Честно говоря, я плохо представлял себе, в чём именно будет заключаться моё служение. Да и к чему оно? Злая ирония: представителем станет человек, совершенно не принимающий идею Сейма! Интересно, много ли таких, как я, соберётся в Тронгарде? Говорильней только вред принесём, и ничего полезного. Хоть бы Тенперон образумил короля! Или отсрочил первое заседание!
Но кому как дело было до этого? Сейчас зал бушевал, грохоча ножами, топоча ногами, треща челюстями и брызжа слюной. Когда пир на весь мир, кому какое дело до слепца? На этом празднике жизни я был чужим, и, наверное, к счастью. Не для меня буйные торжества, такой отдых, от которого после надо долго, очень долго отдыхать.
Но я был даже рад, что так выходит. Не надо мучиться, пытаясь есть как зрячий. Не надо щупать каждую пядь стола в поисках блюда с мясом. Не надо поворачивать голову в сторону очередного поднявшего кубок в честь кого-то там и чего-то там. Правда, замечательно? Можно быть самим собой. Это ведь так редко получается...Даже шуты и паяцы придворные - и те не могут быть серьёзными. Они только шутят, вкладывая в это много больше серьёзности, чем в речах царедворцев. Что-то меня потянуло на грустные темы.
- Дорогой Николас, отчего Вы не пьёте от души не едите вволю? Вы наносите оскорбление моему дому, которое сможете смыть разве что целым озером пива! - голос Лотаринга вырвал меня из лап размышлений.
Хозяин замка и округи подошёл незаметно. Голос его звенел радостью и довольством, словно урчание объевшегося сметаны кота. Милый такой, располагающий к себе голос - ставший для меня таким противным и отталкивающим. Подслушанный разговор не прошёл даром. Сон ли то был? Или не сон? А может, в чём-то я ошибся? В последнее так хотелось верить: такой добродушный Лотаринг из великого рода бойцов и помощников Беневаля. Но что-то он замышлял, этот человек. Я ему чем-то мешал, и никак иначе. Ведь представители надолго поедут в столицу, и некому будет следить за твердыней Беневаля...
- Прошу прощения. Если надо, я смою позор! Жиром! - ухмыльнулся я. Хотел улыбнуться, но не вышло, как ни старался. - Однако раздумья о свалившемся на меня бремени терзают душу.
Чересчур официальное и громкое заявление, между прочим. Сахарный песок приторности скрипел на зубах. Самому тошно! Лотаринг разобрал в моих словах кроме волнения ещё кое-что.
Сосед по лавкеподвинулся в сторонку, и через мгновение я ощутил, как дерево прогнулось. Дуб! Видевший и не такое! Прогнулся! Как же тяжёл был Лотаринг? И насколько же силён? Увидеть бы его глазами!
Наверное, в глазах моих - если в них что-то и мелькало сейчас - должны были отразиться пламень каминов и лёд Снежной пустоши, кусочек которой навеки застыл в сердце. А может зрачки были пусты и безмятежны. А на лбу ни единой складочки раздумий! И вообще, широченная улыбка...
Нет. Зачем врать? Ни капельки радости, застывшей в уголке губ.
- Если это вызов, то сейчас я его не приму, - усмехнулся Лотаринг.
Голос его мгновенно стал серьёзнее и глубже, будто бы из пиршественного зала открыли дверь в подвал, древний-древний, покрытый вязью паутины и пылью веков.
Что же скрывалось в этом с виду - то есть по голосу, вид уже не для меня - добродушном человеке? Какие мысли? Планы? Ведь не зря же он так стремился отправить меня подальше в Тронгард, а мы даже практически не были знакомы! Совпадение? Нежелание иметь под боком, в Беневале, самостоятельного хозяина? Если последнее, то почему Карл не попытался сперва подчинить меня себе, договориться? Или сейчас возьмётся за это? Посмотрим, посмотрим.
- Отнюдь не вызов, барон, - я пожал плечами.
Так, в какую же сторону я смотрю? Подбородок чуть повыше, правее...Ага. Напротив должно быть лицо Лотаринга. Хотя с таким же успехом мои глаза сейчас обращены на его ухо. А, ладно!
- Тогда откуда же в Вас, Николас, такая прямо-таки старческая грусть? Вы ведь молодой! Радуйтесь, пейте! Такая честь Вам выпала! Празднуйте! Празднуйте, пока можете! Постареете - жалеть начнёте.
Я почувствовал лёгкое дуновение, шедшее от Карла Лотаринга: тот, наверное, всплеснул руками.
Меня совершенно не тянуло на разговоры в поисках истины, а потому я постарался сменить тему. Мы ещё немного поболтали с гостеприимным бароном. А затем, сославшись на усталость, новоиспечённый представитель окрестных земель покинул пиршественный зал. Позади шагал Монферрат, а впереди ждала тьма. Снова - тьма. Я долго ворочался на кровати, не в силах уснуть. Меня то и дело посещали тревожные мысли: что будет с Беневалем? Что будет с Королевством? И, наконец. Что будет со мной... Впереди ждала пугающий неизвестность.
Той ночью ко мне во сны не приходил Даркос, хотя, признаться, я был бы не против. А что? Душа компании, весельчак и балагур, и неважно, что он бог-проводник душ мёртвых, любитель "замогильного" (ему по статусу положено, вообще-то) юмора!
Утром мы отправились в путь. Замок наполнился топотом сотен ног и стонами десятков глоток - пир не прошёл даром. Даже привычные к утренней работе молотобойца у тебя в голове соседи Лотаринга сполна оценили вчерашнее пиршество. Судя по доносившимся то из одного угла, то из другого запахам (их даже в злую шутку ароматами язык не поворачивался назвать), местную кухню пировавшие оценили. Ой как оценили. До чего же противно! Никогда не буду устраивать пиры в Беневале! Вообще никаких сборищ. Только избранные друзья или редкие гости, не более...
"Ага, а потом станет скучно, на стенку полезешь..." - подумалось мне.
Да, верно, однажды тоска примется драть сердце когтями, и тогда...
Путь наш протянулся на пятнадцать лиг, к одному из притоков Пенной реки. Почему она так звалась? Конрад объяснил, что начало она берёт в отрогах Саратских гор. Закручивавшиеся в стремнинах воды набирали невероятную силу и рвались в долины Лотарингии, порой неся в себя пену. Удивительное дело: мы были довольно-таки далеко от гор, но я слышал шум стремительных потоков воды. Какой же силы напитывались эти воды там, на севере?
- А ещё есть древнее предание...- Конрад перешёл на полушёпот.
В его словах чувствовался благоговейный страх. С чего бы?
Давным-давно на берегах этой реки сошлись два воинства...
Они стояли друг против друга крепко, не желая оставлять врагу ни пяди земли. По мелкой речушке переходили с берега на берег, не в силах одержать победу. Говорят, что так обильно воды напитались кровью, что сбились в пену. В сумерках последние воины, едва державшиеся на ногах, разошлись. Оглядываясь по сторонам, счастливчики (если можно их так назвать) считали трупы. Не получалось...Везде покойники, везде, везде...Говорят, кто-то из них сошёл с ума, до конца жизни бубня под нос числа - до последнего часа силился исчислить павших...И тогда кто-то вознёс молитву небесам, и с гор хлынул невероятный по силе поток, вобрав тела и кровавую пену. Волны донесли мертвецов до самого моря и там вверили в надёжные и ласковые руки владык тамошних пучин. Но если при свете заходящего солнца всматриваться в мощные волны Пенной, то можно увидеть красный поток на дне...
Холод пробежал по спине, когда я представил себе эту картину. Тысячи мёртвых тел, подхваченные волной, с грохотом торящей себе дорогу через леса и долы. Может быть, некогда я бы не поверил в эту легенду. Но скажите, сильно ли отличается реальность от вымысла для человека, умирающего каждый день, каждую ночь, болтающего с богом-проводником мёртвых...Сильно ли отличается, в самом деле, наш мир от мира вымышленного? Протяни руку - и невидимая пелена падёт, и ты окажешься на том берегу, где начинается сказка...
Сказка...
Мы часто делали остановки. Всё-таки я был непривычен к верховой езде, и потому мне (вернее, строго определённым частям моего тела) требовался отдых. Похоже, спутники были не сильно против. Чувствовалось, что никому не хочется покидать родные места ради казавшейся бессмысленной болтовни.
"И это придумали наши, северяне! Они в столице совсем расплавили мозги?!" - слышалось то одного, то от другого участника "похода представителей". Зачем это всё, к чему?
Под вечер мы добрались до прибрежного городка, название коего вылетело у меня из головы. Здесь же, не торопясь, но и не медля, сели на идущий к Тронгарду корабль с грузом железных болванок. Разместились на палубе корабля, постелив плащи и конские попоны. Животных пришлось оставить здесь же, под присмотром одного из провожающих. Так как мы должны были прибыть к самому Тронгарду, то кони нам и не понадобились бы дальше.
Небо над нами, должно быть, сверкало мириадами звёзд...Только мне они всё равно недоступны. Постоянно казалось: вот, ещё чуть-чуть, я открою глаза, и...И приходили боль, гнев, презрение к самому себе. Маг, лишённый возможности творить волшбу. Юноша, ставший беззащитнее кряхтящего, неповоротливого старика. Мечтатель, потерявший шанс вновь взглянуть на звёздное небо, озёрную гладь, полную луну...
Слёзы проступили из моих глаз. Я был не в силах ничего с ними поделать, да и не хотел. Сперва боялся, что кто-то из спутников услышит, как я плачу, но никто не шелохнулся. То ли спали, то ли ещё что...
А ещё холод, проклятый холод...Так холодно...Холодно...
Сон пришёл резко и неожиданно. Спина ещё чувствовала доски палубы, но разум успел осознать: я вижу. Вижу! Вижу звёзды! Звёзды...
Коченели руки и ноги, пальцы обращались в сосульки. И только в сердце капельки огня боролись за жизнь. Почему огня? Это не могло быть ничто другое. Как будто бы внутри полыхал пламень, лижущий леденеющие сосуды. Холод отступал, собирался с силами, окружал и бил - прямо в сердце. Прямо туда. Да. И ещё раз. В сердце...
- Ты уходишь. Постепенно. Потихоньку, - раздался голос позади.
Я обернулся. Передо мной в белом халате странного вида (какие-то кармашки, из которых торчали разномастные железки, бесчисленное множество изгибов, оттопыренный воротничок) стоял Даркхам. На его лице играла улыбка. Не издевательская или саркастическая - грустная улыбка. Очень грустная. Так лекарь смотрит на умирающего больного, но не хочет лишать его присутствия духа. Только Даркос говорил прямо, без обиняков.
- И когда же пробьёт мой час? - я вытянулся в струну.
Что я испытывал? Наверное, это можно назвать облегчением. Да-да, облегчением. Ты знаешь, что будет дальше. Правда, когда точно, тебе неизвестно. Но - скоро облегчение. Совсем скоро. А я так устал...
- Неужели я в тебе ошибся? - пробубнил себе под нос Даркос
Он сделал это специально, чтобы подколоть меня, призвать к борьбе. Но зачем? Что у меня будет впереди? Я устал сражаться со слепотой. Я устал ждать, что будет дальше, а чего не будет...И теперь я знаю точно грядущее. Покой.
- Зачем тебе такой покой? На что? Покой ценен, когда сменяется действом. Ты же совсем молод! Что ты вообще понимаешь в покое? Возомнил себя всезнайкой? - Даркос приблизился.
На его лице всего за мгновение успела смениться целая гамма чувств. Удивление было отодвинуто в сторонку презрением, а то в свою очередь поглощено разочарованием. Последнее, в конце концов, было раздавлено сарказмом.
- Ну что ж. Значит, нам предстоит очень долгий разговор по душам. Однажды. Я не думал, что ты сдашься. Но...Я ошибся.
Наверное, эти слова должны были меня задеть.
Но почему-то мне было плевать. Да-да, именно плевать. Какая-то слабость напала. Нежелание что-либо делать, куда-то идти. Наверное, я сдался.
Да, скорее всего, просто сдался. Оставалось только плыть по течению и ждать, когда Даркос придёт ко мне, но на этот раз не во сне, а наяву. Во всей мощи, поманит пальцем, и мы пойдём к тем воротам по дорожке, проторенной через цветущее сотнями и тысячами цветов поле. Да, это будет красиво, потрясающе красиво!
- И он сдался...Локи всё-таки появится...- донеслись до меня слова исчезающего среди звёзд Даркоса...
Меня затрясло от холода. Озноб бил меня от головы до пят, и...
И я проснулся от того, что кто-то тряс меня за плечо. Лицо чувствовало падающие солнечные лучи. Нас окружали звуки волн.
- Николас, вставай. Скоро завтрак, - это был Конрад Монферрат.
Что ж, я снова в "суетном, прекрасном и дерзком" мире. Только стало ли от этого легче? Да, холод ушёл. Но его места заняла пустота. Я чувствовал себя одиноким среди десятков людей, сотен, тысяч, мириад людей...А вокруг было пусто. Да, были люди - но вместе с ними, вместо них - пустота. Всасывающая в себя всё тепло. Она иссушала, оставляя после себя только лёд. А мне никак не удавалось согреться...
Конрад, судя по его вопросам и попыткам вывести меня на разговор, заметил что я упал духом. Но говорить не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Я сидел на корме, подставив лицо солнечным лучам. Они ненадолго отгоняли холод - но только отгоняли. Даже солнце не в силах было победить тот мороз, который постепенно захватывал всё моё тело, пядь за пядью.
Что-то надломилось во мне тем вечером. Может быть, проклятый холод меня просто доконал...
Даркос больше не приходил в мои сны. Там оставались только я, чернота, звёзды и холод. Даже не так - Холод. Он уже пробился в моё сердце. Пламя вело борьбу за последние уголки, ещё не покрывшиеся льдом. Но огонь слабели, гасли...И на смену им приходили крохотные снежинки. А потом мощная пурга заметала всё, оставляя после себя корку льда.
Теплилась последняя искорка, где-то там, на самом отшибе закромов сердца. Её хватало, чтобы отгонять пока ещё только сгущавшиеся вокруг бураны. Но пройдёт немного времени, и она или падёт в борьбе, или из неё возгорится пламя ...
Только...Хочу ли я, чтобы пламя моей души загорелось?..
Аркадская империя. Аркадия.
Филофею всегда лучше думалось на свежем воздухе (если воздух столицы можно было таким назвать). Даже если мысли не шли - всегда можно было посмотреть на прекрасные дворцы и дома Аркадии. Мрамор и бронза, кованые ворота, черепица, не хуже ксариатской, храмы, числом до пятисот (сам патриарх, говорят, не знал точной цифры), портики, специально утеплённые, чтоб там могли в непогоду укрываться бродяги, фонтаны, дававшие летом прохладу, а воду - так круглый год. Именно здесь рождались слухи, а новости, изменённые до неузнаваемости, передавались из уст в уста. Рядом, на площадях, предавали смерти преступников и врагов императора. Народу на них собиралось в дни казней! Ух! Словно на ипподроме, дуксы и простолюдины, "ночные стражи" и воры - все они с одинаковой страстью наблюдали за отрезанием носа провинившемуся. А что здесь было, когда преступнику отсекали голову! Палач, не скрывавший лица, в отличие от своих коллег-варваров, швырял её в толпу. Та радостно вопила, и начиналась потасовка за право хотя бы прикоснуться к "святыне". Если же обезглавливали особо нелюбимого народом человека (обычно таким оказывался прежде обласканный всё тем же народом сановник или поэт), то начиналось нечто из ряда вон! Окровавленную голову пинали, бросали друг дружке, плевали в остекленевшие глаза, рвали волосы и насмехались. А потом эти же люди шли в церкви и смиренно подставляли голову для благословения, принимали из рук священников причастие и уходили со светившимися благодатью лицами. Как оно всё, пороки и благочестие, умещалось в душе? Может, просто выкидывали совесть куда подальше или откладывали в самый дальний, самый тёмный и самый что ни на есть крохотный уголочек? Пусть сидит себе там, чтобы было, и не мешает.
Нет, конечно, не все такими были. Подобных людей вообще, как думалось Филофею, меньшинство. Но отчего-то такие вот "праведники на час" (ровно на время богослужения) кучковались, собирались в стайки, кричали громче всех. Взглянешь порой на площадь в минуту казни, и покажется, что весь мир состоит из тех, кому самое место на эшафоте. Может, оттого так радовались все эти любители крови и мяса, что не их, любимых, головы лишили? Хорошо ведь, когда не у тебя проблемы, когда не тебе плохо. Радости-то сколько прибавляется от осознания сего! Да! Вот тебе и не очень хорошо, но тому парню, в которого вот-вот меч вонзится, - ещё хуже, гораздо! Счастье-то какое!
Ириника передёрнуло. Слуха его коснулись звуки волнения людского моря. Он огляделся. Куда это его ноги вынесли? Точно! Это же Бычья площадь!
Окружённое не серыми даже - чёрными от времени мраморными портиками, в которых даже камень провонял насквозь людской ненавистью, место это узнавалось по огромной бронзовой статуе быка, водружённой в самом центре на пьедестал из цельного куска базальта. Бык - по-ксарски Тавр - упёрся рогом в камень, словно бы желая вбить его глубоко в землю. Бока его, патине на бронзе которых уже сама покрылась патиной, древний мастер изобразил потрясающе реалистично. Мощные - куда там молотобойцам - мышцы налились воистину звериной силой. Глаза, раскрытые до предела, налитые ненавистью и яростью, походили на створки ворот в чистилище. Да собственно говоря, так и было. Быка сделали полым внутри: заговорщиков (если они не смогли осуществить задуманное) сажали внутрь, а под статуей разводили костёр. Человек жарился там заживо, а глухие крики его походили на вопли из загробного мира. В ответ же чаще всего раздавался радостный рёв толпы, в которой воплощался дух Быка.
Но сейчас - что за странность? - толпа не улюлюкала. Она почти что молчала (что уже потрясающее достижение!), внимая...
Внимая...
Ириник сам заслушался стихотворением, кое декламировал высокий длинноволосый мужчина лет сорока (но Филофей мог ошибаться, ведь поэт находился довольно-таки далеко от него). Людское море качалось в такт каждой строчке. Вокруг Ириника, только что стоявшего на самом берегу, вобрал людской поток и закрутил, замотал из стороны в стороны. Ноги ему оттоптали в первые же мгновения, левый рукав порвали - только кошелёк не тронули: не добрались бы до полости на поясе, надетом под рубахой. Хотя, конечно, стоило бы проверить сохранность скудного "серебряно-медного запаса"...Но потом, всё - потом!
Сейчас е умами слушателей владел этот странного вида человек, лихо положивший левую на холку Быка. Правой он взмахивал в такт то ли строкам, то ли волнам, шедшим по толпе.
Не поколеблись, не хвались, не трусь и не сдавайся,
Ни перед кем не гни колен и не терпи насмешек.
Когда же ты войдёшь в палаты знати,
Там будет сборище льстецов, толпа тюремных стражей...
"Да что же он такое говорит! Это ведь тянет на оскорбление дуксов. Только за это можно угодить на пару месяцев на казённые хлеб и воду" - оторопело подумал Филофей. Затем его душу кольнул порыв немедленно остановить действо и на правах "ночного стража" арестовать смутьяна. Долг требовал немедля это сделать! Но странно: Ириник хотел дослушать до конца. Душа его говорила: прав, прав храбрый поэт!
А ещё...Все потом скажут, что в памяти осталось навсегда - клещами и дыбой не вынуть -глаза того человека. Каждый, кто слышал эти строки, как бы далеко от статуи Быка он ни находился, запомнил эти глаза. Серо-зелёные, - их взгляд устремлён был в сторону Большого Императорского дворца. И что-то было в этом взгляде, горькое как вкус морских брызг, заполнивших воздух над волнорезом. В самых стихах звучала последней, расстроенной струной безнадёжность. То была песня человека, ещё до начала боя знавшего, что его ждёт поражение - но также ведавшего и то, что не драться невозможно.
Холодная решимость, затенённая той самой безнадёжность, плескалась в его глазах - и скажите на милость, как можно сломить такого человека? Даже Бык - и тот послушно выгнул спину, чтоб руке поэта было удобнее. Строки же лились, лились небесным дождём падая на иссушённую зноем земных пороков землю, впитываясь немедля, но не в силах побороть засуху в душах людей. И это было главное в этих простых строках - возможность задуматься. И люди думали, и плакали, и слушали поэта. Вокруг площади собралась целая ала "дневной стражи". Всегда исполнительные и глухие к чему-либо, кроме приказов - даже они решили дать стихотворцу шанс побороться за умы толпы...Только...Только слишком это сложно, не справиться поэту. Он знал это, знал, успевший трижды просидеть в холодных темницах, дважды до полусмерти избитый прислужниками знати, и лишь однажды решивший выйти на бой с целым миром. Скажите: кто не дал бы ему драться до конца, драться, пока он не захлебнётся собственными чувствами, пока не соберут дрова для "бычьего костра", пока сам поэт не сдастся, в последний раз обведя взглядом толпу и прошептав с гордостью: "А всё-таки - я сражался..."
И тех, кто пышно пировал, и паразитов низких,
Кто в роскоши и неге жил, кто знал одни забавы,
Кто без труда провёл всю жизнь, без пользы и без цели.
Там будет суд для всех один, одна для всех оценка.
Не будет презрен там бедняк, унижен неимущий,
Там богача не предпочтут, не выслушают первым,
Ему на пользу не пойдёт ни чин, ни сан высокий.
Прямо перед Филофеем на колени упал мастеровой. Фартук, должно быть, принадлежавший ещё отцу трудяги, замаран был извёсткой и белилами. Мел покрывал ладони, и оттого они походили на ладони аркадской статуи. Белые пальцы сложены были щепотью: мастеровой истово осенял себя аркаровым знамением. Он плакал навзрыд, не смущаясь показаться слабым: в словах поэта явилось ему царство обетованное. Вот она, дорога в рай, выложенная из правдивых строф. Блаженство снизошло на мастерового: лицо прямо-таки кричало об этом...
Там правду не удастся скрыть подарками и лестью,
Замолкнет там язык молвы, доносы сикофантов,
Погибнут ложь и клевета, утратят силу козни, -
Где справедливый судия, там приговор неложен.
Ответом этим строкам - был вздох. Каждый из собравшихся здесь людей (а "дневные стражи" - в особенности) знали цену последним строкам. Невеста, чьи родители прельстились богатством твоего соперника, нечистый на руку хранитель порядка, обвинивший тебя в преступлении, которое ты не совершал, жадные глазки ближних и дальних твоих, рука чиновника, протянувшего руку за мздой - примеров тому был легион.
- Вот жизнь была бы! Поэт, где та страна! Где! - раздался возглас из-за спины Филофея.
Тут же сотни глоток подхватили вопль, и на стихотворца налетела целая волна голосов.
Нет пользы в хлопотах отца и в матери заботах,
И только сила добрых дел спасеньем тебе будет,
Когда войдёшь ты в царство василевсов справедливых,
Взошедших на престол во имя благ великого народа....
- Веди нас! Веди! - скандировало море.
Ириник подался было в сторону, подальше от объятого мечтою о восстании народа - но поздно. Конные отряды "дневной стражи", вооружённые плетями и спатами, со всех сторон ринулись на толпу. Засвистели бичи, заплакали женщины, закричали мужчины - и море распалось на сотни, тысячи ручейков. На плащ Филофея кто-то наступил, Ириник уловил звук трещавшей по швам материи, почти сразу же заглушённый рёвом обезумевшего народа...
Только вот на остальное у него времени не хватило: "ночника" сбили с ног, повалили на брусчатку, принялись топтать...
Филофей силился подняться, но, уставший, только зря терял время. Ему бы вжать голову в плечи, но нет...
Боли он почувствовать не успел: кажется, само небо рухнуло ему на затылок, и мир обратился в пустоту...
Поэт же стоял, стоял, взирая на дело слов своих. Рука его до белых костяшек сжимала холку Тавра, а глаза наполнились слезами. Он надеялся, что всё будет иначе...
Его сшибли плетью с постамента статуи. В мгновение ока десятки плетей обрушились на плечи тщедушного поэта, превратив и одежду, и кожу в ошмётки. Он даже не сопротивлялся, закрыв глаза и отдавшись на волю Аркара. Тот стих забрал всю решимость, всю храбрость, выжал душу до последней капельки, оставив только безвольную оболочку. Он не умер - разве может бездушная плоть умереть? Нет, Глика не отправился на тот свет. Он, убитый на площади Тавра, остался в памяти людской. О чём думал он за мгновение до этого? О чём жалел? Никогда не узнать уже об этом...
Боль, жуткая боль пришла даже раньше сознания. Голова раскалывалась, будто...Да что - будто! Десятки, а то и сотни ног пинали её, бедную и несчастную, топтали. Кто-то даже споткнулся о затылок Филофея и растянулся на брусчатке! На счастье, Ириник всего этого не запомнил. Рта он не чувствовал. Коснувшись рукой и почувствовав нечто липкое на странно неровных губах, "ночник" понял: разбиты. Правый глаз не хотел открываться. Наверное, затёк сейчас и посинел. Останется ли вообще? Или с одним глазом теперь оставшиеся годы прожить...
Ноги не слушались: колено ожгло нечеловеческой болью, когда Филофей попытался подняться. Раздался хруст.
"Если больно, значит, ещё не всё так плохо" - попытался успокоить себя "ночник", но вышло как-то безрадостно.
В висках стучало. Невидимая игла буравила голову бедняги, даже думать оказалось слишком больно.
"Приобщился к прекрасному! - горестно подумал Филофей. - Выходит, искусство чрезвычайно опасно для здоровья...На будущее надо бы запомнить, когда соберусь когда-нибудь".
В ушах шумело. Зрение в левом глазу - правый всё ещё даже открываться отказывался - потихоньку возвращалось. Ириник приподнял голову. Зрелище вокруг было то ещё! Заходящее за Океан солнце освещало десятки тел, лежавших на площади. Рядом, окровавленный, едва узнаваемый, нашёл последнее пристанище тот самый мастеровой. Лежал он бочком к Филофею, и тот легко разглядел бурое пятно, покрывшее едва ли не всю спину погибшего. Спата всадника настигла беднягу, проткнув насквозь. Успел ли ремесленник помолиться? Успел ли - мысленно - попрощаться с родственниками? А были ли они у него? Кто ж теперь узнает?
Рядом послышалось шуршание. Филофей напрягся и попытался встать на ноги. Коленки хрустнули как никогда громко, но всё ж - пусть на корточки - встать удалось. Шагах в пяти два силуэта (всё, что дальше трёх шагов, расплывалось) нависли над покойником.
- Да у него брать нечего! - зашёлся в кашле один из силуэтов.
Голос его, надтреснутый, царапал и слух, и душу Филофея.
- А сапоги на что? Сымай! - второй голос оказался ещё противней.
Как будто человек говорил через ржавую решётку, на мелкие, неровные куски дробившую звуки. Препротивное ощущение, словом.
"А может, это уши после "побоища" не хотят нормально служить мне..." - предположил Ириник.
Только выпускник Университета мог рассуждать о возвышенных (уши ведь располагаются высоко над землёй, как ни крути!) материях в подобных ситуациях. Мародёры-то не отличаются состраданием, ради любой, мало-мальски ценной вещи горло перерезать могут. Или пальчик отрезать, если колечко с него слазить не будет, а то и ногу, при особом тщании и необходимых инструментах, если сапог не будет сниматься...
Руки и ноги подкосились, и Филофей растянулся на земле. Больно ударившись головой (хотя, конечно, после "стихотворного кружка" понятие боль стало невероятно относительным), Ириник застонал - себе же на беду.
- Эй! Кирилл, а тут кто-то живой! - вновь эти слова, пропущенные через прутья решётки. - Вот! Вот он!
- И одет неплохо. Есть что взять...А ну-ка...
"Может, это они не обо мне?" - с надеждой подумал Ириник.
Он попытался подняться: тщетно. Даже на сотую долю локтя не удалось оторваться от земли. Что ж, жизнь его была не так уж и коротка, но как богата на приключения! Жаль только, что в Университете ни дня не удалось побыть учителем...Может, в том, лучшем мире - сбудется мечта? А?
- У ты мой хороший, - голос раздался прямо над Филофеем. - А ну-ка, покажи, что у тебя в кармашках...
- Чтоб тебе руки отрубили...Завтра же...За посягательство на воина "ночной стражи"...- выдавил из себя Ириник.
Силы на слова ещё оставались.
- Шутит болезный. Эк его по голове приложили-то! Ничего, мы тебе поможем, мучиться не будешь!
Говорят, что мечи, вынимаемые из ножен, шелестят. Только почему же молчат о том, какие звуки издаёт нож, приставляемый к горлу? Может, с поэтами некому делиться впечатлениями?
Металл, неровный и, кажется, ржавый (у Филофея была очень чувствительная кожа) разок-другой прошёлся по самому горлу. Мерзко кольнуло слева, пониже подбородка, - и тут же струйка крови потекла вниз. Ещё одно движение, и она превратится в настоящий ручей.
"Что же он медлит? Быстрее бы всё кончилось..." - отстранённо подумал Ириник. Когда голова трещит, а тело, кажется, вот-вот развалится на части, смерть не кажется таким уж плохим выходом.
- Эй! Постой-ка! - наконец произнёс "собрат по ремеслу" того парня, что приставил к горлу "ночника" ножик. - Я, кажется, его узнал...Меня после дела словили поганцы-стражники и спровадили в казармы. Похожий тип там стоял, с каким-то дуксом болтал. Может, не врёт он про "ночников", болезный-то?
- Может, и не врёт...Не всё ли равно? Кто узнает, что это мы его порезали? А? Одним "ночником" меньше станет - легче дышать будет. Я его сейчас...
- Нет...Поквитаться надо с ним, по-особому поквитаться! - тут же последовал мерзкий, нервный смешок.
- Это как?
Нож ещё сильнее впился в горло.
"Ну же, ещё чуть-чуть" - Филофей уже сам был готов сделать последнее усилие и отправить себя на тот свет. Аркар, конечно, на небеса не взял бы его, за великий грех...Но это будет там...А здесь - здесь лучше умереть...
Говорят, что вся жизнь проходит перед глазами в последний миг - врут всё. Не проходит. Просто становится неинтересно, совсем неинтересно...До смерти неинтересно и скучно...
- Не зря тебя Умником кличут: ну ты и умник, - Филофей потерял сознание под мерзкое хрюканье...
Последнее, что он подумал: "Не хочется подыхать под эту симфонию..."
Вновь пришёл в себя Ириник во тьме. Затылком, нещадно болевшим, он чувствовал шероховатый камень пола. Разило мочой, гнилью и затхлостью. "Ночник" пошарил руками вокруг: пальцы нащупали то ли прелую солому, то ли нечто подобное: в темноте не разглядишь. Голова, как ни странно, почти не болела. И это было хорошо: можно как следует подумать, что же делать дальше.
Данные задачки. Камера или пещера. Он или уже продан Макелле, или вот-вот будет продан. Он ранен, руки плохо слушаются. Ни оружия, ни...
Филофей запустил руку под рубашку. Пояса не было.
Значит, денег тоже нет.
Пошевелил пальцами ног. Ага, сапог тоже нет...Штаны и рубашку оставили, и на том спасибо.
Решение, которому надо придти. Спастись и добраться до казарм или ближайшего патруля стражи. Делов-то...
- Эй, - раздался возглас совсем близко.
Тут же последовали всхлипы и стоны.
- Эй, парень...Или кто там...- голос, мужской голос, был очень и очень слаб.
"А имя-то ему неважно..." - сразу же отметил Ириник.
- Двое мародёров нашли раненым на площади Тавра. Там побоище...
- Да, да, я тоже там был! - владелец слабого голоса оживился. - Эх, вот это было дельце! Меня стража схватила, избила, но даже в тюрьму не отправила. Продали за три обола ребяткам Макеллы...Сижу здесь уже не знаю сколько...
"Сколько же времени прошло?" - подумал Филофей. Ответом ему было жуткое урчание обезумевшего от голода желудка. Голова закружилась, и тьма осветилась разноцветными кругами.
- А что за Макелла такой?
"Ночнику" это имя казалось смутно знакомым, но вспоминать было слишком больно.
- Людишками подторговывает. Хорошо, выходит, у него дело идёт: попал сюда - пятнадцать парней было, а сейчас - ток ты. Скоро и наш черёд. Вот...Уже идут...
И правда: отчётливо слышен был топот ног, становившийся всё громче и громче.
- Ну, будем прощаться? - хмыкнул собеседник. - Тебя как зовут-то? Хотя...Неважно уже...Аркар знает, кого принимает, а другим то без надобности...
Звук шагов сменился скрипом открываемой двери. Свет, упавший из коридора, ослепил Филофея. Чьи-то руки скрутили его, подняли. На голове оказался мешок.
- Топай, - от этого голоса словно смрад исходил, таким он показался противным.
- Тебя ещё найдут, - Ириник не смог удержаться от угрозы, пускай и такой слабенькой.
- А Лев Стратиот во второй раз вернулся. Ну-ну, - хмыкнул тюремщик. - Топай! Топай, кусок. Купили тебя. Новому хозяину ты нужен ходячим. Небось на рудник пойдёшь. И там же сдохнешь.
Странно, но ни в словах, ни в голосе не слышалось злобы или ненависти. Тюремщик даже с симпатией, по-доброму рассказывал, что же предстоит Иринику. Этакий наставник, не иначе.
- Посмотрим, - прошептал "ночник".
Ноги его подкосились (да он, собственно, и не горел желанием идти) - но "проводник" без особых усилий подхватил его и перекинул через плечо.
- Вот подохнешь, он за новым придёт. Сюда часто ходят, имя господина все знают. Имя - двигатель торговли.
Тюремщику явно было не с кем поговорить, кроме живого товара. Вот он и болтал без умолку.
- А мне деньжат отсыплют, я детишкам леденец куплю. Меньшой леденцы давно хочет, он их видел только...Эх, подыхали б вы почаще, куски, мне бы господин денег на два леденца дал бы, ещё Ирине хватило бы...Что ж вы такие живучие...
Заботливый отец печально вздохнул.
Филофей больно ударился головой о стену. Мир заходил ходуном, наверное, он снова терял сознание...Нет! Он продолжал слышать болтовню тюремщика. Значит, ещё в сознании...Жаль-то как...Может, сказать этому, что он - глава "ночной стражи"? Поверит ли, что жалкий побитый человек - высокий начальник? Да ему, наверное, даже императорами и Мессиями называются...Может, попробовать? Или "ночников" здесь не любя? Да кто их, вообще-то, любит? Они ко всем нечистым на руку приходят, а кто сейчас в Аркадии не из таких?
Выбраться бы отсюда. Выбраться бы...
- А может, договоримся? - выдохнул Ириник, вновь "приложившийся" головой о стенку. - Выведи отсюда, я тебе денег дам...И на леденцы хватит, и на платьице дочке...
- Ирина не дочка, а жена моя, кусок, - незлобливо ответил тюремщик. - Ты, конечно, извини, но работа у меня одна. И терять её не хочу. У тебя детишки голодали? А у меня голодали...Нет...Не брошу работу...
Он заученно бубнил эту отповедь: значит, не раз и не два ему предлагали то же самое.
- А если за мою смерть "ночная стража" мстит примется?
- Ну и пусть. Господин со всеми может договориться. Ну вот, кусок, пришли мы.
Мощные руки опустили Филофея на пол.
- Забирай товар, - обратился он к кому-то. - Хе, кусков так не забирали...
Ириника снова подняли. Он оказался на чём-то мягком, кажется на тюфячке...Да, мягко, удобно...Захотелось уткнуться в тюфяк и уснуть навсегда. Сил бежать не было. Да и как? Ноги не слушались, руки - тоже. Голова снова болела...Сильно же ему досталось на площади Тавра. Ничего, может, с этим покупателем он договорится...Или сбежит...
В голову Филофея мысль о том, что это, может быть, последние дни его жизни, никак не умещалась. Да если бы и пришла...
Сейчас он словно бы наблюдал за собой со стороны, чуть повыше правого плеча. Ириник был спокоен как никогда. Его, выпускника Университета, продали? Нет, это не с ним, это с телом каким-то, с каким-то там "ночником" Филофеем происходит...Вот этот, обессиленный, кулем лежащий на телеге, и погибнет...А он, учёный, останется...Он будет работать, работать, работать...
- Господин Филофей, как Вы там?
Вот, уже прошлое перед глазами проходит...Прошлое "ночника". И не только перед глазами: голос Евсефия слышится. Он, бывало, спрашивал...
- Господин Филофей, ответь же!
А это...Это...Он так никогда не говорил! Чего-то не припомнить такого...
- Господин Филофей Ириник, это я, Евсефий! Я мешок с Вашей головы пока снять не могу! Ответьте же!
Тело Филофея-"ночника" кто-то начал трясти...
Филофей-учёный как-то странно воззрился на всё это...А потом...Потом учёный и "ночник" вновь стали одним целым.
Его спасли! Его спас Евсефий!
- Ты знаешь, очень удобная у тебя телега...- слабым голосом откликнулся Ириник.
- Слава Аркару! Вы живы! Я Вас еле отыскал! Хорошо, что у меня уйма...знакомых в городе. Шепнул кому надо, вот и сыскал Вас...Инквизиция повсюду рыщет. Сказали, что погиб Филофей Ириник, представляете! А сами Вас ищут. Поэтому пока и не снимаю с Вашей головы мешок: чтобы, значится, патрули не накликать...А уж на раба, купленного у Макеллы, не обратят внимания...Это Я вам обещаю, господин! Похоже, как-то прознали о том, что Вы нечто важное отыскали в том домике...
- Книга? - Филофей напрягся. - Книга...
- Можете быть спокойны: книга в надёжном местечке. Я вернул её в подвал, нашёл лазеечку, через которую два-три человека пройдут незаметно. А ключик от подвальчика Вы забыли на столе, когда переписывали текст. Помните? Лежал себе такой, маленький ключик, незаметный, там ещё тысяча мелочей подобных. Кто бы заметил? Никто бы не заметил. Кроме меня. Вот и смекнул я, что надо припрятать. Надо! А потом и о книге той подумал. Её, наверное, "ручники" у Вас позаимствовать хотят. Ну да ничего. Я Вас спрячу в надёжном местечке, посидите там...Может, кого-то позвать Вам? Передать весточку? - Евсефий вылил на Ириника целый ушат слов.
Весь этот поток с трудом проникал в сознание "ночника", но кое-что он всё-таки уловил: надо воспользоваться помощью Евсефия. И требуется срочно, не медля ни секунды, позвать Италла. Учитель может оказать неоценимую помощь...В чём-нибудь..Тем более у Иоанна осталось так мало времени, чтобы хоть разок прочесть ту книгу с учением древних еретиков...Да...Италл был бы счастлив...
Однако же что же самому Филофею делать? Залечь на "дно" на некоторое время? Или...
- Евсефий, позови наших...Позови...Иоанна Италла, преподавателя словесности из Университета. Скажи, что от меня. Скажи, что он может прочесть ту книгу...Скажи...Если не поверит...Скажи, что один бывший монах порой бывает большим праведников, чем три патриарха. Он поймёт...Он должен понять...
- Не могу я наших позвать. Следят за всеми, только я кое-как улизнул. Если покинут штаб-квартиру, сразу же примчатся "ручники", только хуже будет. А вот кого другого - обязательно позову! А теперь - тише! Здесь патруль инквизиторов! Молчите, прошу Вас!
В самом деле: воздух наполнился окриками: "Стой! Стой! Именем Аркара!". Послышалась возня. Стук сапог о мостовую.
- Ну-с, и куда это мы намылились? - послышался глубокий бас.
Такие обычно в церковном хоре поют. В свободное же время, похоже, ходят по улицам с дубьём.
- Да так, в лавку. Вот и подмастерье нашёл, - Евсефий озорно хихикнул. - Хороший подмастерье. Много за него не взяли.
- А известно ли тебе, человек, что все мы братья, и нельзя рабом делать другого человека? - вопросил тот самый бас. - Не хорошо это, не по-людски.
- Так отцы Церкви говорят: смирись с долей своей, и если несвободен ты, то прими.
- Верно глаголешь, верно. Не пономарь ли, часом? Ну да ладно. Аркар с тобой! Иди!
Вслед повозке нёсся хохот. Всё вокруг заполнилось шумом аркадских улочек и переулков. Телега свернула несколько раз подряд. Наконец, Евсефий произнёс:
- Господин, мы приехали! Прошу прощения, но мешок сниму, только когда мы войдём внутри. Сейчас же идите за мной. Вот рука. Идёмте! Осторожнее, сейчас будут ступеньки!
Идти вслепую было невероятно непривычно. Да ещё ноги, бедные ножки Филофея нещадно болели! Поминутно спотыкаясь, а разок даже растянувшись на лестнице, он всё же сумел добраться до цели. Щёлкнул открытый Евсефием замок. Дверь отворилась без малейшего скрипа.
- Ещё шажок, ещё, господин! - подбодрил верный помощник. - Ещё шажок! Вот и всё! Сейчас я помогу Вам снять мешок.
Кажется, само солнце взошло в комнате: глаза Ириника резануло светом. Ещё очень долго он щурился, пока разноцветные круги не пропадут. Но наконец-то Филофей сумел разглядеть обстановку, признаться, весьма и весьма бедную.
Из окошка под самой крышей солнечные лучи падали на приютившийся в уголке тюфяк ("Тюфяк!" - мысленно закричал "ночник" от радости). Рядышком, на циновке, лежала горка лепёшек и простенький глиняный кувшин. Желудок, однако, урчанием заметил: это же целый пир!
- Я на всякий случай запру Вас здесь, господин, - услужливо прошептал из-за спины Евсефий. - И сейчас же побегу искать этого самого...Ипат...
-Италла, - машинально поправил Филофей, даже не оборачиваясь.
Всё его внимание сфокусировалось на лепёшках. Желудок заговорщицки урчал, почти подчинив и тело, и уставший разум, давным-давно расхотевший следить за происходящим. Как всё это походило на одну из драм, некогда разыгрываемых в театрах Древнего Ксара! Думал ли Ириник, что однажды на собственной шкуре опробует, что такое "жалкая выдумка автора", как прежде обзывал он все эти каракули давным-давно умерших драматургов. Теперь, скорее всего, он по-другому взглянет на пьесы...Да...По-другому...
- Ладно, господин, я поспешу. А Вы тут осмотритесь. Поспите...Поешьте...Если что, вон та дыра в полу...Ну, сами понимаете...
- Да, да, хорошо, - отмахнулся Ириник.
Глаза (точнее, глаз - искалеченный всё ещё не открывался) так и буравили взглядом еду. Да, пиршество, целое пиршество! Едва дверь захлопнулась, как Филофей накинулся на "яства" из плохонького теста, показавшиеся ему вкуснее ветчины или даже любимых медовых пряников. Нет, всё же, медовые пряники не менее вкусные...Да, с этим он хватил.
Наевшись и напившись (прямо из кувшина), Ириник повалился на тюфяк и не заметил, как заснул. Снились цепи, протянувшиеся от Евсефия, отчего-то в инквизиторском балахоне, к самому Филофею. Проклятые приключения уже повлияли на сновидения...О времена...Жуткие времена...
Раздался стук в дверь. Ещё раз. И ещё. Ключ повернулся в замочной скважине. Только сейчас Филофей наконец-то расслышал, как на самом деле он звучит...Сперва - шуршание металла о металл: ключ входит внутри, должен попасть в нужное место. Затем - тихое-претихое щёлканье. Раз. И ещё раз. И ещё...И вот - лязг сработавшей пружины. Дверь готова к тому, чтоб её открыли.
За этими мыслями Филофей не успел даже осознать, что происходит: в дверном проёме показалось лицо...Италла! Учитель впервые, сколько Ириник видел его, надел нечто "просто-гражданское": льняная рубашка, шаровары точь-в-точь как у северных провинциалов и такие же сапоги из затёртой до дыр кожи. Волосы Иоанна, казалось, давным-давно позабыли, что такое гребень, а руки оказались измазаны в грязи. В общем, Италл принял кое-какие меры для того, чтоб на него не обращали внимания. Хитро. Кто же смотрит на очередную деревенщину, во все глаза разглядывающие "дивно-дивные дворцы" - жилища купцов средней руки или разбогатевших ремесленников. Императорские палаты им вообще казались за небесные эмпиреи.
- Знаешь, Филофей, ты выглядишь так, будто бы три года подряд каждый день сдавал экзамены, - озорно подмигнул Италл.
Нет, его за простака можно принять только издалека: у философа лицо слишком уж умное, а глаза так и буравят, так и буравят собеседника. Крестьяне же смотрят в землю, не поднимая взгляда. Нет, при разговоре не то что любой "ночной страж" - даже тупой служитель Белой длани распознает маскарад. Оставалось надеяться, что до разговоров не дойдёт.
- Вы знаете, лучше бы я и вправду столько лет экзамены сдавал, - вздохнул Филофей, поднявшись. - Я очень, очень рад Вас видеть...Хорошо, что Вы здесь. У нас нет времени для того, чтобы готовить Ваш визит в то святилище, надо идти сегодня. Так ведь, Евсефий?
Ириник специально отвлёк внимание Италла - тот повернулся к помощнику Филофея - чтобы учитель не заметил неуверенности на лице своего бывшего ученика. Не время. Сейчас надо казаться сильным...Самым сильным в мире.
- Да, да, именно так! Надо идти! Мы воспользуемся той самой телегой! Вы туда ляжете, набросаю поверх соломы, тряпья всякого да поедем к руинам дома. Там сойдём, по тропиночке-стремниночке пойдём да окажемся аккурат у развалин!
- Так и сделаем, - кивнул Италл. - Давно я не оказывался в самом вихре событий! Да, сколько же лет за мной не гонялись инквизиторы? Пора бы им вспомнить Иоанна, ученика великого Пселла!
- Я почему-то уверен, что они до сих пор Вас прекрасно помнят, - развёл руками Ириник. - Веди, Евсефий, веди нас...
И они спустились по ступенькам, обшарпанным, изгаженным бездомными кошками и собаками, а может, ещё и нищими бродягами. Вышли они во внутренний дворик, отгороженный от внешнего мира побеленной стеной в полтора человеческих роста. Здесь их дожидалась упряжка с двумя запряжёнными волами. Животные меланхолично жевали траву из яслей. Тут же высился целый стог сена. Вилы лежали у подножия этой громады.
Ночь вот-вот должна была вступить в свои права.
- А вот и наша маскировка, - хмыкнул Италл. - Что ж, надо отдать должное твоему помощнику, Филофей. Мне таких в своё время очень недоставало...
- В "ночной страже" никчёмных не держат, - гордо поднял голову Ириник.
Учитель повернулся к нему и долго всматривался в лицо. Наконец, потупив взор, он произнёс:
- Ты скоро превратишься в "ночника". Пожалуйста, в этот день не забудь о том, что науки ждут тебя...Очень ждут...Не меняешь ли ты кусок пемзы на кувшин оливкового масла? - грустно попросил Италл перед тем, как залезть в телегу.
- Я помню об этом, учитель, помню! И всегда буду помнить! - тихо ответил Филофей.
- Точно так же говорил Пселл, уходя из монастыря. К концу жизни он лишь изредка вспоминал о былой жизни...
- И всё же он стоил трёх патриархов, - Иоанн поменялся с Ириником местами: теперь ученик подбадривал учителя.
- И даже больше, больше...Ведь он в первую очередь хотел счастья для людей, а не патриарших барм...И он заслужил бы их, не уйди тогда в Университет. Как бы оно сложилось, как думаешь, Ириник?