Амарин. Зеленый фонарь

Он как-то странно протянул руку к темной воде, и, несмотря на расстояние между нами, мне показалось, что он весь дрожит. Невольно я посмотрел по направлению его взгляда, но ничего не увидел; только где-то далеко светился зеленый огонек, должно быть, сигнальный фонарь на краю причала.

Ф.С.Фицджеральд, "ВеликийГэтсби"

Единственная эмоция, которую я хочу выразить, - это благодарность. Спасибо за рассмотрение моей кандидатуры. Живите долго и процветайте.

"Звездный путь-XI"

SUPERNOVA

о, я прошу, не надо сплина,

удачу нашу не измерить,

на миг в гостях у сей земли, но

здесь будет каждому по вере -

камней, корон, и цепеллинов,

и возвышения империй,

все, что мечты преподнесли нам -

тем насладимся в полной мере,

пока, пробившись из-под спуда,

сметая разума оковы,

непрошенное нами чудо -

волна! - стеной не встала снова,

и солнце цвета изумруда

еще не сделалось сверхновой.

в этом реакторе все, что звалось тобой,

распадается до коллоида, до безвольной слепой амебы,

и язык, позабыв слова, прилипает к небу,

и глаза заливает небом, как "титаник" - морской водой.

радость бритвой по горлу - смотри! сквозь марево миража

проступает то, что не есть золотая пыль...

так рука, держащая сильмарилл,

до кости сгорает, не в силах себя разжать.

ловить человеков

еще не ведая имен, еще не разбирая сути

ты оказался обречен, перешагнув через распутье -

за ниточку, за волосок, пустяк, нелепый, бесполезный,

тебя поймали на крючок -

и вот ты держишься над бездной,

на счастье? нет, совсем не факт,

ничто не делается проще,

и сердце пропускает такт, и ветер в занавесях ропщет -

зачем, зачем?..

в ушах звенит от незнакомого напева,

и огонек вдали горит, и золотится звездный невод.

***

литься в ладони лета,

виться шелковой лентой

- так было бы много проще, но, холодом прополощен, над куцей дрожащей рощей шар багровый кратеры морщит.

так что - ехидный прищур, шаг - будто летишь из пращи; жестяные топорщат крыши антенн железные хвощи - в подобных каменных джунглях не выжил бы дикий пращур.

лучше прощаться сразу.мне надо запомнить точно - ты не вернешься с рейда; строить другую базу. ты тоже решай, что дальше - меня разошьет шрапнелью.

определяйся срочно.обратный отсчет окончен.

... и вот ты носишь в глазу, в зенице осколок неба над головой. Ни проморгаться, ни застрелиться, хоть парабеллум-то под рукой. Уйти в пираты, надеть повязку, хромать, деревянной стучать ногой, кричать: "Пиастры!"... да что пиастры? на них не купишь себе покой.

... и вот последний осколок солнца меж ребер втыкается острием, назгульским треклятым клинком крадется туда, где хранится наш день вдвоем. И холодеет и вымерзает все, где проходит его стезя, быть хочется гердою, а не каем, но точно знаешь - нельзя. Нельзя.

... и вот ты ждешь - все зальется белым, начнутся титры, и все, пока. Вцепившись намертво в парабеллум, дрожит немеющая рука. Суметь не выстрелить ни в кого, дождаться, когда загорится свет. Еще немножечко. Ничего. Еще там сколько-то тысяч лет.

***

Полотно судьбы рассекает нож,

С треском рвутся нити - ну что же, что ж -

Сквозь сугробы брести, бомоча в бреду:

Я с тобой. Я здесь. Я иду, иду.

Слишком мало тепла в мире из сизых льдин,

В стеклянный воздух вморожен небесный свод,

Слишком много огня по жилам, в крови, в груди -

Стекает по пальцам вниз, прожигает лед.

Я иду, оглянись, пожалуйста, погоди,

След-в-след за тобой сквозь тьму я иду вперед.

...Впереди до самого окоема - белым-бело,

Ни следа на снегу, ни отблеска над водой,

Впереди - никого, и позади - никто...

Я иду. Я иду за тобой.

Погоди, постой.

я просыпаюсь ночью, смотрю в потолок - там пляшут

скупые седые тени, тянут сухие пальцы,

за окнами в белой ночи

гложет волна ступени, они становятся глаже,

в гематитовом малом зальце

сердце душат цепочки строчек.

никто не стоит на страже,

в жиже лежат знамена,

воздух затхл, и стыл, и влажен,

неподвижен, и даже, даже

мое имя никто не помнит.

сталь заржавела в ножнах,

воздух пропитан ложью,

фигуры темные в ложах,

чертят схемы, скрипит их грифель,

смотрят на сцену, сцеплен

механизм с механизмом, к цели

эксперимента, к рифам

несется макет - разбиться -

и лишь тем, безусловно, ценен.

во мраке белеют лица -

veni, мол, vedi, vici.

я просыпаюсь с криком,

я просыпаюсь с дрожью -

тот, кто сегодня снился,

был на тебя похожим,

с прозрачным бесстрастным ликом,

мертвым, как воды Стикса,

с холодным ядом под кожей,

с глазами голодной птицы,

все смотрел, как песок струится,

ни тепла не знал, ни сомнений...

...я просыпаюсь с криком. Надо мною кружатся тени.

***

есть "бремя белых" и "бремя сильных",

есть тысячи их имен,

но имя одно у бремени слабых,

у тех, кто не носит знамен,

кому и хайвэй - гребеня-ухабы

и стужа - в плюс двадцать пять.

тех, кем никто никогда не стал бы,

когда бы мог выбирать.

ошибка набора, сгоревший пиксель, кромка битого льда,

слабые пальцы, "ну извините", в венах вода, вода,

и вместо голоса - хриплый шепот

(им и детский пломбир - мышьяк!)

и тоскливые лица, и вечный ропот,

звучащий примерно так:

"ну да, ну да, я урод, я лузер, вы сами там как-нибудь.

мне б шаром бильярдным скатиться в лузу,

забыться, пропасть, уснуть,

в какой-нибудь бремен там или гаммельн,

чтоб обрести покой

отполированною ногами плиткою мостовой..."

но выхода нет, не вжимайся в плинтус,

тебе уже не спастись.

твое имя в списке пронзает стилус.

добро пожаловать в жизнь.

ну же. давай. улыбнись губою, прокушенной до крови.

все хорошо. все могло быть хуже.

ну же.

вставай. живи.

***

танец вслепую на горной дороге -

сосны корнями впиваются в камень,

щебень скользит под босыми ногами,

маршрутом немногих -

забытая трасса,

мелодия вальса,

морзянкою пульса -

достать, дотянуться -

кто же ты, кто же ты, кто же ты, кто ты?

сквозь бесконечность несется планета,

скалы и пропасти, танец наощупь,

ветер сосновые иглы полощет,

в груди кастаньета,

касанье ладоней -

ведущий, ведомый -

кто же ты, кто же ты, кто же ты, кто ты?

небо в кристаллах просыпанной соли,

пустая попытка не выпасть из ритма,

тщетность проклятия, тщетность молитвы,

скрипичное соло,

спиральность сюжета,

вопрос без ответа -

кто же ты, кто же ты, кто же ты, кто ты...

***

Пять-семь-пять шагов:

"Мол, сакура отцвела" -

Жизнь в жанре хокку.

***

прорастают сквозь асфальт

туберозы и герберы,

выбираешь низкий старт,

ни во что уже не веря,

дождь смывает королевства,

нарисованные мелом,

ты твердишь осиротело -

что же делать, что же делать?

в зоосады зодиака

птиц таких не завозили,

чтоб названья этих знаков

выпевали без усилий,

красный, желтый и зеленый -

все горят одновременно,

ты бредешь ошеломленно,

натыкаешься на стены.

тонет город-Атлантда

в белой яблоневой пене,

только все красоты вида

суть сюжета не изменят,

в небе тают миражи

с еле-еле слышным вздохом,

как печально пережить

за мгновенье три эпохи...

и просто сны

икс

залпом допивает бокал,

вытряхивает льдинки в ладонь,

вытягивает вперед руку:

"Вот чему

подобны мои чувства к тебе -

чем холоднее лед,

тем больше горят пальцы,

чем сильнее я их сжимаю,

тем меньше в них остается".

игрек вместо ответа

наклоняется

и вбирает губами

солоноватую каплю воды

с линии жизни.

***

...и если завтра случится вдруг, что с неба раздастся гром,

и больше не будет, мой милый друг,

ни "как-нибудь", ни "потом",

и станет зыбким, как будто топь,

гранит твоих прежних троп,

и плоть исчезнувших городов

стылым пеплом падет у стоп,

наряжен medico della peste, скажет тебе "пройдем"

посланец свыше; угрюмый вестник укажет на окоем...

...я знаю точно, что он услышит -

а, мне ли не знать о том.

"всегда я делал свой выбор сам - и я выбирал, как умел.

мой голос был громок, мой путь был прям,

и я так, как мог, горел"

и, стоя в толпе за границей круга,

средь прочих, других, иных,

тех, что свидетелями друг другу были сюда званы,

я присягну: все слова твои - правда (а, мне ль не знать!)

и прямо гляну в лицо судьи, бесстрастное как печать...

...но воздух вдохну, ставший вдруг свинцом -

и не смогу смолчать,

как застывает на пальцах воск, как время берет разбег,

как пляшет радужное пятно на темной изнанке век.

ты горел, как мог, и поклясться в том

будет просто не мне одной,

о да, ты был свечой и огнем, но было тебе дано

не осветить кому-нибудь путь

- показать, как вокруг темно.

***

где твое Ка шатается по ночам,

чью дверь открывает отмычкою, без ключа,

входит вкрадчиво - не спугнет сверчка, не моргнет свеча-

в изголовье встает, смотрит молча - такие всегда молчат -

и в глазницах плавит серебряную печаль.

ночь сквозь ставни течет, как черный горячий чай,

пахнет листом смородины или мятой...

... утром эта душа вернется последней, пятой,

босиком по крошеву желтого кирпича.

Кто тебе станет точильным камнем,

Полночным небом сквозь расписные ставни,

Каменным жерновом, молотом, наковальней,

Страной чужеродной и чужедальней,

Глотком воды после долгого дня пути?

Кому ты войдешь под ребро раскаленной спицей,

Мелодией в спину, влагою под ресницы,

Кого ты уронишь, не удержав в горсти?

Что ты скажешь, когда Габриэль заиграет джаз,

В час, назначенный, чтоб глядеть и зеницы не отвести?

Выдавишь пару банальных фраз,

Знакомых давно и так?

"Я ненарочно. Прости, чувак"?

Да. Чувак, прости.

Мы рассыпаны по дорогам осколками витражей

- успевай, блести.

Бог качает в ладони калейдоскоп,

Смотрит на нас всех, тварных,

Бредущих в ковчег, в одиночестве и попарно,

И пока что не жмет на "стоп",

И под дробь ударных

Мы идем, идем - и, возможно, сумеем дойти.

***

все одно к одному - и недобрый час, и неровный шаг,

и хотя не то, чтоб неторный путь,

но тропа завернулась морским узлом,

угораздило же свернуть,

и на грани слуха звенит, дрожа,

напряженный стеклянный звук-

так карманнымбаньши поет бокал,

если палец проводит круг.

комариный зуд да словесный сор,

мгновенья, крошащиеся, как мел,

время, сочащееся из пор

каждой ветви в земном лесу,

и все ближе, ближе встает предел,

за которым бессмыслен спор,

за которым глохнет любой напев,

оставляя нагую суть -

человек человеку и рысь, и лев,

и волчица - не обессудь.

***

ave Maria, стекло и кафель,

алюминий, железо, свинец и сталь,

gratia plena, таблички, касса,

серый истертый слепой металл,

Dominus tecum, какой же ужас,

леденящий, бессмысленный, нутряной

смывает сознание, не натужась,

темя захлестывает волной,

benedictatu, и клокочет пеной,

разбивается с грохотом о гранит,

inmulieribus, своды, стены, материковую толщу плит,

etbenedictus, разлом вздымает

и корни гор до песка дробит,

о, какая же бездна в него зияет,

о, какая же бездна в него глядит!

fructusventristui, какое горе, какая безвыходная печаль,

Iesus, тут вечно кружит ворон,

рыдает вьюга, трубит Хеймдаль,

SanctaMaria, спаси же тех,

кто вморожен в прогорклый лед,

MaterDei, ведь если не ты, не ты, то кто же тогда спасет

и того, кому под его стопой

всякий остров становится Крит,

и меня, чья кровь - расплав ледяной,

растворенный формальдегид,

orapronobis, даруй же то, что ввек самим не найти,

peccatoribus, о, покажи порог к жизни, истине и пути,

nunc et in hora mortis nostrae,

выведи, выведи к солнцу дней,

amen, истины, истины, нужной остро -

и способности выжить в ее огне.

***

Ты остаешься неизменным, пока года проходят мимо,

Кого коснулся край небес - иным огнем неопалимы.

Мучительна, и беспощадна, и ведома одним атлантам

Вся тяжесть долгого пути графитной пыли к адаманту.

И хлеб людей тебе не хлеб, и воздух их тебе не воздух -

Но горевать о том, что есть, уже бессмысленно и поздно,

Теперь ты дома только здесь,

где месяц шею гнет кобылью,

Где пламя пляшет в вышине,

припорошенной звездной пылью.

Слова летят с замерзших губ -

почти легко, почти бесстрастно:

"Я не просил такой судьбы, однако мне она досталась" -

И звонко падают на снег, не проломляя корки наста -

"Но по сравненью с этим даром

и жизнь, и смерть - такая малость" -

И, отражая для людей не предназначенное счастье,

В зрачках, на небо устремленных, плывет AuroraBorealis.

***

ты бьешься над ретортой - век ли, миг ли?

трепещет флюгер на ветру, скрежещет жесть,

не отыскать на сотни верст окрест,

кого мороз и полночь не настигли.

стремясь себя уверить - смысл есть

в дыхании, в любви, в рисунке ниггля,

что ты еще готов расплавить в тигле,

чтоб получить сверкающую взвесь?

перетирают время шестерни.

небесные огни бесстрастно зрят

как, впаян в вечность, мир лежит в тени,

как механизмы старые скрипят...

не отыскав ответ, в такие дни

не страшно умереть.но страшно умирать.

***

Ничего не осталось от того, что казалось прочным,

От того, что казалось мощным,

от того, что казалось вечным.

Каждое сердце человеческое порочно,

Научиться бы помнить, что это по-своему человечно.

Вспоминая всех, потерянных между прочим,

Глядишь, как челн ведет Мореход по дороге млечной,

Как ни старайся, что из себя ни корчи,

Ты не гребец, не кормчий. Хоть смотришься безупречно.

Черное поле засеяно звездной гречкой,

Море скалит скалы, пенный язык полощет -

Мол, что, молодчик? плыть тебе недалечко!

Это неправда. Так было бы много проще.

Вздыхаешь, берешь кремень, зажигаешь свечку,

Зная - когда задует, пойдешь наощупь.

***

Нет ничего, что можно сделать,

чтоб стать совсем неуязвимым,

Дни стелятся, переплетаясь, как кольца тающего дыма,

Нет ничего, что можно сделать,

тебя убьет любая малость,

Не предсказать, не угадать, как много времени осталось

До рубежа, до перехода, до следующей рваной раны,

Волны, что вновь тебя накроет, догонит, поздно или рано.

Среди рассыпанных созвездий

во мгле метель седая кружит,

А ты стоишь во тьме морозной

и смотришь ввысь, скрывая ужас.

Какая пропасть пасть ощерит, какие распахнутся двери,

Когда разряд тебя настигнет, и кровь рванется из артерий

И потечет на белый снег, его топя и застывая -

Никто не сможет предсказать, не выверит, не угадает.

Но смертным нет иной дороги,

ведущей праведней и выше -

Ты, неумелый и убогий,

стоишь во мгле, на пальцы дышишь,

Непробужденное зерно

под снегом спит, укрывшись в землю,

Еще не ставшая звездою

душа в груди, свернушись, дремлет.

***

Трать золото своих мгновений на приторную карамель,

Играй в куличики, в войнушку,

в царя таинственных земель,

Играй в героев благородных,

в любовь и дружбу - до поры

Играй, играй во что угодно - но помни правила игры.

Придет черед - и маски смоет поток небесного огня,

Испепелив все наносное - подделки. Ложь. Тебя. Меня.

Где скрежет дребезжал фальшиво -

вновь воцарится тишина.

Коль есть на свете справедливость - то это именно она.

***

Вот одна из простых неприглядных истин,

которую нужно принять, как факт -

Мы все задумывались людьми,

даже если вышло совсем не так.

Меж твердью земной и небесной твердью,

где сотни созвездий вздыхают в такт,

Один Закон для живых и мертвых -

и лучше об этом бы помнил всяк.

Он не спросит, как ты ходил сквозь стены,

отводил глаза, заплетал следы,

Как ты учился пить лунный свет

в пустыне, где нет ни глотка воды,

Как ты отращивал хелицеры,

крылья, копыта, рога, хвосты,

Он спросит только про человечность, и более ни о чем -

а ты?

***

Есть лишь одно, что стоит помнить

ежесекундно, ежечасно, -

Нет ничего души страшнее и ничего ее прекрасней,

В любой - Чернобыль, смерть, проказа

и все египетские казни,

И Ермуганд, великий змей, - не потревожь его напрасно.

И там же - россыпи галактик,

что сквозь столетия не гаснут,

Биенье раскаленных солнц, кометы огнезарной масти,

Распахнутые небеса, умыты стихнувшим ненастьем,

Никем незримые сады, благоуханны и опасны.

Кто хоть единый раз ступал на пляжи этих побережий,

Их не сумеет позабыть и никогда не будет прежним,

Но обречен на немоту, познать, что значит речи жаждать,

В шкафу быть раковиной пыльной,

откуда рвется неустанно,

Пытаясь выбраться наружу, немолчный рокот океана:

Ты - сердце мира. Всей Вселенной.

Зеница Бога. Я. Ты. Каждый.

***

Нас жизнь меняет неуклонно,

Подстать коралловому рифу -

Растут незримые колонны

И пахнут краской и олифой,

Пока ты мечешься бессонно

В любовях, равноценных тифу,

Бредешь по улице наклонной,

Сверяешь ставки и тарифы -

Змеятся прутья арматуры,

Встают порталы и пилястры,

Неразличимые фигуры

Из янтаря и алебастра,

И лишь в последний смертный час,

Застыв неловко на пороге,

Понять сумеешь в первый раз,

Кто обитал в твоем чертоге.

***

...вопрос все тот же - какого черта?! У тебя сорок шрамов, разрыв аорты, ты месяца два провалялась мертвой, пока не вывели антидот. Ты возвращаешься без хабара, просыпаешься злой, бесконечно старой, и в округе нету такого бара, где не знают, что Элли не любит лед.

От этих мыслей она звереет. "Ну, как там?" - "Компашка повеселее - мутанты, киборги, злые феи - где как нарвешься, как повезет". Она, улыбаясь - все шире, шире - сотню из ста выбивает в тире, но в груди вместо сердца, блин, Си-4, значит, скоро опять рецидив, и вот -

снится небо, медное до озноба, она шипит: "Идиот?! Еще бы!" - и тщательно подбирает обувь, рюкзак, оружие, гаек горсть.

Сквозь запах металла, дождя, озона сталкер Элли снова уходит в Зону - кирпичной дорогой до пункта "Oz".

***

Мистер Карстен не любит женщин,

детей, лошадей, собак -

У него вообще органика не в чести.

Мистер Карстен, эсквайр, -

денди, состоятельный холостяк,

Курит трубку в клубе с полвосьмого до десяти,

Носит в кольце стрихнин, в кармане -

проверенный револьвер,

Отлично пляшет социальные антраша,

Обновляет ежевечерне перечень должных мер,

Скрипит по бумаге грифель карандаша:

"При лихорадке - хина, при простуде -

микстура за три гроша

При желаньи, чтоб кто-то рядом двигался и дышал...

Говорят, такое бывает.

Значит, опасность не следует исключать"

Гибель мистера Карстена носит оборки, лепечет:

"Мама, пойдем на слона смотреть!"

Он столкнется с ней, не успев заполнить реестр на треть.

Как всегда - все невозможно предугадать.

***

по стылым рощам охота рыщет,

осины ропщут, загонщик свищет -

по перелескам, по перекресткам,

сквозьмолний отблеск да ливень хлесткий.

а кто увидит их - не воротится,

со сворки рвется седаяхортица.

то панский выезд,

вой сердце выест,

коль смерти хочешь -

накликай к ночи.

у ясной панны тугие косы,

тугие косы, да в косах проседь,

кушак червленый, клинок черненый,

змея трехглавая на знаменах.

а небо плачет, а кречет кличет,

с плеча взлетает, когтит добычу.

уста медовы,

скакун соловый,

клинок кровавый,

дурная слава.

не ходи в ненастье тропой неторной,

а пойдешь - не хватай повода проворно,

а удержишь - проси серебра и злата,

почета, заговор от булата,

папорот-траву, потаенный цвет -

в том удалому отказа нет,

одного не проси на печаль-беду -

с коня сойти.ибо я сойду.

***

"Ты слышишь, падает снег

на город, укрытый мглой?

Знаешь, я тоже был

луком и тетивой,

И был нахален и зол

усмешки моей изгиб,

Я не выбирал из зол,

пока оставался жив."

"Ты слышишь, крадет шаги

белая пелена?

Когда-то и я была

фарфоровой, как луна,

Струился к ногам рекой

шелк рукавов и кос

Когда я была живой,

я не роняла слез."

"Слышишь, смыкает круг

призрачный хоровод?

Поземки змеиный след

к двери твоей ползет.

Слышишь наш тихий зов,

который не побороть?

Зачем тебе эта кровь?

Зачем тебе эта плоть?"

"Стань же одним из нас,

властителем тайных струн,

Одетым в ночной туман,

скользящим меж зыбких лун,

Покорным лишь ноябрю,

царящим в предзимних снах"

- Слушайте, - говорю. -

Дети, идите нах!

***

солнце моей печали,

сердце моей тревоги,

по неспокойным водам

месяц спешит в пироге,

апрель непочатый бьется

в ранце его заплечном,

выужен возле брода,

на переправе млечной.

с хохотом злое море

скалится, щерит десны,

зимы за щеку спрятав,

гложет былые весны,

сотнями сотен пальцев

силится челн разрушить,

сотни столетий кряду

ловит заблудших души.

месяц острогой метит

в пенистое подбрюшье,

море, отпор почуяв,

взревывает белужьи,

брызгов взметая плети,

горбит хребет косматый,

волною ладью резную

выносит на брег покатый.

месяц, сорвав печати,

из кувшина неслышно

апрель выпускает в омут

над городскою крышей.

сердце моей печали,

солнце моей тревоги,

смутою не затронут,

будет твой сон глубоким.

***

Посреди пустыни - затерянный старый форт,

В нем - единственный часовой,

Смотрит и смотрит в дрожащий зной,

Ждет нашествия диких орд.

Каждый камень форта давно истерт

Временем, как водой.

Капитан - одинокий, как лунь седой,

Думает про исход.

Если варвары хлынут, как сизый шквал,

Пыль вздымая из-под копыт,

Он успеет в штаб передать сигнал,

И будет затем убит.

Если и дальше - лишь тишь да гладь,

Лишь тени от фонаря,

Бедуинов не видеть и не слыхать -

Значит, вся служба зря.

Заслышав, как ветер песком шуршит,

Вперяет в барханы взгляд,

И не знает, что больше его страшит,

Чему будет больше рад.

***

Что печалит меня,

что тревожит меня?

Нет, еще ничего не случилось,

На трехглавых конях

солнце скачет в горах,

ночь ему отдается на милость,

Мнится - повода нет,

чист и ясен рассвет,

просто что-то случайно помстилось,

Но начищен паркет,

лучше всяких примет

поясняя твою уязвимость.

Значит, снова пылать,

значит, снова терять

лоскуты обгорающей кожи,

Все мы люди,

а люди в ошибках своих

удивительно схожи -

Без различия пола и возраста, расы, воззрений и веры,

Каждый слышит в свой час

пораженческий вальс,

и подвластен ему в полной мере.

От начала времен

ни один не спасен

от отчаянья, боли и стужи,

Белый вальс,

черный вальс

над планетой созвездия кружит.

Белый вальс,

черный вальс

в бесконечной чреде поражений,

Подступает прилив,

в горле бьется мотив

- и я слышу его приближенье.

Невозможен побег,

ибо ты человек,

и одно из печальных последствий -

Сомкнут север и юг

в заколдованный круг,

из которого точно не деться,

Что бы ты ни хотел,

что бы ты ни умел,

что б тебе на рассвете не снилось

Ты опять не у дел,

твой от века удел

- одержимость.

В небе нового дня,

тихой арфой звеня,

реют пряди молочной кудели,

По асфальту гоня

тень безжалостных прях,

и в сияющем сердце апреля

Снова зреет безумие -

алый песок,

застилающий пеплом зеницы.

Что тревожит меня,

что печалит меня?

То, что знаю - оно пробудится.

***

Всякая плоть прорастет травой,

Изумрудным призраком из земли,

Где гремел когда-то кровавый бой -

Ковыли колышутся, ковыли.

Подорожник стелется у дорог,

Над Китежем сомкнут зеркальный свод -

И не жди, что будет другой итог.

Это еще неплохой исход.

***

У каждого из нас своя война -

Неслышная, невидная, родная,

Свой апокалипсис, увиденный до дна,

Усвоенный, изведанный до края.

Все умерли. Трава по-прежнему растет -

Армагеддон ей повредит едва ли,

Прошел, пронесся - и опять придет,

Учись об этом помнить без печали.

Так мир устроен, кто же виноват?

В нем нелегко, и все же, все же, все же..

Попавши в ад - пройдешь и этот ад,

А из следов пробьется подорожник.

***

если петь - то только о том,

как реальность хрустит ледком,

паутинкой трещин под каблуком,

на изломе звезды плавятся и дрожат.

если давать совет - read the fucking manual, милый друг,

даже если кажется недосуг,

там всего по пять пунктов-то на скрижаль.

если тянет вдруг подводить итог,

все навзрыд получается и не впрок,

сколько-то шрамов, сколько-то рваных строк

да какая разница? главное, что не жаль.

***

На излете лета линии на ладони

истираются, словно

реки меняют русла,

все, что было острей стилета - уйдет, попустит,

ляжет листом опавшим на подоконник,

стихнет уплывшим вдаль колокольным звоном

в пастбищах звездносветных Тельца и Овна.

Спи, покуда приливом дом не прибьет к рассвету,

лед несложенных слов

плавится в пальцах солнца,

сердце гонит огонь по жилам,

пока мы живы,

и светила пляшут, и Амадей смеется.

***

Слышишь - это вода пролагает русла,

сквозь ущелья, взрезанные грозой,

сквозь пласты гранита,

все, что пенилось и бурлило бурнее сусла

перешло в вино, после - в уксус,

после - было тобой пролито

и течет, как расплав оловянный, мерцая тускло,

не принявши формы, насквозь проходя сквозь любое сито,

только ноет порой, как ноет усталый мускул,

только ранит глаз, как блик в зеркалах разбитых.

это мельницы судеб движутся неустанно,

это лист увядший кружится, опадая,

призраком смерти, явившейся слишком рано,

это волны рокочут, корни серых ракит омывая,

это ты, оставляя змеиный след, течешь к океану,

но не знаешь, когда впадешь - и никто не знает.

***

Как хорошо быть юным и наивным,

Как хорошо быть юным и влюбленным -

Как тонкий стебель до начала ливня,

Как клен, огнем зимы неопаленный.

С таким лицом - распахнутым и ясным,

С такой повадкой - нежной и небрежной -

Как будто ничего не неизбежно,

Как будто ничему не быть напрасно.

Веселым, беззаботным, неуставшим,

Покуда пустоты не нахлебавшись,

С душой - не обойти, не переплыть -

Быть хорошо, и мило, и приятно,

Но дважды, трижды - о, тысячекратно!

В мильоны раз! прекраснее не быть.

***

Безвременье глухих провинций,

Молчанье полуночных станций,

Тщета, не знающая глянца,

Слепое мартовское солнце.

Тьмы, тьмы и тьмы, не просыпаясь,

На дно ложащиеся в омут,

Неплодоносящая завязь,

Непрекратившаяся кома.

За гранью вечности и мысли,

Собрав нас в горсть - сухие травы -

Расскажешь ли о смысле жизни,

Оставшейся за переправой?

Сентиментальность

- отчего ты плачешь о котиках и щенятках,

о детишках из Миядзаки, о звериках из Диснея?

- оттого, что плакать о людях мне слишком страшно,

оттого, что плакать о людях мне слишком больно,

да и слезы мои им ничем не помогут

еще немножечко - и мы уедем к морю,

такому, как положено, серьезно!

чтоб ночью берег - непременно звездный -

и волны в неумолчном разговоре,

чтоб все - зелено-сине, пляшет, плещет,

и солнце - так, чтоб только через прищур,

и под стеклянным корабельным днищем -

кораллы посреди прозрачной толщи,

и кто-то белый след на небе чертит,

и катера толкутся у причала,

и можно нам не вспоминать о смерти,

а если вспоминать - то без печали.

***

и тебя наполняет спокойствие, как река,

ты течешь, отражая откосы и облака,

сосны каплют в тебя смолой, ивы шепчут секреты,

склоняясь ниц,

ты несешь в себе отраженья лиц,

тени летящих птиц,

память росы о брусчатке всех канн и ницц.

поступь твоя безмятежна, легка, тверда,

от земной до небесной тверди - вода, вода,

дождь сшивает дыру между "вечно" и "никогда",

блестит слюда, стелется сизый шелк.

все уже совсем хорошо -

что тебе еще?

***

те, кто любят тебя, любят тебя и так,

пиши-не пиши, разводи бардак,

наводи систему, босой пляши,

затаясь в глуши,

шей на досуге шапочки из фольги,

изучай марсианские языки -

тем, кто любит тебя, ты любой хорош.

тем, кто не любит, ты этак не донесешь

ни единого слова, ни крика, ни хрипа, ни зябкой дрожи,

ни один стишок ничем тебе не поможет,

ты не станешь понят,

кристально чист, как "Комет",

не станешь ближе,

не услышишь "тебя я вижу",

это не происходит в пространстве текста,

ин реал лайф "вместе" важней, чем "вместо".

стишки - это лишь между Господом и тобой.

просто способ не лгать,

просто способ побыть собой.

***

Случайно заглядевшись, как в стекло,

В какой-то из минувших пестрых дней,

Как будто бы не все произошло,

Вдруг содрогаясь, шепчешь поскорей:

"благослови придурков и детей!

покуда не закончилась игра,

пятнашки, шашки, шашни, чур-чура,

валокордин и галоперидол,

где чудесами полон лес и дол,

жюльверн, и анна керн, и эрикберн,

игра, игре, игрою, об игре -

покуда ночь не встала на дворе,

покудаморра медлит на меже

и бездна не разверзлась перед ней -

спаси, спаси придурков и детей!"

"Все хорошо. Не бойся, Я уже".

***

"за четвертым перелеском

камень есть у перекрестка,

обойди его три раза

темной ночью полнолунной,

и откроется колодец,

в нем стоит вода немая,

отражая злые зведы.

если выпьешь из колодца,

то проснешься человеком.

человек живет недолго,

плохо, мало и бесславно,

есть душа у человека,

таково проклятье смертных.

у души такие свойства -

все горит и не сгорает,

то ли знает слишком много,

то ли знает слишком мало,

от неправды кровоточит

и от истины страдает.

коли с кем враждуешь крепко,

поднеси ему водицы,

и врага тебе не будет.

человек живет недолго,

плохо, мало и бесславно,

а судья ему Распятый,

и того, поверь, довольно,

в темной океанской бездне

участи страшней не сыщешь"

Так фоморы говорили,

и нельзя сказать, чтоб врали.

***

катится полночь с небесных круч,

мне снится и снится сон:

я вижу остров в разрыве туч;

я знаю - он обречен.

зачем мне снится, что я - не я;

мозаика улиц, крыш,

штурвал железного корабля,

шепот "давай, малыш!",

вспухает облако, подо мной

город скрывает тьма,

я просыпаюсь, гляжу в окно,

нет, я не сошел с ума:

арменелос гордый, венец морей,

менельтармы высокий пик...

зачем мне снится чужой язык,

что значит "энолагэй"?

***

слушай же, слушай, слышишь? идет прилив,

в висках отдается эхом морской прибой,

ветер полощет зеленые косы ив,

мрамор гудит под узкой моей стопой.

бирюзова, лазурна и пенна, встает волна -

выше верфей, и фортов, и белых дворцовых стен,

солона, как кровь, но безбольна и холодна,

и вместить ее наших не хватит вен.

вот она замирает последний миг на своей меже,

сквозь прозрачный купол дрожит и дробится свет,

это еще не значит, что смерти нет,

но зато - что нам не сгубить никого уже.

все корабли лежат на песчаном дне,

все полководцы спят до конца времен,

королева поет, и волны текут над ней -

спи, мой хороший, я охраню твой сон.

***

окоем, разомкнувшись, края простер,

волна за волною льнет.

пляшет, плещет, поет неумолчный хор

в индиговой толще вод.

то взмывая ввысь, то касаясь дна,

сквозьпрохладных пучин простор

кружит в изумрудных тенях она -

и сотни ее сестер;

и солнечный луч или луч луны,

глубину невзначай прошив,

гаснет, выхватив руки, изгиб спины,

дельфиньих хвостов извив;

и напев трепещет на их губах -

нежен, протяжен, строг -

такой, как ведывал только бах

или, может быть, только бог.

когда тонущий - будь хоть каким борцом -

погружается в синь и студь,

она приникает к лицу лицом

и воздух вдыхает в грудь.

клубятся пряди над головой,

быстрый, как будто ртуть,

пузырьков взлетает веселый рой

сквозь голубую муть.

и того довольно в глуби морской,

чтоб не лишиться чувств,

а она, отнимая уста от уст,

велит, выдыхая - пой.

и упавший с разбитого корабля,

кем ни был бы в жизни он,

пытается вывести ноту ля -

а выходит всего лишь стон.

но того довольно, чтоб голосов

его подхватил поток -

мощней, чем гром, горячей, чем кровь -

и за собой повлек.

и боле дыры в подреберье нет,

и боли более нет.

и можно - ввысь, где дробится свет

у поверхности, в край людей,

и можно - вниз, в синеву и глубь,

ил вздымая - за клубом клуб -

в страны, таинственней и темней

каких не видал колумб,

и можно парить между тем и тем,

в толще прозрачных вод,

всем собой следя переливы тем,

что великий поток несет.

он хрустальней росы, он страшней грозы,

властительней, чем гольфстрим,

и все управляется им одним,

все - только им одним.

задача, не знающая ответа -

где клавиша, кнопка, волшебный ключ,

чтоб повернул, ррраз - и суть сюжета,

сложившийся паззл, прозрачный луч,

вот этот единственно верный ракурс,

златая лестница в небеса,

ты многое можешь - шипя, стараясь -

но этого точно не сможешь сам.

замрешь, беззащитно и безнадежно,

едва уцелевший, едва живой

и вдруг прольются - насквозь, под кожу -

все лиги неба над головой.

***

Броня, рюкзак, противогаз -

"всегда готов", как будто скаут,

Вокруг, насколько хватит глаз -

Фоллаут, гребаный Фоллаут,

Мрак, каторжане, рудники, мутанты, мусор и могилы -

Но как-то прямо между них

предстанет некто шестикрылый.

Ты побежишь - без толку, мэн, он все равно тебя догонит,

И вырвет сердце, и взамен

воткнет какой-нибудь полоний,

Под хохот тысячи созвездий

в гремящей музыкою бездне

Промолвит: "Даром. Безвозмездно",

взмахнет крылами и исчезнет.

А ты, без чувств простерт на месте,

отныне сам себе реактор,

Ни жив ни мертв, такая экспа-

как пресловутой жабе трактор,

Так вот, сдирая с кровью маску,

в соплях, размазывая грязь,

Знай - это присказка, не сказка. А сказка только началась.

***

Как денди лондонский одет,

Как франт парижский напомажен,

Июнь сверяет свой брегет

По знаменитейшей из башен,

Облокотясь о парапет,

Бессмертен, юн и бесшабашен,

Глядит, как плавится рассвет

И льется из небесной чаши

На мир, где так же мудр Шерлок,

Гроши перебирает Шейлок,

Не замечая бега лет;

Сплин Чайльд-Гарольда донимает,

И имя розы выясняют,

Кому четырнадцати нет.

***

в моей любимой сказке - ни слова о любви,

она проста по форме, как будто шар земной -

от гавани до гавани гуляют корабли,

играет пианино за шторкой голубой.

лимоны с апельсинами да кофе с круассанами,

пятьсот оттенков синего плывут над головой,

и снова год закончится, и все начнется заново,

и каждый лист на клумбе зеленый, да иной.

у парапета дремлют базальтовые львы,

янтарь катает в пальцах полуночный прибой

в моей любимой сказке - ни слова о любви,

а все живет и дышит лишь ей и ей одной.

2009-2013

ВОЛШЕБНЫЙ ФОНАРЬ

Алья-Элья, человеческое дитя

Над рекой мост, рядом с мостом замок, в замке светлица, в светлице сидит Алья-Элья, подперевшись рукой, смотрит из окна башни.

- Нянюшка, расскажи сказку!

Нянюшка улыбается, чешет резным гребнем золотые девичьи косы:

- Жил да был на свете король. Был он красивый да могучий, умный да справедливый. Был у него богатый край, с лесами да полями, с горами да озерами. Были у него слуги верные, кони быстрые, стада тучные - да не было у него королевы. Раз скучно ему стало, отправился он в землю дальнюю, страну чужеземную, много чудес повидал, много странного встретил. Раз остановился он у ручья, наклонился воды напиться, да слышит - голос тонкий да звонкий, песню ведет, да так звонко-весело, что сердце радуется. Пошел он на голос, да встретил рыжеволосую деву. Платье на ней простое, да осанка знатная, ноги босые, глаза зеленые, а волосы - что твоя медь!

Окликнул он ее. Отвечала ему дева:

- И тебе добра, чужестранец, коли не шутишь. Что тебе в наших краях, не заплутал ли, не дороги ли ищешь?

- Хожу-брожу я по свету, ищу ответа - что выше дерева, что глубже моря, что мягче шелка? Да как звать тебя, о прекрасная госпожа?

- Небо выше дерева, горе глубже моря, сон мягче шелка... а звать меня Дженет, и я не госпожа никому! - отвечала ему та.

Так, слово за слово, познакомились они, и полюбили друг друга, и увез король рыжеволосую Дженет в свой край, и сделал своей королевой...

Нянюшка замолкает, щурится и морщины на ее смуглом, сморщенном личике складываются в причудливый узор.

- Нянюшка, а дальше? - с замирающим сердцем спрашивает Алья-Элья.

Та молчит.

Небо за окном начинает хмуриться, над рекой, над далеким озером, почти касаясь лапками воды, с тревожным щебетом мечутся ласточки.

Нянюшка вздыхает, складывает потемневшие от времени руки на ослепительно-белом переднике и продолжает:

- Увез король в свой край рыжеволосую Дженет, сделал своей королевой. Родилась у них дочь, упрямая, как отец, своевольная, будто мать... - рассказчица опять вздыхает, голос ее выравнивается, опять становясь напевным. - Все полюбили новую королеву, и жили они счастливо... да долго ли, коротко ли, начала тосковать рыжеволосая Дженет. Не милы ей стали ни сады, ни замки, ни танцы, ни песни, ни охота и ни работа, ни муж ее король, ни родное дитя. Стала она просить - отпусти меня хоть на денек, хоть на часок, в край родной, грусть мою развеять. И так велика была тоска королевы, что умолкли птицы, цветы завяли, и в лесах стали умирать звери, и тучи закрыли небо, и пошел дождь, и стали болотом нивы и пажити, и край этот накрыл сумрак.

И с тяжелым сердцем сказал король - Дженет моя, Дженет, отпущу я тебя в родную землю, хоть, чую, не увидеть мне тебя больше. Засмеялась та - не бойся, я вернусь скоро! Поцеловала свое дитя и поспешила в путь. Вышли они на мост, ударил король трижды мечом о камень - и открылась перед ними дорога. Смеясь, побежала вперед рыжеволосая Дженет - и, как только коснулась нога ее земли людей - упала и рассыпалась в прах, ибо время ее человечье давно истекло.

И заплакал король, и вернулся он назад в замок. И так велико было его горе, что народился из этого горя зверь, косматый, рычащий, голодный, алкающий пожрать все живое. И, когда вода в королевском фонтане становится красной - уходит король биться за свою страну со своим горем. Остер его меч, крепки его доспехи, тверда его рука. И, когда он возвращается, заканчивается гроза, и уходят тучи, и все радуется новой победе...

- И он сам радуется, что вернулся и что снова видит свою маленькую королевну, - раздается от дверей голос.

- Отец! - Алья-Элья вскакивает со скамьи, всплескивает руками и хлопает в ладоши. Отец вернулся! Он совсем такой, как рассказывала нянюшка - красивый, и сильный, и мудрый - только еще в сто раз лучше.

Он подхватывает ее на руки и кружит. Алья-Элья пищит от восторга, но тут же спохватывается:

- Пусти меня! Я уже большая!

Большая так большая... Он осторожно ставит дочь на пол, и та с важным видом оправляет складки платья.

За окном становится ярко и солнечно, и нянюшка, глядя на них, молодеет.

Но Алья-Элья, заглядывая в глаза отцу, спрашивает:

- Это все правда, что рассказала нянюшка? - и в окно влетает холодный ветер.

- Правда, - отвечает он.

- А... а о чем тосковала королева? - тихо и растерянно спрашивает Алья-Элья. Потому что, правда, о чем же можно тосковать в их прекрасной стране, в их чудесном дворце?

- О золотом солнце, - так же тихо отвечает он.

Алья-Элья недоуменно морщит нос - это как? Подставляет руку под солнечный зайчик - и на ладонь ложится изумрудный блик.

- Вот как, - отвечает король. Он закрывает ставень - и луч света, проходя через янтарное стекло, становится медвяным. Алья-Элья растерянно смотрит на него, сжимает и разжимает пальцы - пока он не гаснет, заслоненный набежавшим облаком. Король гладит дочь по голове. - В земле смертных солнце не такое, как под холмом, - и старается улыбнуться. - Может быть, это из-за него у тебя золотые косы. Не грусти, королевне нельзя грустить.

- Почему нельзя? - рассеянно спрашивает Алья-Элья.

Вместо ответа он ставит ее на скамью перед самым окном и крепко обнимает за плечи. Теперь они вместе смотрят из окна башни, и у Альи-Эльи от высоты захватывает дух.

- Посмотри на небо. Что ты видишь?

- Тучи...

- А на что похожа вооон та туча?

Алья-Элья смотрит на тучу. Она огромная, неповоротливая, с сизым брюхом.

- Не знаю. Ну... на кита.

- Ага... хорошо... - он начинает тихо насвистывать какую-то мелодию, и Алья-Элья, ойкнув, сильнее прижимается к отцу. У тучи появляется хвост! И плавники! И глаза! И усы! Это и вправду НАСТОЯЩИЙ кит!

Кит поводит огромными, как тарелки, глазищами, неторопливо поворачивается, подплывает к башне, ухмыляется во всю огромную пасть - и вдруг выпускает из головы фонтан радужных пузырей. И добродушно тыкается лобастой головой в окно.

- Можешь его погладить, - говорит отец и сам тянется к чуду-юду.

Алья-Элья повторяет его движение.

Кит на ощупь теплый и мягкий, как замшевая перчатка. Он довольно урчит и подставляет лоб - и, наласкавшись, неторопливо отчаливает и сворачивается на вершине соседней башни уютным клубком, подложив под голову хвост.

- Какой хороший! - выдыхает Алья-Элья. - А где он живет? А что он ест?

- Это облачный кит,- рассеянно отвечает ее отец. - Он плавает по небу, а питается... питается радугой после дождя. А как его зовут, ты сама как-нибудь спросишь... Тебе весело сейчас?

- Да!

- Посмотри на небо. Что ты видишь?

- Солнце! И радугу!

Король разворачивает свою дочь и серьезно смотрит ей в глаза:

- Вот поэтому королева должна быть счастлива - чтобы над ее королевством светило солнце. Это долг королевы - дарить своей земле мир.

- А короля? - спрашивает Алья-Элья.

- Король холма из себя и своей волей создает свое королевство и тех, кто живет в нем. Его долг - помнить и заботиться о них.

- Ты все это сделал? Ты все это придумал? - восхищается Алья-Элья. - А я, я смогу кого-нибудь придумать?

- Сможешь, - улыбается он. - Когда вырастешь.

Они проходят по саду - по песчаным дорожкам, под арками, увитыми розами, мимо пестрых клумб, мимо фонтана - и Алья-Элья не видит, что вода в нем отливает алым.

Замок укрывает звездное небо. Тихо плещет, блестит вода в реке. Переговариваются дозорные, зажигает огни фонарщик, расходятся из таверны засидевшиеся заполночь моряки. Спят рыцари и звездочеты, лесные жители, мастеровые, слуги. Тихонько посапывает за дверью, поворачиваясь во сне, моя дочь.

Я придумал их всех, я знаю о них все - их мысли, их имена, их желания, их поступки.

Но среди них нет Дженет, моей Дженет. Единственной, равной мне, единственной, кого я так и не сумел понять до конца.

Я должен, должен хранить их всех - но я просыпаюсь среди ночи - и не помню, что ее больше нет, а когда вспоминаю - надо мной содрогаются стены замка.

И я встаю, и иду, потом бегу, потом лечу прочь - пока на самом краю, там, где обрывается мой мир, не увижу ее.

Она улыбнется - как улыбалась всегда.

И протянет мне руку - как протягивала всегда.

И коснется моего лица - как касалась всегда.

АГРРРРГХ! - огромный лев преграждает мне путь.

Я отскакиваю, едва успев обнажить меч.

Уходи, говорю я. Или я убью тебя.

Лев рычит, хлещет себя по бокам хвостом. Ты создал меня, чтобы я защищал эту страну, говорит он. Потом ты создал морок, который выпивает твои силы - и твоя земля слабеет. Если я пропущу тебя - то все равно умру, скалится лев. Вместе со всеми остальными.

Как знаешь, говорю я. И бросаюсь вперед.

Мой меч сломан. Мой плащ изорван. Я неловко переступаю через тело мертвого льва, роняю ненужный обломок, пошатываясь, делаю несколько шагов и сажусь, привалившись спиной к скале, у самого края мира.

И приходит Она и обвивает меня холодными руками.

И наступает тьма.

Алья-Элья просыпается от криков и грохота. Где-то за окном вспыхивают багровые сполохи. Он испуганно садится на постели, трет глаза.

- Тихо, тихо, родная, не бойся, - шепчет нянюшкин голос. Алья-Элья чувствует, как добрые руки поплотнее укутывают ее в одеяло.

- Король умер! Ко... - крик за окном обрывается на полуслове.

- Что... что там? - Алья-Элья сжимается в комок.

- Не бойся, не бойся... - шепчет нянюшка и прижимает ее к себе, но Алья-Элья видит, что губы у нее дрожат, и что она совсем, совсем ветхая.

Огонь за окном гаснет, и становится совсем темно.

- Не бойся, не бойся, не бо... - шепчет голос, становясь все тише, и тише, и тише - и исчезает.

В темноте, в тишине, в пустоте, посреди нигде лежит и плачет Алья-Элья, человеческое дитя - потому что не может человек умереть до назначенного ему срока.

Она плачет, и плачет, и плачет - пока не иссякают все слезы.

Она кричит, и зовет, и требует - пока не заканчивается крик, и она не понимает, что никто, совсем никто не придет.

Она крепко зажмуривает глаза, и хочет, чтобы ее не было. Но она есть.

И тогда она шмыгает носом и начинает вспоминать.

"Король умер!" - крикнул тогда голос. Значит, отца больше нет. Но она - его дитя. Значит, это она теперь - король? То есть королева?

Она вспоминает слова - "из себя и своей волей создает свое королевство и тех, кто живет в нем".

Вокруг ничего не видно, хоть глаз выколи - но Алья-Элья нагибается и проводит рукой по земле. Да, это земля. Она твердая, в каких-то мелких камушках и неудобная, но на ней можно сидеть. Алья-Элья садится, обхватывает колени руками.

"Нянюшка", - думает Алья-Элья.

Какое у нее лицо? Смуглое, сморщенное, все в морщинках, а глаза ясные.

Какие у нее руки? Маленькие, но сильные, теплые.

Как она говорит? Напевно, то быстро, то медленно.

Как она одета? В платье с шуршащими юбками, и в белый чепец, и в накрахмаленный фартук.

Как от нее пахнет? Свежим хлебом, и вареньем, и лавандой, и немного - пылью.

Какая она? - Добрая, и заполошная, и строгая, и справедливая.

Что она сказала бы?

- Да что ж это такое, дитятко, на сырой земле сидеть! А ну захвораешь? Дай-ка я хоть шаль подстелю! - маленькие сильные руки встряхивают Алью-Элью, завертывают ее в теплую ткань.

- Нянюшка!!! - Алья-Элья изо всех сил прижимается к ней, утыкается носом ей в плечо, счастливо вдыхает родной запах.

- Ох, дитятко... Да ты, небось, голодная? На, возьми пряничек. - Из необъятных складок юбки нянюшка вытягивает медовый пряник.

Алья-Элья съедает его и поудобней устраивается на нянюшкиных коленях.

- Я сейчас немного посплю, - торжественно говорит она. - А потом проснусь, и у нас будет солнце. Я ведь теперь королева.

Меня зовут Анжелика

Меня зовут АнжИлика.

ТАмара сказала, что у девочки должно быть красивое имя.

Ну да, сказал Арно. Квинтэссенция. Или Мелиорация.

Тамара сказала, что он железный чурбан и ничего не понимает.

И это я слышу от Тэ, сказал Арно.

Меня. Зовут. Тамара, железным голосом сказала Тамара. А ЕЕ будут звать Анжелика.

Ладно, Тэмми, как хочешь, сказал Арно и поднял раскрытые ладони вверх.

И меня стали звать Анжелика.

У меня длинные светлые волосы, большие голубые глаза и платье с оборками.

Я меньше Тамары и совсем меньшеАрно, мне приходится задирать голову, чтобы на него смотреть. Он часто говорит странные вещи. Тамара говорит, что он так шутит, но у него всегда одно и то же выражение лица, поэтому я часто не понимаю, когда он шутит, а когда нет. Тамара говорит, на самом деле он веселый.

Тамара на самом деле серебристая и блестящая. У нее тоже бывают светлые волосы и голубые глаза, но не всегда. Конрад сделал меня, потому что его попросила Тамара.

Конрад почти одного со мной роста, потому что он всегда сидит. У него болит нога, и еще у него нет одного глаза. Зато у него есть летающее кресло с разноцветными кнопочками, которое возит его по воздуху. Конрад - человек. Я не знаю, что такое человек, а когда я спросила, Конрад засмеялся, и сказал, что если бы люди знали ответ на этот вопрос, то он бы сейчас плясал чечетку на Бродвее.

Я знаю, что такое чечетка. Это такой танец. Я взяла у Конрада со стола кусок какой-то антенны, чтобы он был вместо тросточки, и показала, что знаю.

Конрад посмотрел и сказал, что меня надо было назвать Рыжей. Но я же не рыжая!

Конрад сказал, что это неважно. Его я тоже часто не понимаю. Но он пообещал, что сделает мне на туфли набойки, чтобы было звончее танцевать. Он славный.

Это он сделал меня, чтобы я пела и танцевала. Это мое Дело. Дело Конрада - чинить и создавать новое, Арно - защищать, Тамары - ходить на Разведку. А еще есть Максимус Максимум, у него большая зеленая кабина и гусеницы, и его Дело - возить. И Виктор, и Чжоу Тян, и много других, которых я пока не знаю. Конрад говорит, что мы все познакомимся, когда наступит сезон дождей и придет время сидеть в Бункере. Я хочу, чтобы он наступил поскорее, а Конрад говорит, чтобы я не торопилась и что мне еще надоест.

Когда Тамара уходит на Разведку, я скучаю без нее. Обычно мне не бывает скучно, потому что вокруг очень много Музыки. Музыка - это когда ты прислушиваешься, но не наружу, а вовнутрь, и тогда становится ясно, что надо сделать прямо сейчас, чтобы стало Красиво.

Красиво - это когда Правильно, а Правильно - это когда Красиво. Я не знаю, как объяснить, но когда стоишь на проволоке на одной ноге и жонглируешь кольцами, ты можешь делать только Красиво и Правильно, иначе упадешь. Я, правда, пока не падала, но все равно знаю.

Если хорошо прислушаться, можно услышать про кого-нибудь. Про Конрада - это как будто саксофон и такой низкий неторопливый голос. Или про Арно - это что-то такое быстрое, с перебором струн и барабанами. И, когда Тамара опять уходит, я сажусь, крепко зажмуриваю глаза и начинаю слу

ааааммммммооооооооорррррррррееееееемммммооооооооооооооооооооорррррррррррррррееееееее

миррррррррррррррррбездооооооооооооооооооооооооооооооооооооооннннннннныыыыыыый ммммеееееееееееерррррррныйшшшшшшшшшшшшшшеееееееееелесссссссссссссссссссссст

Когда я открываю глаза, я сижу на верстаке в мастерской у Конрада, а Тамара стоит рядом и протирает мне лицо ваткой. Голова у меня тоже как будто забита ватой - глухой и мягкой, и от этого все вокруг какое-то плоское.

Не шевелись, пожалуйста, говорит Тамара, и я сразу же пытаюсь поболтать ногами, но совсем их не чувствую. Я смотрю вниз, и вижу, что кожа на ступнях вся изодрана, из левой щиколотки торчат провода и шестеренки. И платье все грязное и изорванное.

Ой, говорю я. Так теперь всегда будет, да? Тамара, я не хотела, Тамара, я нечаянно, я только закрыла глаза и хотела к тебе дотянуться, и тут началась музыка, а потом... а потом я не помню... Я что-то не так сделала?

Тамара обнимает меня за плечи и гладит по голове. Ты ничего не сделала неправильно. Это просто кнопка.

Какая кнопка? - спрашиваю я.

У всех внутри есть кнопка, говорит Тамара. Если ее нажать, любой перестает себя контролировать. Ты ни в чем не виновата.

Я прижимаюсь к Тамаре и спрашиваю - у всех - у всех?

У всех, говорит Тамара.

И у тебя?

И у меня, говорит Тамара. Правда, я от нее не буду танцевать.

А что будешь? - жадно спрашиваю я.

Тамара щелкает меня пальцем по носу и смеется - этого я тебе не скажу. Не волнуйся, Конрад починит тебе ножки и все будет, как раньше.

Починю, говорит Конрад, вплывая в дверь. Но не сразу. Иначе мы рискуем опять найти тебя в каком-нибудь овраге. Что это была за музыка, ты помнишь?

Про море, говорю я. Я открываю рот, чтобы напеть, но тут Тамара резко замирает, а Конрад вскидывает руку и рявкает: НЕ НАДО! И добавляет тише - не надо, мы поняли. Не пой ее никогда, пожалуйста.

Тамара тихо шипит сквозь зубы что-то невнятное. Проклятье. Я думала, их уже не осталось. Я же его не слышу. Никто не слышит.

Думаю, он на последнем издыхании. Анжелика приняла сигнал только потому, что я поставил ей максимальную чувствительность. Ничего страшного, я просто завышу порог восприятия. Пару дней проведет в ангаре рядом с глушилкой, и все.

Это от глушилки у меня вата в голове? - спрашиваю я.

Конрад осекается и смотрит на меня.

В общем, да, отвечает он.

И потом всегда так будет? - голос у меня делается совсем несчастным - А как я буду петь?

Конрад неопределенно барабанит пальцами по подлокотнику.

Тамара складывает руки на груди. Отлично. Этот план отменяется.

И что ты предлагаешь? - недовольно спрашивает Конрад.

Ты ставишь глушилку на минимум, и Анжелика показывает нам, где манок. Ты его отключаешь. Я вас прикрываю.

Конрад теребит подбородок и молчит.

Отлично, договорились, говорит Тамара железным голосом.

Возьми Арно, говорит Конрад.

Нет. У поселка должен остаться защитник. Если что.

Ты все-таки рассматриваешь этот вариант, говорит Конрад.

Я всегда рассматриваю ВСЕ варианты, мягко отвечает Тамара. Даже самые невероятные.

На следующий день мы собираемся в Город. Тамара снаряжается так, как ходит на Разведку, и они с Конрадом залезают в кабину. Арно подсаживает меня к ним, потом затаскивает внутрь кузова глушилку, отходит и стоит в стороне, засунув большие пальцы за ремень и перекатываясь с пятки на носок.

Тамара молча салютует ему, он отвечает тем же.

Пока, Арно! - кричу я и машу ему рукой.

Арно бросает на меня быстрый взгляд и молча уходит.

Считает, что прощаться - дурная примета, гудит Максимус. Глупость несусветная, по-моему. А ну-ка, газу! Двигатели начинают урчать, а Максимус начинает мурлыкать: убисунт, квианте нос, ин мундофуээээээрэ, вадите ад суперос, трансеас ад инферос...

Конрад усмехается, Тамара поджимает губы, и, не сдержавшись, фыркает, я хлопаю в такт, и мы отправляемся в путь.

До Города очень далеко. Конрад сказал, что меня нашли как раз на дороге к нему. Дорога вся в ямах и рытвинах, и Максимус то ухает вниз, то карабкается вверх. Он постоянно шутит и насвистывает военные марши, и это было бы весело, но из-за глушилки у меня голова тяжелая, и чем дольше мы едем, тем громче звучит зудение: аммммооооооррррее, ммммооооооорррре. Я пытаюсь подпевать Максимусу, но сбиваюсь, потом пытаюсь зажимать уши, но это не помогает.

Ты слышишь музыку? - встревоженно спрашивает Тамара.

Я киваю.

Все верно, говорит

Конрад. Ты покажешь нам, где она, и мы с Тамарой ее отключим.

Я киваю.

Потом мы очень долго едем, и я очень долго говорю : налево... направо... прямо... налево, хотя уже почти ничего не вижу вокруг, потом Максимус гудит: "Дальше без меня", и мы выбираемся наружу у каких-то ворот и входим внутрь, Тамара идет первой, я сижу в кресле у Конрада, и почти не могу уже ничего говорить, потому что ОНО ВЕЗДЕ, и я не знаю, куда дальше, и вдруг Тамара вскидывается и начинает стрелять, и в голове у меня становится тихо, и я вижу, что мы в каком-тоогромном, темном помещении, а Тамара, развернувшись, палит куда-то вверх, и смеется, смеется, смеется.

Сверху, с галереи с грохотом рушится что-то громоздкое, откуда-то ползет дым, по лицу Тамары пробегают алые всполохи, и она все жмет и жмет на гашетку, хотя ее оружие уже давно не стреляет.

Тамара! - зовет ее Конрад. Тамара!

Она резко оборачивается на звук и смотрит на нас неузнающими глазами.

Тамара, это же мы! - растерянно говорю я.

Она медленно опускает руку и проводит ладонью по лицу. Вид ее на миг делается виноватым.

А ведь планировалось просто отключить, ворчит Конрад. Ты не только обрушила балкон, ты это все сверху еще и заварила.

Тамара бросает уже ненужный бластер в кобуру и независимо дергает подбородком. В таких местах всегда больше одного выхода. Ждите здесь, я скоро вернусь.

Конрад пожимает плечами и поправляет фильтр на переносице. Из-за него голос Конрада звучит глухо. Скоро так скоро.

Тамара бесшумно исчезает в полутьме.

Ну что, спрашивает Конрад. Ты умеешь играть в камень-ножницы-бумага?

К тому времени, как Тамара возвращается, я успеваю выиграть сто семьдесят два раза и проиграть примерно столько же.

Все чисто, говорит она, и зрачки ее взблескивают красным. Пойдемте.

И мы идем.

Тамара ведет нас темными, запутанными коридорами. Она двигается бесшумно и бесшумно парит в воздухе Конрадовское кресло, и ничто не нарушает давнюю застоявшуюся тишину - только иногда с потолка срывается капля воды или раздается дробныйтопоток крысиных лапок.

Наверное, тут когда-то многие шли до нас - я замечаю на полу то потерянный ботинок, то раскрытый чемодан, из которого все высыпалось, то какие-то бесформенные груды тряпья, и постепенно их становится все больше, и больше, и больше, так что Конраду приходится все выше поднимать в воздух кресло, а Тамаре - пригибаться, чтобы не задеть потолок.

Наконец, коридор выныривает наружу, на узкую улицу, заваленную мусором и почти перегороженную огромной металлической рамой, похожей на ворота, только без створок. Тамара выскальзывает первой, осматривается, делает нам знак рукой и отходит в сторону, делая нам знак рукой. Мы следуем за ней, но, как только кресло оказывается на пороге, над рамой загорается огромный красный глаз.

ПОЖАЛУЙСТА, ВЫХОДИТЕ. МЫ НЕ СДЕЛАЕМ ВАМ ВРЕДА. ПОЖАЛУЙСТА, ВЫХОДИТЕ. МЫ НЕ СДЕЛАЕМ ВАМ ВРЕДА. ПОЖАЛУЙСТА, ВЫХОДИТЕ - начинает твердить ровный женский голос.

Я оглядываюсь, пытаясь понять, кто это говорит - и тут Конрад стряхивает меня с колен вниз, на землю, резким движением вываливается из кресла и оно падает на меня сверху, и я вижу, как он хромает вперед, к раме, и какая у него блаженная улыбка, и как по раме бегут голубые трескучие искры. И тут Тамара вся превращается в одно большое серебряное копье и бросает себя вперед, прямо в мигающий красный глаз, раздается взрыв, вверх взметается и гаснет язык пламени, и я слышу, как падают на землю капли. Крупные, тяжелые серебристые капли. Одна с глухим звуком шлепается совсем рядом, на придавивший меня подлокотник кресла, и скатывается вниз, не оставляя на нем следа.

Я лежу на боку, и вижу одним глазом, как Конрад закрывает лицо руками. Плечи его сотрясаются. Я хотела бы подойти к нему, но не могу пошевелиться, могу только смотреть, как он стоит на коленях и сгибается, почти касаясь макушкой земли, как из приоткрытой обугленной двери медленно тянется черный дым, и как серебристые капли постепенно собираются в блестящее ртутное озерцо.

Конрад, зову я. Конрад!

Он не сразу слышит меня, и мне приходится повторять еще и еще раз. Наконец, он с трудом поднимается и, перекособочившись, ковыляет ко мне. Он уже не улыбается. Он часто моргает и старается не смотреть на меня, и морщин у него на лице, кажется, стало в два раза больше. Сейчас, маленькая, сейчас, бормочет он, с усилием переворачивает кресло, тыкает какие-то кнопки на подлокотнике и оно опять повисает в воздухе.

Сейчас, сейчас, бормочет он и подхватывает меня, чтобы подсадить - и поверх его плеча я вижу, как блестящая металлическая поверхность постепенно вспучивается, вздымается пузырем, растет, вытягивается вверх, распрямляется - и с земли, медленно распрямляясь, встает ртутная женщина.

Конрад ссаживает меня в кресло, оборачивается и хватается за сердце. Губы у него дрожат.

Тамара, выдыхает он, ты цела, Тамара.

Ртутная женщина наклоняется и обнимает нас.

Конечно, говорит она. Я ведь все-таки Т-1000.

Кастильо дель Фаро

Из высоких стрельчатых окон библиотеки, выходящих в сад, сеется мягкий серый свет. Из распахнутых створок пахнет морем и травой. Под садом, сбегающим вниз крутыми уступами, клокочут и рассыпаются волны, набегая на берег.

На столе звякает телефон. Женщина, стоящая у окна, вздрагивает, пробуждаясь от своих мыслей, подносит к уху изогнутый золоченый рожок.

- Все готово, - говорит недовольный мужской голос.

- Спасибо, Марио - отвечает женщина, собираясь повесить трубку.

- Донна Маргари! Не обрывайте связь! - голос становится громче, будто собеседник видит, что она собирается сделать. - Я продолжаю настаивать на личном присутствии! Вспомните, чем это закончилось в прошлыйра...

Женщина нажимает клавишу, и телефон умолкает на полуслове. Она на миг опускает лоб на сплетенные в замок пальцы. Широкие и длинные кружевные манжеты, единственное украшение ее простого темного платья, опадают вниз, как морская пена, стекающая по скале.

- Прости, Марио, - шепчет она. - Это невозможно.

Женщина мгновение смотрит на свои руки. Очень медленно, очень аккуратно стягивает тончайшие кожаные перчатки. Прячет их в ящик стола, касается клавиши телефона и говорит в трубку одно-единственное слово:

- Просите.

Вскоре хлопает дверь, впуская гостя - хорошо одетого мужчину лет тридцати, невысокого, черноволосого, с умными пронзительными глазами и нервным лицом, которое небольшая остроконечная бородка делает почти треугольным. Он быстро обводит взглядом комнату - шкафы от пола до потолка, заставленные фолиантами, глобус сферы земной, глобус сферы небесной, широкий стол с лежащей на нем картой - и непроизвольно вздергивает бровь. В этой строгой, светлой зале нет ничего ни от изящной гостиной, ни от гадательного шатра.

Хозяйка - женщина средних лет, которая была бы красива, не будь ее черты столь резкими - медленно поднимается ему навстречу, кивает в знак приветствия и указывает гостю на кресло. Тот кланяется и занимает предложенное место, непринужденно закладывая ногу за ногу.

- Итак, вы - Черная Маргари, - светским тоном говорит он.

Женщина кивает одними ресницами. Сквозь ее пальцы медленно текут четки.

- А я... скажем, Пьер Гарри, - гость слегка хихикает. - Говорят, вам ведомы тайны земные и небесные, и что некоторые из них вы совсем не прочь раскрыть, не так ли?

- Кто навел вас на такую мысль? - спрашивает женщина.

Гость подается вперед:

- Крах "Юнайтед Энжиниринг Траст" так и не состоялся. А до этого старик Болдуэн плавал лечить свои дряхлые кости на континент... примерно через эти воды. Правда, с тех пор роздал полсостояния на приюты и ездит в закрытом экипаже - боится "женщины в черном". Что же, интересно, вы такого ему сказали...

- Почему вы думаете, что я помогу вам?

- А! вот это разговор! - "Пьер Гарри" лезет во внутренний карман жилета, достает крохотный бархатный мешочек, и вытряхивает из него на стол жемчужину размером с голубиное яйцо.- Как вам это?! - он снова откидывается на спинку кресла и добавляет с ухмылкой, - И потом, я слыхал, на вас лежит обет не отказывать никому в совете. Жемчужина в сотню тысяч и чистая совесть - чем не выгодная сделка?

- А, - женщина, едва покосившись на драгоценность, вперяет на гостя взгляд из-под тяжелых век. - Вы должны знать несколько важных вещей. Первая - я не буду требовать у вас ни озвучить вашего настоящего имени, ни даже вопроса, на который вы хотите получить ответ. Вторая - я могу вам обещать, что вы узнаете истину. Но я не могу обещать, что она вам понравится.

"Пьер Гарри" легкомысленно машет рукой, отметая возражения.

- Уж я найду, что с ней сделать, не беспокойтесь. Готовьте кофейную гущу, донна, или что там у вас?

- Обойдемся без этого. - Женщина поднимается, опираясь левой рукой на край стола, и "Гарри" встает вслед за ней. - Итак, вы согласны знать истинный ответ на свой вопрос?

- Еще бы! - гость опять ухмыляется. Зубы у него белые и острые.

- Вы уверены?

- Да, да, - он нетерпеливо притопывает ногой. - Это что, ритуал такой - все спрашивать по три раза?

Донна Маргари слегка улыбается краем губ.

- Нет. Это просто желание... иметь чистую совесть. Хорошо. Пусть будет так. - И она по-мужски протягивает вперед руку для пожатия.

"Пьер Гарри", помедлив мгновение, касается холодных сухих пальцев, и тут лицо его искажается.

- Ах ты, сссссс...! - внезапно хрипит он и прыжком кидается вперед, вцепляясь женщине в горло. Она, шаря по столу за спиной, нажимает невидимую кнопку, взревывает сирена, женщина вырывается прочь, "Гарри" шарит по воздуху руками, будто ослепнув, вдруг падает на ковер, как подкошенный, и женщина, обессилев, опускается на колени рядом с ним. Один из шкафов поворачивается, открывая превосходно обставленную палату, и из нее высыпают люди в белых халатах. Дюжие санитары подхватывают бездыханное тело и уносят прочь. Один из вбежавших заглядывает в лицо женщине и видит, что она что-то шепчет, и из глаз ее текут слезы. "Orapronobis", - читает он по губам.

Он вздыхает, находит в ящике стола перчатки и протягивает их женщине. Она кивает в знак благодарности, дочитывает молитву, дрожащими руками натягивает перчатки - и только после этого позволяет себе опереться на его руку.

- Спасибо, Марио, - говорит донна Маргари. - Со мной все хорошо. Позаботьтесь лучше о нем.

Доктор качает головой, но повинуется.

Женщина, не пытаясь стереть текущие слезы, глядит ему вслед.

------------

Тихо поскрипывают уключины. На темной воде пляшут белые блики. Огромный, неподвижный фонарь маяка сияет, как вторая луна, так ярко, что в светлой ночи видны бледные серые тени.

Я ловлю панический шепот одного из гребцов:

- Храни нас Святая Маргрета!

Диас было кидает на него кинжальный взгляд, но мне становится интересно. Днем раньше я видел, как матрос - совсем молоденький, знатный, но обедневший род, Академия с отличием - умолял Диаса взять именно его.

- Что такое, Сезар? - спрашиваю я.

Гребец осекается и замирает, не смея оторвать от меня взгляд. По лицу его видно, что он не знает, что хуже - ответить или промолчать.

За него отвечает Хиль, который в два раза его старше:

- Так ведь... ЧернаяМаргари, Ваше Величество. Всякий знает - если она сглазит, век удачи ни на суше, ни на море не видать.

Диас негромко, но отчетливо хмыкает, выражая свою точку зрения по вопросу.

Мне становится смешно:

- А я-то думал, что КастильядельФаро известен как дом дона Торрегоса!

- Так то дон Торрегоса, его и ангелы хранят. А каждый знает, что поседел он в двадцать лет, когда целую ночь бился с дьяволом на песнях за душу Черной Маргари. А она была раньше цыганка и колдунья, да и сейчас... - Хиль отвечает почтительно, но явно в душе считает, что, может, сиятельным особам вроде меня закон и не писан, а простому человеку о таких вещах лучше не забывать.

Я опять обращаюсь к Сезару:

- Так почему же ты не остался?

Он отвечает еле слышно:

- На волос колдуньи можно поймать морского змея.

Еще интереснее!

- А зачем тебе морской змей?

- Говорят, печень морского змея лечит бледную немочь. Матушка у меня, Ваше Величество, - набычившись, отвечает он, и ситуация перестает быть забавной. От бледной немочи нету еще лекарства.

- Сезар, послушай, - как могу, мягко отвечаю я. - Донна Маргари не колдунья, а набожная и достойная женщина, и морских змеев не бывает, это все вздор. Но много ученых в столице ищут сейчас средство от этой болезни, и, как только они найдут его - ты и твоя матушка узнаете об этом первыми.

- Спасибо, - шепчет Сезар, и отводит глаза.

В морского змея он явно верит больше.

Мы причаливаем, и я схожу на пристань, навстречу улыбке седого человека в распахнутом плаще, и она немедленно отражается на лицах матросов, Диаса и моем, сияя ярче, чем фонарь в руке встречающего. Нас приветствует сам дон Торрегоса. Он хлопает меня по плечу:

- Здравствуй, Фернандо!

Я улыбаюсь ему. Немного на свете мест, где я могу быть просто Фернандо, и КастильодельФаро, Замок Маяка - одно из них.

Как жаль, что именно сейчас я не могу себе этого позволить.

Мы обмениваемся приветствиями, поднимаясь к замку, ветер хлопает полами плащей, китом проплывает в небесах опоясанный огоньками сторожевой цеппеллин, дон Торрегоса, энергично помахивая фонарем, ведет нас по запутанным галереям, а я все думаю, как бы получше перейти к делу - но тут дон Торрегоса, оборвав хвалебную речь своим виноградникам, оборачивается к нам, приложив палец к губам. Мы входим в один из бесчисленных внутренних двориков, наискось расчерченный полосами лунного света. Сидящий на скамье у двери дородный молодец вскакивает и по-матросски отдает честь. Дон Торрегоса кивает ему, заглядывает в окно через приоткрытый ставень, и машет мне рукой. Я тоже заглядываю внутрь - и узнаю лицо, так хорошо известное мне по дагерротипам.

Гений, сумасшедший, убийца, головная боль десяти разведок по обе стороны океана безмятежно посапывает на узком ложе, неловко прикрывшись локтем от лунного света.

Дон Торрегоса кладет мне руку на плечо:

- Он никуда не денется отсюда, Ферчо. Пойдем. Донна Маргари будет рада тебя видеть.

Диас понимает меня с полузнака. Я вернусь сюда утром, но пока этому дворику не помешает утроить охрану.

----------

В небольшой, уютно обставленной зале, озаренной свечами, мягко крадутся по углам тени. За распахнутыми занавесками поет море. Хрусталь роняет и дробит теплые блики.

Я предвкушаю неторопливый ужин, беседы и музыку. Но хозяйка вместо приветствия вдруг отшатывается, прижимая руку к лицу:

- Ах, Ферчо! Как же мы не видели раньше! Альваро, как же мы не заметили!

Дон Торрегоса вглядывается в меня, и лицо у него вытягивается.

- Да, действительно, - бормочет он.

Донна Маргари снимает с пояса зеркальце и протягивает мне.

Ничего нового я там не вижу - только в уголке глаза, под бровью, темная точка. Сажа, что ли? Мы шли на всех парах... Я пытаюсь стереть пятно, но у меня не получается. Ладно, неважно, уж здесь-то можно не придерживаться протокола.

Дон Торрегоса прикрывает веко. У него такое же пятно, правда, немного другой формы. Донна Маргари обводит пальцем свою бровь - и у нее есть такая же родинка.

- И? - спрашиваю я. Предположения, что бы это могло значить, мелькают в моей голове, и ни одно из них мне не нравится.

Дон Торрегоса таинственно усмехается и заводит тоном доброго сказочника:

- Когда-то давным-давно случилось так - святая Маргрета пасла на зеленых холмах стада своего отца, а мимо ехал всадник. Ветер швырнул ему в глаза пыль и ослепил его. Всадник заметил, что у дороги стоит девушка, и стал просить ее о помощи. Святая Маргрета вынула соринку из его глаза - и когда он увидел ее, то издал изумленное восклицание и преклонил колено. "Почему ты кланяешься?" - спросила дева. "Посмотри", - ответил воин и протянул ей свой начищенный щит. - "Ты светлее, чем любая из королев". "Разве?"- равнодушно сказала святая, но улыбнулась его чистосердечию, и от ее улыбки стальной щит превратился в золото.

Меж тем подъехал вельможа, и увидел на краю дороги прекрасную деву, и загорелся желанием увезти ее с собой. "Не дело такой красотке пасти овец", - сказал он. - "Поезжай со мной, и у тебя будет вдоволь и самых сладких яств, и богатств, и все будут восхвалять тебя за твою красоту. Посмотри, что у меня есть, это настоящее золото!" - и протянул ей золотое зеркало. "Разве?" - равнодушно спросила святая и нахмурилась - не по душе ей были его речи. И от этого зеркало потемнело, и золото обернулось сталью, и отразило истинный лик вельможи, и тот, узрев себя, вскрикнул и упал замертво. А пораженный воин бросил свое ремесло и отправился по свету, чтобы свидетельствовать о том, что видел. А соринка, превратившись в родинку, осталась на его челе - и с тех пор говорят, что так метит своих избранников святая Маргрета.

Ну, по крайней мере, это не синдром какой-то болезни и не намеки на кровное родство. Последнее, впрочем, ничего не изменило бы.

Но настроение у меня портится. Не люблю не понимать, что происходит. И шуток на тему "избранничества" тоже не люблю.

Надо родиться принцем, чтобы понять, до какой степени.

Дон Торрегоса качает головой и снимает со стены гитару.

Я никогда не понимал, как ему это удается. Сам дон Торрегоса, со своей седой шевелюрой, которая всегда стоит дыбом, с разноцветными жилетами, с чересчур подвижным лицом, с руками и ногами, болтающимися как на шарнирах, больше всего похож на паяца из комедии дель арте. Но когда он берет гитару - будто распахивается окно в вечный золотой полдень.

У дона Торрегоса никогда не было прозвища. От гор и до моря его зовут просто по имени. И, пока мой отец не дал ему Маячный Замок, не было города, в котором не рады были бы дать ему приют.

Дон Торрегоса как-то умеет на все накинуть золотой сказочный флер - и не соврать при этом. Поэтому его любят за то, за что других бы ненавидели.

Например, за то, что он заставляет людей плакать о сказочном золотом мире, где каждое мгновенье бесконечно прекрасно и драгоценно.

Гитара делает последний перебор и замолкает. Я боюсь пошевелиться - мне нужно время, чтобы овладеть собой.

- Ты думаешь, что это все сказки, Ферчо, - шелестит голос донны Маргари. Ну так давай я расскажу еще одну.

Когда-то давно я была юна, бедна и горда, могла петь от рассвета до рассвета, когда было кому слушать; не чуралась черной работы, когда не было, а мужчины, желавшие польстить и женщины, желавшие уязвить, называли меня Ла Рейна - тогда, на Празднике винограда, встретился мне Анхель Хосе Альварес-и-Кампос по прозванью Эль Гато.

Помнит ли кто сейчас его имя? Но тогда Эль Гато был самым красивым, самым прославленным, самым отчаянным и самым любимым толпой тореро от гор до самого моря. Золото струилось между его пальцами, золотом был расшит его костюм, золото плавилось в его глазах, широко расставленных, как у тигра, и не было от моря и до гор мужчины, который не хотел бы назвать его товарищем или женщины, которая не хотела бы видеть его в своих объятьях.

Стоило Эль Гато со своей свитой оказаться на площади, как его окружила восторженная толпа, лоточники наперебой угощали его вином и сыром, забрасывали подарками - считалось, что если Эль Гато что-то примет, на торговца перейдет часть его удачи. Женщины забрасывали его улыбками, как цветами... все зрители мои разбежались. Но я была юна, бедна и горда, и потому продолжала петь и отбивать дробь каблуками, прикрыв веки и подставляя лицо солнцу - пока не услышала голос:

- Негоже такой красавице танцевать одной.

Передо мной стоял сам Эль Гато, разодетый в алый шелк и золото, как король, и с улыбкой, сверкающей, как только что вымытое окно. Но не только в насмешку меня звали в переулках и на проселочных дорогах Ла Рейной - я только выше вскинула подбородок - а ведь и встав на цыпочки, едва ли я достала бы ему до груди! И вот мы уже танцевали - под хлопки толпы и крики "Ола!", то сходясь ближе, то расходясь дальше, притопывая башмаками, высоко вскидывая руки, как птичьи крылья, все быстрее и быстрее - у меня растрепались волосы, уЭль Гато распахнулся ворот. В один миг я увидела на цепочке у него маленькое золотое зеркальце, пускавшее солнечные зайчики, в один миг увидела в нем свое отражение - глаз и родинку в его уголке, в один миг Эль Гато коснулся моей руки, чтобы перехватить ее в танце... в один миг все и произошло.

Золотое зеркало раскололось, Эль Гато схватился за грудь так, будто ему в сердце вонзили нож, застонал и бросился прочь. Толпа загудела и потекла за ним. А у меня подкосились ноги, потемнело в глазах, и я перестала отличать небо от земли, и если бы не друзья мои - кто знает, осталась ли жива...

Донна Маргари грустно улыбается и делает глоток из бокала. В неверном мерцании свечей вино кажется черным.

Она явно ждет от меня вопроса - и я задаю его:

- Но что же произошло?

- Я увидела мир таким, какой он есть, Ферчо. - Она опять грустно улыбается - Узнала... много того, что я хотела бы знать, и еще больше - того, чего не хотела бы. Например, почему Эль Гато подошел потанцевать со мной. Когда-то давно, когда он не был еще Эль Гато, а всего лишь Анхелито, Хело или даже Чече, он хотел богатства, славы и всеобщей любви. А мать его была колдунья, и младший сын был ей дорог более других - и она изготовила ему амулет, крошечное золотое зеркало, и велела ничего и никого не бояться, кроме тех, у кого в уголке глаза родинка, как соринка. И когда он повесил его на одну цепочку с крестом, для всего мира он стал Эль Гато - самым красивым, самым прославленным, самым отчаянным и самым любимым толпой тореро от гор до самого моря. Для всех, кроме себя, и это не принесло ему счастья. Он единственный знал, что всему обязан маленькому золотому зеркалу, знал - и все же не мог отказаться от него. И всегда ему было мало и золота, и славы, и обожания, и оттого выходки его становились все отчаяннее, и оттого, когда он увидел на улице цыганку с крошечной родинкой в уголке глаза - он не смог пройти мимо.

А для меня наступили невеселые дни, - она усмехается. - Тогда-то я и заработала имя ЧернойМаргари. Если бы меня не приютили дочери милосердия - я вряд ли осталась бы жива и точно повредилась бы рассудком. Я боялась людей - каждое чужое прикосновение обрушивало на меня то, что я совсем не хотела знать - горести, болезни, беды... а мое касание будило в людях то, что им о самих себе и ведать-то не хотелось. Петь и танцевать я больше не могла, конечно, но сестры нашли мне дело - и я штопала простыни, щипала корпию... когда возникало время, я вышивала покров, и всегда левкои, магнолии, мальвы вились перед моим взором. Это меня спасало. Вышивка была простым и понятным делом, у цветов не было страшных тайн, кропотливая работа казалась бесконечной... я думала, что всю жизнь проведу склонившись над шитьем под стоны больных, доносящиеся из-за стены. Но судьба рассудила иначе.

Однажды у меня закончился шелк. Для завершения узора мне нужен был редкий шафранный оттенок, мне боязно было доверить выбор кому-нибудь их сестер - и я решилась выйти за ним в лавку. Но по дороге меня сбил с ног какой-то юнец, спешивший скрыться от тех, кому был не по нраву его слишком длинный язык...

- Знал бы я, что случится дальше - наверно бы струсил и предпочел, чтоб мне пересчитали ребра! - смеется дон Торрегоса. - Да только выбора у меня не было - вот тогда-то я и поседел за одну ночь. Зато с утра я точно знал, что следует делать дальше!

- День за днем какой-то человек приходил играть под моим окном. Я не видела его лица - только слышала, как он поет, перешучивается с прохожими, подбадривает больных... Старые мелодии, незамысловатые слова - но, что бы он ни пел, что бы ни играл, в любой мелодии была улыбка. Музыка лилась на мою душу, как вода на иссохшую землю. В конце концов, я смогла поверить ему на слово в том, поверить во что самой у меня не хватало сил - что может в человеческой жизни быть что-то еще, кроме лжи, ужаса и страданий.

В тот день я дошила покров, и вышла из своей кельи, и впервые посмотрела ему в лицо, и увидела седые волосы и родинку в самом уголке глаза, будто соринку. И я поняла, что он знает. Что он знает, и все-таки не отчаивается.

Так я, зеркало из стали, встретила золотое зеркало святой Маргреты - и с тех пор мы не расставались больше.

Как все-таки сложно бывает общаться с поэтическим натурами. Я пытаюсь выяснить все по порядку.

- Вы хотите сказать, что подобные чудесные способности действительно существуют?

- Да.

- Носитель такого дара называется "зеркалом"?

- Да.

- Соприкоснувшийся с "зеркалом" узнает правду о себе и мире вокруг, а "зеркало" делит с ним это знание? Странно, что тут нет очереди из желающих...

В темных зрачках женщины дрожат, отражаясь, свечи.

- "Пьер Гарри" приезжал в КастильодельФаро именно за этим. И завтра ты его увидишь, Ферчо.

-------

С утра Диас приносит последние донесения со "Стрелы" и "Левиафана". Все спокойно. Я рассеянно проглядываю телеграфные строчки, перелистываю дело "Пьера Гарри", которое за время пути успел выучить практически наизусть. Интриги, шантаж, подкуп, слежка... я вспоминаю вчерашний разговор. Какое чертовски удобное свойство... касаешься кого-то - и вот все как на ладони - слабости, пороки, потаенные страхи... Грех от такого отказываться, если есть возможность. Сколько можно было бы экономии для тайной службы, сколько выгоды для политики...

Больше всего на свете мне хотелось бы жить в мире, где я был бы не обязан все это знать.

- Диас, - спрашиваю я. - Вам никогда не приходило в голову уйти в пираты?

Рамон Валентин Давид Бласкес-и-Диас поднимает бровь.

- Мой дед по материнской линии был корсаром на королевской службе, сир. Я читал его воспоминания - слишком однообразное занятие, на мой взгляд.

Диасы служат трону уже десять поколений. Так же, как и мы.

Единственное отличие - у них есть выбор.

-------

Шаги мои гулко и ровно отдаются по каменным плитам. Я в последний раз мысленно пробегаю строчки досье. Мне предстоит льстить, угрожать, торговаться - и делать это убедительно. Создатель лучей смерти не должен метаться по свету, как ополоумевшая шутиха. У меня начинает ломить зубы от мысли, что способность стирать города с лица земли попадет не в те руки.

Даже в наши собственные руки.

Возможно, лучше всего "Пьеру Гарри" разделить участь трех его двойников, найденных мертвыми в Петрограде, Лондоне и Париже.

- Вы опять хотите зарезать курицу, несущую золотые яйца. Сир, - негромко говорит Диас. В его бесцветном голосе таится неодобрение.

Я пожимаю плечами:

- Только в крайнем случае. Сложно быть вегетарианцем в нашем климате.

Иногда я ненавижу свою работу.

Мы проходим под аркой, и в глаза бьет полуденное солнце. Камень, в ночных сумерках казавшийся синеватым, сейчас блестит, как сахарная голова. Посреди двора возятся на корточках дети. Старший, прикусив от старания язык, мастерит из оберточной бумаги планер, тщательно разглаживает уголки и запускает его в небо.

Дети пищат и хлопают: "И мне! И мне!", мальчишка, подбоченившись, следит за ним...

Мой взгляд скользит было мимо - и вдруг спотыкается.

"Мимический паттерн", - сквозь зубы шепчет над ухом Диас.

Это не мальчик. Это "Пьер Гарри" в штанах со штопкой на коленке, "Пьер Гарри", приплясывающий на месте, "Пьер Гарри", корчащий бестолковые рожи. Будто кто-то встряхнул калейдоскоп - все мелочи остались теми же, но, перемешавшись, сложились в другой узор - вот почему я не узнал его.

Самолетик плавно пикирует мне под ноги.

Я наклоняюсь и поднимаю игрушку.

"Пьер" подбегает и замирает в нескольких шагах, ковыряя носком землю.

- Это мой!

Я чувствую спиной, как напрягается охрана.

- Как тебя зовут? - спрашиваю я.

- Пьетро, - глядя исподлобья, отвечает он.

- Ты сам такой придумал?

Он кивает.

Я провожу пальцем по бумажному сгибу. На белой перчатке остается пыльный след.

- Хорошая работа, Пьетро, - медленно говорю я. - А что. Еще. Ты. Умеешь. Делать?

Убийца и авантюрист вдруг срывается с места и бежит прочь, заливаясь слезами.

- Донна! Донна! Донна! - в голос рыдает он.

В дверях показывается донна Маргари, и я вижу, как "Пьер Гарри", содрогаясь всем телом, плачет ей в плечо, а женщина успокаивающе гладит его по голове.

Все это довольно сложно вместить.

Потом она берет его за руку и подводит ко мне.

- Пьетро, это Ферчо. Он наш друг. Тебе не надо его бояться. Ферчо, это Пьетро. Дай самолет, пожалуйста.

Я возвращаю ей игрушку. Она отдает ее хозяину. Пьетро со всей силы сжимает самолет в кулаке, сминая бумажные крылья.

- Кровоизлияние в мозг, - говорит донна Маргари. - Практически полная амнезия. В картотеке доктора Ортеса вы найдете полные данные.

Я делаю знак Диасу, и тот растворяется в сумрачных коридорах больничного крыла. Я позволяю себе сесть на скамейку и выдохнуть. Это не просто решение проблемы - это великолепное решение. Это лучше, чем все, на что я мог надеяться.

- Почему вы не сказали мне раньше? - спрашиваю я.

- Чтобы ты мог увидеть все своими глазами, Ферчо.

Пьетро ерзает между нами на скамейке, болтая ногами.

- Сложи нам по самолету, Пьетро, - говорит донна Маргари. - Они у тебя замечательно получаются.

Тот, просияв, срывается с места.

- Чертежей не осталось? - спрашиваю я.

Она качает головой.

- Гарри никому не доверял. Он все хранил в голове.

- Откуда вы знаете?

Женщина усмехается:

- Знаю, Ферчо.

Я вспоминаю вчерашний полуночный рассказ, и мне становится зябко посреди летнего дня.

Так вот как оно происходит.

- Пьер Гарри... узнал правду?

Донна Маргари кивает:

- И ему было некуда от нее деться, - она улыбается чуть ли не нежно. - Он хотел безопасности и восхищения, и в итоге их получил. И теперь ему не нужно для этого бросать мир на колени.

Я вспоминаю совершенно детский плач взрослого человека и содрогаюсь.

- Дорого это ему стоило. И всегда так?

- Половина тех, кто похоронен на нашем кладбище, не провели на острове и недели. Если ты об этом.

Я прилагаю усилие, чтобы не отодвинуться от нее. Донна Маргари усмехается, снимает с пояса шкатулку из грецкого ореха, вынимает из нее пару перчаток.

- Спасибо, - говорю я, пока она натягивает вторую кожу. - Я думал над тем, что вы мне сказали... знать правду очень важно. Но я на своем месте не могу рисковать. Я не могу позволить себе... кровоизлияния в мозг. Страна этого не выдержит.

Донна Маргари кивает.

- Это твое право, Ферчо.

- Чего мне стоит опасаться?

- Женщины с родинкой в уголке глаза. Дар передается от стального зеркала к золотому и наоборот. Дон Торрегоса может показать тебе, Ферчо, тебя самое - вот почему ты плачешь на его песнях - но не может передать тебе дара.

Это хорошо. У меня не так много тех, с кем я могу общаться без опасений, а мало что опасней, чем подлинные чудеса.

И кстати, о чудесах.

- Донна Маргари... В экипаже "Стрелы" есть один матрос... он хотел найти ваш волос, чтобы поймать морского змея и сделать из его печени лекарство для своей матери. Его зовут Сезар.

Лицо женщины грустнеет.

- Я не целитель, Ферчо. Но я поговорю с ним.

Я отпускаю всех. Мне хочется побыть одному - это та самая роскошь, которую я могу нечасто себе позволить.

КастильодельФаро к этому располагает - скалистый островок посреди океана. Тишина, воздух, пахнущий цветами, травой и морем, галерея в пятнах солнечного цвета и ажурной тени.

Я оглядываюсь - вокруг никого нет - поддергиваю рукава и делаю "колесо".

Отряхиваю ладони, проверяю, не треснул ли где шов, и иду дальше, как ни в чем, ни бывало.

Почему-то такие выходки поднимают мне настроение.

Пока в пустынной вроде бы галерее я не натыкаюсь на девицу, сидящую на перилах. Я собираюсь проскользнуть мимо - но она поднимает взгляд от страницы, вздрагивает, вскакивает, роняя книгу, и вперяется в меня с ужасом и восторгом.

Именно из-за таких случаев я не могу позволить себе ходить по улицам. Я светски улыбаюсь и собираюсь вежливо удалиться, но вместо привычного "Ваааше Величество!" девица выдыхает:

- Зеркало! Ты - зеркало.

Оп.

Я останавливаюсь и качаю головой:

- Нет. Я только меченый.

- О. - Она немедленно прячет пальцы в длинные рукава, обхватывает плечи и отступает на шаг. - Значит, у тебя есть выбор.

Теперь я вижу у нее родинку в уголке левого глаза, почти у самого кончика брови.

- А у тебя разве не было?

Она хмыкает.

- Мой отец - Золотое зеркало, моя мать - Зеркало из стали. С таким началом не очень-то есть из чего выбирать.

Я едва сдерживаю понимающую ухмылку, но не в силах сдержать любопытство:

- И... как оно?

- Истина - очень, очень, очень страшно, - говорит она, и я замечаю седину в ее светлых прядях. - И это прекраснее и драгоценнее всего, что есть в мире. И это практически невозможно вынести, а жить без этого - невозможно. - Она закусывает губу. - Мой брат - капитан корабля, и он счастлив, что ему не досталось метки. Моя сестра - затворница, отвергшая все земное ради небесного. А я... я думала, что тоже так смогу. Но я не могу!

Я не могу с людьми, потому что это слишком страшно, это опасно - для меня, и для них тоже. И я не могу без людей, потому что весь наш мир создан только ради людей, мой дар связан с людьми, как я могу зарыть его в землю? - она улыбается дрожащими губами и машет рукой. - Видишь, как хорошо, что когда есть выбор. Ты можешь выбрать, надо ли оно тебе. Как тебя зовут?

- Фернандо, - отвечаю я.

- Фернандо, - повторяет она. - Я - Беа. Беатриче.

И я понимаю, что не могу просто так уйти и оставить ее наедине с истиной и предназначением. Просто потому что слишком хорошо знаю, что это значит.

Я вглядываюсь в ее лицо - обычное девичье лицо, каких тысячи и тысячи, и говорю :

- Послушай... если я могу тебе чем-нибудь помочь - ты просто скажи.

Она поднимает бровь.

- Ты серьезно?

Я протягиваю ей руку:

- У тебя есть способ проверить.

- И ты не боишься?

- Боюсь. Но это неважно.

И она касается.

Черепаший мыс

Поль ненавидел больницы, но в этот раз посещения Королевского госпиталя было не избежать - по отношению к Марку это было бы просто бессовестно. Во-первых, это Поль любил гонять на скутере, а Марк просто исполнял свой долг. Во-вторых, хоть их обоих и смыло, Поля очень удачно выбросило на мелководье, где его выловила Миранда - а ради знакомства с Мирандой Поль и еще пару раз бы легко согласился потонуть. А Марка, бедолагу, долбануло о скалы, и, хоть его и вовремя вытащили спасатели, он уже месяц был законопачен в гипс и лежал, не двигаясь, с подвешенной к потолку ногой. Досуг не из приятных. Так что просто необходимо было прийти и помочь ему не падать духом... а, раз уж пришел, ноблисоближ. Доктор Ортос явно решил извлечь из такого удачного совпадения максимум - и протащил Поля уже по трем корпусам. Поль кланялся, улыбался, желал не падать духом и раздавал автографы, мысленно благословляя свое положение в семье. Старшим братцам это все приходилось проделывать не от случая к случаю, а постоянно.

- А вот эту девочку нашли после тайфуна, - объяснял тем временем доктор Ортос. - Мы не знаем кто она. Она не говорит. И не пишет. Мы зовем ее Ариэль.

Буря, Миранда, теперь Ариэль. Сплошной Шекспир. Поль поднял бровь:

- Пленный дух?

Доктор Ортос кивнул:

- Очень похоже.

Дитя и правда было какое-то потустороннее - бледное, с паутинно-тонкими бледными волосами, огромными светло-серыми глазами. Сквозь кожу было видно все синеватые жилки. Девочка не прыгала, не пищала, не просила шоколадку, не спрашивала, настоящий ли мундир, и безучастно смотрела в окно. Только когда он зашел в палату, вскинулась, прижала руки к груди и зыркнула глазищами. Глазищи тоже были какие-то нечеловеческие - огромные и бледные, на пол-лица, Поль аж вздрогнул - но тут его завертел разноцветный галдящий водоворот, и стало не до того.

Он совершенно о ней забыл, но через три дня до него дозвонился доктор Ортос.

Помните девочку, Ариэль? Такую бледную? Пожалуйста, приезжайте. Она ничего не ест уже три дня. Мы не можем держать ее на капельнице с глюкозой постоянно. Вы - единственный, кому она была рада. Пожалуйста, приезжайте. Она умирает. Она без вас умрет.

Поль выругался сквозь зубы на паникера-доктора, но Миранда посмотрела на него укоризненно - и он, конечно, поехал.

Оказалось, что доктор не был паникером. Бесстрастное детское личико было еще бледнее, чем в прошлый раз. Она равнодушно, не моргая, смотрела в потолок своими огромными бесцветными глазами.

Поль хотел позвать ее - но не успел ничего сказать, как девочка рывком села на кровати и потянулась к нему.

Смотреть, как человек переходит из состояния "выключено" в состояние "включено" было реально страшно.

- Поговорите с ней, - зашелестел над ухом доктор Ортос. - Убедите ее поесть. Спросите, где ее родители. Может быть, она вам ответит.

Поль осторожно присел на край кровати.

- Эээ... привет. Ты знаешь, кто я?

Девочка схватила планшет с края кровати. Улыбка у нее была самая счастливая.

ты

принц

- Зови меня Поль, хорошо? А как тебя зовут?

аааааааааааааиииииииээээээээээиииииииииэээээээээ

- Понятно... Ариэль. А мама с папой у тебя есть?

Она радостно кивнула.

папа

- А где он?

в море

на дне

Чччерт. Поль бросил беспомощный взгляд на доктора Ортоса. Ортоспоощряюще шевельнул усом. Девочка безмятежно улыбалась.

- А еще кто у тебя в семье есть?

сестры

бабушка

- А где они сейчас, ты знаешь?

все на дне

Наверняка это была семейная яхта. Наверняка они всей семьей отправились в отпуск. Наверняка их накрыл тайфун.

Удержать ровное выражение лица ему не удалось.

у них все хорошо

Девочка ласково погладила его по руке.

Отлично. Пришел утешать ребенка и сам разнюнился. Ма-ла-дец.

- Ты должна быть сильной. Тебе нужно хорошо кушать. А то не вырастешь.

Она с отсутствующим видом кивнула. Потом обрадованные согласием нянечки кормили ее каким-то супом, потом Поль еще пытался безуспешно расспрашивать ее о родителях ("как зовут твоего папу?" - "Уууууууууууээээиииооииииооооо" - "А бабушку?" - "Ооооооииииуууииииуууу" - "Понятно"), а потом он встал, чтобы уйти, и ее и без того огромные глаза на бледном личике наполнились слезами.

- Я еще приду, посмотреть, как ты поправилась. Правда.

ты

моя душа

без тебя

я умру

Выносить этот взгляд умирающего спаниеля было совершенно невозможно, Поль чувствовал себя последней сволочью, и тут Миранда, все это время молча простоявшая за его спиной, крепко взяла его за локоть и потянула в сторону.

- Нельзя ее тут оставлять.

- А что делать? Я не могу круглые сутки сидеть с ней рядом и кормить ее с ложечки!

- Возьми профессиональную сиделку. Места хватит, а девочка будет знать, что ты ее не бросил.

- Почему именно я вообще?

- Потому что именно тебя, такого красивого, по всем праздникам показывают. Дети любят яркое. Слушай, ты действительно хочешь оставить ее тут?

- Нет, - вздохнул Поль. Он повел лопатками - невыносимо умоляющий взгляд к тому времени уже, наверное, прожег на спине дыру.

Немой сумасшедший ребенок-сирота, что еще нужно человеку накануне свадьбы, обреченно подумал Поль, но уже, скорее, по инерции. Видеть это страдающее лицо в кошмарах ему точно не хотелось.

Уладилось все внезапно очень легко. Отец буркнул что-то неразборчивое, мать, ознакомившись с ситуацией, кивнула, молвила что-то про "Отлично, тебе давно пора было начать вырабатывать ответственность. Оформим ее пока как королевскую воспитанницу, а потом можно и титул дать". Про Ариэль сняли несколько душещипательных сюжетов для новостей (надеясь, что найдутся какие-то родственники - безрезультатно). Миранда и доктор Ортос нашли отличную сиделку, нечто среднее между медсестрой и гувернанткой. Ариэль тихо бродила по коридорам, вызывая худобой и печальным видом неизменное умиление у окружающих. Выяснилось, что она не любит обувь, зато любит танцевать босиком, болтать ногами в воде, море и дельфинов. Она старалась находиться как можно ближе к Полю, но так, чтобы не мешать ему - чаще всего, она, обняв колени, усаживалась на ковер или на подоконник и замирала - только огромные серые глаза блестели из-под светлой челки.

Поль сначала напрягался, натыкаясь на ее жадный, внимательный взгляд, а потом привык. Как будто они завели еще одну кошку.

День был отличный.

Поль, только что вылезший из воды, сидел на песке и смотрел, как Миранда ловко управляется с доской для серфинга. Точеный силуэт ловко балансировал на гребне волны. Поль прищурился, чтоб солнце так не било в глаза, и облизнул губу.

Кто-то похлопал его по руке.

- Ммм? - Поль нехотя отвлекся от зрелища.

Ариэль ткнула ему планшет.

люблю

тебя

Он рассеянно потрепал ее по голове:

- И я тебя, малыш.

женись

на мне

Поль засмеялся и присел на корточки, заглядывая в серьезное лицо.

- Возраст у тебя не тот.

мне

двести

лет

- Ну, вот видишь. Было бы тебе двадцать!

Ариэль бросила планшет, развернулась и побежала прочь.

Волна вынесла к берегу Миранду, загорелую и длинноногую. Поль залюбовался, как она отжимает волосы. От морской воды вся она была соленая. Поль расплылся в улыбке.

- А что с ребенком? - Миранда подбородком показала на мрачно сидящую вдали на песке Ариэль.

Поль пожал плечами.

- Поди разбери. Слушай, с нашими детьми все тоже будет так сложно?

Миранда блеснула зубами.

- Еще сложнее. Это я тебе гарантирую.

Целоваться, смеясь, сложно. Но они справлялись.

Минус бытия принцем - официальные мероприятия и журналисты.

Плюс - яхта, на которой можно от них ото всех удрать. Очаровательная маленькая двухместная яхточка, на которой так хорошо провести медовый месяц, мм?

Поль, только вылезший из душа, блаженно потянулся. Моторы мягко урчали, "Долорес" полным ходом шла в открытое море - прямо по дорожке, брошенной на воду заходящим солнцем.

- Милый, минералки мне захвати! - крикнула из каюты Миранда.

Он нашел среди шезлонгов ведерко с бутылками - лед еще не весь успел растаять, отыскал среди них "Перье", сунул ее в карман халата, выпрямился и вдруг замер, почуяв взгляд.

На палубе стояла Ариэль. В руке Ариэль держала нож. Нож Ариэль прижимала к своей шее.

- Ты же на берегу осталась, - беспомощно сказал Поль.

Ариэль чуть покачала головой и улыбнулась. Глаза у нее, и так обычно дикие, были совершенно безумные.

- Милый, ты там с кем?... - Миранда выглянула из каюты - и осеклась.

- Ариэль, - Поль старался звучать как можно убедительнее. - Положи нож. Пожалуйста.

Миранда как можно незаметнее потянула с шезлонга плед. Поль надеялся, что правильно ее понял.

- Давай!!! - он бросился вперед, перехватывая нож. Миранда метким броском накинула на девчонку плед, и все смешалось. Ариэль превратилась в один сплошной клубок бешено дрыгающихся и вырывающихся локтей и коленок. Держать ее пришлось вдвоем.

- Обними и не отпускай, - сипела сквозь зубы Миранда. - Немного... с аутистами... работала... знаю...

Наконец, укутанное в плед дрожащее тельце перестало содрогаться и расслабилось. Локтей и коленок стало меньше.

все

уже все

Голос был нежнейший и серебристый, выпевающий бесконечную череду гласных, которые каким-то немыслимым образом складывались в слова.

От неожиданности Поль и Миранда подались в стороны. Ариэль стряхнула их руки, освобождаясь от объятий. Плед распахнулся.

Из-под пледа выкатился и блеснул под луной дельфиний хвост.

Поль поперхнулся и выдал тираду из тех, что не принято озвучивать при женщинах и детях.

все, без слез плакала русалка.

ты не назовешь меня женой

не запомнишь мое имя

не введешь меня на небо

у меня не будет бессмертной души

я стану морской пеной

белой пеной

как народ мой

белой морской пеной

она обратила свое прекрасное, бледное, нечеловеческое лицо к Миранде.

зачем он тебе

у тебя уже есть своя душа

своя живая бессмертная душа

ты сама войдешь на небеса

на человеческие небеса

а я стану морской пеной

с рассветом стану морской пеной

как весь мой народ

стану морской пеной

Русалка чуть раскачивалась, склонив голову, обхватив тонкие плечи руками. Пение ее разрывало грудь, будто сердце вынимали заживо.

- Оно не так работает! - Поль встряхнул русалку за плечи, пытаясь перекричать ее душераздирающую, ввинчивающуюся в виски песню. - Оно не так работает! Крещутебявоимяотцасынаисвятогодухааминь!!!

Русалка замолчала.

Поль сорвал с минералки крышку и потряс над русалкиной головой. "Перье" с шипением потекла по светлым волосам. Остаток Поль попытался влить себе в глотку и закашлялся.

Две пары одинаково огромных глаз воззрились на него одинаково ошарашенно.

- П... пить с ирландцами, - отдышавшись, пояснил Поль. Его немедленно взяла икота - от нервов, что ли? - ... п... полезно. Много... п... полезного узнаешь. - Он попытался утереть лицо, но только, кажется, больше размазал.

- Ты в кровище весь, - встревожилась Миранда.

- А... ножик отбирал, п... порезался.

- Я пойду аптечку принесу, - сказала Миранда и скрылась в каюте.

Русалка сидела на палубе, прислонившись к борту. Хвост ее под луной отсвечивал серебристым, и глаза тоже были как две маленьких луны.

Поль тоже сел и прислонился к стенке. Ноги его не очень-то держали.

- В Ирландии... были эльфы. Они как русалки. Только с ногами. К...кажется. Их крестил П... Патрик.

разве так можно

Вернулась Миранда с аптечкой и перевязала ему руку.

- Насколько я помню, можно, - подумав, сказала она. - В экстренных случаях.

С женой это я молодец, не прогадал. Разностороннее образование и железные нервы, подумал Поль. И ноги. Ноги, самое главное. Нервный смешок ему удалось сдержать.

- Куда уж... экстренней.

я должна была

выйти за тебя замуж

и обрести бессмертную душу

или стать пеной морской

на исходе брачной ночи тебя с другой

или омыть ноги

в твоей крови

и опять обрести хвост

у меня есть хвост

но ты жив

есть ли душа

теперь

у меня

стану ли пеной

на рассвете

Песня русалки была не осуждающей, но исполненной бесконечной грусти.

- Вот что, - сказала Миранда. - Нам нужен профессионал. Срочно.

Уже светало, темно-синие сумерки постепенно становились светло-синими. Поль гнал снятую с автопилота яхту на полной скорости. Ариэль сидела на палубе, расстелив хвост, как подол платья. Миранда, обняв ее за плечи, что-то успокаивающе шептала и время от времени поливала хвост водой, чтоб он не пересыхал. На полу плескалась уже порядочная лужа, когда вдалеке нарисовался Черепаший мыс - каменная черепаха, высунувшая из панциря голову на длинной шее. На самом лбу она несла башенку старинного маяка-церковки.

Потом они долго спускали на воду лодку и швартовались

Потом они долго шумели и стучали, пока не разбудили старичка-священника. Поль очень боялся, что того схватит сердечный удар, или он просто пошлет их подальше, но у него только седые кустистые брови ползли все выше, выше и выше, пока не задрались на самый лоб - да так и застыли.

Он выслушал сильно путаное трехголосое изложение, поглядел на хвост, пробормотал:

- Да, вы все правильно сделали... эээ... - он близоруко прищурился.

- Поль, - подсказал Поль.

- Поль, - кивнул тот. - Но нам с... эээ...

аааааааааааааиииииииээээээээээиииииииииэээээээээ

- ...Ариэль, наверное, надо будет поговорить наедине... эээ... вот сюда, наверное...

Старинная купель была устроена в виде фонтана с мраморной чашей. Вода в ней, к счастью, была. Поль сгрузил туда русалку и вздохнул. Ариэль почти ничего не весила.

Потом они бесконечно долго сидели снаружи, завернувшись вдвоем в тот самый плед, и смотрели, как светает. Точнее, Поль смотрел, а Миранда дремала у него на плече - сумасшедшая ночь ее вымотала, несмотря на "железные нервы". Поль смолил сигареты, одну за другой, старательно выдыхая в сторону.

Колдовство. Проклятия. Русалки. Сапиенсы. Вынос мозга. Их там целый народ. На дне моря. Мама дорогая. О ччерт, нефтепровод. Нефтепровод нам теперь нельзя. Ооо, как же я это буду объяснять. Ариэль, наверно, общаться с кабинетом откажется. Затаскают по лабораториям. О, ччерт. Экотуризм. Надо будет упирать на экотуризм. Точно.

Солнце совсем выползло из-за горизонта и разбудило Миранду. Она зевнула и потерла затекшую шею.

Деревянная дверь распахнулась. На пороге стоял старенький священник с мохнатыми бровями.

Поль вскочил со скамейки.

- Ну что?!

Тот поморгал.

- Мне было сказано, что все будет в порядке. Я, правда... эээ... не совсем понял, как именно. Ариэль очень... эээ... необычная девочка. Но вы, наверное, все равно захотите это видеть?

Поль и Миранда прошли внутрь.

Ариэль, свернувшись клубком, как кошка, спала в мраморной чаше. Солнечный луч из распахнутых дверей упал ей на лицо.

Русалка открыла глаза и чихнула.

Золотой, шестикрылый, молчащий

Все шло, как обычно - оркестр наигрывал вальсок, я, аккуратно приобняв Эстер, кружил ее под благоговейными взглядами почтеннейшей публики. Эстер горячо дышала мне в ухо, что-то ей не нравилось. Впрочем, Эстер дама характерная, ей часто что-нибудь не нравится. Вальсировать с Эстер опасней, чем класть голову в пасть к Красотке, или гонять через горящие обручи Мальчика. У меня, конечно, есть кнут, и пистолет тоже есть, но десятипудовую львицу ими враз не остановишь.

Я что-то успокаивающе бормочу Эстер, и вдруг ловлю краем глаза звериный силуэт на тумбе. Неужели какой-то болван из униформистов выпустил Мальчика? Я отпускаю Эстер, оборачиваюсь - и вижу некрупного льва. Что за дьявол, откуда тут лев, нет у меня никакого льва! - проносится вихрем в голове - и тут зверь подбирает лапы, как перед прыжком, и распускает из-за спины орлиные крылья.

Эстер в его сторону и ухом не ведет, зато недобро щурится на меня и нервно дергает усами. Я стеклянно улыбаюсь публике, заученным движением кланяюсь на все четыре стороны, и мы удаляемся за кулисы. За это время зверь успевает выпростать еще две пары крыльев, черные мышиные и прозрачные стрекозьи.

Я прослеживаю за тем, как запирают Эстер, и потом уже позволяю себе стечь по ближайшей стенке и начать мысленно скрежетать зубами. "Вот тебе "Абрау-Дюрсо", вот тебе "Финь-Шампань", вот тебе устрицы. Допился, щ-щенок!".

Объяснение квелое, конечно, но хоть какое-то.

На самом деле, все гораздо хуже, раз уж дошло до галлюцинаций, не бывает такого от вчерашней бутылки шампанского. Хотя бы и с коньяком. А нюхать эфир меня Инна так и не уговорила. Или уговорила? Нет, я бы помнил... А откуда тогда зверь? А еще работать второе отделение. Или не стоит? Нет, работать надо...

- Все хорошо? - спрашивает женский голос.

Это акробатка, ждущая своего выхода. В руке у нее красный бумажный зонтик. Как ее... Фанни. Фанни-трусишка, вот как ее кличут, не за дело, среди прыгунов под куполом бояк не бывает, а за то, что на любое слово у нее один ответ - ужас да ужас.

- Публика тяжеловата, - отговариваюсь я.

- Ужас, - очень серьезно отвечает она, и вдруг откалывает со своего корсажа розу и протягивает мне. - Возьмите вот на удачу. Пожалуйста.

Я, как ни странно, беру. Лишняя удача мне сейчас точно не помешает.

Решаю во втором отделении не связываться с Красоткой, а взять одного Мальчика. С Мальчиком мы живем душа в душу - с тех самых пор, как его, двухмесячного, в мешке, притащил Ксенофонту, управителю нашему, какой-то приказчик. Мол, хотела хозяйская дочка "тигренка полосатого, смышленого, усатого", а он, скотина этакая, всю мебель изодрал, хозяев покусал и дочку ихнюю исцарапал. Бант носить не хочет, мышей не ловит, только пакостит. Возьмите, люди добрые, а то топить придется.

Приказчик запустил руку в мешок и вытащил за загривок тигренка, размером с взрослого кота. Кутенокмявкнул и пустил по высокой дуге струю прямо на Ксенофонтовы нарядные брюки.

- Мальчик, видите ли... - конфузливо пробормотал приказчик, чувствуя, что цена товара стремительно падает.

Столковались на трех целковых.

Ксенофонт встопорщил усы - смотри мне, говорит, Зигфрид. На учет я его поставлю, а ростить сам будешь. Даю тебе полгода - чтоб за это время толк из него вышел. А то спишу к чертям собачьим в зоосад, у нас тут не богадельня.

Выхаживать его мне пришлось самому, и руки мне он тогда подрал знатно, конечно. Зато можно теперь щеголять закатанными рукавами и с легким сердцем отвечать "Ах, это? Да, тигр... да, мой собственный..." Девицы млеют, хотя сколько тогда было тому тигру... Короче, в Мальчике я уверен.

Как ни странно, представление проходит гладко. Вместо складывания головы в пасть приходится вспомнить пару старых трюков, Мальчик до умопомрачения рад, что все внимание "папки" достается ему одному и чуть не светится. Никаких видений не наблюдается. После поклонов я облегченно выдыхаю, даю себе слово не якшаться больше с Инной и ее эфироманами и не пить ничего крепче зельтерской - и тут чувствую у себя на спине чей-то взгляд. Оборачиваюсь и замечаю давешнюю акробатку с зонтиком, только уже без зонтика - насурьмленные брови, алые губы, глаза-маслины - блестящие, почти черные. У левой ноги ее сидит зверь.

Я чувствую, что меняюсь в лице, и отворачиваюсь, чтобы это скрыть. А когда овладеваю собой - ее уже нет.

Я всю жизнь провел на цирковой арене, я привык, что ко мне обращены тысячи глаз, и половина из них - женские. Я привык, что на меня смотрят - восхищенно, скучающе, ожидающе, требовательно, томно и с поволокой. Я знаю, как это называется и что из этого бывает.

Но я не знаю, как называется, когда начинают мерещиться львы с крыльями.

Я - укротитель, и я давно свыкся с мыслью, что закончу дни так, как их закончил мой отец и отец моего отца - в когтях своих же питомцев. Двух секунд хватает, чтобы изорвать человека в клочья. Но идея провести остаток жизни в палате для помешанных, под присмотром ласковых докторов, мне отвратительна. Пусть уж все идет, как идет, если из-за несуществующего зверя час мой придет раньше, чем думалось - значит, так тому и быть.

Я начинаю отмерять его появления. Он никогда не появляется, когда смотритель кормит зверей. Ни разу - когда они заперты в клетках и играют между собой. Только когда меня ничто не отделяет от них, когда мы учим новые трюки или работаем на арене, когда Эстер нервничает, или Красотка капризничает, или Мальчику взбредает в голову показать характер.

В какой-то мере это даже удобно - когда краем глаза я замечаю золотого зверя, то понимаю, что стоит держаться начеку. Но - не могу отделаться от чувства, что он вцепится мне в глотку первым.

И еще я вижу его каждый раз, когда сталкиваюсь с акробаткой Фанни. Поэтому я стараюсь ее избегать, но получается не всегда.

Однажды я встречаю ее в городе. Зверь идет рядом с ней, справа, чуть позади, слегка касаясь лобастой башкой бедра, обтянутого лиловым шелком. Никто его не видит. Кроме меня.

Я иду за ними, как на аркане.

У края площади танцорку поджидает какой-то хлыщ в цилиндре и сразу же начинает что-то ей выговаривать. Она слушает, опустив глаза, сложив руки. Сама кротость. И только я вижу, что она смотрит в это время на зверя, а тот заглядывает ей в лицо, преданно, по-собачьи. Хлыщ этого не замечает - зато замечает засмотревшегося на зверюгу меня.

Я улыбаюсь ему - медленно и широко, как улыбается Мальчик, когда в очередной раз показывает Эстер, кто тут главный.

Хлыщ слегка покрывается зеленцой, быстренько подхватывает акробатку под локоток и утаскивает в направлении прошпекта. Зверь топорщит верхнюю пару крыльев и, вальяжно помахивая хвостом, идет следом.

В синем вечереющем небе маячит тоненький серпик луны. Я мысленно приписываю к луне штрих - получается "Р", как в детской книжке с картинками.

"РРРРЫ", - шепотом говорю я и возвращаюсь восвояси. В глубокой задумчивости.

Маневры мои, разумеется, в среде нашей не остаются незамеченными. За спиной начинает позмеиваться слушок - "Что, Колька, грустный? Втрескался? Ля бель дам сан мерси?", "Николай Степаныч, видно, того-с... увлеклись. Чахнут-с", хихиканье и шепоточки по углам, и прочая, и прочая, и прочая. Я старательно держу подобающую мину - пламенею очами и огрызаюсь на все намеки. Получается, хвала святым угодникам, правдоподобно. Даже слишком. Об истинном положении вещей пока что никто не догадывается, но меня холодный пот прошибает при мысли о том, что если... "Николай Степаныч, видно, того-с... с глуздусъехамши".

К дьяволу. Ославят - закажу афишу "Безумный Зигфрид и его невидимый лев". Задрапируюсь в тогу, позову газетчиков и живописую все в красках, вращая глазами. Про проклятье каких-нибудь зулусов и духа-покровителя.

Например, так: укрощению и покорению хищников учился я в саваннах Абиссинии. Но, убив первого своего льва, я, нарушив древний священный обычай, не опалил ему усов. С тех пор его дух преследует меня, ожидая моей смерти. Иногда, когда питомцы мои выходят из повиновения, человек чуткий может заметить шорох его крылий...

Спиритуализм сейчас в моде. Публика повалит валом.

Зверь мерещится мне все чаще и чаще. И, когда я понимаю, что думаю только о нем, или о канатной плясунье, или о них обоих - то понимаю, что нужно что-то делать. И однажды, не находя ничего лучше, толкаю дверь вее гримерную.

Она сидит, подогнув ногу, на узкой кушетке, с шитьем в руках, везде разбросаны лоскуты ткани. Какие-то пестрые плащики. Без яркого грима ее лицо кажется совсем бледным. Голым. Беззащитным. Она молча и вопросительно глядит на меня глазами-маслинами.

- Фанни, Ваш цветок завял, - говорю я, чтобы хоть что-нибудь сказать, и осекаюсь, потому что вижу - на истертом ковре, привалившись спиной к кушетке, лежит золотой зверь с львиной гривой и шестью крыльями. Он зыркает на меня и неторопливо зевает, скаля превосходные белые зубы. - Фанни, - говорю я, стараясь не косить на него. - Фанни, мне мерещится... странное. Лев с шестью крыльями. Мне кажется, случись что-то - он меня порвет. Первым. Я теряю форму, я работать не могу...

- Ужас, - говорит Фанни, откладывая иголку. Не отрывая глаз от моего лица, опускает маленькую белую руку и гладит по зверя по голове. Зверь довольно щурится. - Это Ужас, - и я понимаю, что это зверева кличка. - Я сама его попросила.

- Зачем? - тупо спрашиваю я.

Плясунья поднимается, ткань с шелестом скользит на пол.

- Чтобы я могла больше за Вас не бояться. Умереть от Ужаса не больно, просто сердце остановится - и все. Если я вдруг упаду, он обязательно это для меня сделает. И для Вас тоже.

- Фанни... - Я сжимаю ее ладони - совсем ледяные, усаживаю обратно. - Фанни, не надо за меня бояться. И сердце мое останавливать тоже не надо, молодое сильное сердце, послушайте, как оно бьется. И Ваше тоже. Какие у Вас холодные руки... Фанни, как Вас зовут по-настоящему?

- Анна, - отвечает она.

- Анна... - повторяю я. - Я, как Вы понимаете, тоже не Зигфрид...

Она негромко смеется.

Зверь у ее кровати сворачивается клубком.

Практика доктора Гудвилла

"Многие же тайны, неподвластные слабому человеческому разуму, скрывает мощь окружающей нас Природы; тщетно гордецы, запершись в высоких башнях, твердят о силе человеческого разума, этой жалкой искре, тлеющей в темноте вечной ночи! Пришла пора узреть истину: слабое существо, именуемое человеком - лишь игрушка в руках сотен и сотен тонких сущностей высшего мира. Духи сопровождают нас от рождения и до гроба, и после, когда мы покидаем, наконец, эту юдоль скорби, они возносят нас в те выси, кои и представлению нашему недоступны..."

Сквознячок проходится по комнате.

Лампа у изголовья мигает.

Чуть слышно хлопает занавеска.

Эмили вздрагивает. Это все - дыхание духов?

Они здесь? Сейчас?

...сотни прозрачных, невидимых глазу, подобных сгусткам тумана, тел; сотни пронзительных, маленьких, колючих, как иглы, глаз; сотни тонких, тянущихся к ней рук; сотни неслышных, насмешливых, на все лады распевающих голосов: "Эмили, сядь! Эмили, встань! Эмили, спи! Эмили, пой! Эмили-Эмили-Эмили-Эмили!"...

Неужели все, что мы делаем - это плод чьей-то воли? Любое действие, любой поступок, любое чувство? И даже...

Эмили чувствует, как в темноте у нее горят щеки.

Не может быть!

Эмили утыкается лицом в подушку.

Книга со странным названием "Тайное знание, или Речи Девяти Небес" падает, шелестя страницами, на пол.

Утро.

- Опять вы допоздна спите, мисс! Вставать пора! Опять допоздна не спали, да? Вот, и книженциякакая-то опять на полу валяется! "Ре-чи Де-вя-ти..."

- Дженет! Дай сюда! Немедленно!

- Уй, страсти-то какие! Нате, нате, мисс, и нечего волком на меня зыркать, я ничего такого не сделала... Ишь ты, чуть что, так сразу! Нет бы доброе слово какое сказать, так нос задерет, книженцию свою к груди прижала, ровно это не бумага, а...

- Дженет! Выйди вон!

День.

- Эмили, мне кажется, что ты бледновата. Ты опять читала допоздна?

- Мне не спалось, мама.

- Я думаю, дорогая, что пара конных прогулок Эмили не помешает. Да и у Лонгроудов намечается какой-то бал, кажется... Эмили, я думаю, тебе там будут очень рады...

- Спасибо, папа. Мне не хочется.

Вечер.

"Недаром о них говорят предания, недаром хранят крупицы народной памяти то, что было давно утрачено... Чу! Вслушайтесь в шелест листвы за окном - это _они_ говорят с вами. Вглядитесь в узор бегущих по небу облаков - это _они_ выводят свои письмена. Почувствуйте дыхание ветра - это _они_ сжимают вас в своем нежнейшем объятии..."

Эмили передергивает плечами. Несмотря на теплое одеяло, ей становится холодно.

Это правда или ей кажется - чьи-то внимательные глаза следят за ней?

Это кто-то прячется за шкафом - или ей кажется?

Это кто-то пришел за ней...

Это Тень...

У нее неслышная походка и мягкие ватные лапы, она перетекает из одного положения в другое, она прячется, чтобы ее нельзя было увидеть, она все ближе, она пришла за тобой...

Она пахнет болотной тиной и землей после дождя, и когда она подкрадется слишком близко, она обхватит тебя, как стылая, липкая болотная топь, и...

Эмили хочет взять лампу, но ей страшно даже шевельнуться. Ее сердечко бьется, как сжатая в кулаке птица.

Наконец, она осторожно вытаскивает руку из-под одеяла, тянется к лампе...

Одно неловкое движение - и та падает на пол и гаснет.

Комната погружается в темноту.

Эмили с головой прячется под одеяло, сжимается в комок.

Тень за шкафом становится все гуще и гуще.

Она ждет своего часа.

Утро.

- Мисс, да это я, Дженни! Что ж вы так за руку-то меня хватаете, будто живого человека сто лет не видели, синяк же будет! Бедненькая, да вы дрожите вся! И лампа на полу валяется! Ой, мисс, не к добру это! А ну как загорелось бы все, вот ужас-то! Ну, ничего, ничего, поднимайтесь, мисс, вот я сейчас шторы распахну, солнышко за окном светит, птички в саду поют, а моя мисс выйдет в сад, прогуляется и все у нее будет ха-ра-шо-ооо...

День.

- Эмили, это правда, что Дженет нашла у тебя в комнате разбитую лампу?

- Да, мама. Я не знаю, как она разбилась, мама.

- Эмили, наверняка ты столкнула ее во сне.

- Дорогая, в нашем доме давно пора провести газовое освещение. Я уже сколько раз тебе об этом говорил...

- Да, дорогой. Я не одобряю этих новомодных веяний... Но, пожалуй, ты прав. Подумать только, что могло бы случиться!

Вечер.

Книга с затейливым названием спрятана в шкаф и заперта на ключ.

Ночь.

Эмили лежит в темноте без сна, боясь пошевелиться. Где-то в глубине дома тикают часы. Где-то скрипит половица. Тень за шкафом становится все гуще, и гуще, и гуще. Эмили боится закрыть глаза - но, устав таращиться в темноту, все-таки на миг опускает веки.

Тень прыгает ей на грудь - и Эмили кричит, кричит, кричит, пока не проваливается в темноту.

- Милая, милая, что с тобой?! Боже, она вся ледяная! Дженет, нюхательную соль, быстро!

- Вот, мэм... Бедняжечка, она так кричала, так кричала, я аж с постели подскочила, кто бы мог подумать, мисс Эмили, всегда такая тихая, а тут как будто баньши завизжала, вы знаете, кто такие баньши, мэм?..

- Дженет, замолчи и принеси горячей воды и полотенца. И мой халат, я не собираюсь отходить от дочери до утра.

- Хант, немедленно соберите слуг и осмотрите дом. Может быть, кто-то пытался залезть в окно. Я телеграфирую доктору, чтоб он приезжал немедленно, и к вам присоединюсь. Дорогая, ты думаешь, это серьезно?

- Нервический припадок? Не знаю, в нашем роду такого не было, но вот у сводного брата тети Наталии, который как-то подхватил в Индии болотную лихорадку...

- Мааам, паап, что случилось?

- Ничего особенного, милый. Твоей сестре приснился страшный сон. Дженет, отведи мастера Питера в постель, пожалуйста.

- Аа... ааа... апчхи!!

- Эмили! Эмили, милая, ты очнулась! Ну, как ты? Что с тобой, ты так кричала! Ты нас так напугала, милая!

- Мама... ой, мааама!..

Утро.

Доктор Гудвилл аккуратно швартует свой аэростат у западной башни, спускается вниз по веревочной лестнице, помахивая саквояжем. Он ступает на землю, стягивает краги, сдвигает на лоб защитные очки-гоглы, жмет руку мистеру Эльмидейлу, кланяется миссис Эльмидейл. Утреннее солнце сияет на докторской лысине и блестящих пуговицах жилета, седые бакенбарды весело топорщатся. Миссис Эльмидейл тревожно вздыхает, глядя, как невысокий полноватый доктор, спеша к пациентке, несолидно перескакивает через ступеньки. "Это самый лучший в наших краях специалист, дорогая" - вполголоса говорит ей мистер Эльмидейл.

Заплаканная Эмили бессильно полулежит на подушках.

Доктор Гудвилл, выпроваживает мистера и миссис Эльмидейл, склонив голову на бок, рассматривает бледные девичьи щеки, красный девичий нос и темные круги под девичьими глазами. Щупает пациентке пульс (слегка частит), возвращает в карман часы и участливо спрашивает:

- Ну, милая, что же у вас случилось?

Эмили всхлипывает:

- Доктор я такое видела, такое!.. оно черное, и страшное, и как кинется!.. Как цвирк в "Речах Девяти Небес" мадам Блаблавацкой, вы о такой слышали? Она медиум, может говорить с духами, а уж эктоплазма!.. Но вы же доктор, вы, наверное, тоже на смех меня поднимите, а ведь на самом деле! - Эмили всхлипывает опять.

Доктор успокаивающе похлопывает ее по руке.

- Ну, почему же... всякое бывает на этом свете. Хотя неожиданно, что вы заинтересовались таким предметом, мне казалось, что у нынешних молодых людей принято скептически относиться кподобного рода материям - вот буквально на днях я имел преинтереснейший спор с мастером Томасом Эшби о торжестве научного подхода...

- С Томасом Эшби? - вздрагивает Эмили и слегка заливается румянцем.

- Да, в позапрошлую пятницу я навещал миссис Лонгроуд, а полк мастера Эшби расквартирован в городке поблизости, и он как раз находился в их усадьбе с визитом... Так вот, миссис Лонгроуд, особа сколь склонная интересоваться веяниями философии, столь и здравомыслящая, завела разговор о месмеризме и его разоблачении Королевским врачебным обществом, и, поскольку мне в свое время в силу профессиональной склонности пришлось весьма тщательно проштудировать протоколы заседаний комиссии, созданной из членов Парижского медицинского факультета...

Доктор Гудвилл погружается в философско-медицинско-оккультные подробности.

Эмили вежливо кивает, мечтательно улыбается и совершенно его не слушает.

День.

- И каков ваш вердикт, доктор? - спрашивает миссис Эльмидейл, тревожно комкая на груди шаль.

- Ничего страшного, просто небольшой кошмар. У вашей дочери очень чуткая нервная организация и богатое воображение, ей вредно долго находиться одной в четырех стенах. Я бы посоветовал поездку на воды, но, по счастию, совершенно нет нужды ездить в такую даль. Вы знаете, что Билли, младший сынишка Лонгроудов, играл в поиски клада, а вместо этого умудрился обнаружить целебный источник? Уверяю вас, минеральная вода чрезвычайно полезна при повышенной возбудимости психики - и вам даже не понадобится ехать в какой-нибудь Карлсбад!

Доктор Гудвилл берет понюшку табака из протянутой табакерки, шевелит ноздрями и с наслаждением чихает.

Мистер и миссис Эльмидейл переглядываются - доктор Гудвилл и впрямь прекрасный специалист, дающий простые и практичные советы. И берет недорого.

- И, кстати, - добавляет доктор. - Говорит ли вам что-нибудь фамилия Эшби?..

Вечер.

На лестнице доктора подкарауливает Питер. Глаза у него горят от восторга:

- Доктор, а правда, что Эмили удалось вызвать привидение?!

Доктор Гудвилл оглядывается, вздыхает и, наклонившись, доверительно шепчет мальчику:

- Понимаете ли, молодой человек, девушки такие чувствительные... Это была всего лишь крыса.

На лице мальчика отражается разочарование пополам с презрением ко всему женскому полу вообще и Эмили в частности.

Дженет приносит доктору кофе, брякает чашку на стол и воинственно складывает руки на груди:

- Знаю я, что вы там наговорили, про нервы-то, а все неправда! У меня бабка есть, так вот она рассказывала, что так визжат, когда нечистая сила подбирается. Вот вы доктор, а не знаете, что надо взять жабий язык, и растолочь в труху, и смешать со свиным жиром, а потом пойти на перекресток в полночь в пятницу, и набрать там земли, и все перемешать, а потом этой мазью надо намазать притолоку, и тогда точно никакой нечисти дороги в дом не будет!!!

Доктор Гудвилл усмехается:

- Ааа, достопочтенная Бренда! Я ей только на позапрошлой неделе глазной зуб удалял, вам привет, кстати... прекрасная женщина, нам бы всем такое здоровье и присутствие духа, в таком-то возрасте... Дженет, подойдите сюда. Ваши методы несколько устарели, смотрите.

Доктор аккуратно достает из жилетного кармана блокнот и перо и аккуратно выводит на бумаге треугольник из слова "абракадабра". Потом аккуратно вырывает лист и протягивает его Дженет:

- Держите. Этот амулет намного действенней. И, в отличие от жира, не обладает дурным запахом.

Дженет недоверчиво берет листок:

- И он работает?

- Можете уточнить у вашей бабушки, если не верите.

- И больше ничего не надо? - недоверчиво тянет Дженет.

- Да, конечно. Ну, для надежности еще можно перед сном дунуть, плюнуть и подпрыгнуть на одной ножке, - отвечает доктор Гудвилл, тщательно скрывая улыбку.

Ночь.

Спит Эмили, по-детски подложив под щеку ладонь. У кровати громко тикает огромный будильник - утренние прогулки улучшают цвет лица! И вообще, у Лонгроудов всегда встают рано, надо привыкать заранее...

Спит Питер, разметавшись по кровати, и в складках его одеяла прячутся оловянные солдатики - увлечение настоящего мужчины и полководца, а не какой-то там девчонки.

Спит Дженет, свернувшись калачиком и мирно посапывая. Перед сном она трижды подпрыгнула на одной ножке, дунула, плюнула и сказала: "Абракадабра!". Теперь никакая нечисть никого не тронет!

Спит мистер Эльмидейл, оглашая ночь раскатистым храпом отца семейства, довольного тем, что нет ничего, с чем он не мог бы справиться.

Спит миссис Эльмидейл, с озабоченным лицом хозяйки дома. Томас Эшби, конечно, вполне подающий надежды юноша, но во сколько обойдется свадебное угощение, и какого цвета выбрать атласные ленты к платью, и стоит ли приглашать эту несносную Эндрюс, даже если она и приходится троюродной сестрой прабабушки Эмили, которую не пригласить нельзя?..

Вокруг дома, скуля и подвывая от злости, бродит голодная Тень. Ей больше нет хода внутрь - там, внутри, больше никому, совершенно никому не страшно.

В гостевой спальне доктор Гудвилл, услышав, как часы с репетиром мелодично отбивают полночь, со вкусом докуривает трубку, застегивает жилет и заряжает свой револьвер серебряными пулями, припасенными именно для такого случая. На Тень хватит одного выстрела, и доктор еще прекрасно успеет выспаться.

Надо будет встать пораньше - на завтра у него много дел.

Сесть в автобус

Карл стоял у края крыши. Вокруг, сколько хватало глаз, расстилался серый пригород - коробки пятиэтажек, гаражи, дворы, покрытые потрескавшимся асфальтом. Сверху нависало сизое небо. Было зябко. Он повернул голову и увидел девицу в нелепом пальто, раскладывавшую на гудроне листы бумаги. Она вынула из кармана камешек, придавила очередной уголок и повернулась, почувствовав взгляд. Неровная желтоватая челка, черная у корней, делала ее похожей на болонку.

Карл замялся, не зная, как лучше задать вопрос:

- Вы не подскажете, как я здесь оказался?

- Конечно, - девица, внезапно оказываясь совсем рядом, усмехнулась углом рта. - Ты умер. - И столкнула его с крыши.

Он взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие, хотел закричать - но прежде, чем успел, удар о землю вышиб дыхание из его легких.

Он лежал, судорожно хватая ртом воздух, хлопая глазами, смотрел на железный штырь, на ладонь вышедший из груди и боялся пошевелиться.

Боли не было.

"Это шок, - думал он. - Это шок".

Неизвестно, сколько времени прошло, но вдруг серое небо над ним заслонило лицо давешней болонки.

- Вставай, - сказала она, дергая его вверх - и Карл, прежде чем успел понять, очутился на ногах. Он потер грудь - раны не было, только ощущалась легкая болезненность, как от сошедшего синяка. Хотя на рубашке осталась рваная дыра размером с монету.

- Извини, - сказала девица. - Иначе бы ты мне не поверил,- и по-мужски протянула вперед руку. - Агнешка.

- Карл,- сказал Карл.

Лак у нее облупился, под ногтями пролегла черная кайма, но рукопожатие было крепким.

Карл нашарил в кармане початую пачку курева. Ему нужно было чем-то занять руки и минутку подумать.

Он сделал затяжку. Вкус у сигареты был мерзкий, но привычные движения успокаивали.

- Что последнее ты помнишь? - Агнешка с любопытством склонила голову к плечу.

- Сбоку вылетел грузовик, я вывернул до упора руль, Дебора закричала...

Дебора!

Сигарета хрустнула в пальцах и сломалась.

"Варианты - я сплю это сон; мы действительно попали в аварию, я в коме и брежу; я действительно умер. Что бы я ни делал в первых двух - это не имеет разницы. В третьем... - Карл прикусил губу. Он впервые пожалел, что вопрос загробной жизни его никогда не интересовал. - В любом случае, надо найти Дебору".

- Что это за место? - спросил Карл.

Агнешка хихикнула:

- Ну, самое распространенное мнение - что ад.

Карл с шипением втянул в себя воздух и резким движением задернул молнию на куртке.

- Отлично. Если здесь где-нибудь есть рай - значит, Деб сейчас там.

- А ты серьезный парень, - Агнешка хмыкнула. - Тогда тебе на остановку. Третий поворот направо.

- Какую остановку?

- Считается, что оттуда ходит автобус в рай. Пойдем, я тебя провожу. - Агнешка мотнула подбородком в сторону.

Они шли по безлюдной, грязной улице, лежащей на дне сумерек, и Агнешка объясняла:

- Понимаешь, где бы ты тут ни находился, если три раза повернуть направо, всегда будет остановка. И до нее всегда не больше десяти минут ходьбы. Но это всегда та же самая остановка, и там всегда стоит автобус. Я как раз пыталась составить план города, чтобы понять, как это получается - но у меня не выходит... а, вот, уже пришли.

Они свернули за угол, и Карл увидел автобус, красный и золотой. Огромный, сияющий, солидный, краснобортный и прозрачнооконныйдаблдекер. Навес над остановкой был ржавый и покосившийся, вокруг опрокинутой урны валялся мусор, около нее визгливыми голосами собачились две тетки, на узкой лавке, привалившись к стене, храпел неопрятный мужик, источая сивушные запахи - и рядом со всем этим автобус казался издевательски неуместным.

- А за рулем там Рональд Макдональд, надо полагать? - скривился Карл. Автобус ему не понравился. Слишком он был яркий, слишком нарочитый, слишком рекламный. Он не вызывал доверия. - А что говорят те, кто на таком покатались?

Агнешка пожала плечами:

- Тех, кто уехал, уже не спросишь.

- Мне надо подумать, - сказал Карл. - Тут можно где-нибудь посидеть недалеко?

Агнешка опять пожала плечами:

- Да где угодно.

Она подошла к ближайшему дому и толкнула первую попавшуюся дверь. Та отворилась со скрипом, открывая темный подъезд, Агнешкапнула следующую створку, и они оказались в затхлой, заваленной хламом прихожей.

- Эй! - попытался ее остановить Карл.

- Не бойся, проходи, тут никого нет, - крикнула Агнешка с кухни.

- Это твой дом?

- Или твой. Ничей. Здесь множество домов пустуют, хочешь - занимай любой... Тебе приготовить что?

- Кофе. И пожевать чего-нибудь.

Кухня была маленькая и грязная, стол был застелен липкой клеенкой в цветочек. Абажура не было, была лампочка, большая и тусклая. С потолка свешивалась клейкая лента с присохшими к ней мертвыми мухами.

- Пошарь, что-нибудь найдешь.

Действительно, в разболтанном шкафу нашлось полбанки дрянного растворимого кофе, в дряхлом холодильнике - пачка соевых сосисок.

- Ты уверена, что здесь никто не живет? - уточнил Карл.

- Уверена, - Агнешка, с десятой попытки сумевшая разжечь газ, задумчиво растерла в пальцах сгоревшую спичку. - Тут везде так. Что пожелаешь - то и будет. Гадость полная, но все же. Хочешь кофе - будет кофе. Хочешь дом - будет дом. Поэтому и город такой большой. Мало кому нравятся соседи - вот он и разрастается.

- Ты уверена, что это ад? - спросил Карл.

- А тебе хотелось бы чертей со сковородками? - усмехнулась Агнешка.

Карл помолчал.

- Мне хотелось бы логики, - наконец, сказал он.

Агнешка засмеялась:

- Идеалист. - Она отошла от плиты, поудобнее уселась на табуретке, подтянула колени к подбородку, обхватила их руками и уперлась подбородком в сплетенные пальцы. - Тут дурно пахнет и никто никого не любит. По-моему, этого достаточно.

"Любит". Карл вспомнил, как Дебора любила лошадей (которые у них были), и детей (которых у них не было), и как она морщит нос, и какая у нее родинка у ключицы, и у него внутри все заныло, как больной зуб.

Скривившись, он дожевал кусок и спросил:

- Как вы здесь друг друга находите?

Агнешка пожала плечами:

- Случайно, в основном. Есть одно место, конечно... - неохотно протянула она.

- Оно по ночам работает?

- Тут не бывает ночи. Только сумерки.

Они опять шли по серым улицам. Ветер волок по асфальту мусор - пластиковые пакеты, обрывки газет, окурки, жестяные банки, использованные шприцы. Один раз Карл чуть не наступил на полуразложившегося голубя и выругался сквозь зубы. "Значит, тут есть птицы?"- спросил он у спутницы. - "Не знаю. Я видела только мертвых".

- Знаешь, - после долгого молчания сказал Карл. - Спасибо, что со мной возишься.

- Ну, до рассвета целая Вечность. Надо же что-то делать, пока не наступил, - хмыкнула Агнешка. - И вообще, погоди благодарить, еще, может, не рад будешь...

Они остановились напротив покосившегося крыльца. Над ним, тускло подсвеченная одинокой лампочкой, красовалась вывеска с неразборчивой облупившейся надписью.

- Тебе туда, - Агнешка указала на дверь.

- А ты? - взявшись за ручку, спросил через плечо Карл.

Агнешка мотнула головой:

- Я тебя здесь подожду. - Видно было, как она сжала кулаки в карманах пальто.

Карл кивнул в ответ и шагнул внутрь.

В лицо ему плеснула нитями бамбуковая штора, Карл вскинул ладонь, заслоняясь. Брякнул колокольчик, в ноздри ударил сложносочиненный запах сырости, кислой капусты и дешевого табака. Карл сделал шаг вперед (неопрятные зеленоватые нити щупальцами потянулись вслед и опали) и оказался в полутемной лавчонке.

Пыльная люстра роняла тени. Под самый потолок взбирались полки, заставленные стеклянными банками. В банках что-то неаппетитно шевелилось. В грязноватой витрине грудилась блестящая мелочь. Сбоку, на широком подоконнике зашторенного окна громоздился короб старинного телевизора, напротив него покоилось продавленное кресло. Деревянный пол был весь исполосован, словно когтями.

Послышалось шарканье, и из глубин лавки показалась неопрятная старушонка, закутанная в пестрое тряпье - по-пиратски завязанный на голове платок, кофта, кофта, еще кофта, жилетка, шаль, волочащаяся одним хвостом по полу, несколько драных юбок, одна поверх другой, передник с бурым пятном поверх вышитого цветочка... Хозяйка лавки походила на шуструю египетскую мумию. Увидев Карла, она плотоядно заулыбалась:

- Недавно здесь? Сама вижу, ой, недавно... Зачем пожаловал, касатик?

- Я ищу одного человека. Мою жену, - сказал Карл. - Мне нужно ее увидеть.

Под пронзительным взглядом старушонки ему сделалось неуютно.

Та захихикала:

- Увидеть, отчего же не увидеть... только не даром, касатик, ой, не даром, даром я ничего делаю, будь уж уверен... иии, касатик, что ты, бумажник ищешь? И не ищи, фантиков у меня и так полно, смотри какие красивые, хочешь, подарю? Ими тут не платят, касатик, не надейся.

- А чем? - спросил Карл.

- Натурой, - старушонка перегнулась через прилавок и хихикнула совсем уж похабно. Карла аж передернуло. - Красная ли кровушка у тебя, касатик, или так, водица какая?

- Что нужно делать? - спросил Карл.

- А ничего не нужно, касатик, - пропела, неожиданно легко подлетев к нему, старушонка и как клещами цапнула его за рукав. - Вот тебе кресло, касатик, садись, вот телевизер, туда смотри, а куртку-то сними, вот так, давай сюда, не бойся...

Карл не успел оглянуться, как она втолкнула его в кресло (колени тут же оказались выше ушей) и содрала с него куртку. В пальцах у старушонки блеснула игла - и она с размаху вонзила ее Карлу в вену. От иглы, как от капельницы, тянулась и уходила к "телевизеру" тонкая трубка.

- И что теперь? - спросил Карл.

- Ничего теперь. Сиди, касатик, авось и увидишь свою кралю, - она опять захихикала, мелко тряся головой.

Некоторое время он молча сидел, сжимая и разжимая кулак и наблюдая, как по трубке медленно ползет вверх багровый столбик. Ничего не происходило.

Потом тусклый серый экран пошел рябью, и появилась картинка - неожиданно чистая и яркая, цвет ударил в глаза, как солнечный свет после тусклой комнаты, аж до слез. Все расплылось, Карл заморгал, затряс головой, пытаясь вернуть зрение, и когда удалось - увидел в "телевизере" Дебору со счастливым лицом и еще человека рядом с ней, и Дебора была Дебора, а тот, кто рядом, был Карл, но не Карл. Сильнее, благороднее, умнее Карла. Улучшенная и дополненная версия. И Дебора глядела на него с любовью.

Когда двое начали целоваться, Карл не выдержал и рванул иглу из вены. Руки у него дрожали.

- Что все это значит?! - сдавленно прорычал он, нависая над хозяйкой лавки и едва удерживаясь, чтобы не приложить ее о ближайший шкаф.

- А то и значит, касатик, - та, ничуть не испугавшись, ткнула ему под нос сухим пальцем. - Любит тебя твоя краля, вишь ты, и рай ей без тебя не мил будет, касатик. А рай такое место, касатик, что недостачи там ни в чем ни для кого не бывает, хе-хе-хе.

- Погоди, значит, там с ней - я?!

- Ты. Или не ты. Там. Или не там. - Старушонка мелко задергала головой и засмеялась дробным смехом.

- Псякрев! - Карл скрежетнул зубами. - Но Дебора сейчас в раю?!

- Нет никакого "сейчас", дуууурень! - старушонка вдруг сноровисто ухватила Карла за ухо, пригнула к себе его голову - он чуть не потерял равновесие - и зашипела. - Нет никакого "там"! Никакого "здесь"! И никакого "рая" и "ада" нет! И до самого рассвета не будет, дурья твоя башка!

Терпение у Карла лопнуло.

Он схватил старушонку за плечи и встряхнул как следует - так, что мотнулась голова на сухой шее и клацнули зубы.

- Мне. Нужна. Моя. Жена. Как. Мне Ее. Найти?

- Сядь на автобус, езжай до остановки "Жасминовый коттедж", - спокойным, совсем не дребезжащим голосом ответила старушонка, глядя прямо ему в лицо.

Карл осекся и осторожно поставил ее на ноги.

- Извините. Я... я не хотел причинить вам вреда. Но я должен найти Деб, я должен знать, что с ней, понимаете?!

- Причинить вреда! - старушонка заливисто, совсем по-молодому рассмеялась, сделала неуловимое движение, взметнулись пестрые юбки - и Карл понял, что прижат лопатками к стене, а на горле у него сжимается когтистая птичья лапа. Второй лапой старушонка, без труда балансируя, цеплялась за спинку кресла. "Так вот почему пол так исполосован", - понял Карл.

Старушонка улыбнулась и потрепала его по щеке:

- Тут уже никто никому не может причинить вреда, касатик. Разве что самому себе.

Взмахнула руками, как крыльями, и исчезла в глубине лавки.

Карл перевел дыхание, потер шею и вышел наружу. За его спиной тихо брякнул колокольчик, прощаясь.

Снаружи плыли серые сумерки. Агнешка, сидевшая на крыльце, обхватив плечи, начала было подниматься ему навстречу, но Карл махнул рукой - мол, не вставай - и опустился рядом.

- Ну что? - спросила она.

- Да так, - ответил Карл.

Он нашарил в кармане пачку - в ней осталось всего две сигареты. Он взял одну себе и одну протянул Агнешке. Дым тянулся вверх и сливался с сумраком.

Странно, но старушонке Карл поверил сразу - во всяком случае, тому, что понял. Тот, кто окажется в раю, ни в чем не будет иметь недостатка. А в том, что Дебора там он не сомневался. По-другому не могло быть, потому что не могло быть никогда. В том, что Дебора его любит, он тоже не сомневался ни разу, значит... значит...

Он зажмурился. Внутри мешались горечь - и облегчение.

Он никогда не считал себя "хорошим" человеком - впрочем, и особенно "плохим" тоже. Но у "райского Карла"... у него действительно был такой вид, словно он никогда не раздражался по мелочам, не напивался в стельку, не срывался на ор, не малодушничал ни разу в жизни. Не ошибался, ведя машину. И всегда завинчивал колпачок на тюбике с зубной пастой. Карл криво усмехнулся.

Но - при всем при том - он первый раз с того момента, как открыл глаза на крыше, мог выдохнуть спокойно. С Деб все хорошо. Она в безопасности, она счастлива, и, конечно, заслуживает лучшего, чем ушлепок, не сумевший избежать столкновения с грузовиком. И можно не рвать жилы, боясь что-то не успеть, не предусмотреть, не сделать.

Собственно, можно было уже вообще ничего не делать.

Впереди лежала вечность до рассвета - серая, спокойная и пустая. Ждущая, чтобы ее заполнили.

- А что значит - нет никакого "сейчас"? - невпопад спросил он.

- А... - Агнешка щелчком отбросила окурок куда-то в сторону. - Ну, это как Корбин Даллас одновременно ведет такси, спасает мир и целуется с Лилу в инкубаторе. Если ты смотришь фильм, то все происходит по порядку, а если не смотришь, то все происходит одновременно, потому что ты можешь включить запись на любом моменте.

- И? - спросил Карл, не слушая. Действительно, надо будет попробовать составить план города. Вспомнить, кто из знакомых может здесь быть. Родители точно нет, а вот однокашники... попробовать их отыскать. Поговорить еще раз со старухой, может быть, удастся выведать побольше о здешнем устройстве. Но сначала... сначала он сядет на автобус, найдет "Жасминовый коттедж" и убедится, что старуха не соврала, своими глазами.

- У пчелок с бабочками то же самое, - Агнешка недружелюбно посмотрела на него из-под рябой челки. - Это тебе старуха наболтала? Ты от этой бодяги такой вздрюченный?

- Нет. - Карл сделал последнюю затяжку и поднялся, плотнее запахиваясь в куртку. - Мне нужно ехать.

- Понятно. - Агнешка посерьезнела. - Ну, удачи там.

- Спасибо за все, - Карл протянул ей руку. - Если ты поедешь когда-нибудь... - нерешительно начал он.

- У меня и тут дел по горло!

- Может, увидимся еще.

- После рассвета, - Агнешка блеснула зубами.

Карл пошел к остановке, мысленно отсчитывая повороты и чувствуя спиной, как она смотрит вслед.

На остановке стоял автобус - алый, как артериальная кровь. Или как пламя. До него было страшно дотронуться.

Вокруг никого не было. Карл стиснул зубы и заглянул внутрь - водитель протирал панель, на которой туман собрался крупными каплями.

- Мне нужен билет до "Жасминового коттеджа", - сказал Карл.

- Автобус муниципальный, - прогудел в ответ водитель. Голос у него был низкий и зычный, как у колокола. И, глядя на непонимающего Карла, пояснил, - Проезд бесплатный.

- Спасибо, - пробормотал Карл, и рухнул на ближайшее сиденье, закрыв лицо руками. Мягко заурчали моторы, его вдавило в кресло, уши слегка заложило, как при взлете - автобус двинулся.

- Приехали, - сказал водитель. Красная дверь бесшумно сложилась. За дверью белесой стеной стоял туман. Карл кивнул на прощание водителю - тот отдал под козырек - и, задержав дыхание, шагнул в туман, как в воду.

Некоторое время он шел наощупь, постоянно спотыкаясь о невидимые сквозь белую мглу камни. Или что-то твердое, как камни. Идти было тяжело. На уши давила необъятная, плотная тишина.

Постепенно становилось яснее - или, может быть, он привык. Наконец, он обнаружил, что стоит на краю луга, погруженного в сумрак. Влажный воздух пах жасмином. Где-то вдалеке, впереди, маячили горы, чуть обведенные светлой линией, как будто за ними занимался рассвет.

Из высоких зарослей поднялась и, бесшумно ступая, к Карлу подошла огромная белая лошадь, с мохнатыми ногами и длинной гривой. Совсем молочная, как туман, или как меловое изображение на холме.

Карл пошарил в траве и обнаружил зеленое яблоко - увесистое, как будто свинцовое - и протянул лошади. Лошадь деликатно взяла плод. Язык у нее был серый.

Карл погладил лошадь по белой гриве.

- И что теперь? - тихо спросил он ее.

Лошадь толкнула его головой в бок, Карл обернулся и увидел, как в мелодраме - по лугу бежала женщина, и женщина была Дебора.

- Я очнулась в этом ужасном сером городе, мне сказали, что ты где-то здесь, так что я села на автобус и... Карл? Ты смеешься или плачешь, Карл?

Про нюксов

Нюксы похожи на кошек - у них тоже по девять жизней. Но, в отличие от кошек, нюксы проживают их не подряд, а одновременно.

Все нюксы рождаются ночью, когда ветер гонит рябь по лунной дорожке, и первая жизнь каждого нюкса состоит из воды, бледного холодного света и дыхания ночного ветра.

Так что сначала она была лунным-бликом-который-блестит-на-боку-плывущей-по-воде-смятой-алюминиевой банки - а точнее, всеми лунными бликами на всех алюминиевых банках во всех лужах, реках и морях, омывающих все континенты. И так она была долго, долго, во множестве разных мест - тех, где водились алюминиевые банки, конечно.

Нюксы не следят за временем, но, когда они взрослеют... или стареют... когда понимают, что им хочется чего-то нового - что-то происходит, и им открывается их следующая жизнь.

В следующей жизни она стала вкусом-сигареты-одолженной-вечером-у-первого-встречного. И в таком виде она обогнула земной шар не раз и не два - не забывая, конечно, иногда становиться опять лунным-бликом-который... и так далее - просто для разнообразия.

Потом она еще стала запахом-нероли-из-пузырька-разбитого-в-аптеке, первой-мыслью-которая-приходит-в-голову-ученому-после-завтрака, девятой-сонатой-Бетховена-исполняемой-уличным-музыкантом, белой-кошкой-с-разными-глазами-хромой-на-левую-заднюю-лапу (и одной-то кошкой быть нелегко, а уж всеми кошками сразу!), прикосновением-к-пятке-камушка-попавшего-в-обувь и улыбкой-которой-улыбаются-когда-никто-не-видит.

Ах, как захватывающе быть улыбкой, которую никто не видит! О том, что она испытала за это время, можно было бы написать сто тысяч романов - и не охватить и стотысячной части. Но однажды и это ей надоело - и тогда она открыла глаза...

...и поняла, что у нее есть глаза, которые можно открыть. У улыбки или вкуса сигареты глаз нет, как вы понимаете. И вот этими новыми своими глазами - прекрасного синего цвета и с длинными ресницами, скажу я вам! - она огляделась и увидела, что сидит на скамейке, а рядом с ней на скамейке сидит нюкс, имеющий вид полосатого кота с порванным правым ухом. Он выглядел совсем небольшим - много меньше, чем она привыкла видеть котов в бытность белой кошкой-с-разными-глазами-хромой-на-левую-заднюю-лапу.

- И кто же я теперь? - спросила она нюкса. Она уже успела разглядеть, что он много старше ее, живет восьмую жизнь и является плеском-весла-у-пристани-вскоре-после-полуночи, сенбернаром-рожденным-в-первые-две-недели-зимы, запахом-горячей-гречневой-каши, маршем-который-насвистывают-сквозь-зубы-возвращаясь-домой-под-хмельком, отсветом-последнего-угля-в-костре, гневом-на-слишком-туго-завязаный-модный-галстук и воспоминанием-о-самом-удачном-дне.

Нюкс засмеялся:

- Ты теперь человек. И не просто человек, а такой человек, который женщина.

Она перевела взгляд с нюкса на свои пальцы - они были тонкие и белые, опустила их на колени, провела по спадающим к земле складкам легкого шелка.

- И что мне теперь предстоит делать? - растерянно спросила она. - Я ни разу до этого не была человеком. Тем более, таким человеком, который женщина.

Нюкс вытянул переднюю лапу и начал ее вылизывать.

- Жить. Танцевать, опаздывать, страдать из-за пустяков, сплетничать, любить красивое, вести хозяйство, варить обеды, переживать из-за людей, которые мужчины, рожать детей, вытирать носы, ошибаться, торопиться, не успевать, ждать, влюбляться, надеяться, вышивать крестиком, спорить, заниматься плаваньем, сажать цветы, стариться, ворчать, размахивать зонтиком на улице, покупать воздушные шары. И кормить кошек.

- Что, обязательно? - испуганно спросила она. - И все сразу?

Нюкс опять засмеялся:

- Ничего не обязательно. Но обычно как-то так и бывает.

- Звучит дурацко. Можно, я лучше буду сонатой Бетховена? - спросила она и вдруг испугалась. Ведь это ее последняя, девятая жизнь, что же теперь будет?

Нюкс выгнул спину и потерся о ее колени.

- Не бойся. Никто не сможет тебя заставить, если ты не захочешь.

Она засмеялась. Вскинула голову, обвела вокруг глазами -прекрасными синими глазами с длинными ресницами - и рассыпалась на сотню созвучий, издаваемых в переходе расстроенной скрипкой.

Нюкс, подобрав лапы, поудобней устроился на скамейке и прищурился. Это был старый, мудрый нюкс, который знал, что всякая девятая, последняя жизнь - человечья, и что каждый нюкс, который хоть на мгновение попробовал стать человеком, не удержится, чтоб не попробовать еще раз, и еще раз, а нюксу, который слишком долго пробыл человеком, уже ничего на свете не бывает так интересно - и он не сможет удержаться, чтоб не прожить человечью жизнь до конца. А человечья жизнь, прожитая до конца, заканчивается смертью - и поэтому старый, мудрый, чересчур старый и чересчур мудрый нюкс не мог не завидовать девятой-сонате-Бетховена-сыгранной-уличным-музыкантом, уже обреченной на то, на что он никогда не решится - но еще ничего не подозревающей об этом.

КСЕНОФОЛЬКЛОР

Царица Савская, принцесса Сиракузская

Шумит, гудит ярмарка. Ходит по ярмарке болотница, жабья мать, лягушачья тетка, с подола вода каплет. Смотрит - крутится перед коробейником птичница Грета, выбирает для чепца яркие ленты. Подбежала к ней болотница, схватила за руку:

- Ах, это же сама царица Савская, принцесса Сиракузская, краса писаная, неописуемая!

Вот кого у нас во дворце все ждут - не дождутся! - и тянет за собой Грету.

Лестно стало Грете, пошла она за болотницей - по стежке да дорожке, потопкой да по тропке, с кочки на кочку, мимо сосны да осины - и в самую трясину.

У болотницы в логове все углы пауки паутиной заплели, под потолком гнилушки светятся, а в красном углу стоит лошадиный череп и из него свеча торчит.

Боязно сталоГрете, а болотница говорит:

- Ах ты моя деточка, моя красавица, пора украшаться-наряжаться, на пир собираться - и подает ей из болотных огней ожерелье. Ахнула Грета, нацепила его на себя - а болотница сует ей бадью с водой - поглядеться. Смотрит Грета в бадью - а там королевишна, в короне да на троне нос задирает, рукой помавает, несут ей на золотом блюде варенья да сласти всяческой масти.

И пошла Грета с болотницей пир пировать.

Чертог под болотом большой, да темный, под сводом летучие мыши крыльями хлопают, совы ухают, глазами светят. Вместо факелов змеи на хвостах стоят, из пастей огонь хлещет. А за длинным столом сидят тролли, мал мала меньше - кто с бородой, кто с рогами, кто с жабрами, кто с копытами, и у всех хвосты козлиные, куцые.

Усадила болотницаГрету во главе стола, давай угощать:

- Ах ты моя крошечка, вот тебе угощенье царское, питье королевское.

Взяла Грета плошку - а там земля с червями. Взяла кубок - а там вода зеленая и в ней головастик плавает. Скривилась Грета, отложила ложку.

- Что же ты не ешь, дитятко? - спрашивает болотница.

- Невкусно, - отвечает Грета.

Услышали тролли, зашумели.

- Как, невкусно?! Вкусно, вкусно!

А огромный, клочковатый, рыжий тролль выкатился на середину зала, оскалил зубы и заревел:

- Кто моих червяков не ест?! Кто моей воды не пьет?!

- Все принцессы такое едят, деточка, - говорит болотница. - А повар так старался, так старался. Он расстроится, если ты ему скажешь, что тебе невкусно. Нехорошо это, не по вежеству.

Притворилась Грета, что ест. Потрепала болотница ее по щеке, улыбнулась, пир своим чередом пошел.

Вскочил на стол тролль - глаза рыбьи, пятак свиной - давай хвастать:

- Я придумал воду решетом носить! Я самый умный!

- Ква, ква! - загудели тролли. - Он самый умный!

Вскочил на стол второй тролль, побольше - рога бараньи, уши волчьи - столкнул первого, закричал:

- Я комара да муху победил! Я самый сильный!

- Ква, ква! - подхватили тролли. - Он самый сильный!

Вскочил на стол третий - рот жабий, голова медвежья - пнул второго так, что тот через весь чертог пролетел, да заорал:

- Я его только пнул, а мог бы и убить! Я самый добрый!

- Ква, ква! - зашумели тролли. - Ты самый добрый! Будь теперь наш король!

Повернулся тролль к Грете и спрашивает:

- А ты что скажешь, царица Савская, принцесса Сиракузская? Я ли не король троллей?

- Король, - отвечает Грета.

- А раз так - ступай, царица, за меня замуж!

И тянет к ней корявые пальцы.

Испугалась Грета, вскочила, да как закричит:

- Я - птичница Грета! А ты - старая страшная глупая жаба! Не пойду за тебя!

И все пропало.

Стоит Грета посреди болота, вся в тине. Передник порван, в башмаках вода хлюпает. Плюнула птичница, утерла нос рукавом, нашла палку попрочней да пошла домой, в город.

Три князя

На юг - равнины, на север - горе, на восток - горы, на запад -море. Посреди моря стоит бел-горюч камень, на камне царь-девица сидит, слезой камень точит. Махнет рукавом -день, махнет рукавом - ночь. То не сказка, призказка, сказка впереди будет.

Было три брата - Князь воды, Князь огня, Князь ветра. Князь ветра нашел землю за морем, Князь воды братьев на кораблях привез, Князь огня пламя в очагах зажег.

Солнце над той землей высоко ходило, и не было в ней смерти. Князь воды корабли строил, Князь ветров песни пел, а Князь огня сделал золотое колесо, да пустил по небу.

Да солнце высоко стоит - не видно золотого колеса.

И пришел к Огненному князю старец, и говорит - ай, хороша задумка, князь, да никто не видит! Хочешь, помогу?

Согласился Огненный князь.

Протянул старец руку, сунул в карман солнце - и был таков.

Пала на землю трех братьев тьма.

Высоко покатилось золотое колесо, да светло не стало... а народ в той земле умирать начал.

Понял Огненный князь, что старец - это смерть была. Стал войско собирать.

Говорит ему Князь ветров - жди, соберу я своих слуг со всех концов земли. Рассеют они тьму, легче будет.

Трус, закричал Огненный князь. Не буду ждать, не надо мне твоих слуг, сам я воевать пойду, хватит мне своего огня!

И забрал искру из очагов, и в земле Князя ветров все огни потухли.

Пришел он к Князю воды, говорит ему - я за море иду смерть искать, дай мне свое войско, дай мне свои корабли.

Отвечает ему Князь воды - ты и сам сгинешь, и других погубишь. Не помощник я тебе.

Пожалел ты мне кораблей и войска -так все одно не будет их у тебя! - крикнул Огненный князь.

И вышло пламя из очага, и пожрало Князя Воды, и его народ, и его корабли.

- Так не сможет ничто напоить тебя! - крикнул Князь воды и умер.

И море стало как камень, и Огненный князь со своим войском перешел его. Но ни водой , ни вином и ни кровью он не мог напиться - и погиб от злой жажды он и все, кто были с ним.

А Князь Ветра собрал воинство со всей земли - да некому осветить ему путь, некому перевезти его за море.

Когда найдется тот, кто возьмет искру от очага, да построит корабль, да переплывет бескрайнее море - то явится из-за моря Князь ветра, вызволит из темницы настоящее солнце, и не будет больше смерти.

Про оми

Был народ кереге.

Раз пришел к народу кереге Черный Господин, спросил - народ кереге, хотите ли вы силы?

Хотим, сказал народ кереге.

И Черный Господин дал им черный свет.

Черный свет не светит, не греет, в груди живет. Тот, кто им владеет, знает языки птичьи и звериные, не болеет, не старится, в три дня заращивает раны, проходит сквозь стены, не пьет молока, не ест белой пищи. А поить черный свет надо слезами или кровью, иначе пойдут по всему телу гнойные язвы и умрешь в муках.

Не сказал об этом Черный Господин. Был народ кереге - стали демоны-сутха. Стали служить Черному Господину денно и нощно, словом и делом, от летнего солнцеворота до зимнего. Полгода службу служат, полгода живут не тужат, а ему все едино - кто бы ни кормил черный свет, все радость.

Раз послал он малого демона-сутха украсть кипень-цветок из сада Белой Госпожи. За огненной рекой, за высокой горой, за темным лесом, за синим плёсом нашел он цветок - а рядом с ним стоит Белая Госпожа, струится белый плат. Тут бы ему и смерть пришла - да Белая Госпожа сорвала своей рукой кипень-цветок, протянула ему. Сжал демон-сутха его в ладони, и утих в его груди черный свет.

Поклонился он Белой Госпоже, прижал цветок к груди и побежал домой. Раздал всем белые лепестки.

Были демоны-сутха, стали народ оми.

Оми ростом невелики, лицом белы, волосом чернявы. Знают язык птичий и звериный, не болеют, не старятся, раны заживляют три дня, проходят сквозь стены. Живут в потайных селениях, ткут шелка узорные, играют на золотых колокольцах. В груди у каждого оми белый лепесток черный свет оборачивает. Оттого нельзя оми видеть зла, слышать зла, совершать зло - порвется белый лепесток, позабудет оми свое имя, станет опять демон-сутха. Убьют его оми со скорбью великою, плакать будут долго, замолчат по всей земле гонги медные, колокольцы серебряные, бубенцы золотые.

Встретишь оми - поклонись со всем вежеством, говори учтиво, поступай по совести - и с чадами, и с домочадцами, и с близкими, и с дальними, и знакомыми, и с незнакомыми, а не то огорчится оми, запереживает, испугается, сердцем заболеет, станет демоном-сутха и убьет всех, всех, всех.

Про айе-шех

"...возле Северных гор живет племя, почитающее огненных птиц айе.

Огненные птицы айе живут в горах, не вьют гнезд и не высиживают яиц, однако же их число остается постоянным. Для этого, когда птице айе приходит время умирать, она спускается с отрогов гор вниз, к людям, и из их числа берет себе потомство.

Происходит это так.

Изредка в племени рождаются дети, называемые айе-шех, что значит "предназначенные айе". Отличают их так: войдя в возраст, они не пьют хмельного, не отбрасывают тени в полдень и не имеют потомства. Айе-шех, опознанные племенем, получают отдельную хижину и живут, ни в чем не зная нужды, но томятся.

Больше всего на свете айе-шех ждет, что за ним прилетит айе. Срок жизни айе много дольше людского, и айе-шех может прожить в своей хижине долгую жизнь и умереть человеческой смертью. Тогда старейшины срезают его имя со священных столбов, на которых высекаются имена живущих, и хоронят его на дальней пустоши, чтобы его злая удача не перешла на племя.

Если же айе-шех будет удачлив, то он увидит, как с небес на огненных крыльях спускается птица айе. Тогда айе-шех выбегает ей навстречу,айе вцепляется в него когтями, выпивает его глаза и вырывает сердце. После этого айе-шех падает замертво, а его дух обретает огненные крылья и становится новой айе.

Старая же айе падает и рассыпается пеплом. Этот пепел смешивают с истолченными костями тела айе-шех и развеивают над полями племени, дабы даровать им плодородие и защиту от злых духов."

Болотный Нгвембе

Мбонга Римбо был двадцать седьмым вождем племени мберасу.

Нгвембе Мбау был старшим сыном вождя Мбонги и красавицы Утулете. Нгвембе Мбау был рожден, чтобы править от реки Мхасу до реки Улунаге. Он рос веселым, смышленым и сильным, и все четыре жены вождя любили его, как родного, но, когда Нгвембе Мбау шесть раз увиде Большой Дождь, он начал задыхаться и кашлять.

Три дня и три ночи три жены вождя и старшая, Утулете, поили его отваром из травы нсу, курили над его головой дым и плясали по земляному полу, отгоняя немочь. На четвертый день шаман племени сказал так - это болотные духи выбрали Нгвембе Мбау себе в жертву. Отнесемте его на болота, положим его в заросли горькой травы нсу.

- Кто вдыхает водух над болотами - теряет разум, - сказал вождь Мбонга. - Как я отнесу туда своего сына?

- Если ты не отнесешь его - он умрет, - сказал шаман.

Заплакал вождь Мбонга Римбо, но поднял на руки Нгвембе Мбау и отнес его на болота, положил его на зеленый мох.

Вытянулся НгвембеМбау, вздохнул полною грудью, перестал харкать кровью.

- Духи приняли жертву, - сказал шаман. - Нгвембе Мбау не может быть там, где пребывает народ мберасу, и народ мберасу не может быть там, где пребывает Нгвембе. Но пусть же народ мберасу раз в три дня приносит на край болот сладкой бататовой каши, и пусть Болотный Нгвембе приносит раз в три дня на край болот листья горькой травы нсу. Так сказали духи, и так будет хорошо.

Так старший сын вождя перестал зваться НгвембеМбау и стал Болотным Нгвембе.

Но старшая жена вождя, красавица Утулете, сказала так - мой Нгвембе всего шесть раз видел Большой Дождь, как я его оставлю? Кто научит его плести циновки, кто научит его слагать песни?

И вождь Мбонга Римбо сказал так - мой Нгвембе только шесть раз видел сезон дождей, кто научит его метать копье, кто научит его стрелять из лука?

Тогда шаман взял сухую тыкву-горлянку, насыпал в нее речного песка, заткнул ее пробкой из дерева ур и сказал так - приходите к БолотномуНгвембе, учите его, как плести циновки, как слагать песни, как метать копье, как стрелять из лука, пока на ветке висит тыква, пока сыпется из нее песок. Но знайте - как только песок кончится, болотные духи отнимут у вас разум.

Так приходили к Болотному Нгвембе вождь Мбонга Римбо и прекрасная Утулете.

Но Болотный Нгвембе только шесть раз видел Большой Дождь, и, хоть смирился он с тем, как приходит и уходит вождь МбонгаРимбо, слишком краткими были ему встречи со своей матерью, прекрасною Утулете. Взял Болотный Нгвембе тыкву-горлянку, наполнил ее песком, оставшимся с прошлых встреч на болоте, заткнул пробкой из дерева ур.

Пришла к нему прекрасная Утулете, обняла его, запела:

- Тум, тум,

крадется по небу месяц,

тум, тум,

метит копьем в тучи.

Есть ли песок в горлянке?

- Есть, матушка, - ответил Нгвембе.

Обняла его прекраснаяУтулете, запела:

- Тум, тум,

Крадется по небу месяц,

Тум, тум,

Метит острогой в рыбу.

Есть ли песок в горлянке?

- Есть, матушка, - ответил Нгвембе.

Обняла его прекраснаяУтулете, запела:

- Тум, тум,

Крадется по небу месяц,

Тум, тум,

Метит стрелой в сердце.

Есть ли песок в горлянке?

Подменил БолотныйНгвембе горлянку, ответил:

- Есть, матушка.

Вскочила прекрасная Утулете, закричала:

- Аааай, кто ты, болотный дух? Отдай мне моего сына!

Вынула острый нож, пырнула им Болотного Нгвембе. Упал Болотный Нгвембе в заросли горькой травы нсу. Расцарапала себе лицо прекраснаяУтулете, с воем побежала прочь.

Нашел ее шаман, привел за руку обратно к племени мберасу.

Увидел Мбонга Римбо ее лицо, ужаснулся, сказал так:

- Есть кроме Болотного Нгвембе у тебя другие дети, нет у меня, кроме тебя, другой Утулете.

Так запретил он народу мберасу подходить к болотам.

Когда очнулся Болотный Нгвембе, рана его была перевязана, а над ним стоял шаман.

- Почему духи так жестоки? - спросил Болотный Нгвембе.

- Нет никаких духов, - сказал шаман. - Это горькая трава нсу лечит тебя и лишает разума всех остальных.

- Кто в этом виноват? - спросил Болотный Нгвембе.

- Никто, - сказал шаман.

- Зачем ты сказал про духов народу мберасу? - спросил Нгвембе.

- Жить без духов народу мберасу было бы слишком страшно, - сказал шаман.

Так Болотный Нгвембе стал жить один на болотах, и никто не навещал его.

Прошло еще шесть Больших Дождей, и еще три, и Болотный Нгвембе услышал рядом со своими болотами пение рога.

Подошел он поближе, и увидел мертвого человека. Лицо у него было белое, и волосы у него были белые, и он сидел он верхом на звере, который был похож на гну, но не гну, и в руках у него было длинное, блестящее ружье.

- Зачем ты пришел на мои болота, мертвый человек? - закричал Нгвембе Мбау.

- Я не мертвый, - сказал человек. - Но мою дочь укусила змея, и она умирает. Проведи меня через свои болота, Нгвембе Мбау, чтобы я мог на той стороне найти для нее лекарство.

Он показал на корзину за своей спиной, и Болотный Нгвембе увидел там спящую девочку. Лицо у нее было белое, и волосы у нее были белые, а по лбу стекал пот.

- Почему ты не едешь другой дорогой? - спросил Нгвембе.

- Другой дорогой я не успею, - сказал человек.

- Воздух болот лишит тебя разума. Ты убьешь или свою дочь, или меня, или себя.

- Я дам тебе веревку, чтоб связать меня и сонный напиток, чтоб напоить меня. Ничто не будет угрожать тебе, Нгвембе Мбау. В награду я дам тебе свое лучшее ружье и патроны к нему, если ты переведешь меня.

- Почему ты не думаешь, что я обману тебя, брошу тебя в болота, и сам возьму твое сверкающее ружье? - спросил Нгвембе.

- А ты обманешь? - спросил белый человек.

- Нет, - сказал Нгвембе.

- Это хорошо, - сказал человек и улыбнулся. - Ибо иначе я стану голодным духом, Нгвембе Мбау, и боле на твоем болоте не будет тебе жизни.

Зубы у него тоже были белые, а губы красные, как цветы горькой травы нсу.

- Хорошо, - сказал Нгвембе. - Я переведу вас через болота.

- Сколько это займет времени? - спросил человек.

- День и еще день, - сказал Болотный Нгвембе.

- Хорошо, - сказал человек.

Он достал из сумы бутыль, гладкую и прозрачную, обернулся, и дал глотнуть своей дочери. Потом глотнул из бутыли сам, и протянул ее Нгвембе.

- Теперь смотри, - сказал человек. - Как увидишь, что я просыпаюсь, дай мне два глотка, но не больше.

А потом он дал Болотному Нгвембе веревку, и Болотный Нгвембе крепко связал его, и привязал к седлу, и взял за повод зверя, похожего на гну, но не гну, и повел его тайными тропами сквозь болота.

Так шли они до самой ночи. Когда стало совсем темно, Болотный Нгвембе остановился, снял человека со зверя и привязал его к стволу дерева ур. Человек заворочался, заходили глаза под полузакрытыми веками. Болотный Нгвембе взял бутыль, гладкую и прозрачную, разжал человеку зубы костяным ножом и влил в рот два глотка, и не больше.

Потом Нгвембе отошел, чтоб выпить воды, а когда повернулся обратно - увидел, что дочь человека стоит над ним и смеется, а лицо у нее белое, волосы у нее белые, зубы у нее белые, губы красные, как цветы горькой травы нсу. А в руке у нее - костяной нож, и ножом она целит в глаз человеку.

- Отойди! - закричал Нгвембе.

Она засмеялась и ударила ножом спящего. Схватил ее Нгвембе, и она ударила ножом и его, и царапалась и вырывалась, и прокусила БолотномуНгвембе руку, как звереныш. Насилу он связал ее, и разжал ей зубы костяным ножом, и влил в рот два глотка из бутыли - два, и не больше.

Тогда она уснула, и Болотный Нгвембе перевязал раны ей, себе и спящему человеку, и караулил всю ночь, а утром посадил их на зверя, похожего на гну, но не гну, и повел их дальше.

Так шли они еще день и пришли к краю болот. "Нельзя мне оставлять их здесь," - подумал Болотный Нгвембе, и повел зверя и его седоков туда, где не растет горькая трава нсу. Но от воздуха равнин отвык БолотныйНгвембе, и обессилел, и лег на землю, и уснул, не вернувшись назад на свои болота.

Когда Нгвембе открыл глаза, над ним стоял человек, и лицо у него было белое, и волосы у него были белые, и зубы у него были белые.

- Кто ударил ножом мою дочь? - спросил человек.

- Я, - сказал Нгвембе.

- А кто ударил ножом меня?

- Болота, - сказал Нгвембе.

- А кто ударил ножом тебя, НгвембеМбау?

- Болота, - сказал Нгвембе.

- Значит, кровь наша смешалась, и мы теперь родичи, - сказал человек. - Как тебе дышится, НгвембеМбау?

НгвембеМбау вздохнул и понял, что может дышать там, где нету горькой травы нсу.

- Хорошо, - сказал Нгвембе.

- Тебе помог яд из крови моей дочери, - сказал человек. - Но сейчас его больше нет. Вставай, НгвембеМбау, раздели с нами трапезу, будь гостем в нашем доме.

Так заканчивается повесть о БолотномНгвембе и начинается повесть о НгвембеМбау, Нгвембе со Сверкающим Ружьем, Нгвембе Большого Дома.

Чумной камень

Шел человек по дороге и увидел чумной камень, а на нем - деньги и корзину для хлеба. "Какой-никакой, а грош", - подумал человек, взял медяк и пошел дальше.

Вечером остановился в лесу, разжег костер, лег спать - а не спится, медная монета карман жжет. Плюнул он и пошел обратно, и увидел у чумного камня высокую деву в черном платье, с лицом, белым, как снег, и губами алыми, как кровь, и в руке у нее была чаша.

-Зачем ты пришел? - спросила дева.

- Я пришел вернуть монету, - сказал человек.

- Кому нужен твой грош в чумной деревне? - засмеялась дева. - Там уже все умерли. Не грусти о них, путник, лучше выпей вина за упокой их душ. - И протянула ему чашу.

И человек принял ее, и сделал глоток, и дева обвила вокруг него руки и поцеловала холодными устами, и больше ничего, ничего не было в его жизни, а путники, которые видели его труп в лесу у костра, шептались: "Он умер от черной смерти", и боялись подойти, чтоб похоронить его.

Шел человек по дороге и увидел чумной камень, а на нем корзину, но ни одной монеты. И подумал, что давно никто не клал в корзину хлеба, и вряд ли положит, и пожалел тех, кто, быть может, лежит сейчас в нетопленом жилье при смерти, и развязал котомку, и преломил хлеб, и положил его в корзину, и пошел в деревню.

И по дороге он встретил деву в сером плаще, с покрытым лицом, и в одной руке ее был фонарь, и в другой руке она держала меч.

- Куда ты идешь? - спросила она.

- Я иду в деревню, отнести им хлеба, - сказал человек.

- Возьми мой фонарь, он поможет тебе найти дорогу, - сказала дева.

И он взял фонарь, и тот ярко осветил ему путь, и с ним входил человек в темные хижины, и видел горе, и боль, и болезнь, и страдания, и раздавал хлеб и воду, и ухаживал за больными, и так длилось три дня и три ночи, пока не осталось никого, а потом он сам слег, и начал метаться в лихорадке и харкать кровью.

И тут опять он увидел деву в сером плаще, и она сказала:

- Ты славно послужил мне. Ныне время твое пришло. - И откинула с лица покрывало, и пронзила ему грудь своим мечом, и он умер, и некому было похоронить его.

Шел по дороге человек и увидел чумной камень. Сотворил крест и произнес молитву, и увидел, что от камня идут две дороги, и на левой стоит дева в темном платье, с лицом, белым, как снег и губами алыми, как кровь, и в руке у нее чаша, а на поясе серп. А на правой дороге стояла дева с сокрытым лицом, в сером плаще, и в одной руке у нее был меч, а в другой - фонарь.

- Кто вы? - спросил человек.

И дева с лицом, белым, как снег и губами алыми, как кровь, улыбнулась ему и сказала:

- Я - та, с кем тебе не будет больно, с кем тебе не будет страшно. Испей вина из моей чаши, и ничто на свете не сможет тебя ранить.

И дева с лицом сокрытым ответила, и голос ее звучал сурово:

- Мы - родные сестры и враги от века. Я - Смерть, а она - Гибель, и сейчас тебе придется выбрать между нами, потому что ты - человек.

И он заплакал, и хотел бежать от них, но обернулся и увидел, что пути назад нет.

И тогда он вытер глаза и сказал: "Смерть страшна, но Гибель страшнее Смерти" - и пошел по правой дороге, и пришел в чумную деревню, и сжег чумные дома, и похоронил мертвых, и, боясь принести к людям заразу, построил на пепелище часовню, и из медных котлов и кастрюль выплавил себе колокол, и когда со стороны темного леса доносится звон - знайте, это взывает отшельник в чумной деревне: "Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей".

Готика

Она бесшумно подкрадывается к человеку, кладет острый подбородок ему на плечо, обнимает - и от легчайшего прикосновения все в нем содрогается, как расстроенная струна. Как клавиши от удара, как тело от прыжка в прорубь, как лицо от пощечины, как гордость от оскорбления.

Человек из всех сил прикусывает губу, чтобы не закричать.

Она проскальзывает мимо, грациозно опускается в кресло. Подпирает лицо ладонью - широкие шелковые рукава опадают, открывая белоснежные точеные руки. Улыбается - маленький алый рот раскрывается, как бутон, обнажая безупречно жемчужные зубы. От этой улыбки мигают и начинают чадить свечи.

- Ты не рад меня видеть?

- Рад, - отвечает человек. - Ведь это значит, что ты не стоишь за моей спиной.

Она смеется - холодным, мелодичным смехом, от которого слабеют колени. Матово блестят ее антрацитовые зрачки. Ресницы отбрасывают на холеную щеку треугольные тени, похожие на наконечники стрел.

Она обводит взглядом едва освещенную, скудно обставленную комнату:

- Что-то долго ты медлишь в этой дыре.

- Имею право, - спокойно говорит человек.

- Имеешь, - широко и хищно улыбается она, одним слитным, неторопливым движением поднимаясь. - Но никто из смертных не минует моих владений.

Она опять оказывается совсем близко к человеку. Стирает маленькую алую каплю с его подбородка, слизывает ее с пальца, улыбается:

- Ты думаешь - вот, она ждет, чтобы выпить мою кровь, чтобы вырвать и съесть мое сердце. Мягкое, сладкое человечье сердце... - Она отступает к распахнутому окну - веет холодный ветер, трепещут шторы, струятся черные шелка одеяния - и, прежде чем кануть в ночь, бросает через плечо:

- Что бы ты ни думал, я не враг тебе. Я всего лишь страж перевала - и однажды ты сам придешь ко мне.

- Да, - шепчет в след ей человек. - Но еще не теперь. Не теперь.

Спотыкаясь, со свистом выдыхая ледяной разряженный воздух, человек добирается до пещеры - уже в сумерках. Узкая тропа осыпается под его ногами, и осколки камня скачут вниз по откосам, оставляя за собой звонкое эхо.

Она ждет его у темного, отверстого зева пещеры. Белеют в сумраке нагие плечи, трепещут на ветру темные шелка одеяния.

- Ты пришел, - говорит она, обнажая в улыбке белоснежные острые зубы.

- Я пришел, - отвечает ей человек, и она сжимает его ладонь ледяными прозрачными пальцами и говорит:

- Пойдем.

Она ведет его темными бесконечными коридорами, вниз, вниз, вниз, в глубь земли, туда, где, освещая пещерные своды тусклыми багровыми сполохами, подземная река несет медленные бездонные воды. Она подводит его к берегу древних безымянных вод, чьи багровые, багряные, тускло мерцающие как лава, и черные, тягучие, как деготь, струи текут, не смешиваясь друг с другом, беззвучно, неостановимо и бесконечно.

Она ступает бесшумно, только спотыкающиеся шаги человека глотает и сплевывает подземное эхо.

- Еще долго? - спрашивает человек.

- Нет, - улыбается она. - Нет, - и гладит его по щеке, и обнимает его левой рукой, и проводит по плечу правой, и вонзает когти ему в грудь, и вырывает сердце.

Человек, задохнувшись, падает на колени, и она роняет ему в ладонь горячий, бьющийся комок. Он пытается вложить его в отверстую рану - но поздно. Слишком поздно.

Человек роняет из ослабевших пальцев свое окровавленное сердце в раскаленную подземную реку - и там, где оно упало, расходятся по поверхности золотые сияющие круги, они ширятся, ширятся и сверкают, золото течет, сплетаясь, но не смешиваясь с черным и алым.

Она опускается на колени, погружает руки по локоть в живое золото, набирает полную горсть, вливает в отверстую рану и смыкает ее края. Человек содрогается, поперхнувшись, хрипя, втягивает воздух, как тот, кто вытащен из воды. Поднимается, чувствуя, как бежит по жилам живой огонь, проводит ладонью по груди, смотрит на руки и видит, как светятся алым кончики пальцев. Золото дрожит и вьется по медленной подземной реке, озаряя мягким сиянием своды, указывая путь, который ведет дальше, и дальше, и дальше.

- Значит, так? - говорит человек.

- Да, - отвечает она. - Так - и никак иначе.

ГОРОД

С ЧЕРЕПИЧНЫМИ КРЫШАМИ

Эльса

Эльса, задыхаясь, бежит, прижимая к груди футляр с драгоценной шпагой. Волосы ее растрепались, на лице, темном от пота и пыли, блестят светлые дорожки слез. Шаги ее отзываются гулким эхом по пустынному внутреннему двору дворца, по лестницам, по гулким коридорам.

- Эдмунд - кричит она. - Эдмунд!

Эдмунд Отважный, Эдмунд Победитель драконов, древний герой, легендарный воин - только он спасет, конечно же, только он поможет. Надо только найти его портрет в бесконечной галерее магов, воителей, советников прошлого, надо только его позвать - и он оживет, и выйдет из рамы, и возьмет шпагу, и все будет хорошо.

- Эдмунд! - из последних сил, захлебываясь воздухом, кричит Эльса - На нас напали! Нам надо победить Крысиного короля! Эдмунд!

- Налево... Направо... Налево - шепотом подсказывают ей фигуры с полотен.

Наконец, она врывается в огромный зал - и там, на стене, видит огромную золоченую надпись, выведенную витиеватым шрифтом - Эдмунд Отважный, Защитник Короны, Повелитель семи стягов - многочисленные титулы рябят в глазах, сливаются в одну длинную блестящую ленту. Эльса моргает, переводит взгляд на портрет - и отшатывается.

Это она, Эльса. Ее каштановые волосы, разделенные пробором, ее посеревший от пыли кружевной воротник, порванный случайной веткой, ее берет с петушиным пером. Ее серые глаза, ее слишком длинный и тонкий нос, ее упрямый подбородок, ее широкие, чуть не сросшиеся брови, ее веснушки. Не ее - только кем-то шкодливо подрисованные угольные усы.

Эльса сглатывает, протягивает руку, касается пальцем холста. Темное, выцветшее полотно, потрескавшаяся от времени краска.

Эльса зажмуривается. Утирает лоб тыльной стороной ладони. Открывает глаза, дрогнувшими пальцами раскрывает футляр. Стискивает зубы, нацепляет драгоценную перевязь. Сжимает ладонь на эфесе - и шагает сквозь золоченую раму в клубящийся на месте картины туман, на стылую площадь осажденного города.

Ада

Пол под ногами вздрагивает. Ада нервным жестом сдергивает с цепочки свой золоченый хронометр с монограммой и тычет его Джефсону.

- Меня хватит на две минуты, - говорит она. - Должно хватить.

(Он слушает. Они все слушают, и какие небеса за это благодарить!

Может быть, это потому, что штаба экспедиции больше нет.

Может быть, потому что позади, в нефе, ждут те, кто успел добежать из деревни.)

- Сыны Солнца всегда создавали черный ход, - говорит Ада. - Я постараюсь его открыть. Если я буду что-нибудь кричать - не обращайте внимания. Если я упаду или... - Ада осекается, но тут же продолжает,- ...или еще что-нибудь - ни в коем случае не надо меня поднимать. Вы нарушите шифр, и все взорвется. Ждите пять минут, если не проход не откроется, ищите какой-нибудь другой выход.

Долгое, долгое мгновение они с Джефсоном смотрят друг на друга.

Они оба знают - другого выхода нет.

Возможно, нет и этого.

Джефсон стискивает в руке хронометр, недовольно поджимает губы.

- Эх, мисс... что я вашему отцу-то скажу?

(Что он зря спонсировал экспедицию.

Что я старалась.

Что он бы сделал то же самое.

Чтоб он поцеловал за меня маму.)

Ада на миг застывает, сглатывает - и еще быстрее начинает шарить в суме, выискивая необходимое.

- Он поймет, - говорит она, не поднимая глаз.

Наконец, Ада выуживает на свет вычурный флакон с плотно притертой пробкой. Фарфоровый, с розочками.

Краем зрения замечает, как смотрит Сафар на нелепую склянку и краснеет.

(Если бы мейстерБорхардт позволил, я бы ставила опыты в лаборатории, а не тайком, и не хранила бы эликсир во флаконе из-под духов.

Но тех, кому мейстерБорхардт позволил, уже нет. Нет нигде.)

Ада рывком вытаскивает пробку и, зажмурившись, залпом выпивает флакон до дна.

Несколько минут ничего не происходит. Ада сидит на корточках, прижав руки к животу и уткнувшись лицом в колени.

(Меня хватит на две минуты.

Тома хватило бы на пять, но он ничего не знает.

Сафара хватило бы на четыре, и он знает формулу, но он не поверил бы в мой эликсир.

Джефсону нельзя - кто тогда поведет людей?

...или это все вообще зря, и я неправильно расшифровала состав. Ой, мама, мамочка...)

Все молчат. Верзила Том переступает с ноги на ногу.

- Мисс... - начинает было Джефсон, но Ада резко взмахивает рукой, и он осекается. Подушечки пальцев Ады бледно светятся голубоватым. С видимым усилием она выпрямляется.

- Святые угодники! - выдыхает Том.

Кончик носа в Ады светится, как гнилушка. Мочки ушей на глазах наливаются мертвенно-синим сиянием. Ада воздевает руки вверх - и по ним вниз, как краска, медленно стекает голубизна.

Джефсон ловит ее взгляд, и крепче сжимает хронометр во взмокшей ладони. Время пошло.

Ада кружится в нелепом танце, и от ее рук в воздухе остается бледный светящийся след. Она похожа на гусеницу, которая наматывает вокруг себя кокон. Лицо ее превратилось в маскарадную маску. На груди по серой блузе расплываются два голубоватых пятна.

С каждой секундой ее движения становятся все медленней, все неуверенней. Вдруг она оступается и падает, нелепо задрав кисть, от которой тянется тонкая мерцающая нить.

Том хочет сделать шаг, чтобы помочь ей, но Джефсон останавливает его недрожащей рукой.

Минута тридцать. Минута сорок пять.

Ада - то, что когда-то было Адой - неловко поднимается, запрокидывает лицо, и широко разведя руки, выкрикивает что-то.

Сафар, стоявший неподвижно, вздрагивает и быстрым жестом делает знак от сглаза.

Фигура в центре спутанного комка светящихся нитей пошатывается - и валится на пол.

Джефсон бросает взгляд на минутную стрелку.

Они ждут.

Минута. Две минуты.

Мерцающая паутина становится все бледнее...

Три минуты.

..и бледнее...

Четыре минуты.

...и бледнее...

...и гаснет.

Пол вздрагивает. С потолка сыплется какое-то крошево. Стена раздается, огромный каменный блок тяжело уходит вниз, открывая темное жерло прохода.

Том наклоняется над телом Ады - уже не страшным, уже погасшим. Вскидывает его на плечо.

- Я скоро, - говорит он, и уходит туда, где в конце тоннеля раздаются голоса и пляшут рыжие отблески факелов.

- Сыны Солнца не умирали от этого, - скрипучим голосом вдруг говорит Сафар.

- Да. - Джефсон резко вскидывает на него глаза и дергает кадыком. - Но Сынов Солнца среди нас не было.

Фрау Цвейгхарт

Фрау Цвейгхарт разводит герань и крокусы. За высоким, выщербленным дождями и снегом каменным забором колышется цветочное море - белые, синие, желтые, розовые, алые, фиолетовые цветы. Зимой клумбы укрывает снегом - но яркие лепестки продолжают просвечивать сквозь затянутые ледяным паутинным узором стекла. На подоконниках теснятся горшки, и из трубы над огромной теплицей валит клубящийся дым.

Каждый день кто-нибудь приходит к дому фрау Цвейгхарт, звонит в колокольчик на окованной железом калитке, дожидается, когда фрау Цвейгхарт сама - всегда сама - отворит тяжелую дверь высохшей за долгие годы, но не потерявшей силы рукой, улыбнется гостю и проводит его в сад.

Кем бы ни был гость - главой магистрата, щуплой веснушчатой торговкой лентами, главой цеха или подмастерьем, пожилой матроной или школяром с пальцами, вымазанными в чернилах - в саду ему становится неуютно. Слишком пестро цветут клумбы, слишком пряный, душистый идет от них запах. Слишком не похож сад на мощеные городские улицы. Слишком не вяжется кружевной воротник, нарядный чепец, приветливая полуулыбка фрау Цвейгхарт с ее пронзительным взглядом.

Хозяйка приводит гостя в беседку посреди сада. Присаживается, поддергивает концы кружевной шали.

- Вам нужен мой крокус, не так ли? - говорит она, и оба понимают, что речь идет не о цветах.

Гость кивает.

- Выбирайте, - фрау Цвейгхарт указывает на сад приглашающим жестом, и замирает в ожидании - неподвижно, с идеально прямой спиной, по-старчески чуть поджав губы.

- А цена? - спрашивает гость.

- Как всегда, - отвечает фрау Цвейгхарт, чуть поведя бровью. - Два ненастных дня за один солнечный.

Гость кивает, растерянно обводит взглядом кажущиеся бескрайними заросли крокусов, и, наконец, наугад тычет пальцем в один из них.

- Хорошо, - кивает фрау Цвейгхарт. - Петер!

Из ниоткуда возникает Петер - в зеленом потрепанном сюртуке, с лицом без возраста - в паутинке мелких морщин и с молодыми отчаянными глазами. - Проводи гостя в дом!

Петер повинуется - и, когда гость поворачивается спиной к женщине, она успевает вынуть у него два дня жизни - так, что он не успевает заметить, как.

Оставшись одна, фрау Цвейгхарт выбирает горшок, аккуратно уминает пальцами один ненастный день на его дно. Присыпает сверху жирной черной землей, и пересаживает в него цветок. Крокус испуганно сжимает лепестки - и засыпает.

- Ничего, - говорит ему фрау Цвейгхарт. - Завтра ты проснешься, и будет этому оболтусу солнечный день. - Она хмыкает.

Как любой ростовщик, фрау Цвейгхарт слегка презирает тех, кто к ней обращается - хоть и ведет свои дела безукоризненно честно. Когда крокус распустится на подоконнике у покупателя, от рассвета до заката все будет ему удаваться, все задуманное пойдет гладко, проезжающий экипаж не заляпает грязью наряд, окружающие будут приветливы и сговорчивы, все вещи найдутся на своих местах, и всюду он будет успевать вовремя. А что проживет на день меньше... да он этого и не заметит.

Второй день фрау Цвейгхарт недовольно встряхивает - кждый раз он оказывается каким-то скомканным. Его нужно будет прополоскать, и отмочить в растворе шафрана, и высушить на ночном ветру, и дать отлежаться на чердаке, накрахмалить и выгладть хорошенько - и только потом его можно будет прожить вместо глупого человека, который не может позаботиться о солнечном дне для себя сам.

Фрау Цвейгхарт собирается жить вечно. Кто-нибудь всегда думает, что на один солнечный день приходится два пасмурных.

Герань она разводит просто так, для собственного удовольствия.

Марта

Первое сердце Марты было такое маленькое, что не могло вместить две улыбки сразу - и однажды разорвалось.

Второе оказалось рассеянным и однажды куда-то потерялось. Третье вышло чахлым и засохло. Четвертое однажды на ярмарке вынул двумя пальцами заезжий паяц- а Марта так растерялась, что ничего не смогла сделать. Пятое Марта, заблудившись в дремучем лесу, сама разбила о камень. Оно вспыхнуло, взвилось вверх, осветило все вокруг на сотни верст - а потом рассыпалось искрами и погасло.

Растить новое сердце долго - год, или два, или пять, или десять. Можно этого и не делать, многие так живут. Соседка Марты слева садит герань и крокусы, соседка Марты справа разводит мопсов, Марта выращивает себе сердца. Почему бы и нет? Хлопотно, конечно, но Марта привыкла.

Марта держит сердце на ладони, как птенца, - влажный, теплый, бьющийся комочек. Кто сожмет тебя в кулаке? Кто разобьет тебя о камень? За какую красоту, за какую мудрость, за спасение от чего ты будешь платой?

Сердце сжимается, пульсирует, бьется - тук. Тук. Тук.

Марта открывает дверцу в груди, кладет сердце внутрь, чувствует, как по телу растекается тепло, как приливает к щекам румянец.

Бейся, мое сердце. Расти. Посмотрим, что будет дальше.

Посмотрим.

(с) Марина Аницкая (Амарин), 2013 г.

Оставить комментарий © Copyright Амарин (amarinn@yandex.ru) Размещен: 03/04/2014, изменен: 02/05/2016. 219k. Статистика. Сборник стихов: Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Архив текстов 2009-2013 (стихи, сказки, ксенофольклор)

Амарин : другие произведения.

Зеленый фонарь