Лед на Москве реке блестел так нестерпимо, что больно становилось глазам, если долго смотреть. Полуденное солнце слепило по-весеннему, хотя до теплых деньков еще далеко. Радостно гомонили мальчишки, съезжая с крутого берега на старых рогожках. Эх, бросить бы всё, да с ними покататься, чтоб ветер шумел в ушах, а внутри все сладко замирало. Да и Степку, их заводилу, я хорошо знаю. Только намедни подрались с ним до кровищи. Потом помирились, и дружиться друг другу обещались. Тятя даже позволение дал на мечах деревянных его поучить сражаться, ничего, сказал, что Степка попович... Сбегать, что ли, порадовать? Да только солнце высоко уже и боярин, наверное, ответа ждет - сам тятя велел торопиться, значит важное что-то, необычное... Да дядька Матвей вот-вот появится, староста церковный, погонит их хворостиной. Нет, нельзя, успеется еще.
А я что, остановился вот только дух перевести, загляделся на праздный люд, пирожками на углу торговали, дух сладкий аж сюда доносится. Только недавно масляная неделя закончилась, вот уж набивали мы животы блинами, и гулянья были, и кулачные бои вот прямо здесь - на реке. Я тоже сунулся было, да ратник князя великого, Данило Щерба, тезка мой, отшвырнул как котенка, обидно стало до слез... Вот подрасту... И чего вспомнил? А теперь великий пост на дворе и пирожки продают постные, с горохом, да с медом или с гречкой. В животе заурчало, словно и не было сытного завтрака с теплым хлебушком прямо из печи. Только это уж когда было, солнце еще не взошло. Вот кончится пост, опять будут гулянья...
Правда, до Пасхи Господней ох как далеко, а ведь не успеешь оглянуться и вот она уже, с куличами, яйцами крашеными, колокольным радостным звоном...
Внезапно ударил колокол на Никольской церкви, заставив вздрогнуть. Ему словно эхом ответили колокола на церкви Всех Святых. Невеселый звон, чай отпевают кого. Так и повеяло в воздухе чем-то тоскливым, даже мрачным. Поежился от налетевшего ветра, тулупчик у меня, хоть и добротный, да варежки позабыл на печи, руки даже посинели, пока стоял, да ворон ловил. Пришлось набрать пригоршню снега, зажав сверток под мышкой, растирать до красноты, пока гореть не стали.
Внизу показались сани, запряженные тройкой, кто-то из бояр видать. А что если к саням прицепиться? Хоть и дальше по реке получится, изгибается она, как плеть в руках моего дядьки Василия, только за санями все равно быстрее будет. Не думая больше, почти кубарем вниз скатился, едва не попав под копыта, но удалось отскочить, и, изловчившись, уцепиться за задок. Успел! Полетел, крепко вцепившись, стоя на ногах, по гладкому как зеркало льду. Вот ведь счастье какое! Это интересней будет, чем на рогожке с горки съезжать. Главное, чтоб боярин не приметил, да он и не глядит назад, высоко воротник лисьей шубы поднят, да шапка кунья лихо заломлена, знай веселым криком, да кнутом погоняет лошадок, чтоб шибче бежали. Весело мне вдруг стало, самому захотелось крикнуть во всю мочь: Эге-гей! Только тогда уж несдобровать. Такой знатный боярин пришибить может, не разбираясь.
Чудно-то как лететь по реке, да вот пальцы рук, еще мокрые от снега, опять леденеть начали. Обидно, что варежки не взял. Знать бы, что такая забава меня ждет! А боярин вдруг начал коней осаживать. Недолго летели. Еще бы несколько верст... Но вот уже и знакомые дома, отцепился, и еще несколько шагов сам по льду проехал, глядя на удаляющиеся сани, сызнова убыстряющие ход. Может, вырасту, так же поеду, распугивая веселым молодецким криком баб да малышню.
Сунув заледеневшие руки под тулуп, нашел утоптанную тропинку наверх, с трудом выбрался - бабы видно здесь с ведрами ходят по воду, да на тропинку выплескивается, вот и обледенела. Не хватало еще упасть, да нос расквасить, а он у меня со вчерашней драки еще не отошел, болит, когда коснешься.
До нужного дома добрался уже бегом, застучал в дверь кулаком, больно стало до слез, не отогрелись еще руки. Сапогом что ли стукнуть? Но внутри уже услыхали. Заскрипела с натугой дверь. Кто откроет? Стало как-то не по себе. Только сейчас про дядьку Власея вспомнил, дальнего нашего родича. А вдруг он? Что отвечать?
Но в открывшуюся щель выглянула она, милая Аннушка, заулыбалась своей доброй улыбкой.
- Данилушка, ты ли это? А я и не ждала. Да заходи, не стой, замерз ведь. Дядька с утра ушел, не бойся.
Вошел в сени, и сразу в теплую горницу. Сорвал шапку с головы, крестясь на образок, сбросил тулуп у порога, потом протянул Аннушке сверток. Сказал зачем-то:
- От боярина Давыдова. - Хоть и так понятно. От кого же еще.
Аннушка усадила меня на лавку, сунула в руки кружку с горячим питьем и пирожок с капустой, теплый еще, сама же поспешно развернула тряпицу прямо при мне, взяла в руки деревянную шкатулку, повертела, открыла. Отложила на стол выпавшую грамотку и, увидев перстень драгоценный, вскрикнула, схватившись за грудь, да и опустилась на пол, словно ноги ее не держали. Лицо стало белое-белое, как снег. Но оправилась быстро, я даже с лавки вскочить не успел, чтоб пособить.
Грамотку прочла и выпрямилась вся, нахмурила брови, суровая стала, как святая княгиня Ольга на иконах. Стала по горнице ходить взад-вперед. На себя совсем непохожая сделалась, словно чужая. Никогда ее такой не видел. Вот печальной - да, когда поимал Великий Князь князя нашего, Василия Ярославича, и когда боярин Давыдов на Литву ускакал, тоже весточку ей, прислав через меня, хоть я и малой совсем тогда был. Веселой ее видел, когда недавно на Москву Давыдов возвернулся. Слыхал, как матушка обмолвилась, что вот-вот уже и свадьбу сыграют, а теперь, что и думать не знал. И почему мне сверток не сам боярин отдал, а побратим его, Ондрюша, мой двоюродный брат. Прискакал в самую рань к нам во двор и велел бежать во всю прыть. А тятя словом с ним перемолвился и разве что пинка мне не дал, требуя поторопиться.
Я взглянул на грамотку, упавшую на пол и страшно стало. Словно кровью написано.
- Не успею, - промолвила вдруг Аннушка чужим голосом, замерев перед иконой. Но словно не мне говорила, а сама с собой. - Нет, поздно уже. Началось. Господи спаси!
Столько боли в ее словах было, столько отчаяния безысходного, что я весь мурашками покрылся. Холодно стало спине, хоть в горнице жарко натоплено. Аннушка же, упала на колени перед образами и заплакала, стала молиться горячо. Слов я разобрать не мог, да и не пытался. Только имя "раба божия Владимира" отчетливо услышал. Да что же с ним такое? Какая беда? Хотел спросить, да слова в горле застряли.
Аннушка недолго молилась. Спохватилась вся, забегала по горнице, спрятала грамотку на груди, ларчик в сундук большой убрала - на самое дно. Мой тулупчик встряхнула, велела одеваться, сунула за пазуху кулек с пирожками. А потом опустилась на колени, так что глаза ее вровень с моими стали, обняла быстро и, глядя пристально, попросила:
- Слушай внимательно, Данилушка. И сделай, как я прошу. Беги домой быстро-быстро, как только можешь. Нигде не останавливайся, сразу домой. Передай матушке поклон от меня и вот эту записку.
Засунула небольшой клочок бумаги прямо в пирожки - еще горячие, чувствовал, как сквозь тулуп они мне бок греют.
- Все выполню! - Воскликнул я.
- Не перепутай! И не забудь - сразу домой.
- А боярину что передать? - невольно вырвалось. Ведь всегда нес ответ ему, а тут - ничего. Может, забыла в спешке?!
- Нет. Ему ничего не надо больше... - Она всхлипнула и снова прижала меня к себе: - если не свидимся мы больше, Данилушка, поминай меня в своих молитвах, а я о тебе молиться стану. Ну! Не стой! Беги уже. Только скорей.
Я бросился из дому, чувствуя, как ком в горле появился. Не хватало перед Аннушкой разреветься. Сам не знаю отчего. Но знал уже, беда случилась страшная. Не стала бы Аннушка так убиваться, если б... Что? Разлюбил ее боярин Давыдов? Умер кто-то? И почему она так странно сказала, почему не увидимся больше?
Бежал во весь дух, не разбирая дороги. Спешил выполнить поручение, да все думал про несчастную Аннушку и про Володю. Понять ничего не мог. Тятя точно знает, да разве скажет, коли сразу не сказал? Ондрюшу спросить? Так он сразу ускакал. Где искать? Нет, надо найти самого Давыдова... Неужто не справлюсь? Но сначала к матушке заскочу, варежки заодно с печи возьму да пару пирожков Аннушкиных, мало ли, сколько искать придется.
Пока бежал, все думал о ее судьбине горькой. Сирота ведь, в младенчестве мать и отца потеряла, так сам Василей Ярославич, славный воин и князь, ее воспитывал. А как случилась - почитай уже три зимы назад - неправда великая, поимали князя нашего ни за что ни про что. Верой правдой служил Великому князю, спасал многократно, из плена свободил. Сражался бок о бок со всеми врагами... Да не мне судить о том, малолетнему, но так мужи славные сказывали промеж собой, собираясь у тяти в горнице...
Вот Аннушка и стала жить у дальнего родича. Лют он был, Власей Тимофеев сын Полтев, хоть и в преклонных годах. А ведь тоже славным ратником был, с татарами сражался, с самим великим князем в походы ходил... Матушка говорит - увечье его таким сделало, да и овдовел рано, двух сынов в сраженьях потерял, а люди бают - всегда лютовал.
Вот уже и улица наша, никак матушка встречать меня вышла? Стоит на резном крыльце в одном платке пуховом, словно мороза не замечает, а двор весь утоптан лошадиными копытами. Что тут-то стряслось? И тихо как-то. Никого больше не видать. Аж жуть берет.
Ноги стали ватными, как на крыльцо взлетел, да увидел ее заплаканные глаза. Страх к горлу подкатился, услышать боялся, что матушка скажет.
А она обхватила меня, обняла крепко, как маленького, в дом увела молча.
Записку от Аннушки так же молча прочла, покивала своим каким-то мыслям.
- Сынок, - сказала она вдруг так ласково, что сердце защемило, - сбегай в баньку за веником березовым, очень надобно.
- Что случилось, матушка? - хотел спокойно спросить, но получилось, что крикнул.
- Потом, потом скажу, ну, беги же.
Ладно, все равно узнаю, бросился из дому к баньке, у двери увидал холопа нашего Митьку. Чего же матушка его не послала? Но не до разговоров сейчас. Влетел в теплый предбанник, с ночи тепло еще не ушло. Стал впотьмах разыскивать этот веник дурацкий, как вдруг услышал, как захлопнулась тяжелая дверь, загремел замок.
Совсем темно стало. Кинулся к двери, подумав, что это ошибка какая. Или шутка злая. Не похоже на Митьку, не такой он, чтобы шутки шутить. Да что ж такое-то?!
Сколько ни стучал, сколько не барабанил в дверь кулаками, а потом и поленом, никакого отклика. Кричать тоже толку не было, хоть и пытался, пока совсем не охрип. Потом только, сидя на коленях у порога и размазывая по лицу слезы, понял, что неспроста меня заперли. Наверняка, матушка приказала. Но за что? Что я натворил?
Стал думу думать, только обида мешала. Неправильно это, запирать меня в бане. Так ведь и умереть можно. Вот разожгу печь, полешков-то хватит, закрою окошко под крышей, куда дыму выходить следует, задохнусь тут и умру. Будут знать. Начнут слезы по мне проливать, а поздно! Стыдно сразу стало, представил, как матушка убиваться будет, да сестренки меньшие. Да Ондрюша Васильев сын Федяшев, брат двоюродный, матушкин племянник. Шибко мы с ним дружили. С измальства меня тайком к воинскому делу приучал, а потом и явно уже, когда я подрос. Обещался сделать настоящим воином. Дружинником. И дед говорит - что коли лениться не буду, получится из меня ратник славный, да только лень, молвил, вперед меня родилась. Неправда это, я и не ленюсь вовсе. Да и тятя не даст, живо всю лень батожками выбьет.
Окошко! А что, если попробовать пролезть в него? Маленькое оно, конечно... Слезы у меня сразу высохли. Надо попробовать. Поставил на скамью бадью перевернутую, потом ногой оперся на ручку двери и... рухнул вниз, не сумев дотянуться до окошка. Грохот-то ладно, пусть слышат, ироды. Лежал и думал, не сломалось ли что внутри меня. Прислушался к себе, вроде цело все, вскочил на ноги - только бок немножко ноет, да и пусть.
В дверь стукнули.
- Не балуй там! - услышал глухой голос Митьки. - Не выпустим до вечера.
- Да что я сделал-то?
- Не твоего ума! Сиди тихо!
- Я есть хочу!
Однако больше со мной разговаривать не пожелали. Вот и пытайся выкарабкаться - окошко-то прямо над дверью. Ну, сунусь, а там Митька. Не даст вылезти...
Сколько времени прошло в темноте и тишине - не знаю, лучину запалить хотел, да не стал, от греха подальше. Не ровен час и впрямь все загорится. Что только не передумал за это время. Уснул почти, когда дверь стала тихонько отворяться.
Живо подскочил - прорвусь, да только услышал голос деда:
- Посторонись, внучек, дай войду.
Как же он добрался-то? Почитай месяц уже не вставал - совсем занедужил, а тут до баньки сам дошел. Чудные дела творятся кругом!
Войдя, дед Михайло прикрыл плотно дверь и с моей помощью, принятой благосклонно, с кряхтеньем уселся на лавку.
- Не мал ты уже, - промолвил он, отдышавшись, - и не девка чай. Воин будущий...
- Меня тут заперли...
- Вот то-то и оно, что заперли. Не желали, чтобы видел такое непотребство. Боялись, что сотворишь чего с горя. Только шила в мешке не утаишь, все равно прознаешь ... - Он немного помолчал и дальше стал говорить. Во тьме я видел только силуэт, да белую бороду. - Страшная беда приключилась, внучек. Небывалая, можно сказать. - Дед Михайло зашелся в жестоком кашле.
Я затаил дыхание. Как со взрослым мужем изъяснялся он со мной. Неспроста. В животе все скрутилось от страха. С кем беда? С тятей? С Ондрюшей?
- Сговорились меж собой люди верные, - откашлявшись, продолжил дед, - изъять из затвора князя Василия Ярославича. Неправду великую исправить. На Литву бежать с ним вместе. Крестным целованием клялись дети боярские до конца дело довести...
- Неужто свободили? - Вырвалось против воли.
- Не успели. - Голос у деда окреп, суров стал, как до болезни. - Узнал обо всем великий князь.
- Как узнал?
- Предателей везде хватает. Нашелся и по нашу душу. Вот и споймали всех.
- А тятя? - крикнул я, начиная понимать. - А Ондрюша? А Володя?
- Тятя твой в отъезде был, сам знаешь, всего две седмицы, как возвернулся. Но пошел он к Великому Князю челом бить, да только не пустили, слава Богу... Хотел прорваться, да и нашлись добрые люди, отсоветовали, а то бы и его взяли. Ондрюша же отстал от всех, не успел нагнать, когда всех повязали... Только не спасло его это, дурака. Сам пошел нынче и сказал, что с ними был. А Володю Давыдова сразу схватили, зачинщиками его и двоих еще с ним, наиглавнейшими окрестили.
- Что с ними будет теперь?
- Казнить их люто повелел великий князь. Чтоб другим неповадно было.
- Когда? - прошептал я, голос пропал куда-то.
- Нынче же. Сейчас.
И дед вдруг забормотал молитву на отход души совсем другим голосом.
А у меня внутри все онемело, ни рукой, ни ногой пошевелить не мог. Мысли запропали, ничего в голове не осталось.
Как сквозь вату слышал заговорившего снова деда:
- ...пытали их долго и кнутами полосовали, так сказывают, а ужо к коням привязали и поволокли по улицам и торгам всем. Потом кому головы отрубят, кому руки, да носы отрежут...
Плохо мне стало, очнулся от того что дед плеснул мне в лицо студеной водой из бадьи.
- Вставай, Данилко. Ушли все со двора. Беги в конюшню. Возьми возок, и лошадка там осталась, Ворон. Мне уже невмочь, а ты езжай, подбери останки Ондрюши. Коли голову, али руку срубили, отыщи, не поленись.
- Куда ехать? - голос у меня плачущий был, но поделать с собой не мог ничего. Вскочил, готовый бежать, хоть ноги не хотели слушаться, так и норовили подогнуться.
- Не реветь! Воин будущий, а не красна девица! - рявкнул дед. Заговорил твердо: - Как выедешь на Арбат, так и едь по кровавому следу, авось доберешься. Волокли их как раз там.
- Давно ли?
- Нет, недавно, может, еще увидишь, как головы рубят. Сдюжишь?
Смог только кивнуть в ответ. Слезы душили, как не старался сдержать. Ондрюше голову отсекут, как дальше жить?
- Беги же, не стой! - прикрикнул дед.
Вылетел я из баньки, свет дневной ослепил, на память до конюшни добрался, почти ничего не видя. Возок запрягал торопливо, стараясь не думать про пытки и казнь, только не получалось. Стояли перед глазами молодые веселые лица Ондрюши, Володи Давыдова, Луки... Матерь Божья, пресвятая Богородица, помоги...
Ворота были открыты, никого не повстречал я, никто не остановил. Матушка, видно, в храм ушла...
Ворон резво рысил по хрусткому снегу, а казалось, что слишком медленно. На возке валялось полотнище старое, которым овин накрывали, прихватил, чтоб останки Ондрюши завернуть...
Опять слезы навернулись, а вот уже и Арбат, людей много, только не на них смотрел, а на кровавые следы. Как много их, словно здесь бой был. Ярко алела свежая кровь на белом снегу. Мчался я все вперед, хотя глупо надеяться, что догоню. Пока какой-нибудь человек до нашего двора добежал с известием, пока дошел дед до баньки, да еще мне рассказывал сколько - уж много времени прошло. Наверное, и казнь закончилась.
Следы вывели к Москве реке, народу там собралось великое множество, еле проехать можно, расступались неохотно. Тогда не стал и пытаться сквозь ряды разного люда проехать, решил, что спущусь прямо на реку, быстрее будет, а уж по толпе нетрудно будет сведать, куда путь держать.
Сказано - сделано. Нашел спуск, Ворон не подвел, живо вниз сбежал. Даже возок не перевернулся, низенький он, так только - пару раз накренился. И вот мы уже на льду оказались. Но только не проехал и двадцати шагов, как увидал впереди что-то странное - скопление людей прямо на льду Москвы реки, вровень почти с кремлем. И конные есть, может дружинники великого князя. Глаза у меня опухли что ли - плохо видел, словно расплывалось все. А потом услышал крики, понял, что приехал. Все внутри сжалось, когда Ворона остановил, почти вплотную подъехав. В суматохе страшной никто на меня внимания не обратил. Разворотил я возок, приткнул к крутому берегу - чтоб сподручней было назад ехать, когда найду Ондрюшу.
Как же его искать? Что я могу? Удалось проскользнуть меж двух конных ратников вперед. Что-то отвлекло их, не смотрели в мою сторону. А впереди... Отшатнулся в первый миг от ужаса увиденного. Окровавленные обнаженные по пояс тела осужденных в беспорядке лежали на льду, ожидая завершения казни. Некоторые неестественно выпрямились, наверное, испустив уже дух, другие корчились в муках, издавая стоны. Сразу бросились в глаза глубокие раны от кнута на спине ближайшего ко мне страдальца. Толпа вокруг замолчала, только всхрапывали рядом кони, переминаясь с ноги на ногу, да стенала какая-то женщины на противоположном берегу.
И тут я услышал странный свист, тупой удар и что-то покатилось по льду... Народ на берегу сразу загомонил. Я выглянул из-за спины кряжистого мужика и тут же зажал кулаком рот, чтобы не закричать. То была отрубленная голова Володи Давыдова, узнал знакомое лицо, глядящее остановившимся взглядом в мою сторону, зажмурился, чтобы не видеть. Внутри стало пусто-пусто, ничего не ощущал, кроме огромного нестерпимого горя. "Бедная Аннушка" - стучало в голове.
Увидел, как следующего потащили к бревну, кажется Луку, который находился в беспамятстве, или уже умер от полученных ран. Здоровенный незнакомый мужик в сером кафтане в бурых пятнах - шагнул вперед, отодвинув ногой обезглавленное тело Володи, занес над головой большущий топор, с которого падали капли дымящейся крови. Будто завороженный, я смотрел, как опускается страшное оружие. В последний миг только зажмурился. Рядом кто-то застонал, и, оглянувшись, я вдруг узнал Ондрюшу. Это он лежал ближе всех ко мне. Увидел, как шевелятся на руке пальцы, значит, жив еще!
Как умел, взмолился я Богородице и всем святым, умоляя помочь мне его спасти. Понимал, что невозможно это мне, но ведь Бог может все! Так говорил отец Иоан на проповеди. И тут рядом со мной, шагнул вперед конь, и тяжелая рука опустилась на плечо, не успел увернуться.
- Ты что здесь делаешь, малец? - Гневно воскликнул ратник с окладистой рыжей бородой, наклоняясь ко мне. - А ну брысь отсюда. Живо, я сказал!
Набрал уже воздух, чтобы соврать что-нибудь дядьке, да только не успел. Какой-то шум послышался там, где рубили головы. Да что шум, крики, суматоха. Кто-то совсем рядом закричал, что конь со всадником под лед ушли. Я сразу вспомнил крещение. В том месте у берега прорубь вырубили, а потом там лед медленно нарастал, и мужики ломали его и рыбу ловили. Теплые деньки стояли, кое-где даже снег стаял. Потом опять морозы ударили, так мало времени прошло...
Все это в один миг в голове промелькнуло. Плечо освободилось - рыжебородый ратник, забыв обо мне, рванул вперед, едва копытами не раздавив тело Ондрюши. Вот она помощь Божья. Только бы успеть!
И тут рядом совсем увидел круглое лицо Степки, поповича.
- Ты что, Данилушка? Я тебя сверху углядел...
- Некогда! - оборвал я его. - Подсоби! Скорей!
- Так нельзяж! Прибьют! - забормотал он, но бросился вместе со мной к телу Ондрюши. Схватив его за руки, мы потащили его по льду к моему возку. Все были заняты спасением всадника и коня, где уже кричали, что еще кто-то ушел под воду.
Успеть бы, только бы успеть.
- Молись. - Коротко приказал пыхтевшему от натуги Степке. Он закивал.
Мы все тащили и тащили. Тяжелый какой Ондрюшенька оказался! И тут он тихонько застонал, да ресницы шевельнулись. Живой!
Я путанно молился, сердце стучало, как бешеное. Только бы успеть. На Бога вся надежда. Обнаружат же, погонятся. Мне на Вороне от всадников не уехать. Но я продолжал волочь окровавленное тело брата, стараясь об этом не думать.
В возок затащили с большим трудом. Хоть и низкий был, а сил почти не осталось. Быстро закутал сукном окровавленное тело, чтоб не видать было, чего лежит. Да и мне как-то легче стало. Слабость отпустила. Вскочил в возок, а Степку попросил:
- Попробуй след замести.
Он смотрел на меня круглыми глазами, не понимал.
- Кровь на льду. Не видишь?
Степка оглянулся, увидел кровавую дорожку, ведущую к возку, понял, закивал.
Не стал я больше дожидаться, стегнул Ворона, ласковыми словами уговаривая бежать быстрее. Словно понял меня старый конь, дробно зацокали копыто, сразу набирая ход, вот уж и поворот недалеко, за которым скроемся мы из глаз ратников Великого князя.
- Быстрее же, Ворон! Ну, давай, не подведи! - Я все понукал коня, а за плечами словно крылья вырастали. Неужто получится?
Только недолго счастье мое длилось. Сразу после крутого поворота услыхал я за спиной конный топот. Погоня! И не один ратник, судя по звукам. Я уж громко кричал Ворону бежать быстрей, только напрасно все. Куда ему соревноваться с конями ратников, догонят нас быстро.
Очередной раз оглянулся и увидел их. Двое дружинников. Догоняют.
- Стой! А ну стой! - Понеслись в морозном воздухе их зычные крики.
Отчаяние захлестнуло со страшной силой. Ведь мог бы успеть. Мог спасти! Почему, Господи?
Чувствуя, как сердце разрывается от горя, натянул поводья. Вскочил на ноги в возке, загородив собой тело Ондрюшино. И не знаю ведь, может мертвый он уже лежит под холстиной. Только все равно отдавать не хотелось.
Воины подлетели и остановились в пяти шагах, взвив своих скакунов. И тут я узнал в одном из них Данилу Щербу, а во втором - того рыжебородого, гнавшего меня с места казни. Такие не пощадят!
- Заговорщик и изменник. - Жестко ответил рыжебородый.
- Неправда! Он честный воин, как вы!
- Много ты понимаешь, сопляк...
- Кто он тебе? - перебил товарища Данило, кивая на укутанное тело. Нагнулся даже и приподнял концом меча край холстины. Этого уж я не стерпел.
- Брат! - выкрикнул я. Стало вдруг все равно, что прибьют меня. От гнева кулаки сами сжались. - Умирает он. Дайте похоронить по-христиански! Почто хотите над мертвым телом куражиться? И даже если еще не умер, не отдам! Прежде убейте меня!
Сам не ведал, что говорю. А ратники смотрели на меня молча.
- Убейте! - повторил сквозь зубы. - А то вырасту и сам вас убью!
- Угрожает, щенок, - как-то спокойно проговорил рыжебородый. Но от его слов волосы под шапкой зашевелились.
Весь мой пыл сразу пропал. Страшно-страшно стало. Понял, что все напрасно. Все зря. Руки опустились.
- Данилой зовут? - вдруг вопросил Щерба, глядя прямо в глаза.
Смог только кивнуть.
- Тезка, значит. - Он вдруг убрал меч в деревянные ножны и обернулся к рыжебородому. - А видали ли мы, Ивашко, кого на этой реке? Повозку какую, али медведей из лесу?
Вздохнул глубоко рыжебородый, ответил, отворотившись в сторону:
- Повозку? Нет, не видали, брат Данило. А вот медведей, кажись, аж три штуки повстречали.
- Вот и я говорю. А не повернуть ли нам назад. Тут нам и словом не с кем перемолвиться. И чего стоим?
- Твоя правда. - Рыжебородый развернул коня, и вдруг добавил громко: - Надоже, осужденный сбежал. Говорят, в первую голову дома родичей обшарят, его отыскивая.
- Точно пошукают, - подтвердил Данило.
Пришпорив коней и даже не попрощавшись, полетели ратники назад.
Я стоял, раскрыв рот, глядел им вслед и не верил. Стон Ондрюши во второй раз привел меня в чувство. Хлестнул я Ворона, полетели мы в другую от ратников сторону. Засмеялся я громко, а из глаз слезы текут, дороги опять не вижу.
И вдруг понял, зачем они мне про дом говорили. Нельзя туда. Найдут у нас Ондрюшу. Куда же? И сразу решил - К Аннушке повезу!
Самыми окольными путями ехали мы к ее дому. В дороге снег повалил, да так сильно, что впереди на пять шагов ничего не видно. Теперь нас вряд ли кто разглядит. Вот и крыльцо знакомое. Выскочил из возка и бросился к дверям. Заколотил сапогами и кулаками. А ведь варежки я так и не взял из дому.
Долго никто не отвечал. А потом дверь резко распахнулась, и я чуть не скатился со ступеней. Надо мной возвышался Власей Тимофеев, хмуря кустистые брови.
- Почто в дверь колотишь, сопляк? - зло спросил он.
- Аннушку увидеть надобно, - пролепетал я, отступая.
- Нет ее. Проваливай!
Дверь стала закрываться.
Отчаяние вновь нахлынуло. Ну почему Аннушки нет, когда она так нужна? Опять пропадать Ондрюше!
Сукно, покрывавшее страдальца, все больше заметало снегом. Метель начиналась, а может, снежная буря.
Дядька уставился на возок и вышел из дому, приволакивая больную ногу. Резко поднял край сукна, вглядываясь в раненого. Потом крикнул зычно:
- Федька! Ко мне!
Выбежал встрёпанный холоп, подхватили они вдвоем Ондрюшу и понесли в дом, ни слова не говоря. А я все стоял под снегом, ждал чего-то. Боялся зайти, не приглашали. Выскочил Федька с большим мешком. Солому из повозки стал выгребать на снег, а из мешка новую засыпал. Всю старую со снега собрал и в мешок запихивать стал. Тут я догадался - наверное, в возок крови натекло из Ондрюшиных ран, вот Федя и прибрал ту соломку. Да еще Ворону поднес горсть овса.
Выглянул из-за двери дядька Власей, спросил строго:
- До дому доберешься сам?
Я не понял сразу. Потом удивился - отчего спрашивает.
- Доберешься? - повторил дядька нетерпеливо.
Хотел ответить, что конечно доберусь, да в глазах вдруг потемнело и ноги подкосились. Словно сквозь сон чувствовал, как подхватили меня сильные руки, несут куда-то. Потом понял, что лежу в тепле на печи в незнакомой горнице и так хорошо мне, что глаза сами опять закрываются. Спать очень хотелось. И снова просыпался, видел бледное лицо матушки, которая ласково мне улыбалась, но строго велела пить горькое питье, когда попытался от него отвернуться. И опять темнота.
Только на третий день пришел я в себя, как узнал потом. Темно вокруг было, только в горнице что-то светилось. Накрыт был чем-то теплым, так что жарко стало. Тихонько слез с полатей, чтоб не разбудить тятю, спавшего тут же.
Пробрался в горницу и увидал деда - читал что-то при свете лучины.
Завидел меня и похлопал по скамье. Я послушно присел рядом, спросил шепотом:
- Что с Ондрюшей?
- Жив он, - улыбнулся дед. - Спас ты его. Только раны еще не зажили. Ну да Аннушка о нем позаботится.
Как хорошо стало, захотелось петь и плясать. Только ночь на дворе, нельзя шуметь.
- Ну что улыбаешься, как кот, объевшийся сметаной. Не возгордись, смотри... Тебя тут навещать приходили друзья. Гостинец оставили.
- Какие друзья?
- Цыц. Чего вскинулся? Власей заходил, важный, аки князь. Еще Аннушка ... Еще Степка захаживает каждый день, попович. Да родители Ондрюшины... Уж хвалили тебя все, негодника. Чего смутился, да голову опустил? Гостинец вон, на стене висит.
Глянул на стену, а там меч висит чем-то знакомый.
- Меч? Мне? От кого?
- Тебе. Ну не от Степки же. Ондрюшин-то меч, как пришел в себя, так велел тебе отдать. Только сперва вырасти, опояшут тебя, тогда совсем твоим будет. А до тех пор пусть висит. Кушать хочешь?
- А? Да, - в животе у меня заурчало при мысли о еде.
Дед заулыбался, вынул из-под тряпицы, что сразу на столе не приметил, краюху хлеба. Да квасу налил из кувшина.
Я кушал и мечтал, глядя на меч, как стану большим и сильным воином.
- Еще дружинники Великого князя навещали. Искали кого-то в доме, да не нашли. Чего испугался? Так и подавиться можно. Жуй нормально, да квас вон не забывай! О чем это я? Ах да, не боись. Не тебя выискивали. Изменников. Да нет их в нашей семье, и отродясь не бывало, так что ушли ни с чем. - Он нахмурился, а потом сразу ухмыльнулся. - Один дружинник чудной какой -то.
- Почему чудной?
- А потому... Вошел в дом, походил, посмотрел, остановился подле тебя, да и говорит, мол, не тем укрываете мальца, холодно ему, шкурой надо...
- Какой шкурой? - испугался я.
- Какой? Медвежьей. Чтоб, мол, оправлялся быстрей. - Давно я деда таким довольным не видел. - А на другой день привезли нам шкуру эту, да кто, от кого, не сказывали. Чудеса.
Догадался я, о каком ратнике говорит дед, неужто сам Данило Щерб подарок такой прислал? А я его убить грозился. Стыдно мне стало, увидеть бы его и спасибо сказать. Только разве он меня узнает?! Мало ли таких мальчишек по Москве бегает...
От сытости опять в сон потянуло.
- Чего раззевался? Иди, спи, утро не скоро. Да и я уж пойду, - проворчал дед.
Залез обратно на полати и только тут заметил, что и впрямь медвежья шкура лежит. Раньше ее не было. Правду, значит, дед рассказал!
Только на следующую седмицу позволили мне из дома выходить, когда слабость совсем ушла. Ох и загонял меня тятя, наверстывать, мол, нужно, чтоб воином стать, а я хворать вздумал. Словно я нарочно. Хорошо еще Степка тоже напросился в ученики. Вместе нам веселей было, хотя поначалу Степка даже меч в руках держать не умел. Зато, как он смеялся, когда его тятя, отец Иоан воскресными вечерами взялся меня грамоте обучать. Обидно было, но приходилось терпеть. Хотелось мне уметь читать, как деда или как Аннушка.
Ондрюшу навещать мне не давали. Сказывали, что никого пока к нему не пущают. Мол, окрепнет когда, сам всех навестит. А меня пустили... Только к концу марта Ондрюша вставать начал.
Тогда же разразилась новая беда - почил в бозе Великий Князь Василий. Было тогда в Москве рыдание великое, плакали князья и вельможи, старые и молодые, богатые и бедные. По всей Москве служились панихиды на помин души. Мы тоже со Степкой плакали, когда его тятя, отец Иоан, читал всем в храме Всех Святых проповедь о кончине Великого Князя, даже дед прослезился и тем же вечером поведал мне, что теперь землю русскую ждут великие перемены.
А Данило Щерб меня узнал. На торгу столкнулся я с ним на пасхальной седмице. Хотел шмыгнуть мимо. А он ухватил за плечо и вдруг сказал:
- Здорово, тезка. Христос Воскресе!
- Воистину воскресе! - Сразу многие ответили вместе со мной.
Он трижды поцеловал меня и спросил, разглядывая лисью шапку:
- Обновка у тебя?
Я закивал, чувствуя, как все лицо горит от смущенья:
- Тятя подарил...
- Вон оно как... - Произнес дружинник. - Береги честь смолоду, а платье снову... Будь здоров, Данило Лукьянов. Ну, беги! - И тихо добавил, когда я уже развернулся, так что едва расслышал его в гомоне праздничной толпы: - Мне бы такого сына!
Обернулся, а ратника и не видать. Может, показалось просто. Чего только не привидится в жизни.