Аннотация: Попытаться написать повесть меня заставил случай. В инете я наткнулся на литературный сценарий Александра Курскова "Проходимцы". В результате получилась история испытания любовью в обычном поезде, но в необычных обстоятельствах.
"Он вошел к ней и сказал:
- Поезда остаются самими собой
Только когда их покидают раньше обычного.
Она ответила:
- Людям это свойственно тоже".
А.Курсков.
***
Купе было довольно уютным, если можно назвать уютной узкую келью, пахнущую сухостью и пылью. Несмотря на то, что поезд тронулся, оживив дверное зеркало косыми лучами серого станционного света, в купе было пусто, только на противоположной полке лежала спортивная сумка, а на столике сверкал глянцевый журнал. Соболев осторожно поднял дерматиновую шторку, и выглянул за окно. Там, на узком пространстве перрона, толпились провожающие, машущие на прощанье - кто-то искренне, а кто-то с тщательно скрываемым облегчением. Соболеву страшно захотелось помахать в ответ, но его не провожали, а махать чужим людям было чистой воды ребячеством.
Сколько себя помнил, Соболев сторонился всякого рода эмоциональных проявлений, будучи уверенным, в том, что непроницаемое выражение лица и ровный, лишенный оттенков голос, словно глухая стена, способны защитить любого человека от внешних потрясений. Конечно, он не считал себя человеком бездушным, неспособным реагировать на проявления человеческих чувств, но при этом давно взял за правило не принимать близко к сердцу чужие проблемы.
Соболев был серьезным человеком, поэтому он аккуратно сдвинул на удивление чистые занавески и принялся обустраивать жизненное пространство, которое должно стать ему домом на ближайшие двенадцать с половиной часов. Он предвкушал спокойное созерцание проплывающих монотонных пейзажей и получение удовольствие от самого процесса передвижения в пространстве, при котором не нужно прилагать собственных усилий, а из всех проблем самой насущной является определение своего географического положения согласно расписанию движения поезда.
Для начала Соболев извлек из аккуратного кожаного портфеля газеты, которые считались серьезными изданиями и прямо указывали на то, что их читатель не склонен к пустопорожней болтовне с попутчиками. Особенно с теми, чьим местом назначения является провинциальный городок, вроде Борисова или Орши, а поездка на поезде входит в обязательную программу развлечений при посещении столицы. Вообще-то, в портфеле имелась и так называемая "желтая" пресса, но доставать её из портфеля, так же, как и пластиковую бутылку пива, было опрометчиво, не уяснив, кто же является владельцем спортивной сумки и соседом по купе.
За газетами на столик легли билет, пачка сигарет и зажигалка. Билет - для того, чтобы не шарить по карманам в присутствии проводника, странного молчаливого типа, подозрительно осмотревшего Соболева на платформе. Сигареты и зажигалка - просто так, чтобы были под рукой.
Обустроив свою половину стола, Соболев достал из плаща портмоне и, тщательно пересчитав имеющуюся наличность, переложил его во внутренний карман пиджака. Плащ последовал на крючок, единственную в купе вешалку с плечиками Соболев предусмотрительно оставил для костюма. Оставалось только причесаться, что Соболев и предпринял, внимательно при этом рассматривая в дверном зеркале невесть откуда взявшийся прыщик на носу. В тот момент, когда Соболев решил, что прыщик, собственно, не особенно и видно, так, ерунда, дверь скрипнула и уехала влево. Соболев на мгновение зажмурился от яркого солнечного света из окна напротив купе, а когда открыл глаза, то увидел хрупкую белокурую девушку в белом плаще и темном костюме. Девушка с интересом рассматривала Соболева, словно пытаясь определить, зайти ли ей в купе или проследовать дальше по коридору. Когда ошеломленное молчание затянулось сверх всякой меры, Соболев растерянно улыбнулся и посторонился. Девушка, однако, вошла не сразу, помедлив на пороге ровно столько, сколько было необходимо для того, чтобы Соболев понял, что, даже посторонившись, он не позволяет ей свободно пройти. Все так же неловко улыбаясь, Соболев присел на краешек полки, поджал ноги и положил руки на колени, будто примерный первоклассник в привычном учительском представлении. Все время глазеть на то, как девушка снимает плащ, расстегивает бархатный жакет, и вообще обустраивается на своем месте, было почему-то неудобно. Соболев принялся смотреть на затертый коврик, который теперь, когда из открытой двери хлынуло весеннее солнце и прочертило в купе широкую полосу, словно границу, выглядел особенно безропотно старым и потрепанным железнодорожной судьбой.
Когда Соболев, наконец, оторвался от созерцания ковра и поднял глаза, девушка уже сидела возле окна и, придерживая рукой занавеску со своей стороны, смотрела на все еще унылый городской пейзаж - длинные рампы, станционные строения, серые стены, кое-где украшенные неумелым граффити.
Неловкая тишина грозила перерасти в до неприличия официальную обстановку, при которой прежде чем что-либо сделать Соболев подробно представлял себе последствия своего поступка. Нужно было каким-то образом расположить к себе попутчицу, чтобы избавить себя на весь оставшийся путь от мучительного выбора правильности тех или иных действий, однако момент был упущен, и в голову не лезло ничего толкового, кроме дурацкого вопроса - "Вы до какой станции едете?". Такой вопрос, кроме своей очевидной банальности, мог показаться девушке неприятным в силу того, что подразумевал желание побыстрее от нее избавиться.
Между тем поезд постепенно набирал ход, целеустремленно выбираясь из городской черты. Соболев мысленно сосчитал до пяти и потянулся к сигаретам, разумно полагая, что в тамбуре он сможет придумать что-нибудь оригинальное для начала разговора ("а там разговорюсь, главное - первое впечатление").
За окном с надсадным воем и дребезгом загромыхал встречный товарняк, и девушка, повернувшись к Соболеву лицом, улыбнулась и неожиданно спросила:
- Мне кажется, Вы говорите по-русски. Или на мове?
Вопрос, в общем, тоже был не бог весть каким оригинальным, но Соболеву понравилась приветливость в голосе попутчицы, и он охотно ответил:
- На мове - только на работе, да и то, в основном, во время официальных встреч или у руководства.
Девушка снова улыбнулась и сказала:
- Это хорошо, потому что, представляете, я до сих пор так и не научилась хорошо говорить по-белорусски. Мне иногда бывает неловко перед собеседником, будто мне нечего сказать.
Соболев заволновался.
- Что Вы, мне вообще неважно, на каком языке со мной говорят. То есть, я, конечно, не полиглот. Просто у меня много русскоговорящих приятелей.
"Чушь какая-то, - тут же подумал он, - приятелей у меня раз-два и обчелся, и словечко какое-то глупое ввернул...русскоговорящие...русскоязычные...тьфу ты, напасть какая. Еще подумает, что я фронтовик".
- Это хорошо, - повторила девушка.
За окном, стуча не в такт колесными парами, расхлябано прогрохотал последний вагон и, словно открывшийся занавес, явил взглядам зрителей новые декорации - желто-зеленые поля и пересекающие их темные полосы березняков.
Дверь купе со скрипом растворилась, вошел мрачный проводник, присел рядом с Соболевым и молча взял его билет, лежавший на столе.
- Скажите, пан проводник, - поинтересовался Соболев, - почему наш вагон находится в конце состава? Ведь мягкие вагоны крепят сразу возле вагона-ресторана.
Проводник, словно сердясь на осведомленность пассажира в сугубо железнодорожных вопросах, буркнул что-то вроде "инструкции новые поступили" и выжидательно взглянул на девушку. Девушка открыла журнал, достала сложенный пополам билет, протянула его проводнику и сказала:
- Простите, а у этого поезда много остановок в пути?
Проводник неожиданно улыбнулся и приятным баритоном практически без акцента ответил:
- Это фирменный скорый поезд, пани. В пути следования предусмотрены только четыре остановки. Одна из них предназначена для прохождения таможенного осмотра.
- А таможенный осмотр - это долго? - поинтересовалась девушка.
- Как сказать, - светски пожал плечами преображающийся на глазах проводник, - как правило, минут пятнадцать-двадцать, если не будет никаких эксцессов.
- Эксцессов? - удивилась девушка.
- Именно, - доверительно сказал проводник, - Вы не поверите, какие случаи бывают на границе. И провокации, и контрабандистов по всему поезду ловят, даже стреляют иногда.
- Главное на границе - бдительности не терять, - иронично заметил Соболев. - Чтобы коварный враг не вовлек тебя в свои сети.
- Зря смеетесь, пан, - неодобрительно покосился в его сторону проводник, снова нахмурился и вышел из купе, не закрыв за собой дверь.
- Какой, однако, странный тип, не находите? - осведомился Соболев, пытаясь сохранить саркастические нотки в голосе.
Вопреки его ожиданиям девушка не улыбнулась. Она безразлично кивнула и отвернулась к окну. Очередное молчание затопило купе, как широкое озеро, на поверхности которого плавали последние слова Соболева.
Досадливо откинувшись с видом снисходительной усталости и ударившись затылком об вешалку для полотенец, Соболев ойкнул и, потирая затылок, неожиданно для себя пошутил:
- Знаете, когда я был маленьким, я в поезде всегда спал в гамаке, и только, когда вырос, понял, что это полотенцедержатель.
Девушка, наконец, засмеялась и сказала:
- Юля.
- Что? - не сразу понял Соболев, затем смутился и представился, - Алексей Алексеевич. Извините, просто Алексей.
- Je suis né pour te connaître. Pour te nommer...(1) , - задумчиво произнесла девушка.
По очевидной рифме Соболев догадался, что Юля процитировала какие-то французские стихи, но попросить перевести их отчего-то постеснялся. Вместо этого он, тщательно скрывая надежду, сказал, придав максимально утвердительные интонации вопросу:
- Вы ведь путешествуете до самой конечной станции?
- Да, - снова засмеялась девушка, - до самой-самой конечной.
Они опять замолчали, но на этот раз Соболев почувствовал, что душу его постепенно охватывает покой. Ну, вот они и поговорили, только ни к чему не пришли, впрочем, все еще впереди; возможно, в долгом пути они еще сделают следующий шаг. Может статься, это будет движение в разные стороны, но очень хотелось, чтобы это был пускай неуверенный, но шажок по направлению друг к другу. Только бы не топтаться у черты, отделявшей их, взвешивая аргументы "за" и "против" в плену у своих сомнений.
"Почему я испытываю к ней такую симпатию, - думал Соболев, - вот так с ходу. Неужели только из-за её броской внешности и обаяния. Конечно, наука считает, что симпатия, как и любая другая эмоция, возникает на химическом уровне...гормоны и т.д. и т.п....мда...проза жизни, ну ее к черту. Может быть, мне просто нравится равнодушная красота, холодное совершенство. Нет, вряд ли. Прямой взгляд, открытая улыбка - какое уж здесь безразличие. Здесь что-то другое, но что?"
Соболев поймал себя на мысли, что ему мучительно хочется заглянуть в глаза попутчицы, понять, о чем она думает, и есть ли место ему в ее мыслях. Странно, но он не помнил цвет её глаз. Отвернувшись, Соболев проделал мысленный опыт, попытавшись вспомнить ее лицо - тонкая нежная шея, свежее, немного бледное лицо с небольшими скулами, светлые завитки волос. Интересно, о чем все же она думает, извне это было невозможно определить. Впрочем, он и не определял. Он смотрел на нее, исподтишка, искоса бросая взгляды, дорожа этой возможностью - просто любоваться ею.
"Да что это со мной, - покой в душе Соболева постепенно сменялся неясной тревогой, - я же никогда не верил в любовь с первого взгляда и стремительные романы. Зато всегда упрекал себя за отсутствие благоприятной возможности (и за недостаток смелости, когда эта возможность была) воплотить в жизнь мою давнишнюю мечту - блеснуть в роли случайного любовника. Так вот же эта возможность, дерзай, черт тебя побери".
Но он не осмелился снова начать разговор, чувствуя, что начнет бессвязно лепетать и даже, может быть, покраснеет от встречи их взглядов. Он начинал ощущать подавленность в присутствии Юли, поэтому решительно встал, взял, наконец, сигареты, как спасательный круг и, не глядя на неё, широкими шагами, едва не переходя на бег, вышел в коридор. Дойдя до тамбура, он остановился и несколько раз глубоко вздохнул, осознав, что все это время у него учащенно билось сердце, словно последние несколько секунд он готовился совершить что-то неприличное.
***
В тамбуре пока не было накурено. Он был пионером армии курильщиков, вернее, их отделения, расквартированного в мягком вагоне скорого поезда "Минск-Москва". Соболев торопливо прикурил, сделал глубокую затяжку и с шумом выпустил облачко дыма, нарушая господство технического запаха креозота в узком ящике тамбура. Отчего-то подумалось о странности сходства слов "тамбур" и "тамбурин". Глядя, как растет столбик пепла на сигарете, Соболев представил себе тамбурин в виде плоской гулкой железной коробки, издающей звуки наподобие перестука вагонных колес. Соболев аккуратно сбил пепел и стал смотреть, как постепенно садится солнце, то, скрываясь за верхушками деревьев, то, внезапно появляясь, заставляя прищуриваться от неожиданности.
Промелькнул полустанок с полосатым шлагбаумом, перекрывшим путь автомобилю. Соболеву показалось, что автомобиль был редкой сейчас марки "Жигули". Их перестали поставлять в страну лет десять назад из-за российского эмбарго на промышленные товары. В городах те, кто мог себе это позволить, довольно быстро пересели на форды местной сборки и дешевые румынские дачии. Те, кто не мог (а таких было большинство), опасаясь обвинений в политической неблагонадежности, спешно избавлялись от стареньких "Жигулей", "Москвичей" и "Волг", продавая их за гроши соседям из Литвы и Украины. Ушлые соседи с выгодой для себя продавали их россиянам на Брянщину, Орловщину и Смоленщину, совершая естественный реэкспорт движущегося хлама.
Соболев вспомнил, как эмбарго воспринял его отец. Тогда казалось, что вот-вот разгорится реальный военный конфликт между некогда дружными соседями. После заявления президента Гацуры об угрозе вторжения с Востока, которое транслировалось почти по всем западным каналам, отец долго хмуро курил на кухне и молчал, а потом сказал: "Ну, вот, пропала страна, раз брат на брата идет. Помяни мое слово, сын, скоро жидов начнут резать, а потом друг друга, братки-славяне. А мы с голодухи подыхать начнем". Мать, гремя посудой, проворчала: "Да что ты мелешь, старый, накаркаешь еще". Отец неожиданно для домашних взорвался криком "Дура!" и даже замахнулся на мать, но в последнюю секунду застыл с занесенным над ее головой кулаком, какое-то мгновение простоял так, пронзая ее невидящим яростным взглядом, а потом отшатнулся и прохрипел: "Ненавижу...власть эту сволочную, хапуг этих ненавижу, паньство... так бы своими руками...".
Война тогда не началась. К радости истеричного Гацуры, едва ли не ежедневно вопящего по национальным каналам об имперских настроениях в Кремле, натовцы провели широкомасштабные учения в Польше и Литве, и все как-то само собой постепенно успокоилось. Нет, напряженность между двумя государствами так и осталась, но она скорее напоминала неприязнь между бывшими любовниками, которые вспоминают друг о друге только при редких встречах, стараются при этом холодно раскланяться и, сжимая зубы, разбегаются в разные стороны, сохраняя каменное выражение на лицах.
Отец был сильным, мускулистым, но после этой единственной на памяти Соболева вспышки гнева он как-то съёжился, высох и сгорбился. Стал хмур, неприветлив, сух и неразговорчив, общался только по необходимости.
Соболев однажды видел, как сжались отцовские кулаки, когда им навстречу под бел-чырвона-белыми (2) стягами прошла колонна одетых во все черное фронтовиков. Отмечалась какая-то очередная годовщина то ли создания Белорусской народной республики, то ли победы Великого княжества литовского под Оршой - Соболев точно не помнил. Колонна маршировала вдоль проспекта Косцюшко к памятнику Константину Острожскому (3) , стоявшему на месте памятника Ленину, снесенного уже через год после оглушительной победы Фронта на выборах. Проводив длиннющую колонну мрачновато-холодным взглядом своих почти неподвижных ледяных глаз, отец скрипнул зубами и спросил: "Что, Лешка, ничего не напоминает?". Соболев тогда пожал плечами и отшутился: "Первомайские демонстрации в детстве, наверное". Отец без улыбки, даже безразлично сказал: "Ехал бы ты, Алексей, в свои Канады, пока не поздно, или еще куда подальше". Соболева тогда звал бывший однокурсник на работу к себе в Торонто, но ехать из пускай небогатого, но налаженного быта не хотелось. Да и страшновато было - как там еще он устроится, а здесь работа, своя квартира.
Игры националистов тогда казались временным явлением - ну побузят, погуляют с факелами по проспектам, переименуют пару-тройку улиц, ну арестует политическая полиция с оптимистическим названием "Адрадженьне" (4) с десяток-другой оппозиционеров, да и успокоятся. В конце концов, настоящая независимость без четкого национального самосознания невозможна. Но игры затянулись, стали образом жизни, непрекращающимся конфликтом власти с восточным соседом и внутренними врагами при гробовом молчании ошарашенного народа, прерываемом поднятием рук. Некоторых, впрочем, веселили бредовые выступления и поступки лидеров Фронта, как веселят детей разноцветные клоуны в цирке, глядя на которых дети чувствуют себя счастливыми и беззаботными. Соболев же хотя и испытывал тревогу, но не терял оптимизма, ожидая, что в стране, в конце концов, восторжествуют великодушие и справедливость. Так бывает зимой, когда иногда приходит ощущение, будто ночь затянулась на многие дни, ты поздно просыпаешься, бродишь без дела мимо сумрачных и застывших зданий, по окаменевшим от холода мостовым. Вокруг тьма, и в ее глубине иногда видны бледные огоньки. Вероятнее всего, это окна последних домов на окраине, но кажется, что уходящие в необозримую даль редкие огни где-то там за горизонтом сливаются в новый город, чужой и безымянный, в котором, возможно, совсем иная жизнь.
Размышления Соболева прервал спортивного вида парень в простой белой рубашке и серых брюках, зашедший в тамбур с той же очевидной целью, что и Алексей. Парень был высокого роста, с богатой шевелюрой темного цвета и щегольскими усиками. Он казался чем-то расстроенным, во всяком случае, его озабоченность сразу бросалась в глаза.
- Сигаретой не угостишь? - обратился он к Соболеву, стараясь за твёрдым, немного резковатым тоном скрыть своё настроение.
Соболев протянул парню пачку. Парень вытряс две сигареты. Одну заложил за ухо, вторую зажал губами. Вернул пачку Алексею, не позабыв его поблагодарить, достал из кармана коробок спичек и закурил, прищуриваясь и выпуская дым из носа. Когда парень тяжело выдохнул первую затяжку, Соболев зачем-то поинтересовался:
- Штосьцi здарылася з Вами, шаноуны пан? (5)
Парень удивленно воззрился на Соболева, словно не понимая, затем улыбнулся, блеснув белоснежными зубами, и сказал:
- Давай-ка, друг, по-русски. Ты ж тоже в Москву? Вот и привыкай к языку вероятного противника, хе-хе.
По тому, как парень хмыкнул, Соболев определил, что тот отнюдь не испытывает симпатий к нынешнему режиму, а потому показался ему хоть и простецким с виду, но, несомненно, хорошим человеком. Соболев несколько поспешно, как ему показалось, повторил:
- Просто показалось, что у Вас что-то произошло.
- Произошло, произошло, - задумчиво сказал парень, - Дернули меня в эту командировку, что б её. А у меня на эту неделю свои планы имелись.
- Ну, ничего страшного, - испытывая облегчение, сказал Соболев.
Отменить командировку он был не в силах, и теперь был рад, что не нужно предпринимать каких-либо действий, чтобы помочь попутчику.
- Съездите в Москву, развеетесь, там, говорят, сейчас очень комфортно работать и отдыхать.
- Кто говорит? - взгляд парня на мгновение стал неприятно цепким, но он тут же легко сменил тему. - Да везде одно и то же. И поезд опять же. Не люблю поезда. Поезда всегда кажутся грязными и вонючими, противно к ним прикасаться, хотя в депо их моют хлоркой. Представляешь, как общественные сортиры. Только большие и на колесах.
Соболеву поезд не казался грязным. Другое дело, электрички, где постоянно витает смесь потных, пропыленных, погрязших в дороге тел, табачно-водочного перегара, а в тамбуре еще и аммиака - обязательно кто-то в тамбуре помочится. Соболева всегда бесило, что этим запахом он пропитывается всегда, даже проехав пару-тройку остановок, возвращаясь с родительской дачи. До самого дома он всегда мечтал о ванне и чистых простынях.
Парень быстро окинул Соболева взглядом и спросил:
- Один едешь?
Соболев кивнул.
- А что за девчонка у тебя в купе? - поинтересовался парень.- Я мельком видел - красотка, даже завидую тебе. Мне б такую соседку - глядишь, и поездка веселей бы стала.
Соболев ощутил неловкость, словно разговаривать о Юле было своего рода предательством, и, стремясь прекратить неприятный разговор, неопределенно пожал плечами и сказал:
- Я, пожалуй, пойду. Устал что-то.
- Давай, - весело оскалился парень, - если что, я в купе сразу за проводником, заходи в гости, лучше вместе с девчонкой.
Соболев вымученно улыбнулся и пошел к себе.
***
Заходя в свое купе, Соболев не чувствовал скованности. Он уже не помнил, что собирался продумать в тамбуре тактику поведения с попутчицей. Просто ему хотелось быстрее вернуться туда, где были его вещи, где ждали газеты, где было его место на все время поездки. И где была Юля.
Юля по-прежнему сидела у окна, как-то сжавшись, съежившись, словно одинокий замерзший воробышек. Она резко повернула голову на звук открываемой двери и полоснула Соболева таким испуганным взглядом, что он едва не отшатнулся. Через мгновение испуг и недоверие в ее глазах сменились узнаванием, и она приветливо улыбнулась.
Соболев стоял и смотрел на нее, не в силах отвести взгляд. Глядя на нее, он с грустью подумал, что если таким женщинам и случается полюбить мужчину, то им оказывается или богатый бизнесмен с бычьими плечами и широким лицом, или какой-нибудь узколобый и прыщавый функционер из правительственных кругов. Каждый раз, глядя на такую пару, остро завидуешь счастливчику, который сам не ведает, каким богатством обладает, и думаешь, что вот ты-то, ты мог бы ценить это совершенство глубже, по достоинству.
И еще он, наконец, увидел, какого цвета её глаза. Вспомнился пронзительно свежий воздух, игристые солнечные блики, лес, упирающийся в море, отделенный от него узкой песчаной полосой белоснежного пляжа, и запах - смесь аромата гвоздики и сосновой смолы. Её глаза были цвета темного янтаря - глубокие и завораживающие, влекущие и притягательные.
Соболев тряхнул головой, избавляясь от наваждения, и, словно продолжая давнишний разговор со старинной знакомой, непринужденно сказал, изумляясь собственной смелости:
- Представляете, Юля, сейчас разговаривал в тамбуре с человеком, который ненавидит поезда из-за того, что они кажутся ему ужасно грязными и вонючими.
- Больше всего поезда похожи на незавершенную вещь в себе, - мягко сказала девушка. - А запах поезда, действительно надолго въедается в кожу, словно запах ластика в альбом для рисования.
Юля помолчала, поправила прозрачную прядку волос, небрежно скользящую по щеке, и добавила:
- Только сошедшие с поезда до своего пункта назначения очень быстро обретают запах самих себя.
Соболев задохнулся, хмелея от произнесенных слов, словно попробовал их на вкус - терпкие слова, отдающие горечью. Ругая себя за невыразительность фраз, он произнес:
- В детстве я очень любил ездить на поезде с родителями. Мы летом часто отдыхали в Крыму. Душно, жарко, но ужасно волновало тем, что скоро - море.
- А я маленькой боялась переходить из вагона в вагон, - подхватила соболевские интонации Юля. - Между вагонами всегда было громко и страшно. Я же маленькая, ко мне эти железки ближе, чем к взрослым. Близко-близко. И качаются, двигаются.
- Ага, а я боялся, что родители на остановках отстанут от поезда. Сам, главное, канючу все время, прошу то лимонад, то мороженое. А как только родители выйдут, чтоб все это купить, так сидел и боялся.
- Ну, нет, - капризно сказала Юля. - Я обожала вместе с мамой выходить на станциях. Мне нравилось слушать, как мужчины с такими длинными молотками по колесам стучат, или по чем там они стучали. Только на железной дороге такой стук бывает. Особенно ночью, проснешься, поезд стоит, почти ничего в окно не видно, только кусочек перрона, и этот звук - тук, тук. И громкоговорители чего-то бормочут.
Они посмотрели друг на друга и засмеялись.
По звону стаканов в коридоре Соболев определил, что настало время чаепития. В дверь постучали. Девушка напряглась и тревожно посмотрела на Соболева. Соболев встал и потянул дверь влево. На пороге стоял проводник с подносом и неприязненно смотрел на Алексея. Затем он заглянул через плечо Соболева, расплылся в улыбке и спросил:
- Пани желает чая, конфет, печенья?
Соболев торопливо сказал:
- Юля, у меня как раз с собой есть "Липтон" в пакетиках. Зеленый с жасмином.
Девушка вежливо попросила:
- Если Вас не затруднит, не могли бы Вы принести нам кипяток в стаканах? В таких железных подстаканниках с ракетами, серпами и молотами.
Проводник, масляно тая лицом, кивнул:
- Всенепременно, пани. Сей же час.
Соболев закрыл дверь и удивленно сказал:
- По-моему, Юля, Вы очаровали этого жуткого типа. Такое ощущение, что в прошлой жизни он был каким-нибудь лысеющим штабс-капитаном с развратными привычками.
- Зачем Вы так, Алексей? Приятный человек, просто привык ожидать гадостей от окружающих, как изгнанный пёс, которого пинают все, кому не лень, а он привыкает огрызаться. А стоит протянуть руку, чтобы погладить, он отпрянет сначала, а потом, скуля, подползет.
Спокойный тон, которым она говорила, и ее снисходительное отношение к людям восхитили Соболева. Он снова остро позавидовал всем, кто входил в ее окружение; людям, которые, наверняка, в состоянии обустроить собственную жизнь, тем, кто точно знает, чего хочет.
***
Потом они пили чай с шоколадкой, которую принес проводник, преподнеся её Юле, словно гусар - цветы даме сердца. Соболеву даже почудился мимолетный звон шпор. Проводник по-прежнему старательно его игнорировал, но Алексей не испытывал теперь от этого неловкости. Ему было все равно. Все его внимание, все взгляды и мысли были сосредоточены на попутчице. После воспоминаний о детских поездах они плавно перешли к разговору о том, как оба собираются проводить время в Москве. Выяснилось, что Юля едет в гости к подруге, однокурснице, вышедшей замуж за российского бизнесмена, и получившей в нагрузку к загородному дому, поездкам на Ибицу и Куршавель - скуку и однообразных подруг, увлеченных драгоценностями и молодыми массажистами.
- Представляете, Алексей, я почти месяц получала разрешение на выезд, - негодовала Юля, - это такой кошмар. Все эти собеседования в кабинетах, вопросы дурацкие, подозрительность и недоверие, будто я преступница.
Соболев сам прошел через эту унизительную процедуру, только чувствовал тогда он себя не преступником, а жалким просителем, нищим, умоляющим подать милостыню. Он ехал в Москву на международную конференцию, но бяспеке (6) было все равно, с какой целью выезжает человек в Россию. Вежливо-вкрадчивый капитан из отдела оформления выездов долго мусолил в руках официальный бланк приглашения, и пытался выяснить, так ли уж необходимо организации, в которой служил Соболев, чтобы тот принимал участие "у гэтым мерапрыемстве " (7). Соболев делал убедительные глаза и в десятый раз доказывал, что в составе приглашенных на "мерапрыемства" множество видных теоретиков с Запада, а россиян в программе выступлений и вовсе нет. Капитан неопределенно хмыкал, начинал снова перебирать справки: разрешение на выезд от районной рады, от городской рады, от военной управы, справка финансового отдела гмины (8) , о том, что за просителем не числится никаких долгов, справочный лист, поручительства и так далее и так далее. А затем снова возвращался к приглашению и, вздыхая, интересовался, так ли уж нужна Алексею эта поездка.
- Я, знаете ли, Юля, человек серьезный, но в тот момент, когда он это спросил в двенадцатый раз, мне захотелось рассмеяться ему в лицо, - рассказывал Соболев. - Хотелось просто ему сказать, не валяй, мол, дурака, капитан.
- Но Вы ведь не сказали? - уточнила девушка.
- Конечно, нет, иначе, я бы сейчас с Вами не ехал, - засмеялся Алексей.
- А я не выдержала, - призналась Юля, - я тетке одной так и сказала, или ставьте немедленно мне штамп, или пожалеете.
- И что же тетка?
- Поставила, иначе бы я тоже не ехала, - сказала Юля и добавила. - С Вами.
- Нет, я бы не решился все же так блефовать.
- Я всегда живу безоглядно, безалаберно даже. Наверное, мало разочаровывалась или легко об этом забывала. Не знаю, что это - смелость или способность легко себе прощать ошибки. Знаете, ничто в юности не кажется таким отчаянно желанным, как опрометчивый шаг.
Соболев ужасно захотелось рассказать о себе что-нибудь важное, интересное. Он помолчал немного и решился:
- К сожалению, о себе я такого сказать не могу. Я отношусь ко всему более серьезно. Мне кажется, что я все еще ищу себя. Скоро доживу до седых волос, но все равно продолжаю этот бессмысленный и бесконечный, но в то же время сосредоточенный поиск. Понимаете, мне просто обязательно нужно найти себя в путанице впечатлений, но я не умею, да и боюсь сделать это.
Соболев говорил и думал, что все не так, что его жизнь в разговорном изложении исчерпывается очень немногими вещами, несколькими усвоенными в юности простыми фразами, не составляющими ничего определенного, словно неудачный пасьянс, раздражающий, но приковывающий тебя к столу. Соболев слышал немало людских исповедей, особенно под хмельком, когда человеку часто бывает невмоготу держать в себе тяжесть воспоминаний и эмоций. Слушая излияния собеседника, которому не терпится переложить свою ношу на другого, Соболеву казалось, что он и сам мог бы рассказать о себе так же понятно, если бы окружающие интересовали его в меньшей степени.
- Мне кажется, Вы обманываете меня и себя, - прервала его размышления Юля. - Вы - умный и уверенный в себе человек. Нет, уверенный - не совсем то слово. Скорее, Вы наделены харизмой, мощной и притягивающей. Я убеждена, что обаяние и харизма - первонеобходимые вещи, залог успеха любых отношений. Вы мне сразу показались интересным.
Сердце Соболева подпрыгнуло и исполнило кульбит. Он хрипло сказал:
- Мне Вы тоже очень нравитесь, Юля, и...
Он не договорил. Он хотел сказать, что ему нравится её непосредственность, что ему нравится смотреть, как мгновенно меняется её лицо, только что сосредоточенное, и трогательно вспыхивающее милой неожиданной улыбкой через секунду, как она молчит, уходя в себя, слегка покусывая губы. В нем росла уверенность, что эта девушка способна помочь ему не только почувствовать настоящего себя, но может сделать что-то необыкновенное, после чего он сразу же освободится из плена обыденности.
Юля отвела глаза и медленно произнесла:
- В жизни всегда проще и легче оставаться самим собой, а мы знакомы буквально час.
Соболев, проклиная себя за поспешную банальность, горячо сказал:
- Говорят, что нужна всего одна минутка, чтобы заметить особенного человека, всего час - чтобы его оценить и всего день - чтобы его полюбить.
- Да, - продолжила фразу Юля, - но затем понадобится целая жизнь, чтобы его забыть.
***
От очередного неловкого молчания их спас стук в дверь. Стук был каким-то неопределенным, словно стучавший давал понять, что там, за тонкой перегородкой кто-то есть, кто-то, кому интересно, что здесь внутри купе происходит. Соболев открыл дверь, и в купе ввалился полноватый тип в домашних тапочках и спортивных брюках с бутылкой коньяка и двумя стаканами. Тип глянул на Алексея хитрыми глазами и сказал:
- Шаноуны пан, цi не жадаеце выпiць ды пагутарыть, бо я вандрую адзiн, i мне неяк сумна у купэ.(9)
Соболев растерянно обернулся и поразился, как исказилось лицо его попутчицы. Она смотрела на толстяка так, словно увидела привидение. Откровенный испуг буквально плескался в ее глазах, а губы дрожали, словно она собиралась закричать. Соболев, недоумевая, ответил:
- Прабачьце, паважаны, але мы не пieм.(10)
Буквально выталкивая изумленного мужчину в коридор, Соболев смятенно подумал, что вокруг творится что-то неладное. Он резко повернулся. Юля сидела прямо, немного напряженно, но было видно, что страх постепенно отпускает ее.
- С Вами все в порядке, Юля? - спросил он.
Рассеянно кивнув, девушка ответила:
- Вы знаете, Алексей, а ведь этот тип прав - нам не помешало бы выпить немного.
Соболев удивился.
- Вернуть его?
- Нет-нет, что Вы. Подождите меня пять минут, и мы с Вами сходим в вагон-ресторан. Мне ужасно стыдно, но я голодна и была бы не против какого-нибудь съедобного салата.
Соболев обрадовано сказал:
- Конечно, как же я сам не догадался Вас пригласить
- Я быстро. Пять минут, - немного нервно, будто не слыша Соболева, повторила Юля, и вышла из купе.
Оставшись в одиночестве, Соболев попытался привести в порядок мысли, мелькавшие в голове. Раз - его спутница пугается каждый раз, когда кто-то посторонний заходит в купе. Два - её вопросы проводнику о таможне. Три - не было. Не хватало какой-то детали, чтобы понять, почему возникло и поселилось в душе тревожное ощущение опасности, которое тысячами холодных цепких ножек пробежало по его спине. Можно было бы, конечно, все списать на темперамент, возраст, гормональные всплески, а можно - на излишнюю мнительность его самого. А не везет ли она чего-нибудь запрещенного, подумалось ему, контрабанду, например, или наркотики. Вот оно. Точно. Из-за этого и нервничает. Нет, стоп. Какие наркотики. Не может она их перевозить. Такая хрупкая, беззащитная.
Соболев растерянно ощутил, что его наблюдения и размышления оплывают плачущей свечой, оказываются игрой теней, иллюзией объема и перспективы.
Юля, действительно, вернулась довольно быстро. Но вопреки ожиданиям Соболева, она молча присела и отвернулась к окну. За окном постепенно темнело. Соболев увидел, что она смотрела прямо на себя, вернее на свою бледную тень в отражении, в котором сквозь нее скоро проносились однообразные придорожные пейзажи.
- Вы ведь не член Фронта, Алексей? - внезапно спросила она.
- Что? Я даже обиделся немного, Юля, - притворно нахмурился Алексей. Я - кто угодно, но не член Фронта.
- Понимаете, я перед самым отъездом, за час до поезда, обнаружила, что в моем подорожном листе нет одного штампа. Все время боюсь, что какая-нибудь проверка в поезде это обнаружит, и меня арестуют.
- Ну, это же совсем-совсем ерунда, - облегченно выдохнул Соболев, приготовившийся услышать, как минимум, о том, что девушка перевозит что-то запрещенное. - За один штампик не арестуют, точно Вам говорю. Разве что ссадят с поезда, да и то, если заметят. Да и вряд ли будет какая-то проверка до самой таможни. Хотя, конечно, мне не очень понятно, как Вы решились ехать без всех необходимых виз и печатей. Все же существуют правила.
- Терпеть не могу, когда обстоятельства или люди заставляют что-то сделать, чего мне не хочется, - грустно сказала Юля. - Понимаете, я живу не по правилам, а как бы рядом с ними - иногда вписываюсь, иногда нет. Так интереснее. Меня ужасно тяготит ответственность, и если правилами можно пренебречь, то я пренебрегаю ими. Потом просто закрываю глаза и решаю, как Скарлет из "Унесенных ветром", что подумаю об этом завтра.
- Да. И еще Вы доверчивы. А если бы я Вас обманул? И сдал бы Вас на ближайшей станции в руки патруля.
- Это вряд ли. Вы не кажетесь мне провокатором. К тому же у Вас на лице были просто нарисованы вопросы.
- И Вы вот так сразу открылись?
- Ну, наверное, Вы просто мне симпатичны.
Соболев рассмеялся:
- Признаюсь, во мне частенько бродит изощренное любопытство. Знаете, иногда я даже чувствую себя способным на преступление из любопытства, например, убить кого-то, только для того, чтобы узнать, что я буду при этом чувствовать.
- Убить? - странно посмотрела на него Юля.
- Ну, это образно. То есть я хочу сказать, что вряд ли я осмелюсь кого-то убить, но думать об этом иногда случается. Например, когда шеф орет на меня без серьезной на то причины.
- А-а, - Соболеву послышалось разочарование в ее голосе. - Вы, кажется, приглашали меня в ресторан. Давайте пойдем.
- Почему бы нет? - сказал Соболев, и они вышли из купе.
***
Вагон-ресторан был почти заполнен, но в его суетливом диссонансе свободный столик рядом с барной стойкой сразу указал себя Соболеву. Оставив за спиной гул заполненного помещения, они присели. Соболев кивком позвал официанта, который с вполне ожидаемым равнодушием положил перед ними меню.
- Итак, что мы возьмем, Юля? Резиновую курицу или обуглившийся бифштекс? - пошутил Алексей.
- Я кое-что забыла в купе. Вы закажите мне салат и бокал красного вина. Я скоро вернусь, - ответила девушка и, тщательно избегая взгляда Соболева, встала из-за стола и двинулась в сторону выхода.
Оставшись один, Соболев неторопливо просмотрел меню, просто чтобы чем-то занять время. Он часто чувствовал себя неловко, если приходилось сидеть в одиночестве в кафе, ресторанах и других местах, где люди собираются не только принимать пищу, но и активно общаться друг с другом. Куда в ресторане, например, девать глаза? Разглядывать соседей невежливо, глазеть в сторону бара - означает привлекать внимание официантов, которые в таких взглядах находят либо желание что-либо заказать, либо нездоровое внимание к их действиям. От таких взглядов они начинают нервничать и в зависимости от восприятия начинают приставать к клиенту с ненужными предложениями, или, напротив, старательно, а то и напоказ его игнорировать. Стало быть, не остается ничего иного, кроме как смотреть на стол.
Между тем, пустота на столе звякнула фаянсовыми тарелками, тусклыми вилками и овальными ножами с белыми пластиковыми ручками.
- Да, пожалуйста, из еды - одни мясной и один овощной салат, один лангет с гарниром. Из питья - бокал "Саперави" и сто пятьдесят коньяку, - заказал Соболев и зачем-то добавил. - Для аппетита.
- Коньяк имеется только местный. Вино бокалами не подаем. Бутылку будете брать? - скучно спросил официант.
- Хорошо, - пожав плечами, сказал Соболев, - сто пятьдесят грамм местного коньяка и бутылку "Саперави".
- Хлеба сколько? - иезуитски продолжил допрос официант.
- Хлеба? Да бог его знает, сколько хлеба. Ну, принесите несколько кусочков, - замялся Соболев. - Скажем, четыре штуки.
Официант хмыкнул и перечислил заказ, словно откладывая его в памяти. Затем, наконец, отошел к другому столику, где подвыпивший мужчина кавказской внешности призывно махал ему мощной волосатой рукой.
Соболев отвернулся и стал смотреть в окно.
"Выйти пока в тамбур, покурить, - лениво подумал он, - Нет, не пойду. Нарвусь на какого-нибудь обездоленного рассказчика, который как бы впервые в жизни получил дар слова и торопится поделиться всем сразу. Не стоит".
Соболеву стало грустно. Кроме пустого ожидания другого занятия не было. Соболев терпеть не мог ожидание. Правда, нынешнее ожидание было иного свойства. Не то раздраженно-нетерпеливое ожидание, которое бывает, когда ждешь автобус на продуваемой всеми ветрами остановке, и не то нервно-тревожное, когда ждешь близкого человека, опаздывающего на встречу - вдруг с ним что-то случилось, а ты не в состоянии ему помочь. Скорее, это было ожидание-предвкушение, предвкушение чего-то неизвестного, но обязательно хорошего.
- Простите, у вас не занято? - внезапно услышал он.
Подняв глаза, он едва не выругался вслух. Рядом со столиком стояла женщина неопределенного возраста в серой одежде и очках в толстой оправе. По тому, как она заинтересованно смотрела на Соболева и выставляла напоказ бэджик с надписью "Христос исцелил меня", Алексей определил в ней сектантку. Свидетельницу Иеговы или представительницу еще какого-нибудь новоявленного "божьего посольства", которые за последние годы, хлынув из открытой Европы, а то и через океан, заполонили улицы и встречались на каждом шагу. Их адепты частенько теперь маршировали по улицам Минска целыми колоннами, ритмично выкрикивая "Беларусь с Иисусом", попутно раздавая прохожим агитки, в которых подробно расписывалось, как тот или иной уверовавший исцелился от СПИДа или, на худой конец, бросил пить. Соболеву было дико наблюдать огромные скопления людей, строем идущих к вере, в совсем недавно православном городе.
Осознав, что приглашение присесть за его столик, без сомнения, приведет к затяжной теологической беседе, замешанной на догматичной асоциальности фанатички, Соболев довольно грубо объяснил, что столик занят.
Сектантка на удивление смиренно восприняла его отказ и двинулась в поисках более приветливой аудитории. Соболев не то, чтобы был атеистом, он даже считал, что верит в бога. Но это был не тот бог, которого ищут верующие традиционных религий. Соболев считал, что его бог живет в каждом человеке, который, познавая себя, познает и бога. А люди, посвятившие жизнь изучению библии и толкованию того или иного абзаца, были для него достойны уважения не более, чем пушкинисты, размышляющие о том, что хотел сказать Александр Сергеевич, когда писал "Я помню чудное мгновенье". Однако это не повод, чтобы становиться пушкинистом и всю жизнь сыпать цитатами из его стихов в ответ на мало-мальски четко поставленный вопрос. Бог, Абсолют, Истина, Великое Нечто с тысячью имен не нуждаются в том, чтобы их любили или поклонялись. Достаточно того, чтобы вслух или молчаливо признать, что они существуют, выразить этим признанием свое уважение и двигаться дальше по дороге познания себя.
Официант принес заказанные салаты, коньяк и вино. Водрузив их на стол, он пошел дальше по проходу между рядами, отягощенный подносом и чувством собственной значительности.
Соболев взглянул на часы. Юли не было уже полчаса. Ощущая сначала смутное, но постепенно нарастающее беспокойство, он встал и пошел по вагонам, по гулким, грохочущим переходам, к своему купе. Из тамбура в тамбур. По дешевым плацкартным вагонам, обнажающим жизнь их обитателей, выставляющих в проход ноги в грязных носках; купейным, коридоры которых кажутся длиннее из-за пассажиров, которые вышли насладиться пробегающими дорожными пейзажами, словно в их купе нет окон. Соболев рванул дверь последнего тамбура перед своим вагоном, но оттуда как раз выходила компания из четырех человек, так что ему пришлось немного отступить, пока они с разговорами и смехом, не спеша, преодолевали расстояние между дверями.
Соболев увидел Юлю сразу, едва войдя в свой вагон. Она выходила из купе, и Алексею внезапно показалось, что из купе чужого, соседнего. Она подошла и строго, без улыбки посмотрела на него. На этот раз её молчание таило в себе настороженную неуверенность, как купание в ночном море в одиночку. Соболев не успел спросить у девушки, в чем дело. От резкого торможения поезда вагон толкнуло так, что Алексей едва успел подхватить Юлю и прижать к себе.
Гремели железом буфера сталкивающихся вагонов. Стонуще скрежетали колеса, замедляя ход поезда. Из купе выглядывали потревоженные пассажиры с недоумением на лицах. Соболев ничего этого не замечал. На его груди покоилась голова испуганной девушки. И осознание того, что только он способен не завтра, не в будущем, а именно сейчас, в эту минуту её защитить от черт-знает-какой опасности, согрело его душу.
***
Это была всего лишь первая остановка в пути. Зазевавшийся машинист лихо проскочил платформу и затормозил поезд, когда первые вагоны уже миновали её. Проводник, видимо получивший информацию по селектору, вышел из своего купе и, оживленно жестикулируя, успокаивал пассажиров. Пассажиры, нестройно и недовольно галдя, расходились по своим местам, словно стайка потревоженных гусей. Среди них Соболев увидел недавних знакомых - полного мужчину, заходившего к ним в купе с предложением выпить, и парня из тамбура. Полный был уже без бутылки, и что-то досадливо доказывал проводнику, недовольно хмуря брови. Парень насмешливо смотрел на них, и даже подмигнул Алексею, мол, а ты парень - не промах. Соболев выдавил ответную улыбку и отвернулся.
- Ну не то, чтобы очень, - смутился Соболев. - Просто я немного беспокоился, не случилось ли чего с Вами.
- Спасибо, я очень ценю Вашу заботу, мне сейчас, правда, необходима моральная поддержка.
- Я готов заботится о Вас всегда и везде, - сказал Соболев и смутился от того, как пафосно прозвучала его фраза. - Но, может быть, я могу еще как-то помочь? Расскажите мне все, Юля, я очень хочу оказаться Вам полезным и с практической точки зрения.
Девушка внимательно посмотрела Соболеву в глаза, вздохнула и сказала:
- У меня, действительно, есть небольшая проблема, но сейчас я не хочу о ней рассказывать. Может быть, позже.
- Ну что ж, не буду настаивать, - пожал плечами Соболев и стукнул себя по лбу кончиками пальцев, досадуя на собственную забывчивость. - Нам же заказ уже принесли в ресторане, пойдем?
- Конечно, - засмеялась Юля, - я адски голодна.
Они повернулись в сторону выхода из вагона и едва не столкнулись с двумя входившими на станции пассажирами. Первым шел мужчина средних лет с внешностью провинциального актера, одетый в клетчатый пиджак, ворот которого был украшен то ли шарфом, то ли платком из какого-то легкого материала. Он был невысок и худ. Сквозь светлые волосы кое-где проглядывала плешь. Бесцветные глазки, почти лишенные ресниц, и модно стриженая бородка "а-ля испанец" довершали облик чахоточного аристократа, волею судеб заброшенного в глухомань. Следом за ним, задевая тяжелыми сумками двери и стенки вагона, трусила высокая полная блондинка неопределенного возраста в длинном черном платье с глубоким вырезом. Платье, казалось, вытащили из сундуков с театральным реквизитом. Высоко взбитая прическа полностью соответствовала платью. Нельзя было сказать, что дама была некрасива, но в этом одеяния она напоминала массовика-затейника из районного дома культуры.
Соболев и Юля посторонились, и парочка прошествовала мимо, обдавая их ароматом водочного перегара от мужчины и тяжелых вечерних духов от блондинистой дамы. Семеня сзади, дама заискивающе спрашивала своего спутника:
- Арнольд Иванович, Вы ведь зайдете ко мне попозже? Мы могли бы побеседовать об искусстве в приятной обстановке.
Мужчина, гордо выпятив подбородок, снисходительно кивал ей головой и, хмельно покачиваясь, следовал дальше по вагону в поисках своего купе.
Соболев шепнул Юле:
- Этот провинциальный франт всем своим видом напоминает мне ходячий духовный кризис.
- Вы совсем не любите людей, - вздохнула девушка.
- Я люблю людей, - запротестовал Соболев и замялся, - но не всех.
Они вернулись в вагон-ресторан после того, как станция осталась далеко позади. Во время их отсутствия за столик к ним подсадили немолодого, внешне респектабельного господина в белой рубашке и темно-синем галстуке, уткнувшегося в газету. Соболев не видел название газеты, но, судя по заголовкам, это было издание экономической направленности. Сосед по столику поднял глаза, тепло улыбнулся и сказал:
- А я-то гадаю, куда запропастились те, кто сделал заказ. Официант уже дважды пытался убрать со стола.
Соболев оглянулся. Официант стоял рядом с барной стойкой и укоризненно смотрел на них. Соболев смущенно ответил:
- Да, вот, пришлось срочно отойти на некоторое время.
Они присели за стол. Сосед церемонно представился:
- Меня величают Дмитрием Петровичем Кравцовым. По-нынешнему - Змитруком. Впрочем, я полагаю, мы не будем утомлять себя беседой на мове.
Соболев и Юля по очереди представились. Соболев обратил внимание, что за внешностью круглолицего добряка, которым казался Кравцов, возможно, скрывается властная личность, временами проявляющаяся - то в быстром, остром взгляде стального цвета глаз, то в движении бровей, сходящихся к переносице. Впрочем, собеседником Кравцов оказался приятным, и как только ему принесли ужин, состоявший из отбивной с овощами и бутылки армянского коньяка, он тут же произнес длинный витиеватый тост за знакомство, за прекрасную даму и за удачную поездку одновременно.
- Вы кем служить изволите? - поинтересовался Кравцов у Соболева, тщательно разрезая отбивную на небольшие кусочки.
Соболев неопределенно махнул рукой.
- Да так. По части финансов. Если точнее - в банке.
- Вот как, - крякнул Кравцов. - С банком мне частенько доводится работать. Я, видите ли, бизнесмен. Вот сейчас еду в Россию, налаживать связи с одним из тамошних производителей.
- Связи? - удивился Соболев. - А разве это не преследуется законом?
- Ну, - хмыкнул Кравцов. - Я же не напрямую. Заключим трехстороннюю сделку с каким-нибудь поляком. И волки сыты, и овцы целы.
Юля во время разговора отмалчивалась, неторопливо и аккуратно возилась с салатом, не столько кушала, сколько разбирала его на составные части, изредка делая небольшие глотки из бокала.
Кравцов, отдуваясь, отодвинул тарелку с недоеденным мясом и налил себе в рюмку.
- Кстати, - заметил Соболев, - а коньяк то у Вас армянский. Мне официант сказал, что в их меню только местный имеется.
Кравцов хитро прищурился.
- Подход, знаете ли, надо иметь к обслуживающему персоналу.
По тому, как быстро объявился официант для того, чтобы убрать тарелку Кравцова, Соболев определил, что подход заключался в элементарном обещании не обидеть чаевыми.
Юля задумчиво произнесла:
- Мы ужасно медленно едем. В детстве мне казалось, что поезда двигаются быстрее.
- В детстве и небо кажется выше, Юля, - пошутил Соболев.
- Увы, Алексей Алексеевич, но Ваша спутница совершенно права, - с сожалением сказал Кравцов. - Поезда, действительно, лет пять назад стали ходить медленнее. Видите ли, страна то маленькая. Чем медленнее через неё ехать, тем больше она производит впечатление.
- Шутите? - не поверил Соболев.
- Истинная правда, - перекрестился Кравцов. - У меня приятель по железнодорожному ведомству служит. Рассказывал, что пришла к ним такая бумажонка из правительства. Список мероприятий по наращиванию правильной идеологической работы.
Юля передернула плечом.
- Ужасно суконная фраза, Дмитрий Павлович. Все эти идеологические работы, мероприятия, процедуры - как это все же звучит претенциозно, фальшиво и скучно.
- Полноте, Юленька, - мягко сказал Кравцов. - Это реальность, в которой мы ныне обитаем. Я вижу, Вам становится скучно с нами. Нам, мужчинам, действительно трудно абстрагироваться от дел, политики или спорта.
Соболев поспешно заметил:
- Отчего же, я с удовольствием могу поговорить и об искусстве.