Как я попал в Свято-Успенскую Киево-Печерскую лавру - тема отдельного, куда большего рассказа. Когда-то, возможно, очередь написать дойдет и до него.
Так уж получилось, что в Лавру я попадал два раза. И оба раза весною. Как раз во время большого православного поста.
В первый раз - это случилось в самом конце апреля.
Монахи приняли меня "трудником".
Трудники занимают последнюю ступень в этой монастырской иерархии. Им достается самая тяжелая и грязная работа.
С первого дня, мы, трудники, сгребали опавшие прошлогодние листья на склоне вдоль дороги, ведущей к Дальним пещерам...
Стояла теплая весенняя погода. Светило солнышко; пели звонко птички. В глубоком голубом небе плавали редкие белые облачка...
Вдруг из надвинувшихся из-за горизонта свинцовых туч, повалили густые хлопья мокрого снега. За считанное часы все склоны Лавры, - на вершинах которых стояли, будто наклеенные на матовую поверхность, роскошные золотоверхие храмы и их прекрасные звонницы, - покрыл белый саван свежевыпавшего снега.
Таяния снега хватило как раз на три дня. И все это время было сыро и неуютно. Ярко желтел своими цветами только куст фурсиции за железной оградкой вдоль Галереи ведущей от Ближних пещер - к Дальним... Там же, под раскидистыми кронами растущих как попало деревьев, маячила небольшая фигурка монаха-садовника с белой бородой. Садовник хлопотал возле кустов смородины. Смородина у него росла ровными рядами.
Жуткая сырость в эти дни проникла во все щели. В нашей убогой грязной келье, где жило человек двадцать, сразу сделалось как-то мрачно.
Сами же кельи были очень древние. Наверное, еще до потопные?... Никакие побелки стен и потолков уже не могли спрятать этой ветхости и древности. Трещины на них, - как отметины веков, - только подтверждали мое предположение.
По тумбочкам и подоконникам, не взирая не на какие звоны колоколов, в поисках легкой поживы, рыскали отряды вездесущих тараканов.
Как только попадаешь в келью - в глаза лезет всякая мелочь, наподобие репродукций на разные церковные сюжеты... Изображение ликов всевозможных святых с золотыми нимбами над головами. Роскошные виды известных монастырей...
Все это вперемешку с грязной и чистой одеждой, которая висит и лежит, где попало. Большими грязными кучами.
В нос шибала какая-то особенная смесь запахов: несвободы, ладана и давно немытых мужских тел. По таким мускусным "ароматам" можно сразу же было определять, что в таких местах обитают люди, которым приходиться много и тяжело работать ради куска хлеба. С чем-то похожим мне разве что приходилось сталкиваться только на Байконуре в стройбате или на нефтяных разработках в Коми...
Работать здесь приходилось очень много. Лавра готовилась встретить как раз очередное светлое воскресенье. Хотела встретить его умытой и причесанной. До праздника Пасхи ее надо было вычистить так, чтоб она блистала, как купола ее великолепных храмов.
Блеск сусального золота на куполах и восхитительная древность самой Лавры привлекали сюда толпы туристов со всего мира. Туристы сорили деньгами. Далеко не бедные монахи, нарушая обет не стяжательства, ездили на дорогих иномарках.
Рядом с нашим убожеством строились дорогие хоромы для лаврского начальства. Перестраивались кельи для монахов. Появлялись гаражи для целого табуна их шикарных автомобилей. Все это нахлынувшее на нее со всех сторон благолепие быстро превращало Лавру в монастырь повышенного комфорта...
Если нас монахи держали в черном теле, - то сами они даже во время поста питались неплохо. Харчевались не просто рыбой... Монахи лопали пеленгас. Нам же - трудникам - давали в трапезной каши да борщи на подсолнечном масле. Правда, давали всего, как говорится - есть от пуза.
Перед самым вербным воскресеньем, послушник взял меня на кухню чистить картофель. Тогда все емкости были забиты у них этим жирным пеленгасом. У пеленгаса такие уродливые приплюснутые головы. На столах в это время лежали черные, толстые туши сомов.
В тот вечер и в нашей кельи появилась небольшая миска с солёной килькой. Моя голодная на подробности память отчетливо сохранила все эти мелочи.
На следующий день монахи пригласили к себе в трапезную известного певца Иво Бобула. Они шли туда, как солдаты, рядами. Только рясы заворачивались от поспешной ходы. Певец шел рядом, как капрал.
- Всех монахов в Лавре 92, - сказал мне вездесущий Сергей. Он тоже трудник. Ему можно верить. Он всю жизнь скитается по монастырям. В который раз приходит на это святое место, в Лавру.
Певец Иво Бобул покинул их ровно через час. Его ладная фигурка с пышными волосами потом еще долго маячила на пустынной дороге ведущей к Верхней лавре.
Вообще жизнь в нашей кельи чем-то смахивала на отношения людей в армейской казарме самого мрачного советского периода. Даже запахи и те легко узнаваемые. В свое время я достаточно их нанюхался на Байконуре. Том самом - знаменитом космодроме. Строили там посадочную полосу для советского челнока. Я эти запахи впитал в свою память на всю жизнь. Это запах - несвободы и насилия... Работа на Севере и жизнь в вагончиках с бывшими зэками - это ощущение только закрепило в моем сознании.
Здесь тоже жили всякие люди... Не все они еще смирились со своим настоящим положением. Многие искали выхода...
...Гена был из Сумской области, мой земляк. Дома у него остались жена и дети. Он приехал в Киев на заработки, работал в "Киевэнерго", жил в благоустроенном общежитии. Получив хорошую зарплату, он тут же спустил деньги - часть пропил, а часть, говорил, что вытащили. Потом шатался пьяным в общежитии. Почему-то, жаловался, что увидели только его. Потом его выгнали с работы. Три дня он жил где-то под мостом... Думал броситься под поезд. Очевидно, он был там не сам. Кто-то же привел его сюда? Тихий и скромный обыватель... Зачем таким пить?
Худой, как палка, Саня, по прозвищу "Рашпиль" мечтает стать попом. Его можно понять. Саня - сирота. Он с Крыма. Его воспитывали дедушка с бабушкой. В его случае - это единственная возможность выбиться в люди. Поэтому каждый вечер Саня отправляется к послушнику Евгению учить церковные каноны и уставы. Он истово готовится поступить в Духовную семинарию.
Амбиции Толи простираются гораздо далее: он мечтает стать монахом. Но, гордыня так и прет из него; не дает ему покоя и здесь, в Лавре. Своим поведением он, скорее всего, напоминает колхозного бригадира. Постоянно говорит: "Я сделал... Я повесил лаврский колокол..." Я думаю, что в свое село он приезжает из Лавры уже, как "архимандрит" какой.
А вот Василий - гуцул из гор Карпат имеет и характерную внешность "вуйка", дающую ему много схожести с культовым артистом Миколайчуком. Он давно живет в Лавре... Домой в Карпаты он добирается пешком, как инок. Он пишет стихи, и, как подобает настоящему поэту, много пьет отнюдь не "святой" воды из источников преподобных Анатония или Феодосия.
У того же коренастого Сережи - который постоянно вводит меня в курс местных дел - очень красивый бархатный бас. Оказывается, он раньше пел в церковном хоре... Часто бывает здесь. И хорошо знает Лавру.
А вот предел мечтаний Славика - это стать в Лавре охранником. Охранники одеты в экзотическую казачью униформу. На плечах у них почти настоящие погоны. Еще и деньги за это получают.
На втором этаже 57 корпуса, куда ведет крутая наружная лестница, вросшего первым этажом в землю древнего строения, обитали бывшие зэки. Они мало трудились. Предпочитая болтаться по Лавре без дела. Единственной заботой для них было это сидеть в своей келье и пить свой любимый напиток - чифирь.
Один из них Гена, сидел раза три в тюрьме, Тот любил со мной потрепаться. Подойдет ко мне, и что-то выведывает; выспрашивает. Меня здесь сразу же предупредили, чтоб я держал с ним ухо востро, не болтал лишнего. Бывший уголовник карикатурно копирует монахов, как те приветствуют один другого. Ему бы в цирк податься...
К восьми часам утра, мы дружно подтягивались на хозяйственный двор, который находится сразу же за зданием трапезной - это совсем недалеко от Дальних пещер. Туда же подходит послушник Геннадий. Это крупный высокий мужик с седеющими волосами, собранными, как у многих монахов, сзади у хвост. У него так же имелась большая седеющая борода. Глаза его мне показались какими-то водянистыми. Он постоянно щурился. Впрочем, этот прищуренный взгляд - не предвещает ничего хорошего, особенно для тех, кто попал под его подозрение. Из-под кожанки, одетой поверх рясы, у него начинает набухать животик. На голове у него была одета неизменная кожаная кепка. О нем говорили здесь, что в 90-х он был настоящим бандитом. Банда орудовала на Троещенском рынке. Теперь, Геннадий, замаливает, очевидно, грехи своей молодости. Он уже - послушник. Строг, - но справедлив к нам.
Во многом порядок в Лавре держится на его плечах. Это он нам дает каждое утро работу. Он же за нее и спрашивает. По его указаниям убирается здесь мусор, красится Галерея, ведущая от Ближних пещер к Дальним. Я крашу в основном разные оградки...
...Они вскрыли мой дипломат, когда я был на работе. Это конечно не по-христиански копаться в чужих вещах. Но публика здесь разная, далека от разных светлых идеалов всего человечества. Нашли в конверте мои опубликованные в киевских газетах рассказы. Там же лежала небольшая повесть. Зачем-то, оставленная, после того как я все сжег, что писал все эти десять лет.
В тот же вечер Василий пригласил меня в свою келью, которая находилась за дверью служащей одновременно и шкафом. Входишь в переднюю келью - напротив шкаф. В шкафу - висит, как и положено, одежда. Сразу ни за что не догадаешься, что он служит также и дверью, которая ведет в небольшую келью. В той келье и жил Василий...
У него там имелась небольшая библиотечка.
- Можешь брать любую, - сказал Василий, показывая на корешки книг стоящих в три ряда на самодельной настенной полочке. Он молвил это так, вроде приглашал меня в роскошный ресторан.
Я приблизил руку к книгам, и потрогал корешки. Когда-то они составляли мою жизнь. Теперь, когда я сжег все свои рукописи, которые написал за десять лет. Мне уже не хотелось к ним прикасаться. Но своим отказом я мог его обидеть. Короче, я вытащил одну книгу. Это был "Кобзарь"...
- Давно не читал, - объяснил я решение своего выбора. - Почитаю...
- Она в твоем распоряжении, - сказал Василий. - Когда захочешь почитать, можешь заходить всегда. Не стесняйся. Здесь тебе никто не будет мешать.
В это время в дверь сильно ударили. Возможно, ногою... И тут же послышались какие-то пьяные голоса. Я не сильно удивился этому. Мой интеллигентный вид и хорошая одежда, независимое поведение много кого раздражали. Все, что я говорил здесь, приводило некоторых, мягко сказать, в настоящее недоумение. Поэтому не удивительно, что некоторые жильцы этого мрачного заведения, приняв на грудь, то есть, нажравшись водки, решили тут же подраться со мной.
- Открывай, - вопили они, - а не то, дверь вынесем!
- Это Славик. А с ним Толян, - сказал Василий. - Ты не лезь, - попросил меня Василий. - Я сам с ними поговорю! - Он сам решил меня защищать.
Потом стоял перед дверью, и разминал в локтях свои руки. Он крутил ими в суставах, как пропеллерами. Для пущей свирепости он сдвинул к переносице свои брови. Было видно, что он сильно волнуется. Потом он резко вышиб ногою дверь и, паки лев, свирепо бросился на нападавших. Между ними завязалась какая-то возня. Слышно было: они сопят носами, как порванные кузнечные меха. Потом все резко стихло. Было только слышно: они стали мирятся.
- Все, - сказал Василий, заходя в свою келью, - больше они тебя не тронут. Я с ними здесь поговорил.
Это все было похоже на спланированную комедию. Здесь я отчетливо понял, что и дня больше не останусь здесь. "Монахом - мне не быть. Это ясно. Так зачем же мне здесь оставаться? - Вопрошал я сам у себя, и тут же размышлял: - Я, скорее всего, странствующий философ, который плывет по реке жизни, руководствуясь только благочестивыми поступками, для совершения которых воспитывал себя, как личность. Мне бы книжки писать, - а не драться здесь с разными подонками; жить среди этих бомжей..."
" - А эти горы бутылок, которые постоянно остаются от монахов? - Мысленно задаю я себе вопрос. - И это не только бутылки из-под "Кагора", - говорит моя душа. - Возле их келий, вечно болтаются какие-то женщины. Рядом с нами живет какая-то бабка... Кто это? Только паломница? Выглядит все это очень подозрительно для меня. Я точно знаю, что любая женщина четко улавливает и тянется туда, где есть деньги и власть. Женщина, как индикатор. Она может добавить к этому еще и блуд. Впрочем, я со свечкой там не хожу. Это Бог все видит...Я, просто, размышляю, получая какую-то информацию от глаз и ушей."
Вообще, Лавра превратилась в моем понимании больше в какой-то политический клуб. Монахи мне кажутся иногда переодетыми в рясы российскими эфэсбэшниками. Они как-то четко улавливают в нашей политике, когда надо изобразить активность. Вокруг Лавры тогда все столбы пестрят какими-то жесткими воззваниями. Мне не хочется, чтоб монахи занимались политикой. Как эти. "Уеду, - думаю, - куда-нибудь, буду зарабатывать деньги. Работать" Решение казалось мне очень правильным. И главное - вовремя... Была весна. В это время рабочие руки идут нарасхват, как горячие пирожки...
На следующее утро я подхожу к послушнику Геннадию.
- Мне нужно ехать, - сказал я. - Я должен зарабатывать себе деньги. Эта работа не по мне.
- Куда ж ты поедешь, если не секрет? - Спросил послушник.
- В Россию, - сказал я.
- Я б хотел, чтоб ты еще остался на некоторое время, до Пасхи. Мне очень надо рабочие руки. А ты умеешь работать, - похвалил меня послушник.
- Не могу, - сказал я, а еще добавил: - Я уже выздоровел: и душой, и телом. В Лавре чудесная аура.
- Не говори так. Это нехорошее слово. - Перебил он меня. - Так могут сказать только сектанты. - И начал откровенничать со мною: - Я сам был когда-то бандитом и употреблял наркотики... А вот пришел сюда, - и на меня тоже снизошла благодать Божия. - Он старался расположить меня к себе. Потом снова просил, чтоб я остался: - Повремени пока с отъездом... Поработаешь... Здесь тебя никто не тронет, - заверял меня послушник.
- Не могу, - говорил я,
- Ладно, - сказал он. - Документы заберешь в послушника Евгения.
...В свой последний день здесь - я прошелся по всей Лавре. Моим проводником быть в этой экскурсии вызвался Сережа. Был с нами также и Саня по прозвищу "Рашпиль". Сначала мы отправились в пекарню за Дальние пещеры. Там Сережа спел своим чудесным грудным басом послушнику какой-то псалом. И тот насыпал ему с полведра просвирок. Такие небольшие пресные хлебцы. Мы подкреплялись ими сидя на скамейке возле раскидистой древней липой, под которой похоронены какие-то известные предводители церкви.
Потом пошли бродить по Лавре, по ее роскошным храмам. Слушали песнопения монахов в Свято-Успенском соборе. После чего отправились в пещеры. Сережа объяснял, где лежит тот или другой монах. Стояли у гроба Ильи Муромца. Были и возле Нестора Летописца.
На следующий день я уехал на целый год в Россию.
2
Почти через год, вдоволь отведавши гастерарбайтерского хлеба, я снова возвратился в Киев.
Какое-то время мне не очень везло. Я никак не мог найти новую работу. Если мне и удавалось найти хоть какую-то работу, - то не было нормального жилья... И наоборот. Если мне удавалось найти что-то похожее на жилье, - то не было сколько-нибудь хорошо оплачиваемой работы. А задаром я уже не хотел работать. Я привык к нормальным деньгам. К этим неприятностям, постигшим меня в самом начале, еще и добавилось то, что мошенники из одной посреднической конторы, куда я зачем-то обратился по объявлению, - которыми была обвешана вся Привокзальная площадь - в лице двух амбалов из небольшой обшарпанной комнатушки где-то за цирком - пообещав мне работу и жилье сразу же, "кинули" меня сразу на 160 гривен. Чем еще больше приблизили время моего возвращения в Свято-Успенскую Киево-Печерскую лавру...
Все это время мне приходилось ночевать, где только придется. Несколько ночей я провел, например, в студенческом общежитии. Но, все же, больше приходилось отправляться на ночлег на ставший для меня не очень негостеприимным железнодорожный вокзал. Но если моя безупречная одежда не привлекала внимания назойливых охранников - то от наметанного взгляда вездесущих бомжей - спрятаться было почти невозможно.
Когда, после очередной неудачи, я - уставший и плохо выспавшийся, - прикорнул прямо на скамейке в метро - на станции "Вокзальная" - кто-то грубо разбудил меня, толчком в плечо. Открываю веки: стоит какой-то пацан. По виду - бомжик. Стоит, и скалится. Мол: "Все понимаю".
- Чего тебе надо? - спрашиваю.
- А ты не знаешь?
- Не знаю, - говорю.
- Да хватит тебе, - сказал бомжик, и снова показал свои зубы.
- Отвали, - грубо сказал я. Желая избавиться от него, как от назойливой мухи.
- Ты чево? - Обиделся он. - Вот отведу тебя к "Бабаю"(Юрий Багиев; тамошний авторитет). Потом увидишь. Это я тебе гарантирую! - Пообещал он.
После этого случая я старался избегать ночевать на вокзале.
Следующую ночь я провел на Крещатике, в палатке. Там где стоят Лядские ворота с крылатым архангелом. Палатки поставили "приднестровцы", которые приехали в Киев просить президента снять блокаду с мятежного молдавского анклава.
До полуночи устроили открытый митинг; в мегафон толкали речи. А я терпеливо ждал, сидя на скамейке, когда все это кончится - чтоб заползти в крайнюю, не отапливаемую палатку. В эту палатку определил меня комендант этого лагеря. Желая побыстрее закутаться в обещанное одеяло и хоть немного выспаться. Чтоб на утро отправиться в Лавру...
Тут же была развернута полевая кухня, возле которой хозяйничала расторопная женщина, очень похожая на тех монашек, которых я часто видел и в Лавре, в виде паломниц. Монастырская жизнь накладывает на их лица, какой-то неизгладимый отпечаток. Шарм, если хотите... Келейная жизнь, делает их лица, как бы восковыми. Я никогда не спутывал их не с кем. Везде узнавал. Узнал ее, и здесь. Скорее всего, ее откомандировали сюда, чтоб она поухаживала возле кухни; российская церковь поддерживала "приднистровцев", - жителей этого мятежного анклава в Молдове, который остался за россиянами. Женщина все покрикивала на мужиков.
- Строгая баба, - ворчали те. Но слушались.
- А с вами иначе нельзя, - отвечала баба.
Она и стол накрывала их верхушке в "моей" палатке, когда они выговорили в мегафон все свои заготовленные речи. Я засыпал уже под пьяные голоса каких-то главарей.
- Если б не "Братство" (Флаг этой организации висел возле одной палатки), - говорил грубый мужской голос, - у нас бы ничего не вышло. Кто палатки привез нам с Луганска?...
- Вот у кого дисциплина! - Откликнулся чей-то другой голос.
...А рано утром я уже подходил к Лавре. Сказать по правде за год я порядком забыл, все эти лаврские дороги. И поэтому пришлось спрашивать у каких-то мужиков. Они ковыряли лед под высокими лаврскими стенами. Вначале я принял их: за лаврских трудников.
- Как пройти к кельям, где живут трудники? - Спросил я у них.
Мужики стали переглядываться. Потом уставились на меня непонимающими глазами.
Это должно быть те бомжи, что живут в 57 корпусе. - Догадался кто-то из них.
Показали мне дорогу.
Я быстро разыскал послушника Геннадия.
Послушник Геннадий, с которым я так мило расстался всего лишь год назад или не узнал меня или только прикинулся, что не узнал. За этот год у него еще заметнее округлился животик под кожаной курткой, которую он неизменно носил поверх застиранной монашеской рясы. А щеки уже явно можно было разглядеть стоя у него сзади. Сказывались, очевидно, не столько чудотворная аура, здесь, в Лавре, а все же больше, наверное, проявлялись неплохие лаврские харчи. Его волосы в бороде еще больше поседели. Так же поседел и хвост, торчащий из-под кожаной кепки.
- Иди к "Мудрому", - сказал он, после недолгого вступления. - Там есть одно место в верхних кельях. Навели там хоть какой-то элементарный порядок. Стали менять белье. Наконец-то, вычистили этот бомжатник! - Подытожил свои успехи в деле налаживания надлежащего порядка, строгий послушник.
Какое же было у меня удивление, когда, поднявшись наверх, я узнал в "Мудром" - Толика, - того самого парня, который любой ценой хотел стать монахом. Будучи только трудником, как все живущие в этих кельях, - он завел себе такую же бороду, какую носили только настоящие монахи. Волосы на макушке тоже были собраны тоже в тугой пучок. Новое имя себе, я думаю, он тоже выбрал себе не случайно. Он подражал в этом тем многочисленным монахам, которые лежали в гробах в Дальних и Ближних пещерах. Там, возле каждого есть табличка, на которой написано: "Преподобный Григорий- чудотворец" или "Преподобный Иеремий - прозорливый".
Жил он уже в отгороженном "своем" уголке передней кельи на втором этаже пристройки к 57 корпусу. Первым этажом эта пристройка вся вросла в землю. Толя уже позволял себе считать, что всякую выполненную здесь роботу, которую выполняли трудники, он делает сам. Он носил старый застиранный подрясник и внешне уже был, как две капли воды, похож на настоящего монаха.
Он тут же прикинулся, что у него амнезия. Он тоже, как и влиятельный послушник, перестал узнавать меня.
Я просил его поселить меня тоже в передней, более просторной кельи.
Но Толя вдруг заартачился.
- Здесь я командую, - сказал Толик. - Я поселю тебе туда, куда посчитаю нужно! Место в моей келье еще нужно заслужить, - объяснял он.
У него уже, как оказалось, как и у тех святых апостолов появились свои ученики и последователи, которых он приближал к себе, селя их в передней келье. А еще больше он держал места для тех послушников, которых в виде наказания временно переводили в трудники. Все это смахивала на обычную тюремную возню в камере. Из его друзей особенно выделялся плотно сбитый лысеющий парень Сережа. Я видел их только вдвоем. Толик растолковывал ему догмы святого писания. После работы они дружно отправлялись к послушнику Евгению учить каноны. Толик еще отчаяннее спорил с послушником. Поводом, как правило, служило толкования тех или иных догм святого писания. После этого подолгу они не могли успокоиться. С их кельи то и дело доносилось: " Я так сказал... Он это не так понял... Он вообще ничего не понимает".
Меня он поселил в задней комнате у самого входа на самой скрипучей койке. Помните: " Твое место у параши!" А еще говорил, что не помнил меня! Он продолжал ненавидеть меня, как и прошлый год. Той же самой ненавистью. Она нечем не изменилась. И эта свирепая ненависть так глубоко засела в нем, и неизменно жила в этом святоше целый год, невзирая не на какие покаяния. Разве это по-христиански?..
- Соблюдай полную тишину. Радио слушай только через наушники. Иначе быстро вылетишь отсюда. Чему я буду очень рад, - признался мне Толик. Следующая порция слов прозвучала новой угрозой: - Вечером придет один человечек, который может здесь всех построить.
Вечером явился пьяный Василий. Тот самый гуцул, который жил тогда за дверью - шкафом. Василий приглашал меня тогда читать книги в свою келью. Он сильно постарел и осунулся лицом за это время. Резко обозначился ястребиный гуцульский нос на его характерном лице.
Василий тоже прикинулся, что не узнал меня.
Жил он какой-то "воровской" семьей с двумя мужиками с России. Один из них Володя, работал здесь шофером. Привозил им водку и колбасу. Все они втроем почти не ходили в столовую. Жарили картошку на плитке прямо в келье. Здесь же и водку пили...
Третьим среди них был Сергей - высокий амбал, постоянно закутанный на работе в какие-то грязные обноски. Плащи. Был одного практически роста с послушником Геннадием. Со спины я вначале их постоянно путал. Этот тоже в 90-е был бандитом. Он и здесь не разучился расставлять свои пальцы веером. Хотя ему и приходилось, так же как и нам работать. Но везде этот Сергей стремился быть начальником. В этом он выдерживал острую конкуренцию с Толиком. Я как-то сказал кому-то, что тот напоминает мне нашего послушника Гену. Тот мне ответил:
- Как ты мог такое подумать! Этот же выглядит: бомж бомжом!
- Со спины, - поправился я.
- Ну, разве что со спины, - вынужден был согласится мой оппонент.
Я сразу же попросился к ним в компанию. Василий был не против. Сергей колебался. А Вова сказал:
- Это право надо еще будет заслужить.
Тут же начались проверки. Володя стал просить мобильник, чтоб позвонить своей маме в Краснодарский край...
Я не стал заслуживать. Я знал, что мне и до этого еще никогда не удавалось заслужить права быть своим в одной шайке. Я был абсолютно другим человеком. Не способный жить в том же режиме.
...Эта троица руководила здесь всем. Устанавливая такие отношения между людьми, которые были похожи на отношения между людьми во всех закрытых заведениях типа тюрем. Или армейской казармы советского образца, в которой мне и раньше приходилось жить. Там всегда появлялась кучка паразитов, которые жировали на других. При мне они начали распределять гуманитарную помощь. Какие-то совершенно новые неношеные вещи. Вначале перебрали всю эту кучу сами втроем. На заколоченные в стенку гвозди, возле всех их кроватей, уже не куда было вешать очередные тряпки. Потом они вызывали всех по заслугам. Перед ними? Скоро я заметил, что все здесь было расписано по каким-то тюремным понятиям...
Последними, свои тряпки получили некто Болек и Лёлек. Помните такой польский мультфильм, который крутили еще по советскому телевидению?
Один из этих недомерков - был простым колхозником, прячущимся за высокими лаврскими стенами за эти крошечные деньги от безделья. В их колхозе теперь, собственно, и таких не заработаешь.
В другого, тоже не все было в порядке с головой; хотя, говорит, что он бывший шахтер с восьмилетним стажем, приехал в Киев за регрессом. На вокзале, похоже, у него тут же отобрали деньги и документы... Теперь он здесь зарабатывает себе на обратную дорогу... Оба они усердно собирают и сдают бутылки. Тем и живут здесь. Настоящие бомжи...
Вообще-то из старых знакомых здесь осталось не так уж много людей.
Тот же Саня "Рашпиль" - сирота из Крыма - поступил таки в Духовную семинарию.
Тот Слава с мокрыми губами, который хотел быть охранником, - нашел себе место возле лаврских роз и флокс. Пристроился, таким образом, возле садовника...
Остальные - были новые люди. В основном они прибились сюда с России.
Рядом с моей, стояла такая же скрипучая койка Романа. Это был очень молчаливый человек. С россиянами это часто случается. Особенно, если жизнь их выбросила из привычной колеи. Я как-то попытался его разговорить. Но очень скоро понял, что это определенный человек. Как и многие россияне, он не очень любил Украину, считал ее окраиной своей России.
- Украина - это окраина, - заявил он авторитетно.
- Уж не вашей ли Золотой орды? - Не на шутку рассердился я. - Россия
вначале прогнулась под Орду и не одно столетие жила с нею душа в душу одним организмом. Московские князья участвовали во всех разборках в Золотой Орде. Вспомнить хотя б так называемую "Куликовскую битву"... А потом в силу сложившихся исторических причин, когда Орду попеременно уничтожили литовцы вместе с Тимуром, Москва присвоила себе власть в ней, а еще лет... этак через 300 по дешевке достала себе и новое название! Которое, без зазрения совести, таскает до сих пор. Да, и не было никакого монголо-татарского ига. Это иго 300 лет было на Украине. Теперь Украина стала свободной. И с этим надо, наконец-то, смирится и россиянам. - все это выпалил я со зла, и посмотрел на его реакцию...
Смотрит на меня с недоверием: "- Откуда ты, - мол, - знаешь? Меня учили иному..."
В первую же ночь, - шофер Вова, - "поймал на плечо белочку". Допился до чортиков; до белой горячки... Он приехал уже сильно заделанным. Потом они добавляли в келье. Ночью он встал, и полез растворять окно. Сергей успел поймать его за ногу.
- Что ты делаешь? - Подозрительно спросил он упрямо дерущегося к окну Володю.
- Пос-су, - коротко и ясно, сказал ему "кореш".
- Так вон же дверь!
Тот с недоверием посмотрел на него, потом в направлении двери. Его взгляд выражал крайнее напряжение мысли.
- Нет, я сюда хочу! - Настойчиво, сказал Вова.
- Ну, с-сы! - Дал добро Серега.
Потом этот Серега держал его сзади, чтоб он не свалился с окна. А тот писал на крыльцо первого этажа. Было слышно, как тяжелые капли бьют об железный козырек. Здесь я только порадовался, что не попал в такую компанию. Я б так никогда не смог бы прислуживаться, как этот Сергей...
Потом этого Вову на два дня закрыли в кельи. Сказали послушнику, что он болен. Когда я случайно зашел туда в рабочее время, выпросив у Василия ключи, тот полез по кроватям "рвал в келье какую-то калину". Он говорил мне:
- Ты посмотри какая "красная калина"? Давай, нарвем ее... Какие большие гроздья висят. - Он начал хватать руками воздух, очевидно, обрывать калину.
Я постарался поскорее ретироваться с кельи. Кто его знает, как на его болезни отразилась его ненависть ко мне.
...Василий хоть и тоже притворился, что не узнал меня. Но, тем не менее - это не помешало ему на другой раз сделать что-то, на подобие литературного вечера, пригласив на него своих знакомых занимающихся писательством, после чего начал читать там свои стихи. В расчете, наверное, на то, что и я примкну к ним. Вначале они рассказывали о каких-то лаврских чудесах. Я так понял, что такие чудеса нужны некоторым монахам и послушникам, как глюки; как наркота. Без них они уже не могли жить. Им постоянно нужно подтверждение для своей веры; разные там "оживления" и "обновления". Другая часть этой братии казалась мне более прагматичной, чем и не похожей на этих религиозных фанатиков. Таких, как и везде, было гораздо меньше, - но они были. Как правило, это трезвомыслящие люди, занимающие определенное место в лаврской иерархии, принимающие веские решения. На мой взгляд...
Почитав свои стихи, они принялись слушать записанные на кассеты песнопения.
Я оставался безучастным ко всему этому. А что я им мог сказать? Что роль литературы давно уже низведена до роли какой-то профессорской забавы? Стала для многих депутатов уже просто неким интеллектуальным развлечением! А для многих неленивых журналистов надежным уделом показать себя. С ее высоким назначением все больше теперь путают альковные откровения разных поп-див или досужие разглагольствования вышедших в тираж вип-персон. Транжирили слова на этой почве: и футболисты, и актеры... В общем, люди не бедные, раскрученные, в которых были вбуханы продюсерами немалые деньги. За писанием деф..., пардон, детективов замечены грамотные домработницы, с высшим образованием! Руки до ее талантливых пасынков вряд ли когда-нибудь дело вообще дойдет. Зачем травить душу?...
Что-то похожее мне уже пришлось пережить, когда я начинал писать. Вроде бы и напечатают, - но что-то там подправят, что-то изменят...
В литературе живет много людей, которые давно уже списались; в них нет свежих идей. Им нужны были только разработанные сюжеты. Они там в своем кругу потом выдают, все напечатанное под именем автора "за свое". Везде правит бал мафия: свой клан; своя клика, свои люди. Даже "в творчестве" прут "свиньей", как немецкие псы-рыцари под музыку Шостаковича в известном советском боевике "Александр Невский". Не - пробьешься...
Все это я уже давно пережил. Все рукописи я сжег. Четыре часа пылал огонь в печи. Нагрел на этом огне большой таз с водою, помылся в дорогу, и отправился в далекий путь. Этот путь и привел меня сюда: в Киево-Печерскую лавру.
А они пусть пишут для себя и своих друзей свои правдивые стихи. Пусть читают их. И в этом будут чисты перед Богом.
Так, что я даже не подавал вида.
Василий обиделся на меня. Новая партия гуманитарной помощи проплыла мимо меня, как мираж в пустыне Всем дали, а мне - нет!
...Мы много работали, в основном - грузили разный мусор. Красили. Скалывали лед за галереей ведущей от Ближних пещер к Дальним...
На другой день, Толик, проходя мимо, без всяких слов толкнул меня в грязь. Сделал он это, как я понял, специально. За ним я забил "косяк"...
Потом мы работали в самой Галерее. Толик хвастался, как он толкнул меня, и не извинился. При этом он смотрел на меня, и на лице у него играла ехидство. В этот момент, он, очевидно, был настоящим, ощущая в себе то мелкое наслаждения от унижения других. "Какой уж тут "монах" с него получится?", - думал я.
Тогда я подошел к нему вплотную. Толик все сразу же уразумел, и попробовал было первым ударить меня ногою... Но я тут же перехватил ее, и крутанул... Его поддержали, и он остался стоять на ногах. После этого Толик ударил меня кулаком, желая рассечь губу. Но я выдержал удар, и ответил ему: сильно кулаком в челюсть... Его защитили от добивания.
- Дураков, и в Лавре бьют! - Сказал я, подытоживая результаты стычки.
И он не спорил со мною. Но для начала, все же, он только рассказал об этом послушнику. После этого случая он уже избегал открытых конфликтов со мною. Все больше действовал из под тишка, как любой негодяй в миру. Говорил своим последователям, что я "провокатор", и провоцирую его "хорошего" на дурные поступки. Да, я спровоцировал его своим независимым даже здесь положением, - но это только проявило в нем то, что в нем жило, что он должен был давно уже истребить в себе, если он поставил себе высокую цель: стать монахом. Безобидный агнец, например, всегда "провоцирует" волка.
...Я не переставал в то же время каждый день искать работу в городе. Я уже знал, наверное, что мне вот-вот должно повезти. Город просыпался от зимней спячки. Везде уже требовались рабочие руки.
По вечерам, перед самим ужином, я еще отправлялся к Дальним пещерам.
Возле самой Духовной Семинарии, на покрытом брусчаткой возвышении часто ставили свои мольберты совсем еще юные художницы. У них были совершенно открытые и одухотворенные лица. В глазах их горел живой, не поддельный огонёк настоящего творчества. Мне это по-человечески нравилось; они были своими людьми для меня.
Я на некоторое время задерживался возле них. Смотрел, как они переносят на свои холсты эту длинную дорогу, ведущую к Верхней Лавре; стоящие по обе стороны ее деревья и фонари. На дворе был март-месяц. Поэтому на холстах этих юных дев было еще так много фиолетовой и черной красок. Только виднеющиеся за древними стенами роскошные купола Свято-Успенского собора и громадный купол Трапезной церкви отливали золотом на фоне меркнущего вечернего неба. А на самом небе еще цвели золотые краски солнца, заходящего за синеву облаков...
Добравшись до своей любимой скамейки, я садился на неё. Теперь, по одну руку у меня: находился киворий и вход в Дальние пещеры, - а по другую: красивое здание Метрополии, со ступеньками к церкви Рождества Богородицы и прекрасной звоннице Ковнира. После этого мои глаза могли любоваться прекрасной по своему совершенству аркадой, подпирающей гору, на которой и высилась сама церковь Рождества Богородицы. Церковь была построенная в стиле украинского барокко. А для этого стиля присуща округленность и пышность форм.
С открытых окон трапезной за моей спиной прекращающимися волнами накатывали ароматы от приготовленной монахам пищи.
Несколько лаврских котов загнали под роскошную иномарку кошку и теперь вожделенно следили за всеми ее перемещениями. Коты были в отличной форме. Шерсть на них лоснилась от жира. Утром я видел, как они уплетали возле дверей монашеской трапезной потроха с огромной щуки. Из кошки исходит устрашающее утробное урчанье. Она не подпускает к себе котов.
Запахи, доносящиеся с монашеской трапезной, дразнят мои рецепторы в носу. Скоро и мне уже идти на ужин.
Но, я еще успею сходить по ступенькам наверх, к церкви, поблуждать там немного по кладбищу, на котором покоятся какие-то российские генералы. Только потом буду возвращаться назад.
Знакомую кошку уже кормила какая-то высокая женщина, вся в черном. Кто она была такая? Паломница? Мне это уже не узнать никогда... Сидят серые лаврские коты, образовав уходящий от женщины полукруг.
- Ишь, какие, наглые, - говорит женщина, когда я прохожу мимо. В ее глазах зажегся живой озорной огонек.
На следующий день я нашел работу. И тут же подошел к послушнику Геннадию. Я сказал ему, что нашел работу и жилье и должен уйти.
- Если можно, я переночую одну ночь?
- Может, останешься? Скоро пасха. У меня много работы. А ты умеешь трудиться, - были его слова.
- Не могу, - сказал я.
- Тогда уходи, и чтоб духу твоего не осталось. И кто пустит его переночевать здесь - будет иметь дело со мною! - Грозно сказал послушник.
3
...Летом я еще захожу в Свято-Успенскую Киево-Печерскую лавру.
Я начал писать этот рассказ и захожу, чтоб уточнить некоторые его детали.
Все в Лавре утопает в зелени. Возле корпуса, где жил настоятель Лавры архимандрит Павел распустилось много бутонов алых роз. Много роз цвело возле Метрополии. А особенно много красивых роз посажено внизу вдоль дороги к источникам преподобных Антония и Феодосия. Словно срисовано с картинок, изображающих небесную юдоль.
Монахи в Лавре умеют наладить свой быт. Денег на это не жалеют. Труда трудников - тоже.
К кельям монахов и к Семинарии ведут ровные, ухоженные дорожки. Растут разные бегонии и флоксы. С высоких стен спадали густые косы дикого винограда. Очень красиво, как, наверное, и должно быть в одном раю.
Уродовало лишь это наклеенные на столбы воззвания: принять участие в очередном крестном ходу... "Крестовом" - как выразилась недавно одна моя знакомая, неизменная их участница. "Везде торчат уши российского ФСБ..."! - Эти крики моей души разрывают мысли о земном рае. Я начинаю еще с большим энтузиазмом подозревать всех здешних монахов в том, что они и есть та навязшая на зубах "пятая колона" на Украине: переодетые офицеры спецслужб соседнего государства.
...На дороге ведущей к Дальним пещерам, возле каких-то мусорных баков, я вижу Василия. Тот жжет какую-то церковную макулатуру. Поздоровались. Он говорит:
- Вот монахи послали жечь, чтоб мы не ходили с ними в туалет. А сами они такое здесь творят, что ни в какие ворота не лезет. Я мог бы тебе еще много чего рассказать.
- Я и так о многом знаю. Мне монахи, например, многим напоминают своих жирных лаврских котов.
Немножко помолчали. В образовавшуюся небольшую паузу, мутным потоком хлынули воспоминания о том, как мне жилось здесь и работалось...
- Ты же не знаешь? - Неожиданно оживился Василий. - Многие теперь уже "в миру". Ушел туда: и Мудрый... А так хотел стать монахом...
- Тогда б точно на вратах святой обители надо бы повесить было большой замок, - сказал я. И тут же, словно исправляя оскорбление, нанесенное своими нелестными словами о недостойном, в моем понимании, человеке этому прекрасному месту и хорошему, летнему дню, - я посчитал нужным, еще добавить:
- Живущие здесь, хоть содержат эту святую обитель в надлежащем виде. И за это им, большое спасибо будет сказано от меня и от наших потомков.