Аннотация: Начало интермедии третьей. Восстание в Петрограде разрастается. Идет бой за казармы лейб-гвардии Финляндского полка. Жгут жандармское управление. Ищут городовых... Обновлено 29.07.2013 Интермедия окончена.
Интермедия третья
Казармы Финляндского полка. Несколько десятков человек собрались здесь, в кабинете его шефа. Последний, правда, отсутствовал: цесаревич, он же августейший шеф, был вдалеке от мятежа. Справедливости ради надо заметить, что и до сего дня он редко бывал в этом кабинете. Но с его болезнью государь и не хотел отпускать его далеко. Требовался постоянный присмотр, чтобы - не дай Бог - Алексей не получил царапину. Ведь один-единственный порез мог лишить Россию наследника...
Под портретами государя и августейшего шефа стоял, заложив руки за спину, командир запасного батальона полка , полковник Борис Александрович Дамье. Седая эспаньолка его казалась пепельной на фоне невиданно бледного, даже чахоточного лица. А вот глаза...Вместо глаз были два пламенных горнила. Едва начав короткую речь, он подался вперёд. Дамье одним резким движением отодвинул стул и сел, выдавшись далеко вперед, положив правую руку на столешницу. В те минуты он казался старым стрелецким полковником, удерживавшим бойцов от бегства к "ворью".
Он внимательно смотрел - поочередно - в глаза каждому из собравшихся, оценивая, проверяя, стараясь заглянуть в душу. Но лишь немногие сохраняли столь же твердое присутствие духа, что и их командир. Раненные на Великой войне, контуженные, ожидавшие отдыха в столице, отдалившиеся от командования - и вдруг, кажется, ни с того ни с сего, поднятые еще неделю назад вести (не то что без права- с прямым запретом на выстрелы!) бои с революцией - они совершенно не знали, что будет в следующую минуту. Кажется, только лишь полковник Ходнев готов был сражаться дальше. Но и на его лице залегла тень уныния. Его собственный разум беспрестанно подсовывал картину стрелявшей по собственному командиру роты волынцев. Падающий замертво Лашкевич... Никто не видел, как под столом у Ходнева сжимались кулаки. Не от ярости, скорее, от чувства бессилия.
Наконец, Борис Александрович начал речь. Речь пламенную, даже, можно сказать, геройскую. В турецкую, а, да что там! Даже в пятнадцатом году этакая речь могла бы поднять боевой дух, и офицеры бы, увлекая солдат, пошли бы на бой, на смерть даже, потому что это все - одно. Но сейчас был не семьдесят седьмой и даже не пятнадцатый.
А потому Дамье лишь что было сил взывал к гордости и памяти офицерской:
- Мы не должны забыть, что мы финлянды, что на груди у нас, - полковник схватился левой рукой за сердце, пальцы его были скрючены от волнения. - Полковой знак с начертанными на нем словами "За Веру, Царя и Отечество". Мы, финляндцы, должны об этом помнить всегда. Не забудем и то, что наш родные полк, наши друзья и братья, в этот час ждут от нас помощь, поддержку. А смута - точно удар в спину!
Оканчивал свою речь Дамье уже стоя. Все так же, с прижатой к сердцу левой рукой, он вглядывался...Но, как показалось Ходневу, уже отнюдь не в лица офицеров, но куда-то вдаль. Наверное, искал помощи в памяти полка, надеялся увидеть протянутую фронтовиками руку помощи.
Офицеры разошлись по командам. Долго беседовали с нижними чинами. Но внимание, которое солдаты и младшие офицеры проявляли к словам начальников, было каким-то...напускным, что ли? Стоило только одной искре вспыхнуть - и тут же, в сердцах тех же людей, разгорелось бы пламя. Пламя борьбы. Но отнюдь не "За Веру, Царя и Отечество"...
Офицеры разошлись. Ставший еще мрачнее Ходнев направился к одному из отрядов, что у Тучкова моста...
Вдруг - в офицерском собрании - раздался звон телефона. Полковник в два-три шага преодолел все расстояние от двери до тумбы, стоявшей в самом углу, и жадно припал к трубке.
- Да, алло! Полковник Ходнев! Слушаю!
На том конце провода послышался треск винтовочных выстрелов. Шум их, десятикратно приглушенный, проник сквозь стекла и в зал. То было чарующее и одновременно пугающее ощущение: слышать одни и те же выстрелы издалека - и в близи...
- Говорит подпоручик Каменский. Мы у Тучкова моста. Господин полковник, сдерживаем восставших. Расстреливаем последний, неприкасаемый запас. Но - держимся. Их здесь много...Но - выдержим. Отправили в казармы под конвоем грузовик. И очень...интересных водителей. Поймёте сами, как увидите...Вышлите нам навстречу конвой...Хоть с десяток человек...
- Сколько восставших?
Ходнев хотел было спросить, сколько еще будут отбиваться, но оборвал мысль буквально при самом рождении. Они расстреливают последние патроны! Да им надо отступать! Если позицию займут...А кто займет? Резервов нет...Нет корпусов, дивизий, ничего нет. Только тысяча бойцов Кутепова, судя по телефонным слухам и рассказам случайных гостей, сражается на улицах...
- Отступайте! Рассейтесь по соседним улицам, проулкам. А мы уж поможем, чем сможем! Высылаю конвой!
- Благодарю! Исполним! Только еще два, а гладяшиь, и три залпа дадим! - и гудки.
Ходнев не положил даже, водрузил трубку на место, и помчался к выходу из казарм. Внезапно, в дверях, он увидел жену. Позади нее - денщик, Яков Мазайков. Он озорно поглядывал на нижних чинов, заполнивших коридоры: мол, поглядите еще, как воевать надо. Но при виде Ходнева Мазайков подтянулся, сколько это было возможно, когда держишь ребенка на руках.
- Что ты здесь делаешь? - подбежал к любимой Ходнев.
Она выглядела - внешне - спокойной, разве что прядки ее каштановых волос в беспорядке выглядывали из-под теплой шляпки. Но Ходнев-то знал, что это она хотела такой казаться, но готова была разрыдаться от треволнений здесь же.
- В казармах москвичей, - Московского полка, - бунтовщики вовсю орудуют. Какие-то люди, говорят, громят офицерские квартиры. Все - с красными бантами. Марго и Светлана перепуганы не на шутку. Я с маленьким перебираюсь к Валуевой, ты же помнишь, где... - Ходнев кивнул, давая знать, чтобы жена не теряла времени. - Да, так вот. Я спрячусь там, у них тихо. Присяжных поверенных ведь пока не трогают, они же, вроде, за "красных"....За Думу...Прощай! Береги себя!
- Прощай! Скорее, пока улицы не наполнились восставшими, - Ходнев перекрестил на прощание сына, благодарно положил руку на плечо Мазайкину, и...
И через мгновение уже выслушивал доклад о двигавшейся по Николаевской набережной толпе. Вскоре они должны были оказаться у здания казарм.
- Ну уж как с москвичами- не выйдет. Шалят, - сквозь зубы процедил Ходнев и начал отдавать приказы.
В считанные минуты поперек набережной выросла оборонительная цепь. У самых зданий и на самых гранитных невских ступенях расположились пулеметные команды с "шошами". Была бы не такая гадость, а хотя бы "виккерсы"! Ходнев махнул рукой. Уж и это хорошо, а то ведь могли этак дать митральезы. На восемнадцатой линии учебные команды кидали поперек улицы мешки, тащили шкафы, стулья, все, что только годилось - а порой даже не годилось - для баррикад. Петров, из крестьян, навострился даже пустые патронные ящики разламывать надвое, так, чтоб они казались как можно более широкими.
Рыкнул мотор: со стороны Тучкова моста ехал грузовик. Ходнев приказал взять ружья на изготовку, опасаясь худшего, но, разглядев махавшего из кабины фельдфебеля Грязного, успокоился. Это, видимо, был тот самый "трофейный" грузовик, - Грязной отправился вместе с отрядом Каменского к Тучкову мосту.
Грузовик с трудом объехал еще не охватившую всю улицу баррикаду, и, рыкнув, остановился. Выбежавший из кабины Грязной помчался, точно черти ему пятки жгли, к кузову. Оттуда уже выталкивали двух людей в...
Ходнев, воевавший на Юзфронте, тут же узнал пусть потрепанные, полинявшие, - австрийские шинели. По виду это были военнопленные. С красными бантами на рукавах.
- Ваше Высокоблагородие, а мы австрийца взяли! - радостно гаркнул Грязной.
Фельдфебеля ранили месяца три назад, а до того он успел повоевать рядовым в последние недели Луцкого прорыва. Так что к австрийцам у него были очень теплые чувства, можно даже сказать, горячие: он их в аду видал. Во всяком случае, военных.
- Эти шли впереди бунташных, за офицеров у них, что ли, - и добавил в сторону австрийцев: - Ну, брат, давай, давай. Сейчас тебя хорошенько расспросят. Рад, небось, к нашему-то брату, русскому, сам-друг попасть в плен?
Тот австриец, что повыше, презрительно отвернулся.
- Во, рад! Иди, давай, иди! Иди, давай, иди! И ты тоже, - подтолкнул фельдфебель и второго австрийца, того, что пониже.
Они шли, в своих измятых, латанных-перелатанных шинелях, с гордостью и вызовом. Каждый шаг их словно бы говорил: "Ничего, пройдет еще немного времени, - и а все поквитаемся. И ты, гнусавый, будешь рад, что мы тебе кидаем кусок заплесневевшего хлеба...".
***
Петроградское губернское жандармское управление сверкало огнем. Именно огнем, а не огнями: его помещения занялись от сжигаемых секретных документов. Люди разбились на кучи, во главе каждой - "вождь", из тех, кого днём высвободили из "Крестов". Вот и этой толпой, что жгла бумаги в угловом кабинете западного крыла, верховодил "крещеный". Небритый, во френче с потертыми отворотами, чуть-чуть сутулившийся, он выделялся в толпе только лицом. Из него сквозила не радость даже, а удовольствие. Он с особым размахом, но редкой методичностью, которой отнюдь не мог похвастаться всякий русский человек, выдергивал со своих мест коробочки с карточками и бросал их в полыхающий тут же, в углу, костром. Языки пламени лизали уже обои, на которых проступала более темное пятно - пустота на месте сорванного портрета государя. Его бросили первым. Ну, точнее, первым после одной коробочки с карточками на букву "Г". Продержав на втянутых руках ее над пламенем костра, "вождь" одумался и прижал, как драгоценность, простую коробку к груди. Кивком головы он дал знать, что пламени можно отдать все остальное.
Едва он вышел, как столкнулся в коридоре с картины, которая должна была бы показаться невозможной не просто неделю или год назад, а едва ли не утром. Двое..."Вождь" присмотрелся, - трое! - людей в рабочих тужурках держали престарелого, наверное, шестидесятилетнего, может, семидесятилетнего генерала. Даже скрученный по рукам и ногам, он с нескрываемой гордостью и уверенностью смотрел на восставших.
- Ну, как, сладко, в путах-то? - осклабился "вождь".
Памятуя о месяцах сидения, все еще ежась от холода каменного мешка, он наконец-то мог выместить свой гнев. О, как часто в голове своей он прокручивал картины отмщения. И - вот - замечательный шанс! Генерал "охранки"! Да ещё гордый, такой гордый и уверенный. На таких вымещать особенно приятно, смотреть, как лица их искажаются, как в глазах появляется страх, как напускная бравада стирается кровью.
Генерал хмыкнул и надтреснутым голосом ответил:
- Боевой пост всегда приятен, - только и ответил он.
Лицо его казалось "вождю" не свиной даже, - кабаньей маской. Кабан этот щерился и хрюкал над ним. Рука сама собой обрушилась на оскаленную морду. А потом еще раз. И еще. И еще. Потом на эту же морду посыпались удары. И мощный удар грузной ножици, прямо под ляжкой. Хрустнула свиная кость, раздался сдавленный, едва слышный визг. "Вождь" все бил и бил, хоть тушу и волокли на улицу. Там, на улице, по туше били прикладами. Но чертов кабан перестал хрюкать: он умирал молча, старый, седой кабан, с какими-то совершенно человеческими глазами. Когда туша, разом напрягшись, всеми клеточками одновременно, почти тут же расслабилась - в глазах ее, столь ненавистных ему буркалах, застыло...Что же? Какая-то...вера? Какая может быть вера у кабана, старого хряка? А ведь что-то же было...Но во что вера-то?
"Вождь" отвернулся, не в силах выдержать этот взгляд. Даже коробка с заветной карточкой более не радовала душу...
***
Из рук в руки переходила листок плохонькой бумаги с надписью химическим карандашом. Надпись гласила, что необходимо "всю полицию" арестовать. Подпись - Временный комитет Государственной Думы - развеивала все сомнения. Арестовать - это запросто, этого давно все ждали...
Николай Егорович Врангель смотрел, на всякий случай прижавшись спиной к сене, из окна в едва-едва освещенный дворик. Дом замер в ожидании, а потому было прекрасно слышно, что же творится там, внизу...
Толпа, разношерстная - в неверном свете Врангель разглядел студенческие мундиры, солдатские шинели и очень даже порядочные шубы - разлилась по мостовой. Волны этой толпы рванули в дверь. Послышались крики, окрики, возгласы, вздохи. Человеческое море зашумело, заколыхалось, готовясь разродиться штормом. И точно, - шторм грянул.
Из дверей, под свист и улюлюканье, вытолкнули человека...А точнее даже, женщину, в одном только домашнем платье. Она изо всех сил прижимала к себе двух детей. Что это были дети, Врангелю было видно хорошо: троица оказалась в световом пятне от горевших на третьем этаже окон. Но оттого обступившие ее люди казались страшнее, черней. Будто бы сама тьма обступила лучик света и вот-вот готовилась его поглотить.
- Ну, где муженек-то? А? - окликнула тьма.
Николай Егорович слышал все это явственно, точно стоял там...Но только...В пятне или во тьме?..
- Не знаю, - было ответом.
Женщина только прижала к себе детей. Что то были именно ее дети, сомнения не было: к кухарке, к служанке или даже к няне не станут так тесно прижиматься. Ручки их, совсем маленькие, хватались за полы платья, точно это был самый что ни на есть прочный щит в этом мире, да и во всех иных мирах - тоже. Врангель это видел хорошо, а может, и воображение чего-то подрисовало.
- Муж-то где? А?! Вот сволочь, молчит! - тут же раздался еще более высокий и нервный голос.
- Ну ежели мужа нет, так мы с нею! Тут! С нею! - кричала какая-то старуха, расположившаяся у самого края пятна, на ступенях парадной.
Что-то сверкнуло - и обрушилось на голову женщины.
Она припала на колено, а кровь хлынула из раны на голове на платье и на детей. Те принялись плакать, надсадно, еще не успевая понять, что же именно творится, но чувствуя, что матери делают плохо.
Снова сверкнуло. Врангель сумел разглядеть в руках у той старушки кочергу с шаром на конце. И шар этот, чугунный, должно быть, снова опустился на голову женщины...
Она упала на брусчатку, уже очищенную десятками ног от снега. И что-то темное стало обтекать ее, но не столь же темное, как толпа вокруг.
Тьма...О, нет, не тьма, - люди, сами люди завопили и заулюлюкали радостно, подзуживая храбрую, "сознательную" старушонку.
- Так их!
- Растак!
- И этак!
- Эва как идет!
- Да!
- А эти чем лучше? - завопили из толпы.
И тут же новые крики одобрения.
Мальчиков, смешно обхвативших руками побелевшую мать, попытались растолкать ногами. Но в их ручках в тот момент нашлось столько силы, что вся толпа, даже целых десять таких толп, не смогли бы эти ручки оторвать от мертвой матери.
И тут последовал удар ногой Кто-то из толпы принялся бить каблуком, тяжелым таким, солидным, хорошим, по темечку того мальчика, что поменьше. И...
Меньше чем в минуту, да что там, в секунд десять, много, пятнадцать, все закончилось. На брусчатке остались лежать три трупа: матери - и двух мальчиков, не юношей даже, у одного из которых каблуком был раскроен череп.
Николаю Егоровичу та сцена врезалась в память до конца своей жизни. Но потом, в мемуарах своих, не лишенных даже известной доли рефлексии, он боялся дать себе отчет: а отчего же он только смотрел, но ничего не сделал, чтобы не мать. Так дети хотя бы остались жить?
И, верно, никто уж не вспомнил, что в руке у той женщины была зажата бляха с отчеканенным числом шестьсот шестьдесят семь...