Аннотация: Первый рассказ о Томасе Шейне, милом парне. Критика приветствуется.
Прощай, Джонни.
Ничего, Джонни, уже немного осталось. Скоро уже все будет кончено. Все, будет кончено так, как ты всегда делал - быстро, легко и безболезненно. Сегодня пятница и ты по любому выйдешь из дверей своего нового дома, дома о котором ты, наверное, всегда мечтал, когда было время. Хорошенький домик, размером с небольшое ранчо, целиком из дерева, в стиле вестерн, что ли, не знаю. Огромные бревна стен, веранда с креслом-качелями справа от входа, цветы в подвесных вазонах, фундамент из валунов размеров с колесо автобуса. Только перевязи перед входом не хватает, чтобы помимо воли ждать появления Гари Купера или старины Джона Вейна с огромными револьверами в открытых кобурах и большими пальцами, засунутыми за ремень. Хорошенький домик в горах, двадцать акров бывших конных пастбищ, пустующая конюшня позади дома. Что ты там делаешь, Джонни? Бросаешь метательные ножи в бревенчатую колоду? Лупишь двухсоткилограммовый мешок, подвешенный к потолку цепью? Делаешь вид, что ты перестал быть тем, кем ты был?
Сегодня суббота и, если Сэм меня не наколол, то ты выйдешь из дверей своего ранчо (ха-ха), чтобы сесть в свой новенький "додж", кстати, оформленный не на твое теперешнее имя, а на фамилию вымышленной жены, чтобы отправиться в ближайший городок для покупок в тамошнем убогом подобии на "Seven-Eleven". Список покупок стандартен для всех, кто живет достаточно далеко от человеческого жилья: жратвы побольше, виски - "Шивас" - поменьше. Жратва, кстати, не полуфабрикаты какие-то для микроволновки - мясо, лучшие куски, почти без жира, красное мясо, птица - может быть, курица, а может быть, индейка по праздникам, да, Джонни? Ты же готовил тогда, когда мы работали в Карсоне, как ты готовил, Джонни, ум-м! Пальцы можно было облизывать до костей. Я так всем и говорил после этого: "Кто не ел мяса под винным соусом Джонни, тот потерял полжизни". И я не врал и не преувеличивал. Если бы какая-нибудь баба готовила жратву так, как готовил ты, я бы уже давно был женатым. Это правда.
Что помимо жратвы, Джонни? Ах, да, "Шивас"! Напиток настоящих мужчин, да. Ящик, двадцать бутылок, в кассе ты скажешь, что к тебе приезжают друзья или у тебя будет вечеринка, и та деревенская простушка в голубенькой форме магазина с именной табличкой на большой молочной груди, какая-нибудь Грэйс, Долли, или может быть, Пруденс, поверит тебе, не моргнув и глазом, потому что тебе нельзя не поверить, Джонни. Как можно не поверить мужику лет пятидесяти, высокому (6 футов 2 дюйма), крепкого телосложения, с лицом старого ковбоя, обветренном ветром и выдубленным солнцем Невады или Монтаны, или Нью-Мексико, с длинными седыми волосами до плеч, карими глазами, в которых прыгают золотистые искорки, в общем, с таким приветливым и честным лицом настоящего мужика, на которых покоится благосостояние нашей великой страны? Это честное лицо Джонни - сколько ты работал над ним, тогда и сейчас? Тогда - когда ты мог прятать от всех, кого это не касалось, что ты, не тот, с кем все остальные люди встречаются каждый день на улицах, магазинах, барах, метро, поездах. Тогда - когда твое лицо становилось таким честным и неподкупным? Тогда - когда, твои глаза, бывшие всегда, когда тебя никто не видел, холодными, как острия винтовочных патронов, превращались в добрые веселые глаза рубахи-парня, когда ты выходил на работу, Джонни? А сейчас? Сейчас - когда над твоим лицом поработал один очень пластический хирург из Майями? Как он поработал, Джонни, ты доволен? Он прямо гений, этот наш доктор Айзек Голдинг из Майями - сделал из твоего обычного американского лица другое, почти точно такое же, как и прежнее - незаметное, обычное, такое, как видишь каждый день на улицах почти у каждого здорового мужчины лет пятидесяти ростом 6 футов 2 дюймов, брюнета с карими глазами. Правда, к пятому десятку ты уже не брюнет, а седой. Без разницы, что тогда на тебя бабы вешались, как блохи на собаку, что сейчас.
Кстати, доктор этот, кто тебе он был, а, Джонни? Наверное, хороший друг, что оперировал тебя под явно фальшивыми документами, не удивлялся, что счет ты оплатил наличными, конечно, твоя подпись под любой бумажкой, пусть даже и туалетной, навела на твой след волкодавов нашей с тобой породы, Джонни. Хороший он был хирург, Джонни, наверное, я уже этого никогда не узнаю.
Так ладно, что-то занесло меня. Остановились мы на супермаркете. Вот покупаешь ты жратву, выпивку, а дальше? Зайдешь в книжный отдел, где дешевая макулатура "Авантюрных похождений безмозглой Дженни РазДваТриз" перемешана с последними бестселлерами как в картонной, так и в дешевой бумажной обложке на дерьмовом разбавленном клее, который расползается почти мгновенно? Что будешь брать, Джонни? Что-нибудь из Джейка Логана с ковбоем на фоне Аппалач скачущего куда-то, черт его знает куда? Возьмешь новое сотое, а может, двухтысячное переиздание Маргарет Митчелл? Может, Драйзера или "Гроздья гнева"? Может, возьмешь "У нас в Мичигане" или "Острова в океане"? Да, ты явно возьмешь почитать что-нибудь эдакое, но пройдешь мимо Кинга или Шелдона.
А что дальше, Джонни? Зайдешь посмотреть на видеокассеты, а девчонка за прилавком будут жевать мятную резинку, нескончаемую, как спираль Бруно, и будет заворожено смотреть на какого-нибудь Стивена Дорфа или Брэда Питта в то время, как ты будешь разглядывать безнадежно пыльные "Вздерните их повыше" или "Джо Кид" или сентиментально макаронные "Хороший, плохой, злой" или "За несколько долларов". Уж конечно, ты поморщишься от "Молодых стрелков 1 и 2", тоже уже безнадежно тупых и устаревших или "Быстрого и мертвого". Может, возьмешь "Сильверадо" со Скоттом Гленом, а, Джонни?
Хотя, думаю я, что ты устал от всех этих фильмов, и старых, и новых. Тебе хватает старого Хэмингуэя, Мелвилла, Стейнбека, Толстого и всех тех стариканов от которых попахивало и виски, и старостью, и усталостью, а иногда и отчаянием.
В общем, возьмешь ты пакеты из двойной плотной бумаги в руки и пойдешь на стоянку к своему "доджу", а за тобой, как араб по песку, поплетется парень с остальными твоими покупками. Покупками, оплаченными кредиткой "Американ Экспресс", оформленной на твое теперешнее имя. Нам так и не удалось найти того поганца или недотепу, который сваял тебе твою новую жизнь - с водительскими правами и карточкой социального страхования, с брачным свидетельством твоей якобы жены. Крепко поработал, парнишка, на совесть, за хорошие, наверняка, деньги, да, Джонни? Денег то у тебя было, Джонни, ох как было, и на Голдинга хватило и на документы положил, и домик через лопуха-агента по недвижимости сумел приобрести. Да и деньги то, сумел куда-то вложить, а, Джонни? Ты же не любишь, когда деньги без дела лежат. Ты и мне говорил: "Акции, Томми, акции. Надо только знать, какие и можешь видеть Гавайи каждый год".
Гавайи - дерьмо, Джонни! Там для меня слишком много солнца.
Да, рановато я к тебе выбрался, Джонни. Ну, да это издержки профессии, да, Джонни? Надо вставать рано, до света еще. Собрать оборудование, кое-что для комфорта, ну там, лежак, кусок брезента или спальник, чтобы не сырой земле лежать, термос с чаем горячим, выйти на место так, чтобы ни одна птица не проснулась, залечь и ждать. Ждать, пока не придет время.
Ты меня многому научил, Джонни. Чай - это было первое хорошее, что я взял у тебя. От кофе у меня всегда трещала голова, а от чая всегда было хорошо. Ты первый показал мне, как нормально заваривать чай. А кто бы мне еще показал, как это делается? Мать что ли, в клинике для безнадежных алкоголиков, или папаша мой, неизвестный козлина, слинявший от моей матушки сразу, как про беременность услышал? Наставники в военной школе - "Раз - чайник в руки взять, два - чай завар - р - рить!"? Мастер-сержант в учебке? Кореша то мои по армии больше по виски самому дешевому, по "Сэтин Смуту" были большие специалисты, а с утра, с похмелюги, так больше пивом лечились.
Ты, помню, на меня как-то странно посмотрел, когда я сказал, что в армии был. Я потом понял, что ты сам не последний в десантниках был лейтенант, пока урок хороший в Наме не получил под самый конец того долбанного позорного шабаша в семьдесят втором. А я сам в армию почти добровольно пошел, когда реально мне в участке сказал инспектор Квотерблад: "Или в колонию для малолеток, или в армию. Только выбирай сразу, не тяни резину. Иначе - край". Ну, я и выбрал. Выбирать-то не из чего было - я в драке тяжелые телесные одному супчику богатенькому причинил по злобе своей да по пьянке.
В армии выбили мне из мозгов, какие остались, дерьмо и заставили жить по часам, по расписанию да по плану. Я так понял - в нашей армии всегда есть на все план и расписание - когда есть, когда срать, когда воевать. С подробными инструкциями, пояснениями и моральными наставлениями. С первых дней понял одно - если перед сержантом не шестерить и не шакалить ему насчет порядков в казарме, тянуться, на все подколы и издевки орать со всей глотки: "Сэр, Есть, Сэр!" да молчать по большей части - и можешь в армии жить себе спокойно. Жратва есть, крыша над головой есть, форму дают - а за это делай все, что тебе говорят, не будь остолопом или разиней - и живи. В душу не лезут, и вообще. Только там относились к тебе, как к человеку, после учебки, конечно. Учебка, это дело свирепое, я ее закончил - так чуть концы не отдал. Но, слава богу, силой и здоровьем меня не обделили, так что остался я в армии и был там два очень скучных года. Оттрубил я по контракту эти семьсот тридцать дней, полковник наш положил на стол в своем кабинете новый контракт и спросил: "Ну, что, рядовой, как насчет послужить стране еще сколько не жалко. Перспективы - школа офицеров или, если хочешь, спецкурсы по выбору, повышения, жалованье побольше, службы поменьше". Помялся я для виду, скромного с себя скорчил, разве что только не покраснел и отказался. Надоело мне это житье армейское, одни и те же рожи каждый день, гоняют тебя то по плацу, то на учениях по грязи пластуйся, а в увольнительных одна забава - пей да девок щупай. Надоело! Так совсем идиотом станешь. Ну, полковник пошумел, пошумел, да и отпустил меня на все четыре стороны. Руку пожал мне, не постеснялся и сказал: "Надумаешь возвращаться - приму". Он-то знал, что характеристики на меня хорошие, все тесты в норме, да и в голове не овсянка. Хороший такой вояка. Ну, я ему спасибо на это сказал, первое в жизни честное спасибо.
Рассчитался я со всеми, переоделся в гражданское, закинул мешок армейский за спину, да и вышел за шлагбаум базы нашей с одной мыслью - "Свобода!" Сам себе хозяин, всем на тебя наплевать, да и тебе также. Никто тебе приказывать не будет, да и ты тоже. Как хочешь, так живи - только не попадайся. Денег было немного и я серьезно ни о чем не думал. Купил себе билет на "Грейхаунд" в один конец подальше и поехал. Где только не был, кем только не работал - а тебя, Джонни, встретил - и вся жизнь повернулась.
Встретились мы странно, по крайней мере, для меня. Работал я вышибалой в одной дискотеке, в Чикаго. Дерьмовый город, темный. Дискотека - музыка в ней, как будто собаки трахаются, современная музыка, что с нее взять. Публика - малолетки одни, чуть выпьют и с катушек. Пришлось как-то мне выбрасывать двоих за двери, так один мне пистолетом пригрозил, не иначе, как у папаши из письменного стола вытащил. А я с армии еще ненавижу, когда в лицо стволом суют. Помял я его сильно, руку сломал. Ну, а он сыном какого-то ля-ля на ровном месте оказался и пришлось мне срочно покидать город. А ты, Джонни, заметил меня во время этого происшествия, уж не знаю, чего тебя занесло в ту дыру, и предложил мне работу. Работа хорошая была и заплатил ты мне неплохо. Во мне тогда злость так и кипела, прямо убил бы кого-нибудь, и ты вовремя подвернулся.
Надо было проникнуть в один офис в центре, охранника связать, все разнести к чертовой матери и смыться. Тебе даже убеждать меня долго не пришлось, у тебя был нюх на людей такой - что о-го-го! Нюх, как у самой лучшей ищейки.
Ствол ты мне тогда не дал. Двери взломали, сигнализация была в другом крыле здания, так мы по служебным переходам добрались до места. Джонни наставил на охранника пистолет и ждал, пока я бейсбольной битой громил там всю канцелярию. Потом Джонни надел на охранника наручники и отпустил - мы в масках были. А сам поджег все бумаги, что там разлетелись и мы ушли.
Заплатил ты мне полторы штуки, для меня это вообще были сказочные деньги. Сам дал адрес одного мотеля миль этак за триста от гостеприимного Чикаго, где можно было отлежаться по-тихому, и приказал ждать. А я сразу понял, что когда ты приказываешь - надо исполнять.
Ждал я там две недели, а потом ты привел меня к О'Доннеллу и я стал твоим официальным помощником. Уж не знаю, как ты убедил эту свинью с каменным сердцем насчет меня, он меня возненавидел сразу, как только я вошел в его кабинет из канадского бука.
Сам ты был не таким. Мы часто работали вместе и никогда ты не показал ничем, что выше меня во всем. Ты был другим, помнишь, я как-то спросил у тебя: "Как ты попал во все это?" И ты ответил в том смысле, что иногда вещи не зависят от тебя, некоторые вещи происходят сами собой. И это правда.
Чего там жеманничать - мелкой работой ты не занимался, Джонни. Тебе давали уже готовое дело, ты кое-что придумывал на месте и выполнял контракт. Неважно, что это было, ты часто умел сделать декорацию несчастного случая - неисправные тормоза, утечка газа, скользкий пол в ванной, электрический удар. Ты был как хирург-виртуоз - тебе удавались самые неисполнимые контракты. Ты мог стать когда надо тенью, открыть любой замок, отключить любую сигнализацию, влезть в любой дом и нанести удар, когда никто этого не ждал.
Для грубых дел можно было использовать меня - нож, пистолет или винтовка - это было уже мое дело и моя специальность. Это я умел и О'Доннелл смог это признать. Когда тебе требовался напарник - им всегда был я. Работать с тобой всегда было просто, не в том смысле, что задания были простыми, а то, что ты всегда мог поговорить со мной по душам, мог учить меня так, что я, всю жизнь ненавидевший учителей, мог понять и принять это не как наставление, а как урок. Если бы у меня был старший брат - я хотел, чтобы им был ты, Джонни. Мы говорили с тобой обо всем, только не о твоем прошлом. Я выучил и знал все твои привычки, я научился понимать любой твой взгляд и жест, но я ничего не знал о тебе - где ты живешь, какой была твоя жизнь, чего ты хочешь от этой жизни. Ты умело обходил эти подводные камни и был прав - никого нельзя пускать к себе внутрь. Часто это может обернуться не в лучшую сторону.
Наверное, ты должен был понимать, что О'Доннелл не отпустит тебя с этой работы. Таких, как ты, не отпускают. Я могу поклясться на каждой вонючей библии, что когда О'Доннелл смотрел на тебя - то видел всех тех, кого он и такие как он - боссы - обрек на смерть. Видел и не мог простить тебе этого. Ты был его черным ангелом, вечным напоминанием о том, кем же являлся О'Доннелл на самом деле. Ты был безмолвным свидетелем его восхождения. Клаус Вейгер - его адвокат, пруссак американского происхождения, чертов Геббельс, - был его законной стороной дел, его ширмой, а ты - его орудием. Такие, как О'Доннелл, понимали в своих делах, о которых ты так хорошо знаешь, только один язык - язык зеленых бумажек и хромированной стали. Мы хорошо разбирались во второй части этого извечного нудного словаря общения с себе подобными. Правда, ты знал кое-что и про первую часть, так ведь, Джонни?
Лично у меня было все нормально - все свои личные задания я выполнял без промашек, получал от О'Доннелла причитающиеся мне деньги и девочек из его борделей - каждый раз новых, и жил себе спокойно. Ездил на рыбалку, когда хотел, когда не был занят, ходил в кино - кино я люблю больше, чем книги, уж прости, Джонни, и был в полном замешательстве, когда О'Доннелл ввалился ко мне в мою квартиру. Представляешь, ввалился, сам, О'Доннелл! Он же никогда не вылезал из своей берлоги на озере Чилтон - и тут, на тебе! Такие люди и почти без охраны. Вломился - и давай слюной брызгать, руками махать, ни дать ни взять - ярмарочный клоун. Брюхо как у дирижабля, рожа красная и злая, как двести голодных гремучих змей. Я, честно говоря, отдыхал после обеда и спросонья не понял, чего это старик разнервничался, вытащил сигарету из пачки на прикроватном столике. Закурил, думаю - одно из двух - или О'Доннелл заткнется сам или старика удар хватит. Вижу, не успокаивается он, хотя слюны поменьше стало. Когда я докурил, то уже мог понять отдельные слова из того поноса, что сыпался из его ирландской пасти. Когда я оделся, то он уже сидел в моем любимом кресле и тянул мое бренди из стакана размером с аквариум.
--
В чем дело, босс? - спросил его я.
--
Где Джонни? - ляпнул он.
--
Здравствуйте, с утра пораньше, откуда я знаю? - вежливо ответил я.
--
Хватит придуриваться, Том, а то хуже будет. Где он? - старик уже совсем успокоился, раз уже угрожать начал.
--
Не знаю, босс, он мне не докладывается, где он или где он будет.
О'Доннелл так нехорошо пристально посмотрел на меня, как будто рентгеном просветил. Вот это у них с Джонни было общее - собачий нюх на брехню. Покрутил старик носом, понял, что я и так и сяк темный, и буркнул мне, нырнув носом в стакан:
--
Джонни слинял.
--
Чего?
Если у старика были сомнения насчет моей осведомленности, так с этим вопросом у него все стало совсем в порядке.
--
Что слышал. Слинял он. Дома у него пусто, слой пыли - не меньше недели. Главное, все бабки с его счета, как корова языком слизала, черт побери.
Тут старик начал последними словами ругаться, так я подождал, пока у него опять фонтан заглохнет, и спросил:
--
Откуда сведения?
--
Мой человечек из банка, где Джонни деньги держал, мне позвонил. Только видать, поздновато.
--
Что делать будем? - спросил я, хотя уже и так все понимал.
--
Ко мне едем, - допил старик мое пойло, встал из кресла и сказал мне, закутывая горло в шерстяной шарф, это в апреле-то, так сурово:
--
Что же он тебе ничего не говорил?
--
Сейчас, будет он со мной откровенничать, - буркнул я угрюмо. - А если ты, босс, думаешь, что я с ним заодно, то какого же я дома остался, когда он слинял. Тебя зная, так как я теперь тебя знаю, я бы уже где-нибудь в Антарктиде в жопе у пингвина прятался от тебя.
О'Доннелл на меня с такой мрачной ухмылкой посмотрел, еще раз рентгеном просверлил и сказал, набычась:
--
Правильно думаешь, Томми, правильно.
В общем, ждал я у О'Доннелла около трех дней, пока его люди тормошили связи и контакты Джонни, перерывали все побережье в том расчете, что он не смылся, а деньги взял на свой страх и риск - ходили слухи, что Джонни серьезно на бирже играл. Ни черта я в этом не понимал, да и понимать не собирался. Никому бы я в этом не признался, а старику в первую очередь, что я все-таки догадывался, что Джонни хочет выйти из дела. Было на его ковбойской роже что-то такое, вроде усталости. Задумываться он стал все больше, не было в нем уже какой-то внутренней силы, как раньше. Наверное, он уже тогда думал о выходе, взвешивал все шансы, ворочал мозгами, как я, бывало, ворочал мешками на армейском складе.
Прошло три дня и тогда Джонни совершил свою первую ошибку. Он позвонил старику, сказал, что у него один денежный трюк удался, что он отстегнет старику половину, если О'Доннелл оставит его в покое. Я при этом разговоре присутствовал и в трубку спаренного телефона слышал, как Джонни намекал О'Доннеллу о старых временах, когда бы без него, Джонни, ему, О'Доннеллу, была бы крышка и дешевый сосновый гроб, говорил, что хочет отойти от дел, отдохнуть. Он говорил, как всегда, по делу, перед стариком не лебезил и не извинялся, и старик озверел тогда не на шутку. Орал в трубку, что он все кишки Джонни выпустит, что будет его убивать год, не меньше, что в говне закопает и все такое. Джонни, понятное дело, это дерьмо слушать не стал, и трубку бросил. И все было бы хорошо, если бы старик заранее, хитрый лис, не поставил бы у себя в доме аппаратуру слежения, да не какое-нибудь полицейское барахло, а новейшую фэбээровскую разработку, не пожалел бабок, старый козел. Джонни говорил мало, но этому электронному таракану хватило и определил он местоположение Джонни так быстро, как грудные младенцы воздух портят.
И тогда я понял, что старик озверел по-настоящему. О'Доннелл вызвал из Феникса Арнольда Бигла - это, не на ночь глядя рассказывать, такой зверь, что до него тем нацистам, что в Германии евреев газом травили, как ученикам воскресной лютеранской школы до людоедов Маркизских островов. Репутация у него в определенных кругах была самая распоследняя - если кому надо бойню в городе устроить - так это к нему. Любитель был этого дела, убивать любил, мучить да издеваться - хлебом не корми. Садист и психопат - вот и вся характеристика. Так старик денег не пожалел, нанял эту гориллу и его подручных - выпускников академий типа Синг-Синга или бухты Пеликанов - придал им для весу своих парней и меня в довесок. Начальником наших был Вилли Карпентер - у нас с ним было несколько дел, он каким-то дальним родственником О'Доннеллу приходился. Когда мы с Вилли работали в прошлые разы - был человек, как человек, а сейчас начал морду от меня воротить. Я смекнул, что старик ему приказал присматривать за мной и вел себя тихо, потому что публика подобралась борзая, а мне лишние проблемы были не нужны и на фиг.
Уселись мы всей бригадой в стариковский самолет да и полетели на северо-запад. Джонни засел в каком-то шахтерском городишке с кучей поляков - Баттпорт, Бакспорт - не помню, какая-то дыра на "Б", в общем. Прибыли на место под утро, Бигл выслушал, что ему местные стукачи напели, обсмотрел обстановку, дождался посланцев от старика с оружием и изложил план. Не ахти какой, но бывали и тупее, и хуже. Двое наших угонят бензовоз и перегонят его на шоссе, что ведет к магистрали. Заложат бомбу с таймером и рванут бензовоз за полчаса до того, как основная группа начнет действовать. Ясное дело, местные полицейские, хочешь не хочешь, потянутся к месту аварии, а мы начнем. Джонни поселился под именем Ника Адамса (ха-ха-ха!) в захудалом отеле за окраиной городка. Там, кроме него, пара местных забулдыг да старик-хозяин. Джонни специально выпросил номер подальше от администрации, коттедж был на отшибе, чтобы было нам на руку. Начнем мы вечером, чтобы ночью без проблем уйти.
Выбрались мы на место, когда начало смеркаться. Дом был большой, но такой древний, что застал еще наверное Депрессию. Подогнали машины к главному входу, проверили оружие - нас было восемь человек, у двоих "АК-74", у троих "Хеклер и Кох"и, у Вилли - кольт, у Бигла и еще у одного - помповые дробовики, вот там картечь была, наверное, как на слона. У меня была 92-я "Беретта" - хорошая вещь, главное, удобная. Вошли мы через парадный вход, Бигл дал старику-хозяину прикладом по голове, запер его в конторе, Вилли приказал парням оборвать телефон и мы пошли на второй этаж. У Джонни был номер у пожарной лестницы. Он всегда предпочитал подстраховаться.
Не знаю, может, он нас как-то услышал или почуял, но Бигла он встретил прямо на лестнице, два раза. По звуку я определил, что у него был винчестер 30 калибра, а по тому, какие дыры от него оставались, то пули были явно разрывные. Джонни не мог делать работу плохо, а когда такая пуля попадает в тебя, то у тебя пропадают все веселые мысли. Те, кто шел впереди, начали стрелять из "калашниковых", но Джонни это дело быстро прекратил. Просто выбросил на лестницу две гранаты и нас осталось только трое - я, Вилли, и еще один, не помню, как зовут. Мексиканец. В общем, вместо того, чтобы преследовать Джонни, нам пришлось от него отступать и он загнал нас в комнаты первого этажа. Вилли нагадил в штаны, если не образно, то наверняка, перепугался до усрачки. Он просто никогда не работал с Джонни, а тем, более, не работал против него. Он причитал, как баба: "Иисусе, Иисусе". Я лично был доволен, что успел выйти целым из лестничного прохода, где Джонни меньше, чем за минуту нашинковал пятерых. Он явно одолжил у одного из жмуриков автомат, потому, что когда он появился в холле первого этажа, то в груди и голове мексиканца появилось несколько отверстий, причем сразу. Вилли сразу как ветром сдуло и счастье ему немного улыбнулось. Джонни послал ему вслед очередь, но не попал, что было немного странно, так как он всегда говорил мне: "Попасть в паникера из автомата - раз плюнуть". Я ответил в его сторону из "беретты", чтобы хоть поддержать разговор. Стрелял я на бегу, у меня это плоховато всегда получалось, но я не претендовал на лидерство. Я уже начинал сомневаться, что смогу уйти живым.
Я влетел в номер, первый номер по правую руку - я правша. Там был Вилли, стоял справа у двери и плакал, да, я не оговорился, плакал, от страха. Я захлопнул дверь и закрыл ее на задвижку. Руки у меня порядком тряслись, это было понятно, ведь за мной летел Джонни, а остановить его сейчас мог только бог, если бы он существовал, да и то я сомневаюсь насчет способностей бога удержать Джонни. Итак, я с грохотом захлопнул дверь, Вилли подскочил, как дикий заяц, лицо у него было белое, как брюхо у жабы. Он застонал: "Нам конец, Том, нам КОНЕЦ!" Он проорал это слово так громко, что его услышали бы и в Мексике, слезы и сопли так и полетели. "Заткнись", посоветовал я ему, лихорадочно осматривая комнату на предмет предметов, из которых можно было построить баррикаду. Нет лучше, окоп. Нет, лучше, бетонный дот. Эй, полжизни, за самосвал с цементом или ракету с тепловым наведением, нацеленную на Джонни! Супермен, где ты, когда ты так нужен?! Мой нервный смешок вылетел в пространство и повис, как червяк на крючке.
Наверное, после работы с Джонни у меня появилось какая-то толика того бешеного собачьего чутья, которым Джонни обладал в полной и совершенной мере.
Вилли стоял у двери, по его лицу белому, как стена, я понял, что ему - хана, просто понял и все. Я крикнул ему: "Ложись!" Может, я услышал Джонни в коридоре, не знаю. Так или иначе, я крикнул, а через миг Вилли качнуло вперед так, как будто бы его ударили кувалдой в спину. Его лицо приняло такой удивленный вид, как будто он спрашивал у бога, почему мир - дерьмо, сзади него поднялось облачко бело-красной пыли. Красной - от крови, белой - от штукатурки. Я понял это, когда он начал падать, раньше, чем увидел за его спиной большую такую дыру в стене. Я понял это раньше, чем он умер и принялся стрелять через стену в коридор. Я отстрелял магазин, прежде чем понял, что не достал Джонни. Я заполз за кровать и лихорадочно перезарядил пистолет. Вся спина у Вилли между лопаток была разворочена. Я дослал патрон в ствол и подумал, а почему это Джон не ответил мне, когда я стрелял. Я понял почему, когда в двери появилась огромная дыра размером с Манхэттен и осколки пролетели чуть правее моего правого уха. Я выстрелил два раза и Джонни выстрелил еще. От грохота у меня заложило уши и меня обсыпало штукатуркой. От ярости я закричал:
--
Черт тебя побери, Джонни, сукин ты сын!
--
Это ты, Томми? - донеслось из коридора.
--
Нет, твоя гребаная бабушка! - заорал я, в основном, от унижения, чем от ярости.
Я не мог сердиться на Джонни. В конце концов, никому не охота помирать. Но я, в конце концов, тоже не жлоб из Феникса и не старый толстяк с багровой мордой.
--
Какого ты сюда приперся, мальчик?
Он всегда называл меня мальчиком, когда нас никто не слышал, а я на него никогда не обижался, даже если бы он называл меня так при всех.
--
Как будто ты не знаешь, Джонни, - ответил я ему.
Он знал.
--
Господи, какое дерьмо! - сказал Джонни из коридора.
Он помолчал немного и я подумал, что он меня отпустит. Мне не хотелось выходить против него, он по-настоящему был хорошим учителем, а я не мог составить ему никакой конкуренции. Тем более, позиция у него была выгодная, он мог бы просто уехать и исчезнуть.
--
Кого это я уложил за дверью? - спросил он.
--
Карпентера.
--
Слабак.
--
Да, я помню, ты говорил, чтобы я не стоял за дверью, - ответил я и, не поверите, улыбнулся.
Он помолчал, как бы кивая головой.
--
Что дальше, Джонни? - спросил я, не выдерживая молчания.
--
Это ты меня спрашиваешь, мальчик? - в его голосе я услышал удивление, приправленное капелькой презрения. - Это я у тебя должен спросить, что ты будешь делать!
--
Я не уверен, Джонни, - сказал я, - помнишь, как-то ты говорил, что на дело надо идти, когда уверен в себе процентов на девяносто. Это нормальный вариант, говорил ты, и я с этим согласен. А сейчас я не уверен и на сорок процентов, - сказал я и слукавил.
Я не был уверен и на пять процентов, что смогу сделать Джонни.
--
Старик не в себе? - спросил он.
--
Еще бы. Разве что не гадит громом.
--
Это плохо, мальчик, очень плохо. Когда у него срывает крышку, его не остановить и за сотню лет.
Он помолчал немного.
--
Прости меня, Томми, - сказал он после недолгого молчания и услышал, как что-то влетело в комнату.
"Гранаты", успел подумать я и выпрыгнул в окно. Когда смотришь в кино, как люди выпрыгивают в закрытое окно, выбивая стекло руками или вообще головой, никогда не думаешь, что это трудно. Так, пара пустяков и ни одной царапины. Как понимаете, в жизни все немного не так. Вернее, совсем, мать его так, не так!
Выбил я стекло, двойное, между прочим, кулаками и головой, которую я прикрыл этими же кулаками. Силы, надо сказать, не пожалел, да и некогда было жалеть, знаете ли. Гранаты - это не тухлые яйца. Гранаты - это серьезно. Только я выпорхнул в окно, так сзади и громыхнуло. Поддало мне в спину так, что аж закувыркался я по траве, что лягушка. Хорошо, хоть осколками гранат не достало, а уж осколков стекла мне хватило на всю жизнь с остатком и переизбытком. Распанахало меня по рукам будь здоров, да и роже досталось, а кое-что и в спину влетело вдогонку. Хорошо, хоть на мне куртка кожаная была. Мыслей особенных в голове не было, потому как оглох я маленько от взрывов и сильно захотелось мне до машины доползти, устал я очень от этих переживаний. Кровища моя течет у меня и по лицу и по рукам, а я вроде как ничего и не чувствую, потому что в ушах такой звон стоит, хоть вешайся. В общем, где на карачках, где на ногах, добрался я до машин наших, что перед входом стояли. Открыл переднюю правую дверцу "форда", дай думаю, поеду-ка из этого городка подальше.
Тут слышу (слух вернулся маленько) - из-за дома машина выезжает, быстро так. Мотор ревет и слышно, как покрышки визжат. Торопится наш Джонни, резину не жалеет. Была у меня мысль залечь и наплевать на всех, но Джонни быстренько мне эту мысль отодвинул. Осветило меня фарами и светло стало и стою я на этом свету, как таракан на кухне, когда там тоже свет включается, и такая я мишень хорошая - пятилетний мальчик-инвалид безногий на коляске инвалидной - и тот бы меня задавил. Ну, а нашему Джонни и подавно все карты в руки. Рванулась его тачка ко мне и настал бы мне конец поганый, так как знал я, что когда тебя давят колесами - так это очень даже больно. Мотор у него был зверь, ревел, как стадо быков, только тореадора не хватало со шпагой, а может, лучше и с гаубицей.
Увидел я на сидении рядом с водительским автомат "Хеклер и Кох", об котором я имел очень хорошее представление и очень даже уважал эту хорошую германскую вещь. Германцы - они вообще молодцы. С этой самой мыслью поднял я машинку и выдал в сторону мотора Джонни всю обойму, особенно не целясь. Стрелял, обеими руками держа автомат, а сам думал: "Ну и гад же ты, Джонни! Я бы тебе уйти дал, а ты... Сука!"
Отдергался автомат в моих руках, последнюю гильзу выплюнув, и огни фар, что так приятно освещали мою потрепанную рожу, повернули в другую сторону. И заревел американский, судя по реву, мотор, увозя Джонни в сторону магистрали на полном ходу. И не выстрелил по мне Джонни ни разу из винчестера своего. То ли подумал: "А хрен с ним, с этим Томом", то ли патронов стало жаль, то ли задел я ему чего-то жизненно важное - так я до сих пор и не знаю. Если честно - и знать не хочу. Если бы он вернулся - лежать бы мне в морге той шахтерской дыры на "Б" неопознанным трупом. Сил у меня не особенно было.
Как сел в тачку, как выбросил автомат (пистолет-то свой я посеял при вылете), как добрался до трассы - не помню. Нашли меня те, кто подрывал бензовоз. Доставили к самолету, а там уже Вейгер постарался: вызвал врача, который вкатил мне что-то обезболивающее и заштопал на скорую руку. Тем же самолетом, что доставил нас к Джонни, меня, еще в бессознательном состоянии, доставили обратно.
Когда я открыл глаза, то был, судя по игле от капельницы в руке и по белому цвету стен, в больничной палате. Голова было обмотана толстым слоем бинтов, оставался открытым только правый глаз. Никого вокруг не было, да мне особенно никто и не был нужен, и я спокойно заснул. Когда проснулся, то в мягком и явно не больничном кресле сидел О'Доннелл, читал какой-то журнал. Заметив, что я проснулся, он с отвращением отбросил журнал в сторону и сказал: "Рассказывай".
Я рассказал, хотя рассказывать там особенно было нечего. Старик кивнул головой. Потом говорил он, а я слушал. Старик, ясное дело, смог получить доступ к протоколам и полицейским делам. Копы, прибыв на место, устали считать трупы. Старик-хозяин отеля тоже помер - Бигл, скотина, перестарался. Машину, которая принадлежала Джонни, нашли брошенной возле железнодорожной станции с пулевыми отверстиями от моего автомата. Крови внутри не было, ничего там не было, никаких следов, только лобовое стекло расколото в пяти местах. Джонни пропал. "Он заляжет на дно", сказал старик. "По-моему, босс, он уже за океаном, мозолит пальцы о сиськи каких-нибудь малаек". "Может быть", согласился со мной О'Доннелл. "Ты выздоравливай, Том, теперь мне нужен специалист. У тебя нет, конечно, такого класса, который был у того подлеца, но у тебя есть одно, чего нет у него", сказал мне старик. "Это чего?", поинтересовался я. "Ярость", ответил О'Доннелл и вышел из палаты.
Я лежал и некоторое время думал над этим, а потом сказал в тишину:
--
Я найду тебя, Джонни...
Прошло немало лет. Я занял место Джонни и никогда не пытался доказать кому-то, что это справедливо или правильно. После того, как Джонни чуть было не отправил меня на небо пироксилиновым экспрессом, старик стал доверять мне. Да и как он мог не доверять тому, кто выкосил бешеным серпом всю сорную траву на его большом вонючем поле. Я выполнял работу Джонни, а иногда не стеснялся, по приказу О'Доннелла, проводить показательные казни для устрашения непокорных отморозков, которых расплодилось, как бацилл на трупе гниющей собаки. Я полюбил гранаты - от них мало что оставалось хоронить, таким образом я помогал экономить на похоронах тем, кто хоронил то, что оставалось после меня. Но - это скучные разговоры о работе, хотя кое-что я должен сказать.
Найти такого, как я, сейчас очень просто. Сегодня какой-нибудь наширявшийся черный паяльной лампой сжигает свою трехлетнюю дочь, завтра двенадцатилетние латиносы сносят друг другу головы из пистолетов, которые можно запросто достать или просто украсть. Сумасшедшие арабы разносят евреев, бешеные израильтяне запускают в арабов с вертолетов ракеты, русские, корейцы, черные, белые - все стреляют друг в друга. Но мало кто способен продолжать убивать достаточно долго. Для этого надо быть либо религиозным фанатиком, либо психопатом. Я - ни то, ни другое. Меня присылают, чтобы оплатить долги.
Итак, как я говорил, прошло немало лет. Естественно, о Джонни ничего не было слышно. Старик везде, где мог, разослал послания, чтобы найти блудного сукина сына, но все было глухо.
Раньше я говорил, что первой ошибкой Джонни было то, что он позвонил старику, когда собрался уходить. Его второй ошибкой было допустить существование такого индивида, как Салли Манчини. Хотя, если честно, то Джонни о нем слыхом не слыхивал, так что устранить Салли он не мог никак. Этот почтенный отпрыск увядшего неизвестного рода сицилийских итальянцев, смешанных уже здесь с одним индейским племенем дал произведение искусства в духе кубизма. Салли был толст и весьма непропорционально сложен. Голова была почти квадратной, ножки тоненькими, как лапки кузнечика, а в живот как будто запихнули мотыгу, но, как известно из сказок и Диккенса, внешность обманчива. Салли кормился отданной ему на управление букмекерской конторой, которую ему передал сам О'Доннелл еще на заре своей карьеры. Он сидел там у себя в Мэне, как клоп в перине, среди ставок, пари, выигрышей (редких) и проигрышей (частых) различных лохов, обожающих профукать денежки на лошадок, боксеров и прочую чушь. Однажды мне довелось работать в Мэне и Салли обеспечивал меня оружием, так как мог достать все, что угодно. Однажды он позвонил мне и попросил приехать. Для меня это было несколько неожиданно, так как Салли никогда особенно не славился гостеприимностью, хотя со мной в прошлый приезд был очень любезен. Он, понятное дело, не хотел говорить по телефону и мне пришлось ехать, так как он очень настаивал.
Когда я приехал, то не пожалел об этом. Салли встретил меня в своей обшарпанной конторе с закрытыми жалюзями, на которых был метровый слой грязи. После его писклявого - голос у него был как у неудачной версии голивудского педика - приветствия и после того, как его здоровенный охранник-канадец сунул мне в руку бокал с бурбоном, я сдержанно поинтересовался, в том смысле, что, когда я приезжаю в Мэн, то нахожусь на седьмом небе от счастья, но до рая мне еще в принципе далеко. Манчини вежливо хохотнул, как бурундук или еще какой-то грызун из "Бэмби", отхлебнул из бокала и поинтересовался, тоже сдержанно, а сколько причитается за информацию о неком пропавшем сотруднике старика, с которым я очень даже хорошо знаком. Я отставил бокал и сказал, что дам пятнадцать процентов, если данные будут того стоить. Салли опять хохотнул и попытался заикнуться о том, что ему нравится число двадцать. Я сказал, что не хочет ли он услышать о какой сумме идет речь. Его лицо, похожее на лопнувшую тыкву, выразило слабый, но затаенный интерес. Я назвал сумму и он сразу брякнул, что и десяти процентов ему с головой хватит, он не такой подонок, как все, он честный, и он знает, что я не оставлю его, бедного старика, старика, потому что я не такой подонок, как все и... Я вежливо заткнул его фонтан и он приступил к делу. Когда Салли говорит о деле, можно забыть о его писклявом голоске и внешности пугала из Волшебника из страны Оз. Он всегда излагает все, как иногда Рузвельт - понятно, доступно и приятно.
В общем, неделю назад к нему прислали одного парня, о котором ему, Салли, было поручено позаботиться. Парень прибыл во владения Салли с юго-запада, где работал медбратом в частной клинике, естественно, по протекции. Работал он не очень важно и полетел из-за истории с наркотиками, но это не важно. Важно то, что примерно, спустя сутки после моей стычки с Джонни в клинику прибыл один таинственный пациент. Таинственным он был из-за того, что поступил в отделение пластической хирургии ночью, за ним ухаживал лично начальник этого самого отделения доктор Айзек Голдинг и что этот самый доктор Голдинг сам, без своих обычных ассистентов провел операцию над этим таинственным пациентом. Слух о бегстве Джонни еще не прошел и поэтому наш парень ни о чем не заподозрил, так как был почти обычным лохом. Всю эту историю ему поведала медсестричка, дежурившая в ту ночь в отделении. Она рассказала ему историю уже в постели, куда наш парень уложил ее - вот молодец. Также рассказала она ему, что доктор Голдинг категорически запретил ей болтать о прибывшем ночью пациенте и вручил ей пятьсот долларов наличными в качестве платы за молчание. Хотя, молчание женщины - это жареный снег. Потом наш парень как-то забыл об этом, наверное, из-за бога, которого он нашел в маленьких стеклянных ампулках и с которым наш парень регулярно общался. Только когда его выперли из клиники, засадили в уютную клетку с вежливым обслуживающим персоналом в форме, где он смог забыть своего маленького стеклянного бога, он смог немного прийти в себя. Позже, в том доме, где он мотал срок за наркоту, он познакомился с интересными людьми, которые научили его, как жить. В общем, дальнейшая история этого парня неинтересна и даже банально скучна - он вышел, и его знакомые, с которыми он сидел, помогли ему сесть еще раз. Потом он снова вышел, бродяжил и наконец еще один знакомый свел его с одним из многочисленных подчиненных нашего уважаемого Салли Манчини, который смог устроить его санитаром в морг - достойное место для таких, как наш парень. Наш парень смог оказать несколько услуг подчиненным нашего Салли и в одном из разговоров он поведал эту историю одному из подчиненных Салли. Постепенно эта нудная история дошла и до Салли, который мог бы и не брать ее в голову, но у Салли есть одна страшная черта характера - он дьявольски любопытен. Пользуясь своими связями, он выяснил, что доктор Айзек Голдинг, бывший черт знает когда лет назад выпускником Калифорнийского университета, доктор медицины и прочее ля-ля, имел приятельские отношения, если не сказать, дружбу, с семьей нашего уважаемого Джонни, настоящую фамилию которого называть я не буду. Известная на Западе фамилия, знаете ли. Потом события развивались не так нудно, как я о них рассказывал. Салли вытряхнул всю душу из это медбрата-акробата, но добился точной даты поступления в клинику к нашему Айзеку-Исааку таинственного пациента. Как уже известно, это было сутки спустя после того, как я с успехом съездил в богом забытую шахтерскую задницу на букву "Б".
Манчини предложил мне сложить два и два. Я выписал ему чек на приличную сумму, немного больше, чем я назвал ему вначале, получил от него все необходимые сведения и мы расстались если не родственниками, то уже точно добрыми друзьями. После моего последнего посещения Мэна я твердо заявляю - если кто-то попытается хотя бы пукнуть в присутствии моего друга Салли Манчини - я разорву такового на части, да поможет мне Иисус Христос и дева, мать его, Мария.
Первым моим стремлением было рвануть к этому самому доктору Голдингу-Голдфингеру и, постепенно отстреливая ему задницу, вытащить все сведения о Джонни. Но потом - все-таки Джонни правильно меня учил - я успокоился и пораскинул мозгами. Наверняка Джонни оставил у этого доктора какой-нибудь маячок, какую-нибудь сигнальную ракету, на которую я нарвусь, если только возьму доктора за жабры. Значит, надо действовать тихо и по умному.
Приехав домой, я сразу же отправился на рыбалку, поймал пару форелей, вернулся домой, принял ванну, и, сидя в своем любимом кресле со своим любимым бренди, я понял, что мне надо делать.
На следующее утро я вызвал к себе Сэма Джексона, бывшего легавого. Рост - чуть побольше пяти футов, коротышка с фигурой десятилетнего пацана и лицом херувима. Глянешь на него - сразу жаль становится, то ли из-за этой долбанной радиации все такие маленькие, то ли болел он в детстве рахитом - но сразу жалко становится. Глядя на него никогда не подумаешь, что этот зародыш - лучшая ищейка из всех, кто когда-либо разыскивал людей, эдакий карманный Шерлок Холмс. В розысках Джонни - лицо незаменимое, правда, берет много, но цель оправдывает средства, как говорили иезуиты, что доказывает, что паскуды они порядочные. Дал я заморышу задание разузнать все так тихо, как можно. Малыш кивнул и испарился, а я спокойно заснул в эту ночь.
Вернулся Сэм через месяц и выложил передо мной такой улов, что никаких денег не было жалко. Выследил он Джонни. Сначала влез в больничный архив. Потом по тихому прощупал доктора, ясно ведь было, что доктор знает, где Джонни отлеживается. Залез в квартиру Голдинга, где в личных бумагах доктора нарыл много чепухи, которую тщательно сфотографировал и сидел над полученными данными довольно долго, пока не выудил в старых записях доктора данные какого-то захудалого агента по недвижимости. Сэм прибеднялся, конечно, трепался, что проверил до этого десятка два людей, но Сэм просто такой человек, что ему надо, когда его хвалят.
Ну, я на похвалы не поскупился. Сэм продолжил.
В бумагах доктора, ясное дело, теперешней фамилии Джонни не было и вообще ничего не было, и Сэм ни черта не нашел бы, если бы Голдинг не держал старые фотографии Джонни вместе с теми, что были сняты после операции. Вот уж не знаю, как Джонни позволил ему это сделать, но доктора наверное тщеславие заело - вот, дома храню образцы своей помощи ближнему своему - в профиль и анфас. Вот эти фотографии и Сэму и мне пригодились.
Сэм проверял всех, кого нарыл в бумагах Голдинга, пока не заехал к черту на рога на юго-запад, где показал фотографии Джонни после операции хмырю по продаже недвижимости. Хмырь опознал Джонни, Сэм наплел хмырю, что ищет своего братца, а мама умирает (Сэм подпустил слезу - он вообще, умеет влезать в доверие), в общем, хмырь растаял и выложил Сэму адрес нашего беглеца.
Дальше Сэм был осторожен, как монашка, надевающая на свечку презерватив. Место, где обосновался Джонни, было глухим, чуть ли не медвежьим углом, новый человек там, как бельмо в глазу. Сэм и тут не подвел, так ловко замаскировался под сезонного работника на ферме, что ему в местном баре все и рассказали. Сэм смеялся, говорил, что наслушался там сплетен про всю округу, знал всю подноготную местных отношений, так что при случае мог и шантажом заняться - смешной он, Сэм.
Так вот, появился Джонни в городке первый раз, когда приехал в магазин за продуктами. Ну, всем интересно было до чертиков, кто же это купил ранчо старого пердуна Боба Тернера или не знаю какого там еще хрена. Джонни отмалчивался, был вежлив, делал покупки и уезжал. Но он знал, что скоро могут поползти дурные слухи по округе, потому что в третий раз, как приехал в город, зарегистрировал свой новенький "додж" в местном полицейском участке и пустил байку, что он - бизнесмен из Нью-Йорка, что ему порекомендовали врачи после смерти его жены сменить обстановку, развеяться и прочую муть.
Джонни наш мастер заливать байки, то-то, я думаю, он покатывался со смеху наедине сам с собой, вспоминая, как заливал шерифу о "безвременной кончине моей жены Сильвии, погибшей в автокатастрофе с их первенцем, Томом". Мне об этом как Сэм сказал, так я не знал, смеяться мне над тем, как меня Джонни в сыновья записал или ругаться матерно.
В общем, жена шерифа на следующий день позвонила своей подруге и растрепала обо всем под страшную клятву о неразглашении. Та, понятное дело, позвонила дальше, и скоро весь городок был в курсе. Хорошенький такой городок на юго-западе, Пойндекстер называется, просто курорт. Для Джонни - приют и убежище. Да, так отнеслись к байке Джонни все с пониманием, с пониманием отнеслись к тому, что появлялся он в городке только для покупок, что не появлялся в барах, что сдержанно отвечал на приветствия старожилов, что не получал никакой почты и что не имел ни с кем никаких контактов. А что, если бы я всегда жил в Пойдекстере, я бы тоже все понял, слухами земля полнится, жалко мужика, машины чертовы - раз и нет семьи, вот так, мать его перетак.
В общем, дальнейших мер Сэм не принимал, если не считать того, что рассчитался на ферме, где он косил под сезонника, объяснив все болезнью матери - у Сэма все всегда одинаково. А матушка его в добром здравии поживает в собственном доме в квартале, где дома стоят не меньше, чем семьдесят штук, и ждет Сэма Джексона домой, где он - не бывший коп и теперешний частный детектив, успешно отмазывающийся от налоговых инспекторов, а - любящий и ласковый сын. Вот такая мелодрама.
Тогда я пошел к О'Доннеллу и сказал:
--
Босс, сколько вы дадите мне за Джонни?
Его аж перекосило:
--
Нашел?! - заорал он, так что стекла задрожали. - Я хочу, чтоб ты выпустил кишки из этого ублюдка, я хочу...
В общем, он много чего хотел. Я молча слушал его вопли, а сам думал: "Скоро, очень скоро, твой босс станет кормом для червей. Рожа у него просто багровая, один инфаркт уже был, не за горами другой. Наследники крепнут, но пока терпят. Если убрать О'Доннелла без благословения Синдиката - сдохнешь, как собака. Может быть, скоро большие боссы сообразят, что старик уже почти выжил из ума и примут решения. Может быть, скоро, очень скоро, босс, я нажму на курок и ты окажешься по другую сторону от мушки, а я всего лишь выполню приказ, которых я уже выполнил достаточно". Так думал я и ждал, пока старик заткнется. Я даже не успел докурить сигарету до середины, когда старик заглох. "Да, стареет старый козел", подумал я и сказал:
--
Я уберу его. Сколько ты напишешь мне за это, босс?
Он посмотрел на меня глазами старого О'Доннелла, который почти никогда не повышал голоса и у которого не было и намека на багровую от прилившей крови рожу.
--
Не проси меня делать что-то из ряда вон, босс. Я уберу его по-своему.
Он мрачно посмотрел на меня, буркнул: "Черт с тобой" и выписал чек. Я взял чек из его рук, похожих на вареных лобстеров и неожиданно даже для себя улыбнулся старику и вышел. Впереди меня ждала встреча со старым приятелем...
Естественно, я не прилетел прямо на ранчо Джонни на вертолете и не выпустил пару баллистических ракет на ранчо в стиле "вестерн". Я прилетел в ближайший город Альфавилль на самолете частной авиакомпании, в котором воняло блевотиной. Выйдя на прекрасно отполированную солнцем грунтовую взлетную полосу, я улыбнулся, попав в страну холмов...
В тот же день я снял номер в гостинице "Кипарис" и разложил на продавленной постели гостиничного номера подробную географическую карту местности, где располагался маленький городишко Пойндекстер и его окрестности. Это не сравнить с тем, когда сам ходишь по местности выбирая место для засады или удара, совсем не то, но я не мог показаться в Пойдекстере. Я не был ни в чем уверен. А еще больше я не был уверен в том, что Джонни не сможет меня учуять. Я не мог без опаски приблизиться к этому месту даже на двадцать миль, чтобы запах моей бешеной ярости не донесся до Джонни. Я предпочел сидеть в сотне миль от него и планировать удар, имея перед собой лишь очень подробную карту и бутылку "Шивас" - мне нужно было пить то, что пьет Джонни. Сэм сообщил мне примерный список его покупок, даты его приездов в город, фотографии его машины и фотографии ранчо. Я ползал по карте с увеличительным стеклом и мне было так радостно, как пацану, прогулявшему погожим весенним днем урок алгебры.
Вечером я позвонил по известному мне телефону и заказал все, что мне было нужно. Также я заказал транспортное средство на завтрашний день по этому же телефону и, положив трубку на рычаги, я рассмеялся, отхлебнув порядочный глоток "Шиваса". Потом я лег на кровать, сбросив уже не нужную мне карту - я выучил ее наизусть. Я сбросил обувь и выпил еще. А потом еще и еще.
Наверное, мой хриплый голос было странно слышать в этом темном гостиничном номере, но мне было все равно.
--
Я иду, Джонни...
На следующий день вертолет, заказанный мной, подобрал меня на аэродроме Альфавилля. В вертолете был неразговорчивый пилот - я бы очень удивился, если бы он начал задавать мне вопросы, - и мое снаряжение, которое я заказал. Я летел на охоту - со спальным мешком, пищевыми концентратами на двое суток, газовой зажигалкой, топориком, ножом, прибором ночного видения и самым главным шедевром моей походной экспедиции - винтовкой "энфилд" с оптическим прицелом. Вертолет выбросил меня за пятнадцать миль от места нанесения удара. Выпрыгивая из вертолета с рюкзаком за плечами, мне вспомнились армейские маневры, до которых были сотни и тысячи световых лет.
Я разбил временный лагерь за пять миль к северу от Джонни и пожелал ему счастливых снов...
В три часа ночи, когда я проснулся в редком для этих глинистых почв хвойном лесу, было тихо, только кричала иногда какая-то ночная птица. До "Дракулы" далеко, в общем. Я затемнил лицо черной специальной краской, натер открытые участки кожи мазью от комаров и прочей надоедливой дряни, надел прибор ночного видения, включил его - и ночь превратилась для меня из темной и загадочной в зеленую и скучную. Я взял винтовку и зашагал к дому Джонни, стараясь не шуметь, что для такого городского пижона было трудновато.
В семи сотнях ярдов от парадного входа в загородный домик нашего большого друга и редкой души человека, на склоне холма деревья подступали почти к самому дому. Но все деревья были мне неинтересны - меня, при ближайшем рассмотрении, заинтересовало лишь одно, когда-то поваленное бурей, а теперь поросшее мхом и выглядевшее как первоклассное место для стрельбы по далеко расположенной мишени. Я очень хотел, чтобы под деревом не оказалось ядовитого плюща - ненавижу это растение - и его там не оказалось. "Иногда бог есть", равнодушно подумал я, устраиваясь поудобнее. До рассвета еще далеко. Надо ждать.
И вот я жду. Ждать - это великая наука, можно сказать, искусство. Ждать, не глядя на ползущую стрелку часов. Ждать, не теряя ни секунду бдительности. Ждать, не имея возможности даже отлить, если приспичит. Ждать, как змея. Ждать и не сводить себя с ума вопросами: "Когда же он выйдет?" и "Сколько же осталось времени?" Просто ждать.
И я жду. Терпеливо жду и думаю о Джонни. О'Доннелл говорил, что у меня есть ярость, которой нет ни у кого. Сейчас я уже не чувствую ярости или ненависти, ведь когда ненавидишь - дрожат руки. Я просто жду. Я думаю о Джонни. Я говорю с ним. Солнце медленно поднимается вверх. Когда оно выйдет из-за холма, то окажется за моей спиной - я и это предусмотрел. А вот со стороны Джонни было неосмотрительно выбрать такой неудачно расположенный на местности дом.
Лежу вот я за упавшим деревом, положив винтовку перед собой и уже выучил все черточки каждого бревна дома Джонни, каждый камень этой чертовой кладки. Наизусть помню номер купленного тобой "доджа", Джонни. Интересно, ты рано встаешь теперь, Джонни, когда некого убивать? Все так же пьешь по утрам чай из большой чашки? Ешь блинчики на завтрак? Каково это, Джонни, удрать от всех с кучей денег, заполучить новое неброское, но со вкусом лицо, купить ранчо у черта на рогах и жить отшельником, у которого на счету ой сколько денег? Как насчет баб в этом захолустье, Джонни?
Ах, да, я все время забываю, что ты - вдовец и не смотришь на женщин. Я тебя в этом не виню, Джонни. "Шивас" иногда лучше, чем теплое тело, правда, Джонни?
Да, кстати, Джонни, насчет твоего доктора Айзека-Исаака Голдинга. Сегодня утром он не проснется, а так и останется лежать в своей непомерно широкой для такого старика постели. С ним произойдет маленький несчастный случай, Джонни, но ты об этом не узнаешь.
Ты выйдешь, Джонни, рано или поздно ты выйдешь и я увижу тебя сквозь перекрещенные паутинки прицела. Я не буду ломиться к тебе в дом с пулеметом в руках, не буду кидать гранаты в окно, не буду минировать твой "додж". Я дождусь тебя и сделаю маленькую аккуратную дырочку в левой стороне твоей груди. Я сделаю так потому, что старик хотел бы сделать по-другому, так, чтобы кровь и мозги по стенам. Никогда не понимал этих садистов, не все ли равно, как убить человека. Результат всегда один - человек умирает и все. Нет проблем.
Да, если по правде говорить, ты заслужил такой смерти, какую я приготовил для тебя. Если тебе повезет, ты выйдешь на крыльцо своего дома, который, я готов в этом поклясться, до сих пор пахнет свежим деревом. Ты выйдешь, посмотришь на ясное небо без малейших признаков облачности и солнце мазнет теплым пальцем тебя по лицу. О чем ты будешь думать в это утро, которое обещает быть прекрасным, в утро, когда так легко поверить в бога, или бросить курить, или завязать с бутылкой? Наверное, о чем-нибудь приятном, да, Джонни? Ты сойдешь по деревянным потемневшим широким ступеням к свой машине, которая стоит на посыпанной гравием подъездной дорожке, и, если тебе повезет, ты ничего не почувствуешь. Ты просто упадешь на землю и все кончится. По крайней мере, для тебя.
Я жду, Джонни.
Я умею ждать, ты меня этому научил, Джонни. Если бы ты тогда не решил подарить мне пару чудесных гранат с сорванными кольцами, я бы не сидел перед твоим домом с винтовкой в руках. Я бы не разыскивал тебя с кипящей яростью в моей бешеной голове. Я бы просто остался сидеть в комнате той занюханной гостиницы, а ты бы просто уехал в своей машине к своему пластическому хирургу. Но нет, ты решил зачистить все хвосты за собой и в результате привел меня к себе. Просто не поверил, что я уважаю тебя настолько, что мог бы просто отвернуться в сторону в нужный момент, чтобы дать тебе уйти.
Значит, так записано нам с тобой.
Я устал ненавидеть, Джонни.
Почему ты решил завязать, Джонни? Устал, что ли? Стал видеть слишком много по ночам? Видел всех, кто видел тебя последним на этой проклятой богом земле? Видел их лица, или, может быть, кровь и рваные раны? Пробитые черепа, простреленные тела?
Да нет, ты не такой. Ты просто решил, что с тебя хватит, и завязал. Ты всегда относился к делу, как к тяжелой и нелюбимой работе, которую ты умеешь делать лучше всех. Ты всегда делал дело и выполнял контракты, не особенно задумываясь об обратной стороне медали подобной работы. Для тебя они не существовали, как люди, как живые существа из плоти и крови. Рассматривая их лица на фотографиях, ты видел в них кукол, в которых пружины и заводной механизм толкают кукол вперед. Это было так просто для тебя - не считать их людьми и выполнять контракты, не обременяя свои сны ночными кошмарами, или муками совести, или страданиями души или прочей чушью. Для тебя это было просто работой.
Для меня тоже - это просто работа. Просто бизнес. Только на этот раз все по-другому. Теперь это не бизнес. Для меня это просто личный счет, который я должен оплатить. Странно, но даже когда я очнулся в больнице, то не мог поверить, что ты смог бросить те гранаты. Даже теперь я не могу понять, как отношусь к тебе. Ты вытащил меня и дал работу, ты научил меня ремеслу, пусть грязному и проклятому, но все же ремеслу. Потом, когда ты подумал, что я могу встать на твоем пути, ты перешагнул через все, что сделал для меня. Зачем, Джонни? Зачем?
Я устал уже думать, Джонни. Я устал говорить с тобой. Я просто устал.
Дверь открывается.
Я прижимаю приклад к плечу и задерживаю дыхание...