* * *

Я бреду от незнанья к незнанью...
О, мир слов, чем ты все-таки создан?
То ли красной от рёва гортанью?
То ли разумом в облике мозга?

Я слова вырываю из горла
бессознательно. Так, на потеху.
Ну, а кто-то их лепит упорно
из движения звука и эха.

А другой, приняв гордую позу
и губами не двинув ни разу,
колом всаживает умный лозунг
в очень хрупкую, нежную фразу.

Есть и третий... Фантом бессловесный.
Тот, лицо своё пряча в колени,
поучает: не пой, коли песен
никогда и никто не оценит.

Но замрите!.. Вы слышите? Звуки
обретают вдруг плотность и форму.
И текут по пространства излукам
неизбежно. Как соки по корню.


* * *

Не вырваться нам из своих же владений...
Весь в чёрном трубач и чуть пьян пианист,
а каждый из нас -
эпицентр эпидемий,
кораблекрушений и самоубийств. 

Бурлит нетерпение до революций,
надломлены оси всех координат
и клетки грудной Треугольник Бермудский
разбитого сердца таит аппарат.

А ночью, когда, сняв копытца и рожки,
отходит ко сну правоверный народ,
синюшный огонь фонаря "неотложки"
невиданным папоротником цветёт. 

И снова смыкаются все расстоянья,
и снова, гнетущий, растёт непокой,
и в час не загадывания желаний
мы снова становимся просто толпой.

Давно отказавшись от мамок и нянек,
всё не разберёмся - хоть смейся, хоть плачь! -
кто нужен всем нам: гениальный механик,
безумный ли - что одинаково! - врач. 

Больного в преступника 
жизнь превращает.
Ведь, в принципе, нету различия в том, 
что тот - уголовный закон нарушает,
а я эволюций нарушил закон.

Но, кожаных крыльев взмахнув перепонкой,
искать лица грешников в хаосе лиц
не стану. Ведь ад, он придуман был только,
как бледная копия наших больниц. 

И хоть это всё, как всегда, бесполезно,
взгляд чей-то сплетается с небом, пока
лечу я усталый, голодный, болезный,
страдающий комплексами мотылька.

Здесь вряд ли помогут шприцы и таблетки,
и мудрость рецептов, и хитрость анкет...
Горит, неизбежная, пламени метка
для всех, инстинктивно летящих на свет.

Грань здравого смысла поставив отвесно,
один из огнём обожжённых калек,
я падаю, падаю, падаю в бездну,
которую кто-то назвал "человек". 


ТЕЛЕПАТИЯ

Внезапно я вздрогну, 
                     со стула привстану
и руки прижму 
              к голубому экрану.
Став чуточку старше, 
                    мудрее и строже,
пространства коснусь 
                    обожжённою кожей.
Что фильмы Хичкока, 
                   вампиры и лешие!..
Рассыпались 
ужасы остекленевшие
и пальцы - 
в кровИ, а лиловое пламя,
до точек свернувшимися 
                      зрачками
не воспринималось. 
                  По телу пошли 
то раны, то язвы 
                 и волдыри.
Я голос кромсал 
                на беззвучные вопли:
"О, Боже, не дай мне, 
                     чтоб руки отсохли
от боли, 
терзающей нашу планету!
Они пригодятся... 
                Я чувствую это".
Ладонь 
растворял в кинескоповой полости...
Пробило двенадцать. 
			И шли теленовости.


* * *

Как будто старый киноаппарат,
наш бурный век жуёт событий плёнку.
Вот надвое разорванный солдат
кричит о чём-то сам себе вдогонку.

Поляны расколовшейся горой
вдруг вздыбились и кто-то очень злой
лицо мадонны скомкал в образину.
А, может, под сюжета мишурой
он показал нам суть любой картины?

И тишина. И саваном - экран. 
Но свет из кинобудки, свет знаменья,
всё резал чёрный
шепчущий туман,
как первый луч дня первого творенья. 


НЕГАТИВ

Выступает на прошлом 
                     прошедшего вязь,
но события - следствие, а не причина:
что скрывается за маскарадной личиной,
негатив почему в чёрно-белую масть,
и каким реактивам обязаны мы, 
разглядев сверхконтрастные фотопейзажи,
тем, что купол небес хладнокровно разглажен
и на плёнке - звезда, словно капелька тьмы? 

Проявляем...
И мистикой снимки полны:
стынет бред неземной полуночной зимы,
влезшей в скважину кадра чернильным сугробом.
Побелевшие лица в молчании строгом
на причинную связь нами обречены
с тем, что будет потом. И кричит со стены
фонаря красный цвет:
"Все мы ходим под Богом!"


* * *

О, как земля моя хотела
впитать весеннее зерно
в своё рассыпчатое тело, 
собою оживить его!

И выбросить зелёным взрывом 
Наверх ликующий побег...
Но только - было это, было! -
расстрел давали за побег.

Колосьев повалив немало,
обмолотили да - в амбар.
Зерно само себя сжигало,
хоть был невидим тот пожар.

Лишь под сторожевою вышкой 
качалась дымки сизой бязь,
да рук нетающих ледышки 
хватали пригоршнями грязь.

Хлебали мертвенное яство 
и трупный червь, и славянин.
Вот это - равенство... На братство
уже не оставалось сил.

А до свободы путь был долог.
Украйна. Тридцать третий. Голод. 


ПОДСОЛНУХИ

Настало время!.. В пене золотой
подсолнухи, жрецы дневного света,
созрели разом, чёрные береты
не сняв перед надменной синевой.

Сбегает вихрь по дали винтовой,
их заставляя небу поклониться,
и болью от клевка зловещей птицы,
до звона в стеблях, переполнен зной. 

Но каждый "нет!" качает головой
и, чуть согнувшись, казни ожидает...
Бредёт по полю сборщик урожая
трагическою копией людской. 


ЗАСУХА

От суши - золотые,
звенят чертополохи
у стен былых святилищ.
Сквозь копоть проступают
на выжженных иконах
иссушенные лица.
По руслам пересохшим
в пустынях раскалённых
блуждают лозоходцы.
Блуждают. Ожидают,
когда объединятся
и с небесами воды,
и с божествами люди. 


НАТЮРМОРТ С СЕЛЁДКОЙ И КАРТОФЕЛЕМ

У лампы керосиновой рыжея,
лежали две селёдки на столе.
Распарившись в горячей кожуре,
картофель пальцы чем-то светлым клеил.
Оно, рассыпчато, в усталом доме
мерцало, по столешнице кружа.
Слезились на невидимой иконе
хмельного бога грустные глаза. 





* * *

Смотрю на то сквозь ливней витражи,
как из семян когда-то скрытой правды
уродливо растут деревья лжи.

Домов напялив прочные скафандры,
в защитной плёнке равнодушных лиц
душа толпы безмолвно остывает.

Тела упрямых одиноких птиц,
как листья, ветер с облаков срывает,
бросая их в мерцающую грязь.

Утяжеляя ею оперенье,
они кричат. И с небом рвётся связь
пространства обезумевших дождинок.

В кирзовых сапожищах семимильных
прессует осень липкий чернозём,
всех уравняв - и сильных, и бессильных.

Но что-то вдруг становится зерном,
набухнув соком погребённых крыльев.


* * *

От злобы набухали кулаки
и сотни глаз мерцали так недобро!
Толпа сжимала яростно витки,
явив себя многоголовой коброй.

Язык людской забыт был сам собой
и запах пота стал донельзя острым,
а он стоял - безумец иль герой? -
безмолвно перед ждущим крови монстром. 

Всё сказано. Сейчас начнётся суд.
Неправый суд, несущий смерть до срока.
Толпа рассеется... И люди унесут,
пока неясные, слова пророка.



МОЁ ВРЕМЯ

У времени нет права на усталость.
Оно - огонь. И мы его творцы.
Вновь плавятся трущобы и дворцы,
страны пространство магмой расплескалось.

Тысячеградусно пылает ярость:
в ней корчатся, бегут во все концы,
с обугленною кожей мудрецы
и дураки, распаренные малость.

У первых нет надежды на успех -
опасен жар особенно для тех, 
кто каждым нервом в суть его врастает. 

Вторым пожар не причиняет зла...
Но к небу вихри пламени взлетают.
Но грязью, стылая, становится зола. 




ЛУЧЕВАЯ БОЛЕЗНЬ

Опять, опять, опять и снова,
не замирая ни на миг,
боль разрывает мысль и слово,
как лица разрывает крик.
Что это!?! Гнев ли Немезиды?..
Безумье солнца ли во льдах?..
Клубятся радионуклиды
на митинговых площадях
под существом с мильоном ног
и ярость демонстранта
закономерна, как итог
развития мутанта.
Поставленный эксперимент
меняет гены наций.
Страны расколот континент
фундаментами станций.
О, Боже, как они болят,
ноль семь десятых века!..
Белеет кровь. Белеет взгляд
пространств на человека.

Идёт распад и форм, и вер
под всплеском лжи в 100.000 БЭР. 


* * *

Взяв чашечку ворованного кофе,
вновь кто-то подбирается к Голгофе
с удобной безопасной стороны,
и двух зрачков две чёрные луны
толпу безумным светом заряжают.
Себя на микрофонах распинают
лукавые Христосы наших дней.
Любители азартных лотерей, 
от революций - иллюзионисты,
они прекрасны и надменно-чисты,
но к ликам их никак не подойдёт,
сквозь лоб сочащийся, кровавый пот. 


БЫЛО ПОЗДНО

В руке от неба пряча взгляд,
хотел слова забрать назад
и, вытерев холодный пот,
в улыбку вылепить свой рот,
перечеркнув молитвой мат,
но было поздно.

Хотел часов замедлить ход,
оставив след наоборот
на выгоне безумных стад,
но было поздно.

По тротуарам автострад 
метался крик: "За что же, брат?!.."
Сквозь крика бесконечный лёт
нёс полузверь-полународ
лиц разъярённых рваный ряд.
И было поздно. 


* * *

Выкипел бульон событий,
пар поступков разметал
и пылающие нити
мыслей ветер оборвал.
Я кричу, я волком вою,
бьюсь о небо головой:
это сделано не мною - 
это сделано со мной.

Скачут призрачные тени 
от вращенья отвращений
к полыханию огня
суетливой злобы дня. 

Это пламя беспросветно:
свет сменил навеки масть.
Темнота рычала ветром,
раскрывая ночи пасть.
И, разорван темнотою,
с кровью спёкся шёпот мой:
то, что сделано не мною,
всё же сделано со мной. 

Я упал и затаился,
наблюдая, как сочился
сквозь мембраны кож и стен
бог предательств и измен.

Хлынул в души, трюмы, ямы.
Я вскочил, пустился вплавь,
как засохший бинт от раны,
от него взгляд оторвав.
И на берег непокоя
с глыбой выбрался земной...

Всё, не сделанное мною,
грех неискупимый мой!


* * *

Свет за окном -
как сгусток липкой пены.
Ветвей деревьев 
набухают вены.
По плоскости
измученной вселенной
жуки мохнатых туч ползут.
Не жди,
что расставаний
мутные
дожди
с лиц искажённых
смоют грязь измены. 

Она сочится 
медленно, помалу,
сквозь кожу, словно
маска каннибала.
И будет поражён -
куда же деться! -
грудную клетку
вскрывший мне, хирург.
Блестящий скальпель 
выронив из рук...
Вонзив
в татуированное сердце. 


* * *

Лучи по морю - словно кровь по меди.
Но вечер жив упругою волной.
А люди в бездну опускают сети,
неосязаемые глубиной.

Рассечено пространство на квадраты
и нет бесплотности страшней, чем та, 
готовая к смертельному захвату,
очерченная нитью, пустота.

Ах, жизни нить... Достаточно изгиба,
чтоб в невод выплела тебя рука...
Забилась вдруг невидимая рыба,
в одно связав себя и рыбака. 


* * *

Загнав облавою времён
событий одичавших стаю,
не делайте, вас заклинаю,
проклятий из людских имён!

Жестоких жестов не бросайте
в глаза, лишённые лица,
и хлёсткой яростью свинца
живую речь не оскорбляйте.

Пусть голоса напряжены,
язЫки свыше нам даны -
им до анафем нету дела.

И мы сумеем онеметь
классически обронзовело,
прощением отринув смерть. 


РЕЧНОЙ ПЕЙЗАЖ

Всё прожитое нами - ерунда!
Звезда упала -
		потекла вода,
в которую два раза не войти нам.
Течение имеет свой кураж:
сквозь футурологический пейзаж
проносит нас, а берег - мимо...
Мимо...
Не разглядеть, что можно, что нельзя...
Вот кто-то прёт, по мокрому скользя,
бренча медалями и орденами.
Наверно, в прошлом - неплохой ходок,
с потоком этим справиться не смог
и на колени встал перед стрижами,
которые с обрыва на волну
то упадут, то в неба синеву
такой вираж заложат -
просто диво!
Но птицам этим наплевать на то,
что там, внизу, заиленное дно,
что тиной пахнут берега залива.
Но вновь струя подхватывает плот,
а в дымке видно -
			новый поворот
в слюду реки вгрызается изгибом.
Ах, если бы нам будущее знать!
Ну, хоть не знать,
ну, хоть предощущать!..
То мы другим фарватером пошли бы.
А прошлое грудь режет бечевой
и я тяну,
тащу его собой
на радость бессловесным дурам-рыбам.
Раскрыли рты:
попался, видно, он!..
Наживкой расстояний и времён
был соблазнён.
     		  Но, омут ставя дыбом,
я расскажу им, что вода, она,
горбом вздымается
(зовётся то "волна"),
что воду можно пить и не напиться,
что я, бурлак,
бреду не торопясь,
а плечи давит с тем, далёким, связь
и русло то двоится, то троится.

Всё прожитое нами - ерунда!
Мгновенья капают и тают без следа,
текут сквозь пальцы с ночи до рассвета.
Я ухожу.

Обратно плот не жди.
Ведь главное, конечно, впереди.
А позади -
лишь только вера в это.


КИТОВОЕ

Заклеил звёзды бестолковые
дождливый вечер сизым пластырем.
Был город тушею китовою
по всем своим холмам распластанным.

Стрелой дороги загарпуненный,
мерцал домов сырою кожей,
а пригородными лагунами 
плыл неприкаянный прохожий.

Из челнока своих сомнений
он в даль кричал, обеспокоенный,
волной реклам, качнувшей сейнер
с удачливыми китобоями.

Однако крик в пространстве ветреном
для них, весёлых, был неслышимым.
И тучи обвисали неводом
себя вспоров крутыми крышами. 

Но ты кричи, веслом работай,
чудак, от слов своих взъерошенный!
Ведь без тебя погибнет кто-то,
как сильный кит, на отмель брошенный. 


ДВОЙНИКИ

Двойной аккорд
мной будет нынче взят.
А спину жжёт
чужой холодный взгляд.
И две зари 
оплавили восток:
цветок сорви -
раздвоен лепесток.
Двоится всё -
от космоса до ген.
Злым волшебством
размножен манекен:
по площадям, 
по скверам, у реки, 
и тут, и там,
толпятся двойники -
двойная ложь
и правда для двоих.
Не разберёшь,
какая где из них.
Мёд их речей
на вкус как бы двойной:
слижи елей,
стоящий за спиной -
сплюнь горечь с губ,
идущий впереди.
Постой, мой друг,
в глаза мне погляди!

О, Боже мой!..
Так это же ведь я
бреду тропой
чужого бытия!
Как прост сюжет:
внезапно отражён
мой силуэт
витрин двойным стеклом. 


* * *

Да, времена когда-то были!
Друг другу ям враги не рыли
и, на соперника злобясь,
его не втаптывали в грязь.

Булыжник или прут из стали
за пазухою не таскали,
среди вселенских ссор и драк
надеясь больше на кулак.

Мы на дуэлях чуть бледнели
и пули у виска свистели,
но даже враг мой, даже тот
стрелял, когда окончен счёт!

У нас всё было чин по чину:
тупым ножом не били в спину
и взгляд бывал мой стылым, злым,
любым, но только не косым.

Колодцев мы не отравляли,
своих мундиров не меняли 
в тылу противника и он
мне не плевал в лицо: "Шпион!"

Сейчас в досье стоит отметка:
не шпионаж, мол, а разведка.
И термин "враг" сменён в момент
округлым словом "оппонент".

Но почему-то мягки нервы
и жёны часто нам неверны,
бесчестны слуги и князья,
и подозрительны друзья. 

Вот почему, узнав секреты
фальшивой до ядра планеты,
кричу, ударившись в бега:
"Ищу врага я, господа!.."


ЖЕЛЕЗНЫЙ ГОРОД

Над тяжёлой ртутью моря
остывал железный город
от лучей и от людей.
От религий. От историй.
От, золою ставших, углей
миллиона дней.

Проседали рыжей глиной
облака - небес руины -
в улицы подкоп,
и, спасаясь от лавины,
становился пилигримом
рудокоп. 

Даже выжив в катаклизме,
понимаешь то, что жизни
нет смертельней иногда.
Вот, кольнув лучами тело,
в плоском небе проскрипела
ржавая звезда. 


* * *

Светила тускло-красный зонд
летит сквозь вечер. 
Безлюдный ржавый горизонт
закатом сточен. 

Полночной темноты каприз -
за день расплата.
В домах мерцают окна из
агата.

Вчера с огромным фонарём 
брели под солнцем,
а нынче спички не зажжём
среди бессониц. 

В час перемен ночей на дни,
в ущельях улиц,
мы с блеском спутали огни.
И разминулись. 


НЕЗНАКОМЕЦ ЭХО

Я приду в далёкий город,
где меня никто не знает
и рвану рубахи ворот,
поняв: странника встречает,
от волненья подвывая,
чужеземно свеж и колок,
Ветер - чокнутый филолог.

Раздражённо сплюну, но,
растерев лица пятно
о неон фонарных граней 
на полуночной арене,
стану вихря иностранней
и, не начиная прений,
брошу с благосклонным видом,
что, мол, нет для пояснений
лучше гида. 

И легко пойду вперёд,
распрямить пытаясь плечи,
я, вчерашний полиглот,
старый по не-человечьи,
странным городом влеком,
где никто мне не знаком. 

На безжизненной брусчатке
женских туфель отпечатки 
быстры, словно стенограмма:
куртуазного романа
очень вольный перевод 
сделан мелкими шагами.
Жёлтых листьев мелодрама 
тянется неторопливо.
Элементом детектива
огонёк такси мерцает.

Но текут слова залётные 
в подворотен глотки и
никого не удивляет
то, что люди здесь бесплотны.
Вот они проходят мимо,
то беспечны, то беспутны,
обрывая нитки взглядов,
в маски лиц глаза упрятав,
не здороваясь со мной. 

Переулки одичавшие
	свернулись клубком...
В оранжевой пыли
	следы застыли...
А люди, как струи, 
	сочатся впустую...
Но, о человеке дня тоскуя,
их и улицы рифмую,
Ветер слушая в пол-уха,
я - ваш незнакомец Эхо. 


* * *

В заезженном воздухе улочки гнутой
крик рвался, как будто от бега:
- Ребята, осталось всего две минуты
до взрыва планеты и неба!..

И кто-то крутил у виска грязным пальцем,
тот крик обойдя стороною.
И кто-то смеялся над странным паяцем,
рот вымазав пеной пивною. 

Но что-то огромное лица вдруг смяло,
вдавило в земную беспечность...
Не стало планеты. И неба не стало. 
Лишь крик оставался. 
Да вечность. 


ЛЕДОХОД


Природы настроение - погода,
казалось, не менялась четверть года.
Но, не смотря на это, поутру
пришла пора большого ледохода.

Пришла, сугробы комкая чуть-чуть,
и времени таинственная суть 
в заиндевелое речное тело,
наверно, просочилась где-нибудь. 


Кто знает, что внутри там происходит,
когда глубины вдруг наверх выходят?..
Но вот уже расплавом полыней
облит простор, озвучен и приподнят.

Река пыталась что-то прокричать
и очень странно было наблюдать
за тем, как может лёд прийти в движенье,
как может он себя на части рвать. 

А мы в лучей оранжевом овале
офонарев, на берегу стояли 
и льдину, уносящую мой след,
глазами долго-долго провожали. 


ГРАВЮРА

С авоськой - тот, а этот - налегке, 
Шаг третьего заботой искалечен.
Проходят люди. Каждый засекречен.
И близкое маячит вдалеке.

Любой прохожий как бы в тайнике
зрачком расширенным внезапно встречен.
Иглой гравировальною прочерчен 
путь быта на асфальтовой доске.

Сливаются цветы, машины, камни:
пространства чёрно-белых городов 
иссечены короткими штрихами.

Вот затвердели линии следов.
Окончен день. И свет свернулся в отблеск. 
Седой гравёр с доски снимает оттиск. 


ВЕЧЕРНИЙ ПЛЯЖ

Перед закатом, тихо и покорно,
на жертвенник сиюминутных дел
уходят люди. Сквозь тепло их тел
на пляж пустынный набегают волны. 

Ребёнка след, водою мглистой полный,
зачем-то у прибоя уцелел.
Вокруг него - хрустящ и странно-бел -
песок во тьме распластан безопорно. 

Шуршит волна, за слоем новый слой
полуденной беспечности смывая.
и с пеной тащит в бездну за собой. 

Своею обнажённостью мерцая,
до берега добравшись наконец,
выходит из воды ночной пловец.


ПОРА

Лиловое бесшумно испарялось. 
Уже рассвет ворочали ветра.
И медленно Галактика вращалась,
слегка скрипя (или хрипя?): "Пор-р-ра!"

И замерев с окурком на балконе,
я понимал, врастая в эту даль:
"пора" - такое слово в лексиконе,
что наизнанку вывернет гортань.

Его шепни - оно вернётся криком
и самой верхней нотою трубы.
Его кричи - оно замрёт великим 
безмолвием закушенной губы. 

Пора, пора... Сейчас начну работу. 
Лишь разъясните странный оборот:
пора ли во Вселенной делать что-то
или пора чего там грядёт?

А, впрочем, в этом разница какая!..
Пора идти. И мыслить не резон.
Окурок брошен. Двери закрываю.
Чуть перекошенные двери на балкон. 


* * *

Останови случайного
прохожего,
разворошив следами
снега крошево.

Останови. Спроси с полупоклоном -
не он ли будет Робинзоном?
А, может, он зовётся Одиссеем?
Спроси его и не стесняйся, будь
смелее.

От удивленья сатанея,
не веря ни поэтам, ни скитальцам,
в авоськи трал поймав сосисок стайку,
тебя он обойдёт
и на прощанье 
у головы крутнёт перчатки 
пальцем.

Смотри сквозь умершее лето
на то, оставшись без ответа,
как засосут его 
воронки света
безмозглых лампочек
унылых фонарей.

Но после, перед зеркалом
прокуренной прихожей,
своё лицо мельком
ощупает прохожий,
забыв накинуть крюк
обшарпанных дверей. 


УТРОГРАД

Лучом скользя по листьев плоскостям,
я утро во вселенной цвета лета
сшивал из лоскутков стекла и цвета
и город проявлялся по частям.

Фонтан раскалывал воды хрусталь - 
рассЫпались 
		осколки над домами
и были окна странными следами
животных, покоривших вертикаль.

Они с утра

		прошли на водопой,
ступая осторожно и неслышно
по разноцветным ароматным крышам,
что пахли влажной утренней звездой. 

Смочили губы. После взмыли ввысь. 
Туда, где слились и переплелись
слова стихов
       с мотивом пополам 
серебряных заоблачных мембран.


А облаков
          бесшумный зоосад
сломать боялся
         этот звукоряд...
И город назывался "Утроград". 


НЕ ШЛИТЕ ПИСЬМА...

Не шлите письма,
потому что я исчез
из вашей суеты
магического круга.
Весомей мысли, 
если ты теряешь вес.
О, одиночество!
Прекрасней нет недуга. 

	Ступив на скалы
	босой ногой,
	машину брошу на обрыве - 
	пусть пылится:
	течёт на солнце
	виноградною лозой
	мой старый домик
	под черепицей.

Домашнего вина
полузабытый вкус...
И запахи травы
пронзительны и тонки...
Я стану невидимкой:
то есть, заберусь
под черепаховое днище
плоскодонки.

	Про всё забуду.
	Меня уж нет.
	Исчезла разница
	меж "далеко" и "близко".
	И вот цикады
	начинают свой концерт...
	Я весь - вниманье...

Не шлите письма!..


* * *

Ночь солнце
на звёзды дробила
похитив
рассвета ключи
но перед 
закатом светило
скрутило
в колосья лучи

Рассыпавшись
глобус горящий
во тьме становился
зерном
чтоб непроходимые 
чащи
полей растекались
огнём

И чтобы

открыла планета
вся в белом
как утренний жнец
пространства
пшеничного цвета
ключом созреванья сердец. 


СИНЕГОРЬЕ

По холсту листвы -
солнца линии
и летят сквозь них
горы синие.
Невесомостью 
горы маются:
размываются,
растворяются.
Синей пеною
в день вливаются,
над планетою
поднимаются
бездорожьем и
троп полосками 
лишь с одной мечтой -
быть не плоскими.
И ни дна кругом,
и не берега... 
Только горы да
небо Рериха.
Только я стою
в одиночестве,
а вдали - хребты. 
Их высочества. 


РЕЗИНОВЫЙ ВЕЧЕР

Чёрно-синий резиновый вечер.
Гуттаперчевые стога. 
Пластилиново-тусклые свечи.
В небо вклеены облака. 

А над ними - Луна, словно мячик:
чуть её ненароком тронь,
глухо ухнет она и заскачет,
ударяясь о крыш ладонь. 

Запах вечера терпко-резинов.
У дверей сапоги стоят. 
Пахнет небом, дровами, бензином,
и резинов усталый взгляд. 

На резинках качнётся упруго
пламя в печке -
мгновения жгут...

Как натянут неистово-туго,
вечер с утром,
связующий,
жгут!


* * *


Под утро обесцветилось нелепо
кометами обрызганное небо
и проступили на листе открытом
деревья горизонтов алфавитом. 

Рябили в сизом, буквы постигая,
черновики взлетевшей птичьей стаи. 

Пока неясной, но прекрасной мыслью
Звезда дробилась в росах тёплых листьев. 


НА ПОЛДОРОГЕ

Отдохну на полдороге,
сдвинув травы к горизонту.
До прозрачности забывшись,
окунусь, разгорячённый,
в облаков прозрачный шорох. 

Подышу на одуванчик,
чтоб рождение увидеть
ветра, вспененного пухом.
Долго,
медленно и плавно станут исчезать пушинки
в разделённости пространства. 

Что им видно с этой, синей, высоты лучезвенящей?
Пыль былых воспоминаний и фантазий лёгкий след?
Иль оставшейся дороги
молчаливая надежда?

Полдороги... Полдыханья...
Между двух биений пульса что-то ширится упруго,
в почву вдавливая тело.
Я кружусь на тёплом шаре, равновесие храня. 

И надеюсь, что осталось
полдороги. А не меньше. 


* * *

Я фразы бросал...
Их, не глядя, в пространство и время вонзал,
как метатель ножей - укрощённый кинжал.

Мне казалось, они - лишь проекция звука
на познания ось, мне казалось - наука
может всё объяснить без словесного стука. 

Только было не так.
Оживали вдруг фразы, и даже слова
обретали способность поступков, едва
отрывались от губ, от листа и пера. 

Они и любили, они и казнили,
взахлёб, на износ, независимо жили
и, брошены вскользь на безлюдной дороге,
сами вставали на крепкие ноги. 

Ко мне приходили такие слова,
что стыдно, ей-богу!
Но грешников этих я вновь принимал
и не отрекался. 

Искупить бы вину,
			беззаботности грех искупить
перед ними, которых бросал,
			лишь они начинали ходить!..
Кто прощать их учил!? К пустословью былому
милосердны они, ведь их дому
жить по иному -
никак не прожить.
И пока голосов чуть вибрирует нить,
в дом заходят слова. Просто поговорить. 


ДЕ КИРИКО

1

Скорлупой жития ограниченные,
человеки брели обезличенные,
растерев мостовой дрянцо.
Раскололось Луны яйцо,
их обрызгивая липким светом.
Время стыло желтушным омлетом
на земной, по античному, плоскости. 
Маслянистая плёнка праздности
в сковородообразном космосе
блестела на лиц безглазости. 

2

Во мне кричало всё от злости:
лица своей прекрасной гостьи
я рассмотреть никак не мог.
Её винил... Но вдруг - мой Бог! -
к своим глазам прижал я руку
и скорлупу узнал. По звуку...


ЖДУЩИЕ ЖЕНЩИНЫ

Ждущие женщины...
Жрицы осенней любви.
Очень изменчивы,
но не изменницы вы.

Фразами вещими,
теми, что вдруг не понять,
ждущие женщины
пробуют нас объяснять.

Капнет морзянкою 
в грустную синюю даль.
Звёздною планкою
поднята горизонталь.

Мы разбегаемся, 
прыгая через огонь.
Долго качается
жестом прощанья ладонь.

Мы поднимаемся...
Кто же нас может поймать!?!
Мы отдаляемся,
время ворочая вспять.


И непонятные 
вдруг понимаем слова.
Те, невозвратные,
Слышимые едва.

Падаем... падаем...
Чтобы обнять и объять
женщину слабую,
не устающую ждать. 

Пьём, удивлённые,
с губ горьковатый секрет.
Мы - объяснённые...
Им объяснения нет.


* * * 


На земных перекрёстках и в бесперекрестьи небесном
то ли знаком в строке, то ли птицей в испуганной стае,
оставляю следы, что, сливаясь, ложатся тропинкой отвесной,
мне мой жизненный путь, и друзей, и врагов сочиняя.

Я забыл, где исток, где начальная точка маршрута...
Что ж, забвение это - само по себе уже тайна...
А прозрачное небо вздымается немо и круто,
как и каждый из нас, облаками своими - случайно.

Как и каждый из нас, неоткрытыми звёздами полно,
в час полночный всей бездной вдруг вывернется наизнанку:
тихо охнут о берег морской поражённые волны,
в тополях затаятся дорог запасных полустанки.

Дверь открыв в темноту, одинокая женщина вскрикнет
и узнает меня. Правда, сам я себя не узнаю.
Но на губ наших тёплом,
трепещущем стыке
мы почувствуем привкус нас вечно волнующей тайны.



* * *

Глаза мои, твой нежный лик,
они - таинственный язык,
понятный только нам двоим.
Давай на нём поговорим...

- По интонации бровей
и шёпоту ресниц
понять, любимая, сумей
всё то, чему границ
уже не будет никогда.
Обрывки фраз - обломки льда.
В том их судьба или беда, 
но ожиданий холода
сковали их навек.

- О, мой печальный человек,
я удивлённым вскриком век
на голос твой отвечу:
слова - лишь волны наших рек,
неслышный ток их вечен.

Остановило время бег.
Мерцали слабо свечи.

Мы говорили до утра
руками, взглядом, кожей.
Забыв ненужные слова
на вешалке в прихожей.


НАБЕРЕЖНАЯ. БАБЬЕ ЛЕТО

Холодное солнце печально за синим стеклом
плескалось и ветви своими лучами качало,
а дерево жёлтым о чём-то шептало
и была наполнена память причала
вчерашним дождём.

Забытую лодку к себе прижимал волнолом.
В бетоне сыром звуки наших шагов затаились.
Неясные блики о воду дробились
и в воздух осенний текли, паутинясь
волшебным литьём.

Всё было покрыто печальным янтарным теплом:
и лиц беззащитность, и лёгкие тени прохожих.
Река, горизонтом себя подытожив,
включала, играя мерцающей кожей,
волны метроном.

Мир этот собой разделив на "сейчас" и "потом",
пространство лукаво шуршало опавшей листвою
и мы, познавая всю хрупкость покоя,
в том шорохе жёлтом тонули с тобою,
с тобою вдвоём.


МУЖЧИНЫ

Пусть женщины напишут о любви,
мужчинам оставляя ритмы маршей:
мы не мудрей, но в паре чуть постарше
и выше женщин на полголовы. 

Так повелось уж с тех жестоких лет, 
что юноши в боях взрослеют рано -
их утром будит голос Левитана,
Высоцкий вслед хрипит с магнитных лент. 

Как много нужно за день им успеть!
Найти, открыть, разрушить и построить,
врага дуэлью честной удостоить,
за друга и за веру умереть. 

Что тяжелей мужской судьбы креста -
быть мышцами земли, её корнями,
и льды расплавив, сбив пожаров пламя,
знать: тут растёт любовь и красота. 

Мужчины рядом. Только позови.
И, зная толк в цветах и в пистолетах,
они баллады пишут до рассвета...
А женщины  им пишут о любви. 


КРУЖАТСЯ ДЕТИ

А на поляне, в солнечном свете,
кружатся дети, кружатся дети. 

Кружит тропинки древних аллеек,
кружит шеренги чинных скамеек. 

Листья колышут странные фразы.
Тихо вальсируют старые вязы. 

Кружит прохожих добрые лица,
врезаны в небо яркие птицы. 

Мягкие волны солнечной лавы
переплетают ветви и травы. 

Что же случилось? Не понимаю.
Так же, как в детстве, в небо взлетаю.

Лёгкий, изящный и невесомый,
мчусь над планетой, прошлым влекомый.

Льюсь над планетой тёплым дыханьем,
полузабытым воспоминаньем.

Песней чуть слышной, песней неспетой, 
оперой лета, листьев либретто. 

Кружит девчонок. Кружит мальчишек.
Я поднимаюсь выше и выше.

А подо мною, в синем рассвете,
кружатся дети, кружатся дети. 


НАРИСОВАННАЯ СКАЗКА

Чтобы сизых туч не видеть...
Чтоб не слышать ветра воя...
Нарисую я со скуки
носорога на обоях.

Симпатичная зверюга
вышла - посудите сами! -
канареечного цвета,
с васильковыми глазами.

Только вот без криков гневных,
без презрительного свиста,
вряд ли близкие оценят 
опыты анималиста.

Но, пока искать я буду
на столе истёртый ластик,
носорог вдруг улыбнётся
добродушнейшею пастью. 

Улыбнётся. Шевельнётся.
Тихо скрипнет половица. 
И на пыльный подоконник,
ойкнув, сядет чудо-птица. 

Я друзей гостеприимно 
хлебом покормлю немножко:
носорогу - полбуханки,
птице - крошки на ладошке. 

Мир квартир наполнят лаской 
нарисованные сказки. 

Нестираемо беспечно,
сочинённое навечно.


ЦВЕТЫ ОБОЧИН

Умеющим,
назло всему, цвести, 
так трудно корни общие найти
с изящным населеньем цветников
в извечном хаосе почв и грунтов. 

А пыль на лепестках суха, как тальк...
Но, взламывая автострад асфальт, 
они насквозь пронзают континент,
цветы обочин - жизни инструмент. 

И иступлено ищут каждый миг
в пространстве вязком непременный стык
натруженности собственных корней
с изысканностью нежных орхидей. 

Судьбу свою, наверное, клянут.
Но вновь цветенья начинают труд.
И день-деньской проклятый жжёт вопрос:
чем хуже мы высокородных роз? 

Приходит ночь,
цветам дав отдохнуть...
Блестит дорога - древний Млечный Путь. 


ЭТО НАШИ МЕСТА...

Это наши места...
Бесконечное знойное лето
на подсолнухи льёт 
серебристую, с просинью, пыль.
Будто небо своё 
в солнца сито бросает планета,
покрывая им пруд
и за дальним просёлком полынь. 

Это наши места...
Дождик струи на окнах рисует,
сквознячок пробегает,
о чём-то своём хлопоча.
Я лицом твоим, словно
иконой старинной, любуюсь,
а в слюде догорающих суток
мерцает свеча. 

Это наши места...
Ночь осыпалась в поле снегами.
Меж сугробов река
изваяла себя изо льда.
Мы бредём, как летим
над таинственными облаками -
над часовней пустой 
пятипалая встала звезда.

Это наши места...


МОЛИТВА

Дай Бог молчанию окопов 
не превращаться больше в стон...
Дай, Боже, чашам телескопов
не расплескать радиоволн...

Не дай растечься излученью 
по тонкой ткани бытия.
Не дай, чтоб запредельной тенью
в пространстве дрогнула Земля.

Для стариков воспоминаний
прошу, а нам же сотвори
ежесекундность состраданий
в ежемгновенности любви.

Ещё прошу тебя о деле:
чтоб мозг от мыслей, как от ран,
знобило. В тысячах молелен 
пускай один звучит орган.

Не реквием пусть он играет...
Пусть для песчинок, пусть для скал,
гудит и их объединяет 
всегалактический хорал. 

Дай, Боже, травам рос и лета,
пустыне - водоносный пласт,
а человеку - человека...
И он тебе за то воздаст. 



* * *

Былое снова возвратится - 
судьбины ход идёт кругами, 
переполняя дней страницы
таинственными письменами.

Где гений, что их расшифрует,
собрав событий прошлых клочья?
Догадок медленные струи 
текут под чёрным мохом ночью. 

Молчат готические храмы
и капища былых раздумий,
лишь - тихий шорох на полянах,
затерянных средь новолуний.

Вокруг темно, но вдруг глазницы 
наполнит папоротник светом.
Былое снова возвратится,
узнав бессмертия секреты.

И снова ночь. Теней волненье. 
Пульс жизни бьётся тяжелее.
Шагает кто-то сквозь сомненья
по уходящей в даль аллее.

А там, где сходятся деревья,
костры грядущего пылают:
в непроявившихся селеньях
его потомки ожидают. 

Над сребристыми волнами 
кричат полуночные птицы...
Судьбины ход идёт кругами - 
былое снова возвратится. 


* * *

Помоги мне, судьба, отыскать корень слова,
чтоб никто до меня не слыхал бы такого,
чтоб таинственных звуков найдя сочетанье,
открывал бы я самую суть мирозданья.

Чтоб наречья Вселенной с ним вровень стояли,
чтоб влюблённые тихо его повторяли,
чтобы дети кричали его на качелях,
чтоб солдаты шептали, в бессмертие веря. 

В этом слове трагедии, фарсы и драмы, 
ностальгический вздох, орбитальные гаммы.
В этом слове вся жизнь. От рожденья до смерти. 
Первый крик, тишина в треугольном конверте. 

Это слово чего-то большого основа. 
Помоги мне, судьба, отыскать Корень-Слово!..