По всему видно, что Толстой много думал, болел о вере, искал Бога. Но нельзя сказать, чтобы он обрёл Его. И не так то много понимал. Думал, писал, читал, но не чувствовал, раз благодать не ощутил. Вот и мог создать "Крейцерову сонату", "Живой труп" и живописать процесс медленного умирания несчастного Ивана Ильича. Не любил. Христа, может быть, и чтил, но не любил. Посему, отлучение Толстого от Церкви было лишь формальным признанием его наличествующего безбожия. Он уже жил без Бога, сам в пророки метя. Уходил он умирать на станцию или почил бы на тахте, носил лапти и писал о труде - всё это не важно. Любви без душевного особо тонкого и тяжёлого труда не может быть. На этот труд Толстой был неспособен. Может быть, прав был во многом. В частности, в воззрении на школу. Но без любви настоящей истинной, без почтения к Богу и хорошие школы пользы не принесут.
Толстой пытался поверить, все силы разума своего прилагал. Но полюбить не мог. Следовательно, и поверить не мог. Искал Бога и проглядел. Цари не считали зазорным склоняться перед Ним. Толстой, как всеми признанный гений, хотел, чтобы Бог сам снизошёл до него. Без почтения к Высшему идеалу, сколько не читай, сколько не мудрствуй, скорее сам в дураках останешься и других дураками сделаешь. Вера не разумом достигается, а чувством. Дух не внешностью питается и не телесными ограничениями укрепляется, хотя мысли собственной мятежной и мятущейся нужно рамки ставить, чтобы святое оградить. Если не удерживать мысль, она до Высшего доберётся и посягнёт на Него в гордыне. Теолог Гильдербранд писал, что подобная "сознательность смертельна для истинной духовной жизни".
Толстой любую здравую идею извращал, поскольку в душе был бунтовщик, отступник, на Бога восставший. Сеять, жать, трудиться в поте лица лучше не надо, если сам себя от того Богом ощущаешь. Как указывал теолог Трейяр де Шарден: "Не дозволено умаляться ради самого умаления".
Толстой же во всём шёл лишь внешним путём. О том же говорило и его разрекламированное опрощение. Философ, поэт Вячеслав Иванов доказывал, что это прямо противоречило подлинно народному духу, стремившемуся, наоборот, к усложнению своего изначального состояния. Толстой и не стремился "уйти в народ". В косоворотке и лаптях гордый оставался, барин и граф. О крестьянах писал и в жизни разговаривал с ними с барским снисхождением. Заботился о всех с господским радением - как о скоте. Вот и мяса не ел. К животным относился как к людям, и к людям, как к животным. Но можно и мясо есть, и сострадательным, и заботливым оставаться, в том числе к малым созданиям. Будда проходил путём телесного воздержания и отказался от него. Для любви к Богу внешних телесных ограничений не обязательно возводить, конечно, и умеренность соблюдать нужно. Дух в первую очередь надо ограничить. И тогда он вознесётся. Зажатый со всех сторон, вверх устремится. От внутренней же слабости может и низвергнуться. По мнению Розанова, Толстому как раз и не хватало "вегетарианства сердца". Террористы, к примеру, тоже аскетствовали. Потому, чтобы не возгордиться и себя с Богом не перепутать, ещё и страх Божий должен быть, память о том, что ты есть - никто и ничто в сравнении с Ним. И только если Ему веришь безотчётно, как ЕДИНСТВЕННОМУ, то тогда получаешь шанс подняться над собой, над суетным миром, ухватившись за Его израненные стопы. Христа и жалеть надо, как самого себя, более, чем самого себя. Представить, что душу твою распинают и издеваются над нею, мучают её. Его унижение на себя перенести. Христос самый родной, самый близкий. Не один из пророков. А ЕДИНСТВЕННЫЙ. По крайней мере для христианина так должно быть. Нет и не может быть рядом с Ним никого. Только, как в Троице: один Бог и Дух Святый. Но Христос для нас самый близкий. Сами без Христа к Богу не доберёмся. Нужен был и остаётся нужен сын Его. С тою же сущностью, связанный с Ним и нас связующий с Ним. Нам нужен Богочеловек. Но не человекобог - как Толстой бы хотел. Об опасности этой развилки ещё Достоевский предупреждал. От человекобога путь к Зверю. Христос спасает нас. Спас, возвестив истину, указующую путь к небесному через земное, путь вверх, а не в стороны (по страхам, мечтам и знаниям). Он дал истину, а не мировоззренческую теорию. В Христа не верить, Его любить надо. Как себя, больше, чем себя любить, как самое сокровенное и лучшее в себе.
Спиноза входит в "круг чтения" любого мыслящего образованного человека. Относительно попыток самостоятельного постижения Бога он заметил: "Бог не требовал от людей никакого другого познания, кроме познания божественной Своей справедливости и любви, каковое познание необходимо не для наук, но только для повиновения".
Можно и для саморазвития даже необходимо обращаться с вниманием к чужим верованиям. Однако нельзя забывать при этом, что все их догматы и теории - только их. Их путь. У христианина есть лишь Христос.
Какой уж тут Конфуций или тем более Эпиктет? С Христом больше никого не надо. Он один - и мудрость, и любовь, и всё на свете. Другой из наших великих, Гоголь писал: "Есть высшая на свете способность; имя ей мудрость, и её может дать нам один Христос. Она есть дело высшей благодати небесной".
За Толстым нельзя не признать великий ум, великий талант, но мудрости... мудрости он при этом был лишён. И ни Конфуций, ни Эпиктет не могли помочь ему её обрести.
Проповедуя "всеобщую любовь", Толстой более всех любил самого себя. Никогда не забывал о себе. Любил себя и любовался собой в писательстве, в проповеди труда и "любви" и во время своего печально известного и незаслуженно уважаемого ухода. Толстой и подлинной Красоты не ведал. Как художник не чувствовал её. Красота - это любовь и забота Божьи о нас, это утешение нам. Однако где у Толстого в романах его красота? Наташа Ростова и Китти милы, очаровательны, временами трогательны. Однако нет у них красоты духа, возвышающей читателя и вслед за ним писателя. Милы, но не более. Левин и Безухов достойны уважения, но полюбить их невозможно. Анна Каренина же вообще не вызывает особых чувств сопереживания. Напрасно на протяжении всего романа её мучает автор. Страдания главной героини не трогают и даже смерть её оставляет равнодушным. Анна родилась уже мёртвой. Пустая внутри, она ни сына, ни Вронского на самом деле не любила. Потому что сам Толстой не умел любить.
Толстой по праву числится среди великих имён русской литературы. Но при сравнении много проигрывает как писатель в сравнении с Достоевским.
У Достоевского красота повсюду. Она в Илюшечке, в Зосиме, в Алёше, в Мышкине, в Сонечке, в Лизавете Николаевне, в Lise, в Аглае, даже в Рогожине. В них горит душа, а не тлеет характер. У Достоевского повсюду разлита красота. Правда, отыскивать её надо уметь. Душу надо иметь живую, не атрофированную. Не одним разумом подходить и не только "литературным вкусом" мерить. Достоевский знал, где красоту искать и как её отображать. И Христос у него был не один из ряда пророков и мудрецов. Достоевский умел заставить страдать, но умел и любить. Всех и каждого, первого встречного вперёд себя. Толстой сперва любил себя, а потом уже остальных. Достоевский сам чистый был, поэтому, выписывая негодяев и мерзавцев, очищал их, смывал с них грязь, через них читателя поднимал. Толстой грязи не был чужд, только с ослаблением телесных сил он остепенился и "охристианился". Но идеала не ведал, поэтому идеальные образы совершенно не получались. Философ-идеалист Виндельбанд предупреждал, что "должно быть всегда сохраняемо чувство неприкосновенности святыни для интеллекта". Толстой внутри себя таких барьеров не ставил. Напротив, принципиально их рушил.
Если и вёл куда-то Толстой своим творчеством, то явно не к Богу. Достоевский тропку протаптывал в верном направлении. Ко Христу. Несмотря на мрачные эпизоды, всегда у него были и надежда, и очищение, и любовь истинная, и вера. В Достоевском всё есть. Даже Раскольников в конце обретает путь спасения. У Толстого этого нет. Выводит персонажи и безжалостно препарирует их, как лягушек. При этом как мыслителю ему со всей его начитанностью всегда оставались "тёмные" для понимания области. Достоевский был куда прозорливее и относительно людей, и жизни вообще. Из ХIХ века как современность он читал ХХ век. Толстой, живя уже в ХХ веке, ничего в нём не видел. Даже в пережитом им ХIХ веке плохо разбирался. Побывав на Крымской войне, ничего о ней не мог вспомнить толкового, кроме того что "курили трубки и периодически бегали к пушкам".
Через Достоевского можно прийти к Христу. Достоевский сам туда шёл и вёл других. Толстой же не только отдалился от Христа и от Бога, но и других в омут тащит. Паскаль замечал: "Кто ищет Бога вне Иисуса Христа, тот либо не находит даже проблеска света, который помог бы ему в этих поисках, либо выдумывает свой собственный способ познания Бога и служения Ему без Посредника, тем самым обрекая себя на безбожие". Учение Толстого богопротивно как учение сектанта, не просто заблуждающегося, но других сознательно путающего. Недаром Толстой, сколько ни вчитывайся, о Достоевском, своём более великом предшественнике и современнике, почти не писал и ничего в нём не понимал. Эпиктет же у него в дневниках на каждой второй странице. Толстой недолюбливал Достоевского, чувствуя в нём что-то противное своим мыслям, чувствуя в нём правду, перебарывающую его ложь.
Как мотылёк бился всю жизнь головой о стекло лампы. К пустому рвался. Философ-экзистенциалист Марсель считал, что "Бог, понятый как безличная истина, является, несомненно, самой бедной, самой мёртвой из фикций". Такой "фикцией" Толстой и одарил мир. Всю ложность и лживость его учения с богословской стороны подробно разобрали Павел Флоренский и Иоанн Восторгов (оба жизнь отдавшие за веру), с философской Ильин и Шестов. Хотя редкий из толстовцев читал Ильина и Флоренского, а Шестова и Восторгова они не знают и подавно. Адептов культа "любви и пищеварения" влечёт большое, заметное и просто выраженное. Тысячи до сих пор ещё видят в этом некую небесную истину. Хотя что-то более лживое трудно даже представить. Сам создатель этого учения предстаёт в нём же весьма противоречиво. Отрицая собственность, он от неё тем не менее не отказывается. Большую часть жизни проведя в погоне за удовольствиями (сам в этом признавался), только потеряв физическую возможность к их удовлетворению, он начинает проповедовать воздержание. Будучи в законном браке и главою большого семейства, он официально отрицает брак. Большую часть жизни проведя в безделье, проповедует труд, хотя сам предаётся ему лишь на досуге.
Учение толстовское лживо не только по своей форме, но и по сути. Какое же это добро, когда без Бога? Такого добра не надо. Социалисты тоже облагородить хотели, но напаскудили так, что хуже и не придумаешь.
Бога же Толстой признавал только номинально. Поэт, мистик Добролюбов это отлично понимал. И мнение его в этом вопросе выглядит более весомым, чем теории великого романиста. В противовес Толстому, Добролюбов, отказавшись от всего, ещё молодым "ушёл в народ". Долгие годы бродил странником по стране, проповедуя веру в Христа. Казалось бы, он должен был оценить толстовские идеи, как близкие себе. Но нет, на его взгляд, в основе здесь лежала "закваска матерьялистов, закваска грубо положительной науки". Религиозный мыслитель Сергий Булгаков также видел в толстовском учении проявление не духа, а "рассудочный рационализм эпохи просветительства".
Толстой и в своём морализме выражал принципы, обратные, безнравственные по сути своей. Непротивление злу - это же его приближение, это потворство злу. Верующий не боится противостояния. Это даже его обязанность со злом бороться. Хоть бы и сам дьявол явился перед ним. Верующий твёрдо знает, что с ним Бог и, следовательно, сила и правда.
Самое главное в толстовстве нет места душе человека. Когда тяжко, больно или, наоборот, хорошо, не Эпиктету же молиться будешь, а Христу. Не в афоризмах же будешь искать утешения, а в Его вечном образе. Толстой мировоззренческие вопросы ставил, ответов не неся и душе ничего не предлагая. Писатель и христианин Жан Кокто справедливо говорил, что "неопределённая вера порождает дилетантские души". Толстой ко всем вопросам подходил с заметным налётом такого внутреннего "душевного дилетантизма". К теме угнетённых обращался более от скуки, чем из сострадания, более из желания низвергать, чем из чувства справедливости. Никому он не сочувствовал. Душу крестьянскую знал так, как может знать её помещик и их господин. Поверхностно и искажённо. Так же судил и о свете. Свою личную неприкаянность (без веры человек иным не может быть) списывал на чужие недостатки.
Не "в чём моя вера" надо было писать, а "в чём моя вина". У него все метания от нечего делать. Весь путь Толстого - это праздношатание гордого, презрительного к прочим барина, не знающего куда силы свои приложить. Хотел всё знать и думал, что сам что-то глубокое постиг. Жил неприкаянно, умер без покаяния.
"Но если только возомнит он хотя на миг, что он уже не ученик, мудрость вдруг от него отнимется, и останется он впотьмах", - Н. Гоголь.