Зеленая птица смотрела не моргая. Чем больше Мартин всматривался в мутный глаз, тем сильней ему казалось, что птица медленно приближалась к открытой дверце. Но стоило перевести взгляд, и все становилось как прежде. Не плавились и не гнулись серебряные прутья клетки, не колыхалось от ветра красное полотно, не увядала ветка сирени, небрежно кем-то забытая на столе, и никуда не стремилась птица. Она все так же висела в воздухе, широко расставив крылья.
Мимо ходили люди, громко обсуждали краски, технику, даже что-то говорили про чувства. Для них это была всего лишь еще одна картина Пьера Дюрана, отца Мартина, еще одна сенсация, вокруг которой можно прыгать, писать статьи, очерки, да и просто попытаться ее продать. Хозяин галереи именно этим и занимался, невзначай в интервью называя цену за картину.
Парня это мало волновало. Он знал, что завтра Эгиль - так отец назвал свое творение - никуда со стены не исчезнет. И послезавтра. И через неделю. Вдоволь налюбовавшись картиной, он поспешил покинуть шумную галерею, в полной уверенности, что вернется сюда, как только спадет ажиотаж. Тогда-то он в тишине и покое рассмотрит все детали, все мелочи, каждый штрих, тень, цвет. Это действительно был шедевр, недаром отец столько времени провел в своей комнате, кропя над картиной. Мартин подсматривал в замочную скважину, но на такой высоте были видны только ножки мольберта. Он заглядывал в окно второго этажа, рискуя упасть с карниза, но видел только прикрытый холст. Попытки проникнуть в комнату и подсмотреть тоже не увенчались успехом - отец не только почти не выходил оттуда, но и ночевал, посапывая на раскладушке с коробкой тюбиков.
В конце еще одного даром прожитого дня за ужином отец попросил:
- Мартль, не убегай завтра утром. Ты мне нужен будешь.
- Хорошо, - растерялся Мартин. - Что-то случилось?
- Увидишь.
Отец подмигнул и тепло улыбнулся. Как всегда, когда заканчивал работу.
Выйдя из здания, парень облегченно вздохнул. Свежий воздух! И привычный гул машин. Куда лучше, подумал он, чем толпа репортеров и щелчки фотоаппаратов. Спрятав руки в карманы светлых брюк, он не спеша двинулся вдоль проспекта. Птица не выходила из головы, пробуждала смутное чувство знакомого. Перед глазами стоял ее образ. Мартин поймал себя на том, что не может представить, как она вылетает из клетки, но очень хочет, чтобы это произошло.
На перекрестке он остановился, размышляя, куда идти: прямо и домой, закончить уже школьное задание на лето, чтобы август спокойно провести в компании друзей, или отправиться к друзьям на тренировку. Сказал, что сегодня вряд ли сможет, а потом вот так просто появиться? "С другой стороны, - размышлял он, - я хоть немного отвлекусь от Эгиль", - и отправился к школе.
Зеленое полотно стадиона топтали восемь человек, пасуя друг другу мяч и забивая в ворота. Мартин подсел к девчонкам на трибуне.
- Ты посмотри, Белый! - обрадовался Клод, подойдя к подружке за водой. - Давно сидишь тут?
Парни пожали друг другу руки.
- Минут десять-пятнадцать назад пришел.
Клод опустошил бутылку.
- Спускайся давай, разомнемся вместе. А?
- Я забыл кроссовки.
- Пф. Туфлей жалко?
- Да, они сто...
Не дослушав до конца, Клод схватил Мартина за плечи и потащил вниз. Сопротивляться человеку на две головы выше себя было бессмысленно, тем более что Клод еще и тренажерный зал посещал. "Мама убьет меня", - горько думал Мартин, представляя, что останется от носков его туфель. Он уже порывался купить другую обувь, но получил отказ. Будет повод!
Начать им не дали. На поле вышла футбольная команда, все в красной форме, у каждого свой номер; с сеткой, полной мячей. Вперед вышел капитан команды, приблизился к собравшимся в кучу парням.
- Че встали? Валите отсюда. У нас тренировка.
Подняв с земли мяч, Клод сделал шаг навстречу Жерару.
- Тренер ваш где, а? Нет у вас сегодня тренировки. Нам дежурный сказал.
- Ты че, оглох? - повысил тон Жерар. - Берите свой тряпичный мяч, своих девок с нашей трибуны и валите отсюда, пока можете.
Мартин не мог видеть, как девчонки переглянулись, собрали свои вещи и отошли к ограждению, подальше от закипающих парней - Клод с Жераром давно друг друга ненавидели и не упускали возможности затеять драку. Остальным было все равно, Только Себастьян попытался оттянуть друга, сказав, что не стоит ссориться на пустом месте. Но Клод смахнул его руку с плеча.
- А мне плевать. Это наша школа, - он указал пальцем на серое здание, - наш стадион, - указал на зеленое поле, - а ты, - пальцем в грудь капитана, - и твой "Красный Лилль" по расписанию приходите тренироваться!
- Убери лапы! - ударил по руке Жерар.
Клод схватил его за руку и ударил в лицо.
Завязалась драка. Обе команды набросились друг на друга. Мартин попытался вырваться из клубка дерущихся, наступил кому-то на ногу, получил локтем в бок, споткнулся, встретился с чьим-то кулаком и упал на землю, разрываемый болью в голове.
Пропитанный кровью платок напомнил бордовую занавеску. Закрыв глаза, Мартин представил Эгиль. Она его успокаивала, хотя кулаки чесались от злобы. От злости на себя, что не мог дать сдачи, на мать, потому что опять она обвинила сына в своем опоздании на репетицию, на кошку, снова когтями вцепившуюся в дорогие брюки...
- Телефон - взяла, кошелек... взяла, - Сильвия рылась в сумочке, проверяя содержимое. - Косметичка, книжка, счет... что я забыла? Ар!
Мартин устало посмотрел на носившуюся по квартире мать.
- Балетки?
- Взяла.
- Проездной?
- Очень смешно, Мартль. Я же на машине. А! Точно! Ключи... где ключи? - женщина выбежала в прихожую. Что-то упало. Щелкнуло. - Вот же они! - Сильвия вернулась в зал. - Не увидела за сумочкой. Ну, все, сынок, я побежала.
Она поцеловала Мартина в макушку, потрепала его белые волосы.
- Как я выгляжу?
- Ты самая красивая балерина.
- Льстец... Пока!
Хлопнула входная дверь.
Парень посидел некоторое время, думая, чем ему заняться. Так ничего толком и не решив, включил телевизор, чтобы не сгонять с колен толстую кошку Адель.
Сначала была тьма. Кромешная и непроницаемая. Не та, когда глаза закрыты, а из коридора доносился свет, нет. Тьма была везде, всем, в нем, им самим. Как бы он ни сопротивлялся, тьма не отступала.
Она не пугала. Не давила. Не подчиняла.
Она просто была.
Устав, он сдался. Пускай будет тьма, пускай он будет ею. И провалившись в нее, он увидел нечто. Что-то странное, но не свет, там, далеко. Ощутив себя собой, он побежал к этому нечто. Чем ближе он был, тем больше ему казалось, что это просто лодка. Послышалось даже, как журчит вода.
Это было просто перо. Огромное зеленое перо. Дотронувшись рукой, он ощутил его мягкость. Как настоящее. Раздвинув бородки, он увидел... кошку? Адель вылизывалась с самым невозмутимым видом. Заметив его, она зло мявкнула и прыгнула, целясь в лицо, широко расставив лапы с выпущенными когтями. Он присел. Пролетевшая мимо кошка не стала возвращаться.
Проводя взглядом растворившуюся во тьме Адель, он повернулась обратно, но пера уже не было. Только вдалеке маячило что-то бордовое. Вспомнив про ушибленный нос, он почувствовал боль и чихнул, прикрыв лицо рукой. На ладони остались капли крови. Под ногами растеклось бордо, как густое масло. В испуге обернулся.
Перед ним - ветка сирени, и разделяющие их прутья клетки. А по днищу раскиданы перья. Приоткрытая дверца. Подойдя, он почувствовал невидимый барьер. Словно что-то не давало выйти.
И кошачий мяв. Испугавшись за птицу, он начать бить руками по барьеру. Мяв стал громче. От его усилий подлетали перья в клетке. Отчетливый и протяжный мяв.
Со всей силы налег на барьер.
Еще один мяв.
Еще раз плечом в барьер. И вот уже клетка падает вниз, громко бьется об пол. Грохочет, распадаясь на куски.
Недовольное мяуканье.
Мартин сидит на диване, тяжело дыша. На полу - пульт с отлетевшей крышкой и выпавшими батарейками.
Просто кошмар. Просто голодная кошка.
Эгиль вопреки продолжившимся ночью ужасам никуда не исчезла и не улетела. Она все так же была на картине в галереи. Ни одно ее перо не выпало, а клетка не упала.
Мартин всматривался в каждую деталь, каждую тень на шторе, в ее складки и сгибы, сморщенную под клеткой ткань. В каждую трещину старой деревянной рамы, отблеск солнца на тонких прутья, падавшие тени на стол. Даже лепестки сирени вышли не похожими друг на друга. А перышки выглядели так, словно были настоящими, аккуратно вклеенными в картину.
Ему очень хотелось дотронуться и проверить, но - охрана. А им все равно, кто нарушитель, если он только не обладатель картины. Потому Мартин еще раз окинул ее взглядом, готовясь уйти. Эгиль неподвижно висела в воздухе, расставив крылья. "Фотография была бы лучше", - подумал он, прикидывая, куда бы птица так улетела, ведь дверца внизу, а тело ее направленно вверх. Кончик хвоста цеплял жердочку.
Мартин решил обойти зал. Одна за другой следовали картины его отца. Все детально изученные, разные, непохожие друг на друга. Каждая картина была каким-то своим миром. Почти каждая не оставила Мартина безучастным. Некоторые - даже очень. Вот, например, обычный с виду цветок. Черное полотно, белые линии. Ничего особенного, казалось бы, студенты рисуют такие десятками. Но было в ней нечто, что-то пряталось в витиеватых и сплетенных линиях лепестков, в ряде точек, образующих стебельки, в закрашенных и просто очерченных треугольниках, образующих цветки. В пустых полукругах завитушки, а большие сердца украшены рябью точек, разделены изгибами линий, закрашены сектора внутри...
Проистекало из ниоткуда, складывалось в фигуры, разбегалось по холсту, снова растекалось и снова сливалось в огромный цветок, ниспадало белыми точками и утекало в никуда. На картине и во сне, как живая вода, причем во снах оживало и мерцало, словно гипнотизировало, сменялось по кругу. Прорастало, расцветало, угасало. И Мартин просыпался с чувством, что его пустили в круговерть, в некую мясорубку, после которой не оставалось сил даже открыть глаза.
А рядом - красное и черное. И было что-то еще, но Мартин за несчетное количество визитов в галерею так и не запомнил, что изображено на картине. Оно упорно ускользало из его сознания. То ли ангел... то ли зверь какой... запомнились только листья, как у ивы. Они лежали полотном, аккуратно, друг на друге. Словно кто-то их укладывал. Черная окантовка, черные тонкие прожилки.
Не раз в кошмарах Мартин видел эти листья. Всю ночь снилось только это полотно. Каждый раз по-разному: то он лежал на них, как порой осенью в парке с друзьями вечером, когда не было бурчащих дворников; то покрывало оживало и окутывало Мартина, не давая ему пошевелиться, а иногда листья превращались в лезвия, царапали кожу и чуть выгибались, как ладошки, собирая кровь; то просто листья носились в вихре, пока не возвращались на дерево, зеленели и прятались в почки, словно кто-то повернул время вспять.
Каждая картина отца была наполнена странной жизнью. После каждой внутри оставалось чувство необычного, чего-то волшебного. За привлекательными фигурами следовали ужасающие кошмары, за недосказанными образами приходило виденье того, что пряталось за кадром.
Или может просто следовало обратиться к психиатру.
Обойдя галерею, он вернулся к Эгиль. Она все так же смотрела не моргая. Зеленая, яркая, хрупкая. В ней было что-то знакомое. Смотря в ее глаз, Мартину казалось, что он держит ее в руках. Вот птичка дрогнула крылышками, пытаясь их распрямить. Вот ощущение, как она повернула голову, перышками пощекотав указательный палец. Вот она дрогнула ножками и дернула хвостом, пытаясь вырваться.
Мартин услышал справа чирик. Он повернул голову на звук, не отрывая взгляда от птицы. Чирик-чирик. Короткий, обрывистый. Чир-чирик, чирик-чирик. Звук раздался и слева. Парень резко обернулся, но увидел только женщину в белом платье, стоявшею у картины в бежевых тонах. Неуверенно, Мартин снова взглянул на птицу. И замер, увидев в ее глазу собственное отражение. Чирик становился все громче, протяжней. Чир... чири-чик... Обретал звуки, похожие на человеческую речь. Чяр... чири-чек...
Закрыв глаза, парень убеждал себя, что это только на улице. Залетевшая птичка, кем-то упущенный попугайчик. Но назойливое чирканье, сменившееся на несколько слогов, говорило совсем о другом. Что-то вроде и знакомое... и из-за обрывистости звука не понятное.
Из транса Мартина вывела женщина, налетевшая на него со спины. Поправив пиджак, она сильно севшим от сигар голосом извинилась.
Больше чириканья он не слышал.
- Убери бумагу со стола, Мартль, потом рисовать будешь, - Сильвия поставила перед ним тарелку с рагу.
Парень недовольно посмотрел на мать, но послушался. Сгреб листочки в стопку, переложил на соседний стул.
- Потом будет не интересно. Знаешь что такое вдохновение?
- Мне и не знать? И так весь день в искусстве и вдохновении, - она сделала реверанс и села напротив Мартина.
Вмешался глава семейства, пытаясь выкрутить пробку из бутылки:
- Силь... дорогая... ну решил твой сын немного порисовать. Зачем же так портить настроение?
- Лучше бы учебой занялся.
Очередная перепалка за ужином на тему того, кто в доме зарабатывает больше, чьи достоинства должен перенять сын и кто чьи надежды не оправдал.
- Я художник...
- А я балерина!
Мартин закатил глаза и отвернулся. Верхний лист на стуле был весь исписан словами, разделенными на слоги, разбитыми по частям.
- Где ты видела художника на шпагате?
- Я бы тебе сказала...
- Сынок!
Чуть более резко, чем хотел, обратился отец, и Мартин подпрыгнул от неожиданности.
- Да?
- Покажи, что ты там нарисовал. А то твоя мама не верит в мой талант.
Парень вскинул брови от удивления; снял верхний лист со стопки, остальное передал отцу. Тот с любопытством разложил их на столе перед собой, рассматривая наброски простым карандашом. Кружочки, контуры, фигурки, словом - все, как в первом классе. Отцовского таланта парню не передалось.
- Хм... - Пьер задумчиво тер подбородок. - Это определенно похоже на... - и шепотом, - что это, Сильвия?
Мартин покраснел.
- Не знаю. Какое-то животное. Голова, тело. Большой рот. Страшное какое!
- Клюв, мама.
- Точно! Это страус! - она пальцем провела по рисунку. - Вон какие ноги длинные.
Пьер сложил листочки вместе и отдал сыну, спросил:
- Почему ты решил нарисовать птицу?
Парень задумался над ответом. Не скажет же он родителям, что ему снилась птица в агонии и кошка, которая драла эту самую птицу, а потом он слышал в музее птичьи голоса? Решив не отвечать, он налег на остатки ужина, всем своим видом показывая, что говорить с забитым ртом будет проблематично.
Отец вопрос повторил.
- Потому что мне твоя понравилась, - выпалил Мартин прежде, чем вспомнил, какая утонченная натура его предок и как сильно он может обидеться. - А ты свою почему нарисовал?
- Ну, она мне приснилась...
- Что, серьезно?
- Ну да. Приснилась птичка, и я ее нарисовал. Она вся такая красивая, такая яркая, чистая, она как лучик света! Запертый, правда... и она стремится к свободе!
- По-моему она стремится покончить с собой, - пробурчал Мартин, вытирая тарелку хлебом.
- Это почему? - нахмурился Пьер.
- Ну пап... она летит в клетку, - парень изобразил пальцами решетку и траекторию полета птицы. - А не из клетки. Хотя если смерть для нее свобода...
- Сынок. У нас дома жил попугай. И я тысячу раз видел, как он вылетал из клетки. Уж я-то знаю.
- Конечно... подожди. Попугай? Зеленый?
Мама скрестила пальцы.
- Да, такой маленький, волнистый. Как же его звали... Барт... Барти...
- Берта. Попугайчик Берта. Ты не помнишь?
Мартин покачал головой.
- Ты еще маленький был совсем, любил ее в руках держать, - у Сильвии заблестели глаза от вина. - Только тебя одного Берта не кусала за пальцы, когда ты сильно так сжимал ее в своих маленьких ручках.
- Да... - выдохнул отец, - а сколько шуму было от этой птички, ужас. Работать совершенно не давала.
- А где она сейчас?
- Умерла, сынок. Десять лет прошло все-таки, попугаи столько не живут.
- Я понимаю, но все же. Вы ее похоронили?
- Нет, спустили в унитаз.
- В унитаз, дорогой, мы спустили золотую рыбку. А попугайчика ты лично похоронил под жасмином.
- Я не помню...
- Конечно, не помнишь! Ты же был занят! Вдохновение, картины...
- Не начинай...
Уже ночью, когда все спали, Мартин вышел во двор. Он и не помнил ни про рыбку, ни про птичку, ни, как оказалось, про хомячка, который тоже пару лет прожил у них, а потом куда-то сбежал. Смутно помнил, как привезли еще котенком Адель. Она тогда забилась под шкаф и шипела.
Жасмин много лет не цвел. Сильвия надеялась, что однажды этот слабый куст вновь расцветет, но из года в год он еле-еле покрывался листьями. А заниматься растением было некому и некогда.
Мартин походил вокруг куста, встал между забором и растением. Отец упомянул о том, как ударился локтем об забор. Включив фонарик, он опустился на корточки, рукой ощупал землю.
- Надеюсь, ты здесь, и когда я тебя выкопаю, ты перестанешь мне сниться. И чудиться. И...
- Чир!
По спине пробежали мурашки. "Это просто... ночная птица... или соседский попугай... у них был попугай..."
- Дзвинь!
Он зажмурился, начал медленно считать до десяти. Только потом, успокоившись, медленно открыл глаза. Убедившись, что никого нет, и звуков больше никто не издает, Мартин взялся за лопату и примерился, откуда начать копать. Фонарик был лишним - и куст, и ограждение видно без него; выключил и спрятал в карман.
В полумраке проявилось белесое свечение на земле. Как клочок тумана. Или курево в темной комнате. Он снова присел на корточки, провел рукой над землей. За ним потянулась и дымка. Мартин повторил движение; образования стало еще больше, гуще. Оно медленно двигалось и выгибалось, словно пыталось вылезти из земли. Неуверенный в том, что видит, Мартин протер глаза и снова провел рукой над землей, но видение не исчезало, а наоборот, только становилось плотней.
Провел двумя руками от себя, как бы разгребая воду. И еще несколько раз. Туман обрел форму и потерял прозрачность, став светло-серым, чуть голубоватым с краю.
Фигурка дернулась пару раз, высвободила последнюю нить дымки из земли. Мартин отодвинулся, не зная, чего ожидать.
- Цвирк!
Она повернулась и уставилась крохотными черными глазками. Парень оцепенел, не в силах что-либо произнести. Фигурка расставила крылья и махнула ими пару раз. Издала знакомые звуки-слога.
- Берта? - прошептал Мартин, узнавая слог.
Птичка по воздуху подошла к нему ближе, повертела головой.
- Берта? - громче повторил парень.
В ответ птица прочирикила. На два слога больше.
- Берта... Берта...
- Тье! Бег-Тье!
Взяв себя в руки, парень облокотился об забор.
- Цва! Бег-Тье!
Мартин подставил руку, и птица села сверху. Ни веса, ни холода он не ощутил, только покалывание в ладони.
- Цва... цва... ва... ва-ла... ла?
- Ла! - птичка наклонилась вперед, как бы подтверждая.
- Ла. Ла Бегтье?
- Ла! Ци-Бег-Тье!
У парня пробежала мысль сжать эту птицу и посмотреть, что будет. Вдруг бы она вернулась в свою могилу и оставила его в покое. Но представив, что она снова ему приснится, он послушно попытаться понять. Тем более, что птица назойливо во всю повторяла одну и ту же череду слогов.
Птица, не перестававшая цвинькать, замолчала. Она всматривалась в Мартина аж до тех пор, пока он снова не повторил:
- La liberte. Свобода.
Ладонь пронзила резкой боль, как от иглы. Он отдернул к себе руку, а птица, оставшаяся в воздухе, медленно проговорила почти человеческим голосом:
- Сво-бо-да.
И растаяла в воздухе.
- Да уж... и правда - свобода.
Мартин потер грудь в области сердца. Было странное чувство пустоты, словно кто-то отнял нечто очень важное, ничего не дав взамен. Но вместе с тем, он знал, что обладает чем-то более ценным и редким. Чем-то таким, что делает его особенным. И осознав это, он словно воспарил мыслями, потеряв связь с телом. А оно тем временем мешком упало под кустами.