Все было не так. Мороженное - слишком пресным, шоколад - слишком горьким, стул - слишком высоким, кафе - слишком шумным. Я сидела за накрытым белоснежной скатертью столиком у окна, мяла в руке салфетку, и катала ложкой в вазочке оставшийся шарик ванильного мороженного, испачканного крапинками шоколада.
Болела голова, в висках пульсировало, и даже падающие за окном в янтарно-желтом свете листья клена настроения не поднимали.
Хотелось обещанного по радио дождя. Чтобы заставил, наконец-то, потемнеть тоскливо-серый асфальт, чтобы обострил запахи и прошелся кисточкой по листве, сделав ее цвет более интенсивным, чтобы крупными редкими каплями стучал по зонтику и наполнил воздух долгожданной свежестью...
Я так долго ждала этого дождя, выбрала аллею для съемок... Мост через тонкую речушку, заканчивающийся бегущей с горки лентой свежеположенного асфальта, заснувшие по обе стороны дороги высокие каштаны, сыпавшие желтыми листьями, по низу - увитый сочно-красным виноградником забор, над ним - ветви яблонь, потяжелевшие от ярко-желтых плодов.
Даже зонтик взяла... надеялась, что наконец-то дождусь "слепого", теплого, осеннего дождика, наконец-то поймаю нужный кадр, что не давал мне покоя в редких, но ярких снах, распечатаю, вставлю в специально купленную для него рамочку, повешу на стену.
И место выбрала... над диванном в гостиной, там, где раньше висела икона ангела-хранителя, распростершего широкие крылья над двумя испугавшимися ребятишками.
- Не будь ханжой, - сказал Алешка, снимая фотографию со стенки. - На самом видном месте... это сейчас немодно, даже глупо.
Да, быть верующей немодно, согласилась я после долгих уговоров, и тут подлетела растрепанная, смущенная Юлька, выхватила у меня икону и прошептала:
- Мам, я у себя повешу... можно?
Дочке отказать я не могла. Слишком любила свою сумасбродку с золотыми кудряшками и милой, смущенной улыбкой. Моя девочка... единственное хорошее, что оставил мне первый муж...
Но и сегодня фотография накрылась медным тазиком. На небе - опять ни облачка.
Оттого и краски блеклые, и картина не столь потрясающая. Не выйдет снимка, не будет так красиво, как в ночных видениях, и не уйдут томившие душу сны.
Вздохнув, я поднялась из-за столика и вышла на улицу. Ноги сами понесли к знакомой аллее. Нет, я не надеялась на дождь, а просто шла домой. И только дойдя до моста, вспомнила о забытом в кафе зонтике.
Черт с ним, с зонтиком. Старый уже, дырками пошел, кому он нужен?
Решение было правильным. Сойдя с моста, я увидела Алешу. Он спешил куда-то по другую сторону дороги, не различая, куда идет, радостно улыбаясь. Сияющий взгляд, высокая, статная фигура, и разлившаяся по груди теплота при виде огромного букета кроваво-красных роз в его руках. Мне ведь несет. Помнит о нашей годовщине, а, говорят, мужчины забывчивые.
Не он. Не мой муж. Поздняя, уже нежданная любовь, что пришла в мои тридцать пять. А ведь, казалось, после первого и быстро закончившегося неудачей брака, после долгих лет бытия матерью-одиночкой, мне ничего и не светит.
Я ведь заживо себя похоронила. Постепенно готовилась к мысли, что Юлька скоро из шаловливого подростка превратится в потрясающую женщину, выскочит замуж, а я так и останусь в опустевшей квартире одинокой старой бабой, которая так и не познала сладости настоящей любви.
И когда уже казалось: вот она, старость-то, одиночество, в моей жизни появился он. Мой Алеша... Что теперь спешит домой с букетом в руках, улыбается, и залитая солнечным светом аллея вдруг кажется мне достойной снимка, а фотоаппарат сам просится в руки... Все же не зря этот пейзаж так снится ночами...
Спокойно-то как. Падающие листья глушат звуки... быстро несется по аллее темная машина. Тихие эти... современные машины, скользят по ленте дороги и не услышишь же, не заметишь. Алеша, задумавшийся, летящий вперед, вдруг делает шаг с тротуара на дорогу... Щелкает фотоаппарат, в последний раз, выскользая из ладоней. Не видит... машины не видит. Куда ж ты? Броситься наперерез,вытолкнуть мужа на тротуар, почувствовать удар и вылететь на асфальт... даже не успеть испугаться. Визг тормозов. Боль. Рассыпавшийся букет роз. Темнота. Жалко... Цветов жалко...
Я не думала, что мои похороны будут столь красивыми. Вновь заливает желтым осеннее солнце маленькую, тянувшуюся в голубую высь тонкими башенками каплицу. У широко распахнутых дверей - гроб на специальной подставке. Поблескивают в воздухе паутинки, падают с тополей листья. То и дело тихо всхлипывают в окружившей мое тело толпе, напевно читает молитвы старый, иссохший ксендз. Повторяют за ним, дополняют его фразы стоявшие в первых рядах две одинаковых старушки-соседки, перебирая в тощих, покрытых мягкой, белесой кожей, пальцах бусинки ряжанца.
Моя бедная Юлька, иссохшая за эти несколько дней, нелюдимая, застыла рядом с Алешей. В честь моих похорон она оделась в столь нелюбимое ею черное, собрала пышные, пушистые волосы в пучок на затылке и от этого казалась гораздо старше своих пятнадцати. Почти взрослой.
И когда только Юлька вырасти успела? Красавицей у меня будет. Губы пухлые, кожа - кровь с молоком, фигурка точеная. В родню первого мужа уродилась. Хоть это он, сволочь, ей оставил. Что ж теперь с тобой будет, доченька?
Я не была столь красива. У моего аккуратно обработанного в морге тела, уложенного в гробу, были мышиного цвета, тонкие волосы, завитые кудряшками и рассыпанные по атласной подушке, тонкое, с невыразительными чертами лицо, умело подкрашенное в честь "праздничка" губы, тощий, длинный стан, за который меня ученики в школе величали "шваброй" и большие ладони, теперь полускрытые под пеной кружев рукавов.
И все же в морге постарались. Выглядела я вполне прилично... В последний раз.
Читать молитвы закончили слишком быстро. Или мне так показалось? Под надрывное адажио меня закрыли крышкой. Одинаковые, со скорбным выражением на лице, парни в черных, строгих костюмах и белоснежных перчатках, подняли гроб, вложили в катафалк и медленно, торжественно процессия направилась по песчаным кладбищенским дорожкам к разрытой могиле...
Много их, провожающих. Испуганные ученики, их родители, подтянутые, строгие коллеги-педагоги и столь непохожие на них, угрюмые электрики с бригады мужа.
Хоронить меня решили на старом кладбище, рядом с родителями Алексея... Не сказала бы, что это мне понравилось... но место было хорошее, спокойное, поросшее пирамидками кипарисов и стройными соснами, в самый раз для сна, в который меня клонило все сильнее.
Вновь молитвы. Вновь надрывная музыка. Потом тишина и тихие, все более учащающиеся всхлипы в толпе. Стук комьев ярко-желтого песка о черную, обитую бархатом крышку гроба... и жгучее желание жить... просто жить...
Закопали быстро, почти поспешно. И тотчас песчаный холмик покрылся сладко пахнущими увяданием и кисловато хвоей венками... Как же хочется спать... не могу, рано, я хочу знать, что будет с Юлькой.
Родни-то у нас не было, а Лешку Юлька недолюбливала. Стеснялась. Как он к нам перебрался, так по углам начала прятаться, смотреть странно, одеваться строже...
- Пройдет, - успокаивал меня Алеша.
Мой любимый Алеша, моя опора... помоги дочери, не бросай, прошу...
Будто услышав, он оторвал взгляд от покрытого венками холмика, обнял Юльку за плечи (почему она вздрагивает?) и почти силой повел ее к выходу из кладбища.
- Юлька моя, - пьяно плакал за поминальным столом Алешка. - Лена мне жизнь спасла... Юльку не брошу, моя она...
- Зачем тебе чужая девчонка? - шепотом уговаривал его Валерка, брат, которого я всегда недолюбливала. Больно строгий, больно нелюдимый... больно правильный. - Я понимаю, эмоции, эта внезапная смерть, но...
- Люблю ее! - выкрикнул муж и тотчас добавил:
- Как дочь люблю... Удочерил ее, Ленка просила, ты же знаешь. Как теперь бросить-то?
Заливает теплом в груди и тихая радость наполняет все более тяжелевшую душу. Спасибо, милый, спасибо тебе. Теперь я буду спать спокойна.
Затянутая в черное платье Юлька бледна. Сидит в уголочке на софе, трепет уголок молитвенника, то и дело касается пальцами крестика на груди и что-то шепчет.
Молится. За душу мою молится. И боится... чувствую, не могу уйти, не могу оставить. Не плачь, доченька, минует оно... обещаю.
- Трудно тебе будет, - продолжает Валерка. - Она барышня уже почти... трудно с такими. Ты подумай. Говорят, Ленкина тетка на Урале еще жива, хочешь, знакомым звякну, они ее быстро найдут. Леха, понимаю, что тебе тяжело, но зачем?
- Моя... дочь.
Через три дня разъехались последние гости. В доме стало тихо. Юля спряталась в своей комнате, сняла со стены икону ангела-хранителя, прижала к груди, сползла по стенке между окном и кроватью, и горько заплакала.
Алеша опять пил (я и не знала, что он способен так много пить) в тускло освещенной кухне. Тихо, по-домашнему спокойно тикали часы-кукушка... пробили полночь, когда Алешка, пьяно покачиваясь, поднялся из-за стола и побрел в сторону двери. Бутылка выскользнула из его пальцев, разбилась, залила пол неприятно пахнущей, дешевой водкой, и Алешка некоторое время стоял на пороге кухни, тихо шепча вслед за кукушкой:
- Тик-так...
Потом вдруг встрепенулся, пьяно повел взглядом и покачался по коридору к двери в сторону комнаты Юльки.
- Плачешь... - спросил он. Отобрал у нее икону и рывком подняв, швырнул на кровать. - Правильно. Теперь, наконец-то, ты будешь моя.
- Уйди...
- Моя. Как тебя увидел, так и знал сразу - моя!
Меня выдернуло из темноты собственной квартиры, и сразу стало тошно и больно. От себя, дуры тошно, от урода-мужа... От слепоты своей.
- Вам плохо?
- Нет... - прошептала я, оглядываясь.
Я была в том самом кафе. Спала над шариком вымазанного шоколадными кусочками ванильного мороженного, размазывая его по серебристой вазочке, а по щекам моим медленно катились слезы.
- Нет, - повторила я, мечтая только об одном, избавиться от назойливого официанта.
Тот кивнул, отойдя в сторону, в глазах его промелькнуло беспокойство, а я усердно старалась не смотреть на висящую над самым потолком, у поблескивающей люстры полупрозрачную фигуру, с раскинутыми широко, светящимися в полумраке кафе крыльями.
- Чего ты от меня хочешь? - повторила я недавний вопрос.
- Чтобы ты сделала правильный выбор.
Как ошпаренная, я вскочила из-за стола и выбежала из кафе.
За дверью все также падали на тускло-серый асфальт кленовые листья. Все так же светило осеннее солнце, заливая все вокруг желтым, все так же тянуло меня домой через проклятую аллею.
На мосту я вспомнила, что забыла зонтик. Зонтика жалко. Старый, дырками пошел, а все равно жалко. Помню, как гуляли прошлой осенью с Юлькой под этим зонтиком, помню, как бил по серой воде речушки дождик, помню запах мокрой ткани, и как Юлька, стоя на мосту, крошила хлеб уткам, тихим шепотом рассказывая мне о первой любви к Мишке, смешливому мальчишке-соседу.
Хороший был зонтик. Надо за ним вернуться. И вернулась. Даже надрывный визг тормозов мне не помешал.
Как во сне минули похороны, почти повторяя мое видение. Только у гроба стояла я, а в гробу лежал он. Было больно... плохо, паршиво. От себя самой паршиво, от слабости своей.
А через два дня я будто из тумана вынырнула. Юлька в черном, поблекшая на ее губах улыбка, и все тот же проклятый мост, что когда-то, казалось, очень давно, снился мне ночами. Стучат по зонтику крупные капли слепого дождя, медленно ложатся под ноги желтые листья, понуро плетется рядом Юлька, чья затянутая в креплен рука держит мою ладонь крепко, не пускает. Давно там мы с ней не ходили, взяв друг друга за руки... наверное, слишком давно.
Не забыла, просто брать не хотела, мысленно поправилась я, глянув на аллею... те же яркие, насыщенные краски, та же темная, в серебристых разводах дорога, то же умытое дождем, яркое солнышко. Как во сне.
- Здесь умер? - тихо спросила Юлька.
- Да, - и тотчас добавила. - Прости.
- За что?
- Что не увидела.
Юля не спросила, что я имела ввиду. Выпустила мою руку и щелкнула фотоаппаратом.
Снимок я вставила в рамку, но повесить его на стену рука не поднялась... так и лежит он в шкафу, на верхней полке, под стопкой ждущих зимы шарфиков, а выбранное для него место опять заняла икона ангела-хранителя с простертыми над двумя ребятишками крыльями.
"Чтобы ты сделала правильный выбор..."
Дать человеку умереть - это правильный выбор? Может... надо было все же как-то окликнуть, предупредить... а потом вышвырнуть за дверь, как собаку, но живого. Я не знаю ответа на этот вопрос. Нет, я боюсь отвечать... я буду жить дальше и постараюсь забыть...