Мизерикорд
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
МИЗЕРИКОРД
Я умираю от того, что все никак не умираю,
И - ни полстрочки, ни ползвука.
Ангел на пульсе держит руку.
Я утопаю от того, что все никак не утопаю.
А твой кораблик ищет где-то
Свой маячок на краю света...
-- Нет, ты поедешь, и точка! -- тетка Мартэля с силой шмякнула в таз ком мокрого белья. Так, что мыльная вода взметнулась широким веером, выплеснула на чисто вымытый пол террасы, осела брызгами на потолке. -- Поедешь, черт тебя забери совсем!
Татьяна пожала плечами. Вот далось тетке это паломничество. Купила ей тур... дурочка легковерная. Как будто от того, что племянница даст себе труд два дня таскаться с толпой истеричных богомольцев, бить поклоны в незнакомых храмах и брести по чудовищной жаре по гравийкам -- а все же знают, что эти паломники никогда не признают ни автобусов, ни электричек, ни еще какого транспорта, -- в ее жизни сразу наступят мир, покой и благодать.
Гораздо проще исполниться покоя и благодати от вишневого компота.
Татьяна потянулась и налила себе полную кружку. Посмотрела, как на почти черной компотной поверхности всплывают наивные розовые вишни, и опять вздохнула.
-- А куда паломничество? -- спросила наконец.
-- В Мосар, -- сказала тетка, смягчаясь.
Завидев жидкую толпишку теток на краю площади, Татьяна приуныла. Не то чтобы она ожидала какого-то праздника, роскоши, глянца с положенными по такому случаю гламурными девицами... Но эти женщины - в скромных, каких-то мышиных расцветках длиннополых платьях, в платках, повязанных вокруг головы так, чтобы ни волосинки не выбивалось наружу, в простых туфлях на плоской подошве и плоских рюкзачках на смиренно согнутых плечах... они были похожи на сиротский отряд, постные, как опреснок.
Нарушала благолепие пристроившаяся в стороне на лавочке гидесса: жилистая, деловитая тетка в джинсах и простой майке, зато с пестрой сумкой и множеством браслетов на загорелых до черноты запястьях.
-- Меня зовут Миоара Вжещович, -- сказала она и по-мужски протянула Татьяне руку. Браслеты зазвенели. Яшма и серебро. Татьяна потупилась и с ужасом поняла, что никогда, никогда не сможет не то что запомнить, а даже повторить это дикое имя.
-- Привыкнете, -- пообещала Миоара и кивнула на паломниц. - Ужас, правда? Сплошной опиум для народа. А вы?
-- Я... я так, -- сказала Татьяна, опускаясь на лавочку. Ныли плечи, настроение вдруг испортилось окончательно. Но в прохладном солнечном свете августовского утра все это вдруг показалось таким неважным...
-- Автобус скоро подъедет. Не уходите, -- распорядилась Миоара и тряхнула головой. Коротко остриженные черные пряди встопорщил ветер. - Пойду собирать этот зверинец. Отправление через десять минут, а еще и половина не прибыла. Или заблудились...
Татьяна рассеянно смотрела ей вслед и думала, что отдала бы все на свете за то, чтобы быть вот такой же - сильной, уверенной, с резкими движениями... и чтобы все были живы, и она сама тоже.
Мучительно, совершенно невыносимо болела спина.
Солнце лежало на брусчатке розовыми, медовыми пятнами. Горько пахли нападавшие за ночь с тополей коричневые листья. Мальвы пламенели на неухоженой клумбе.
Почти осень. Господи, снова осень... и впереди неизвестно сколько еще таких лет. Зачем?!
-- Здравствуйте. Меня зовут Симон, мне сорок лет...
-- И я алкоголик, -- механически продолжила Татьяна.
Автобус разворачивался на привокзальной площади, замощенной кривой брусчаткой, и его качало,к ак рыбацкую лодку в штормящем море. За окном то надвигались низко, то уваливались назад облитые рассветным солнцем каштановые кроны. Татьяна сглотнула комок тошноты. Отвернулась от окна - может, так будет хоть немного легче, -- вымученно улыбнулась своему попутчику.
-- Алкоголик? А почему?..
-- Нипочему. Извините, дурацкая шутка...
Он стоял в проходе автобусного салона, точно не решался наконец сесть рядом с ней. Высокий, широкоплечий, с гривой соломенных волос, забранных на затылке в короткий хвост. Улыбался белозубо и обеспокоенно, вглядываясь Татьяне в лицо невозможно синими глазами. Красавец с обложки глянцевого журнала для юных дев. Татьяна подавила разочарованный вздох.
Пошло. Все неминуемо пошло. И нет никакого спасения.
-- Вы позволите, я здесь сяду. Других свободных мест не осталось.
-- Да садитесь, мне-то что.
У него был странный выговор - трудно уловимый акцент, странные сочетания слов, -- и это раздражало. И еще болела спина: в этом чертовом автобусе оказались на удивление неудобные кресла.
-- Я не хотел бы испортить вам путешествие.
Что тебе за дело до моего путешествия? Что тебе за дело до меня самой? Я старая некрасивая тетка, у меня больная спина, пепелище там, где у других в мои годы - личная жизнь и прочее счастье. Можно, конечно, мне льстить - из вежливости или из жалости, но только с возрастом такие, как я, становятся прозорливыми и беспощадными. Потому что лучше убить все сразу, чем дождаться, пока оно пустит в тебе ростки, и потом выдирать это чудовище вместе с кусками себя.
Это люди думают, что так выглядит любовь. Но я совершенно точно знаю, что так выглядит то, чем она притворяется. А на самом деле...
Ты хочешь дождаться, пока я поднимусь со своего сиденья на какой-нибудь из этих веселых, шумных остановок автобуса, когда "девочки налево, мальчики направо", и вино в пластиковые стаканчики, и поцелуи за кустами, в иллюзии, когда никто не видит, а на самом деле видят все...
Впрочем, веселья здесь не будет, не та компания... они едут на богомолье.
Я еду тоже.
Но ты будешь разочарован.
Потому что мне тридцать пять, я некрасива, несчастлива и, пожалуй, нисколько не талантлива ни в чем. И я инвалид.
За окном автобуса, размытые в косых штрихах дождевых капель, плыли и плыли сосны, надвигались из-за горизонта синие грозные тучи, и луга были малиновы от цветущего татарника и обочины заплетал мышиный горошек, заметал, будто простудой, голубой цикорий, и казалось, что жизнь совсем не так плоха, как выглядит на первый взгляд.
Осторожно пятясь задом, будто бегемот-переросток, автобус въехал в придорожные кусты. Остановился, угрязнув в глубокой колеине, высоко задрав тот край, где двери.
-- Стоянка полчаса, -- объявила в микрофон слегка обескураженная таким положением дел Миоара.
С шипением открылись двери.
Ну, вот и пришел твой час, со злой ухмылкой сказала себе Татьяна и, сильно упираясь в подлокотники, с трудом подняла себя из кресла.
Тело казалось ватным и неживым. Одеревенели ноги.
Она стояла на последней ступеньке в распахнутых дверях и с ужасом и смятением смотрела вниз. До земли было около метра, но это расстояние могло быть пустяком только для здоровых, обычных людей.
-- Прыгайте, -- сказал Симон, протягивая руки. Так, как будто Татьяна собиралась лететь по меньшей мере с третьего этажа. - Я поймаю, не бойтесь.
Трава была обметана росой. Крупные матовые капли лежали на стеблях, на широких листах подорожника, повисали на ломаных ветках цикория. При малейшем движении из травы взлетали мелкие серо-синие мотыльки.
Татьяна неловко повела плечами. Он притворяется или святой? Или просто безукоризненно воспитан? Неужели он ничего не видит?
Она ухнула в холодный утренний воздух, как в прорубь.
У Симона оказались неожиданно теплые руки. И в этом было примерно столько же лжи, как обнаружить, что тебе внезапно нравится хирург, который вот сейчас будет делать тебе перевязку. Отдирать такими теплыми, мягкими... безжалостными руками приставшие к ране кровавые бинты.
Он поставил Татьяну в траву и отстранился, оглядывая ее с ног до головы.
-- Все хорошо? Вы не ушиблись?
-- Все хорошо.
-- Проводить вас?
-- Куда? - удивилась Татьяна.
Он кивнул неопределенно, указывая на сосны и густой ельник за неглубоким кюветом, и Татьяна ощутила, как лицо неудержимо заливает краской.
-- Симон, я -- не калека. То есть, не настолько, как это вам кажется. А вы мне - не больничная сиделка.
-- Извините. Мне показалось, что...
-- Я сама, -- отрезала Татьяна.
И, закусив губу, шагнула в густую траву.
Мокрые стебли смялись под ногами, ушли глубоко вниз. Татьяна взмахнула руками, балансируя, чтобы не потерять равновесие. В этот миг ей было совершенно безразлично, что Симон стоит на обочине, остолбенев, и смотрит на нее - нелепую фигуру с перекошенными плечами, с выпирающим из-под брезентовой штормовки уродливым горбом.
В ельнике, где пахло грибами и прелью, она наконец смогла заплакать. Наверное, впервые с тех пор, как не стало Мишки.
*** ***
Хомяк сбежал именно этой ночью. У него давно была прогрызена дырка в углу, и если еще несколько дней назад порывы к свободе бывали сдерживаемы при помощи хлебных крошек и картофельных очисток, то в последние дни приходилось хомяку голодно и тошно. Странно, но, собираясь утром на службу, Татьяна при виде пустой клетки не испытала ни малейших угрызений совести. Были у нее другие заботы. Вот хотя бы то, что в квартире неделю не топлено и совершенно нечего есть. А хомяк -- пустяки, дело житейское. Побегает и вернется.
В почтовом ящике сквозь прорези виднелась бумажка. Протискиваясь заледенелыми пальцами в узкую щель, Татьяна уже наверняка знала, что депеша -- казенная. С тех пор, как переменилась власть и началась Ребелия, в этой стране намертво испортилось все. Больше других порче оказались подвержены продукты и бумага. О том, что такое ватман или, скажем там, меловка, вообще речи не шло. Писали на шершавых серых огрызках, и чернила расплывались, бледнели, любой самый каллиграфический почерк превращался в каракули, машинопись тоже выглядела отвратно.
Строчки на конверте скакали вверх и вниз, как столбик градусника при малярии, к тому же в подъезде было темно. Зимой светает поздно, а лампочки, не дожидаясь ушлой шпаны, давно поскручивали и выменяли на сахар предприимчивые соседи. Татьяна с трудом определила, откуда депеша. А когда определила, вскрывать конверт и вовсе расхотелось.
Военный комиссариат не мог писать ей о ком-то другом. Значит - о Мишке.
Мишка был ей как младший брат. Хотя между ними было всего-то четыре года разницы, и братом приходился он ей не то что сводным -- вообще не пойми-разбери кто. Просто так сложились обстоятельства. Когда в стране все воюют так давно, что забыли, из-за чего и по какой причине, эти самые обстоятельства могут быть самыми разными. Главное, чтобы у людей документы были в порядке. С документами Мишке повезло, а вот с возрастом не очень. Лучше бы он был младше, и не на четыре года, а, скажем, на восемь. Тогда бы мобилизация ему не грозила. А так... пришла очередь -- получите, граждане, повестку. Защищать незнамо чьи и черт знает какие интересы. Некоторые из особого иезуитства называют это "патриотизм". И слово гадкое, и сущность ничуть не лучше.
Она не может сейчас это читать. Ей еще целый день работать, с людьми общаться, с детьми... а чем они виноваты? Она прочтет вечером, когда останется одна в пустой нетопленой квартире, и можно будет рыдать, уткнувшись лицом в вытертую до матерчатой жесткой основы бархатную подушку на диване.
Вися на подножке переполненного трамвая, а потом, сидя у ледяного окна, зажатая чужими локтями и коленями, Татьяна тупо пыталась понять, за что на нее это все свалилось и, главное, что теперь делать. Нельзя было Мишке на фронт идти, это сразу было ясно как пень, таких дураков всегда первыми и подстреливают. Но если в военкомат не идти, то тамошние сидельцы не ленивы и сами к тебе припрутся. Еще и вломят -- "за укрывательство от исполнения государственного и гражданского долга". Нет, с литературным языком тоже какая-то муть произошла, нормальные люди так не говорят, не пишут и, уж конечно, не думают.
Сквозь морозный иней на стеклах проплывали в утренней сизой дымке улицы, розовая мгла стлалась над виадуками Краславинского вокзала. Деревья стояли сонные, над каналами висел молочный, густой пар. С открытой трамвайной площадки тянуло мазутом и стоялой водой.
-- Передайте, барышня, на талончик.
Татьяна приняла горсть чужих медяков, но тут трамвай, как назло, дернулся, копейки подпрыгнули в ладони, раскатились по полу. Поднимать было бессмысленно: деревянная решетка пола, толпа...
-- Дура, уродина пьяная!
Татьяна сжалась, отворачивая лицо к окну. Кому нужны ее идиотские извинения.
-- Па-апрашу, граждане! А вы, барышня, билетик!
Татьяна одурело закопошилась в сумочке. Деревянные от холода пальцы лихорадочно рылись в потертых шелковых недрах, а потом странным образом вынырнули наружу. Ну вот, сумку порезали...
-- У меня кошелек украли, -- сказала Татьяна. Стиснула зубы, чтобы не заорать от чужих жалостливых вздохов.
-- Тогда па-апрошу!.. А то штраф!
Вышел безобразный скандал. Ругались вяло, без злости, чтобы вернее проснуться, но легче от этого почему-то не было. Потом толпа согласно раздалась, с шипением и лязгом открылись трамвайные двери, и Татьяна выпала на стеклянную от мороза улицу. До поворота на Обводной Канал было еще три остановки. Трамвай, звеня, покатился дальше по скользким рельсам.
-- Вы сумочку потеряли.
Татьяна отняла от лица носовой платок. Как ни тщилась сдержаться от слез -- а вот они, нате, текут, превращая в грязь и позорище с таким старанием накрашенные ресницы. Сумочку протягивал давешний попутчик. В трамвайной толчее Татьяна как-то не обратила на него внимания. Так, отметила как достойный охоты экземпляр. Отметила -- и тут же себя окоротила: она теперь девушка приличная, у нее Мишка, хоть и балбес, а все ж почти семья... потом подумала, что семье этой похоже, пришел конец, о чем официальным письмом военная комиссия честно предупредила, и тут же захотелось зареветь... она отвернулась, сжав кулаки в варежках так, что ногти впились в ладони. Зря старалась, дурочка.
-- Спасибо, -- сказала скучным голосом, принимая трупик сумки. Из прорехи высыпалось несколько медяков, утонуло в сугробе. -- Через нее теперь вермишель хорошо отбрасывать, правда?
-- Правда. -- Бывший попутчик, похоже, решил быть вежливым. Разрезанная сумка -- замечательный повод для знакомства, тупо подумалось Татьяне. Хотя такие, как этот, с женщинами в трамваях не знакомятся.
-- Какие -- такие?
-- Ой, -- Татьяна смущенно зажала варежкой рот.
Попутчик был ростом высок и в себе уверен, и офицерская шинель со споротыми погонами такому образу немало способствовала, гасила легкую неправильность лица, с которого нагло улыбались Татьяне синие глаза. Короткий светлый ежик волос, виски седые... генерал Хлудов в изгнании. Татьяна поймала себя на том, что злится.
-- А если я скажу, что вашу сумку я и разрезал?
-- У вас что, денег нет?
Он вытащил из внутренего кармана шинели Татьянин кошелек и демонстративно потряс им над мостовой. На снег невесомо спланировал квадратик бумаги -- талончик на прием к дантисту. Следом выпала медная монетка, утонула в сугробе. Татьяна проводила ее глазами и на всякий случай потрогала языком дырку в зубе.
Дырка была реальной. Все остальное -- нет.
-- У вас, как видите, денег нет тоже, -- сказал незакомец, возвращая Татьяне кошелек. Легко наклонился за талончиком.
-- А ночью приходит кариес! -- Правый глаз смеялся, сыпал синими искрами, левый был задумчив и мрачен. -- Так, вас зовут Татьяна. И даже Борисовна. Очень прекрасно. Ну, и что мы будем делать дальше?
-- Подите к черту! -- сейчас же взбеленилась Татьяна. Мало всего прочего, так еще и на психа нарваться угораздило! В руку вцепился, больно же. -- Я сейчас закричу.
-- Валяйте, -- позволил незнакомец холодно. -- Кричите, если так хочется. Только кто вас услышит? В такую рань даже дворники еще дрыхнут.
Татьяна беспомощно заоглядывалась. Улица была совершенно пуста. Банально, как в дешевом ужастике. По противоположной стороне, прижимаясь к стенам домов, пробираясь мимо ледяных колдобин, брела плохо одетая дама. Такая на защиту не кинется, надо будет -- сама добавит.
-- Ну, -- подбодрил быший попутчик, -- чего молчите? Орите, не то удерет!
Вместо ответа Татьяна заплакала. И села на мерзлую лавочку. Слезы текли сами по себе, без всякого на то Татьяниного участия, щекам было холодно и щекотно. На ресницах сейчас же намерзли сугробы инея, мир сквозь них расплывался радужными пятнами, это было красиво, так красиво, что захотелось пожалеть не только себя -- весь мир, не меньше; горячий комок бессильной злости, так мучивший Татьяну с утра, растаял в этих слезах, и не важно, кто был им причиной... Всхлипывая и поминутно сморкаясь, она рассказала все, -- а попутчик стоял рядом, ссутулясь и сунув кулаки в карманы шинели, и слушал.
-- И хомяк сбежал, -- закончила Татьяна. Список несчастий иссяк, больше признаваться было не в чем, и в наступившем молчании идиотизм ситуации стал отчетливо ясен. Сентиментальная дура плачется в жилетку малознакомому хлыщу, соблазнителю и злодею.
-- Ну, хомяка поймать не проблема, -- задумчиво возвестил злодей, подавая Татьяне сухой носовой платок. -- Со всем остальным трудней, но тоже лечится. Вам, дражайшая Татьяна Борисовна, ведь что нужно?.. Чтоб ваш Мишаня вернулся к вам здоровым и вполне живым. Это легко можно устроить.
Татьяна подняла красно-черное от слез и туши лицо. Подбородок дрожал.
-- Вы надо мной издеваетесь? Это... такая шутка?
-- Отнюдь.
-- Я... у меня денег нет!..
-- А кто вам о деньгах толкует?
Она помолчала. От чужого платка пахло странно -- дорогим табаком и еще чем-то, едва уловимым, сладковатым, так пахнут давно срезанные, начинающие увядать цветы.
-- Вы... вы дьявол?
-- Дура!! -- рявкнул он, распрямляясь. Татьяна по-птичьи вжала голову в плечи. -- Идиотка!! Господи, ну почему все бабы одинаковы?! Вот, возьмите, -- он швырнул Татьяне на колени белую с золотым обрезом визитку. -- Надумаете -- милости прошу, звоните. Глаза б мои вас не видели!
И радоваться бы надо, подумалось Татьяне. Радоваться, что легко отделалась. Откуда ж тогда ощущение, что только что совершила непоправимую глупость?
-- Взаимно, -- мстительно сказала Татьяна, когда он круто развернулся и быстрым шагом пошел от нее -- прямо по рельсам, пряча от ветра лицо в поднятый воротник шинели.
Елка была высоченная, под потолок, подметала пушистой верхушкой бронзовую старинную люстру. Наверху гуляли сквозняки, люстра позванивала хрустальными висюльками, с них облачками осыпалась пыль. Вековая. Припорашивала страницы журнала, в котором Татьяна отмечала посещения и пропуски воспитанников. Воспитанников и без того было немного, едва набралась группа, Татьяна вдосталь набегалась по гимназиям и лицеям, уговаривая детишек заниматься бесполезным, в общем-то делом.
Песни петь хором, ага. Когда война на пороге.
Уговорились четверо томных девиц и пятиклассник Севушка, гремучая помесь пружины и ершика для мытья бутылок. Нынче этот Севушка наряжал елку: скакал на высочнной стремянке, подметая вихрами побелку, прицеплял на верхушку звезду. Девицы шептались по углам, Татьяна, пребывая в смятении и расстроенных чувствах, их не трогала. Сидела, тупо пялясь в журнал. Поверх страниц было брошена давешняя визитка. Татьяна уже успела убедиться, что ничего, кроме телефона, на ней нету. Ни имени, ни адреса. Вот бывает же так:: ни на что не надеешься, а потом кажется, что обманули. Методистка Любочка, когда сунула свой пудреный нос в эту визитку, порозовела, прижала ладони к щекам:
-- Ой, Танька, и везет же дурам! Позвони!
Татьяна обиделась. Дурой она себя не считала и звонить, размеется, никуда не собиралась. По принципу "будь что будет". Но сводки с фронтов, которые мэрия вывешивала каждую среду в полдень, почитать пошла. Можно было, конечно, не ходить, а достать из кармана жакетки присланный конверт, вскрыть и прочесть. Но Татьяна знала, что фронтовая почта может идти два дня, я может - неделю. А сводки самые свежие.
Вот и пошла, едва дождавшись обеденного перерыва.
Разумеется, сводки были такие, что выть хотелось. Длинные столбцы чужих имен. Убитые, раненые, пропавшие без вести. Мишкиной фамилии не было ни в одном из трех столбцов, но сейчас это не значило ровно ничего.
Письмо из военкомата лежало в кармане жакетки, сквозь тонкий драп пальто Татьяна ощущала плотную бумагу конверта так же отчетливо, как если бы держала его в руках.
Это ошибка, твердила она себе, спускаясь с обледелого крыльца мэрии. Все ведь ошибаются. И гражданские, и военные.
Так, в оцепении, вернулась на службу. Вскипятила воду в большой жестяной кружке, всыпала туда горсть цикория - банка, в которой Татьяна его хранила, все еще пахла кофе. Совсем как до войны.
Потом притащилась Любочка. Сидела и трещала, и заглядывала в Татьянин журнал для посещений. Полученная Татьяной третьего дня в трамвае визитка лежала сверху, нахально лезла на глаза, дразнила глянцевым блеском. Татьяна накрыла ее книгой, чтоб не соблазняла. В этот момент Севушка и грянулся со стремянки. В падении он ухитрился зацепиться за елочную гирлянду и теперь висел, растянутый между елкой и лестницей.
-- Ма-ама!.. Татьяна ... ой!.. Борисовна! Сни... ой!.. снимите меня отсюда!
И дураку было понятно: отпусти Севушка или елку, или лестницу, и всей конструкции придет конец. Бежать звать завхоза или еще кого времени нет. А елка колючая и стремянка шатается.
-- Прыгай! -- сказали за спиной у Татьяны, зрелище Севушкиного позора неожиданно заслонилось широкой чужой спиной. В следующее мгновение Севушка решился наконец расстаться с елкой. Грохот был кошмарный. Татьяна в ужасе закрыла глаза.
Раритетный кленовый паркет сиял и переливался всеми цветами радуги. Севка сидел в куче битого стекла, хлопая невинными глазами, и старательно зализывал языком расцарапанное колено, с которого лоскутьями свисали штаны.
-- Изверг, -- плачущим голосом сказала Татьяна. -- Вы меня в гроб загоните.
-- Не-а, -- обрадовался Севушка. По-вампирски облизнулся и сообщил: -- А к вам гости.
Наверное, у некоторых людей душа помещается не там, где предписано средневековыми предрассудками -- в сердце, -- а где попало. В желудке, например. Татьяна проглотила липкий комок тошноты. Так и есть. Тот самый случай, когда неприятности ходят стаей и являются к тебе без приглашения.
Давешний трамвайный хам -- этот, с безымянной визиткой, -- возвышался над Севушкой, осторожными движениями смахивая с шинельного рукава стеклянное крошево.
-- Сева, -- строгим голосом проговорила Татьяна. -- Скажи девочкам, чтоб осколки замели. И вообще... погуляйте. А вы, -- Татьяна смерила визитера гневным взглядом, -- пройдите. Туда.
В маленькой каморке, битком набитой сломанными стульями, кипами газет, прочей рухлядью, пахло сыростью и пылью. Гость без приглашения опустился на колченогую табуретку, снизу вверх взглянул на Татьяну и спросил:
-- Ну что? Надумали?
-- Что - надумала? - холодно изумилась Татьяна.
-- Вы ж сводки с фронтов читали? Я видел вас сегодня на крыльце мэрии.
-- А вы за мной следите, что ли?
-- Больно надо. Так да или нет?
-- Ну, читала. -- Татьяна ощутила внезапную сильную слабость. Колени подгибались. Она прислонилась спиной к дверям. -- Какое вы имеете к ним отношение?
-- Никакого. Вашего Мишаню еще не грохнули?
-- Послушайте, вы!..
-- Нет, это вы послушайте! -- он поднялся со своей табуретки, как куклу, развернул Татьяну от дверей, посадил и навис сверху, упираясь широкими ладонями в щелястые доски стены. -- Вы что, думаете, у меня дел больше нет -- ходить и вас уговаривать?! Потом локти будете кусать, а поздно. Таких, как вы -- полстраны.
-- А вы за мной таскаетесь, -- в тон ему закончила Татьяна. -- И вообще, в сказки про бесплатный сыр я не верю.
Сквозь неплотно прикрытую дверь пробивался тонким прямоугольником свет, столбы пыли стояли в нем, все происходящее казалось нереальным. Незнакомец хмыкнул. Скептически покивал головой.
-- А во что, интересно, вы верите?
-- Вы исповедовать меня явились? -- ледяным голосом поинтересовалась Татьяна. -- Или это такой способ ухаживать за понравившейся вам дамой?
-- Это вы -- дама?!
С издевательским хладнокровием незнакомец взглянул на часы.
-- У вас пять минут. После этого, будем считать, наши отношения себя исчерпали.
-- Почему?
-- В жизни не видал более упрямой и тупой особы. Потому что через пять минут в окрестностях деревни Ярна вашего Мишаню подстрелит сидящий на чердаке церковно-приходской школы снайпер, молодой и красивый, двадцати трех лет от роду, подпоручик. И его за это наградят. А вам даже пособия по вдовству не назначат, потому как жили вы в гражданском браке. Все.
Дверь хлопнула. Татьяна осталась одна В спину больно впивался гриф сломанной гитары. Танцевали пылинки в луче.
"Настоящим извещается и доводится до сведения родственников, знакомых и прочих лиц, имеющих касательство, о том, что двадцать третьего (23) декабря сего (___) года, при совершении боевых действий, ротмистр Бравин Михаил Константинович, ______года рождения, погиб, выполняя поставленную боевую задачу. От имени командования и правительства предлагаем принять самые искренние..."
Ноги не шли. Татьяна добрела до конца пролета, встала у открытого окна. На подоконнике за ночь намело сугроб. Она зачерпнула снега, прижала крошащийся комок ко рту. Снег был теплый и пах копотью.
Ну вот. Все, что должно было произойти, произошло. Упрямая дура, она таки добилась своего. Атеистка. Черта нету, потому что Бога нету тоже. Аминь.
А теперь вот нету и Мишки.
Снег таял, протекая тонкими струйками сквозь варежку.
Потом она поднялась на последний этаж и там, помогая себе ключом от квартиры - длинным, с фигурной узорчатой головкой, -- распечатала заколоченное на зиму подъездное окно, взобралась на узкий подоконник. Выпрямилась, глянула вниз. Было совсем невысоко. В оконный проем заметало снегом, сквозь несильную метель яркими пятнами светились гроздья рябины в палисаднике. По веткам прыгали синицы, клевали багряные ягоды.
Татьяна оттолкнулась от косяков руками и шагнула - как ей показалось, вверх, в снеговые искрящиеся струи.
*** ***
Собрались на поляне, вокруг разложенных на клеенчатой скатерти бутербродов и термосов с чаем и кофе. Вели негромкие разговоры, прихлебывали негорячий кофе из пластиковых стаканчиков, лениво отмахивались от редких комаров. Картина была столь умилительна, что Татьяну, вывернувшую из ельника, едва не стошнило.
Но она пыталась улыбаться. Она давно усвоила, что это единственный способ скрыть то, что ты чувствуешь на самом деле. Когда у тебя на лице радушная улыбка, людям обычно наплевать на распухшие от недавних слез глаза, красные пятна на щеках и предательски дрожащие губы.
-- Вы что, ревели? - немедленно спросил Симон, когда она подошла и присела рядом с ним на поваленную сосну.
-- А вам какое дело?
-- Да в общем никакого. Хотите? - он протянул Татьяне фляжку в кожаном чехле. От серебряного горла пахло незнакомо и странно: вишней, травами, медом. Нисколько не похоже на чай. Татьяна глотнула - да так и осталась сидеть. С открытым ртом, судорожно хватая острый воздух, смаргивая выступившие на ресницах слезы.
-- Ну вот, -- удовлетворенно заметил Симон, тоже отхлебнул из фляжки и закурил, не обращая ни малейшего внимания на неодобрительные взгляды паломниц. - Так гораздо лучше.
Татьяна понемногу обретала способность дышать.
-- В-вы-ы, -- сказала она наконец. - Как вы можете! Вы же на богомолье...
-- Ну так здесь еще не костел.
-- А чувства верующих?
-- Кому противно, тот пускай не глядит. Но коньяк-то хороший?
-- Хороший, -- согласилась Татьяна. Того единственного глотка, который она сделала, хватило, чтобы успокоиться. И вообще начать воспринимать мир... проще.
Солнце поднималось выше, зажигало крошечные радуги в высокой траве. Напившись чаю, публика разбрелась кто куда, не обращая внимания на запреты Миоары и угрозы бросить опоздавших прямо в лесу на произвол судьбы. Ясно же было, как божий день, что никто никого не бросит. И вместо душного автобуса хотелось бродить в седой росистой траве, вдыхать влажный грибной запах, смотреть, как кружит в небе далекая птица...
Миоара в конце-концов обиделась и ушла в автобус, заявив, что еще полчаса она согласна подождать, а потом они поедут, потому что график, экскурсии заказаны, и обед, и никто ждать их не будет. Ее практически никто не услышал.
Симон из-под ладони смотрел на дальний лес, и взгляд его был темен и неопределен. Татьяна подумала, что ей совсем не хочется знать, что он о ней думает. И смущает ли его Татьянино увечье. Хорошо было просто сидеть рядом, ощущая его плечо. И совсем, совершенно не болела спина. Как будто и не было ничего, и кювета с мокрой травой, где она так неловко подвернула ногу, не было тоже.
Только бы он перестал относиться к ней, как к калеке.
-- Здесь странная публика, -- сказал он, задумчиво стряхивая в траву мышиный хвостик пепла с сигареты. -- Половина истерички, половина - костельные ханжи.
-- Меня вы к какой половине относите?
-- Почему-то мне кажется, что вы вообще не из этой песочницы.
-- А вы? Вы сами что здесь делаете? Поехали любоваться на достопримечательности?
-- Почему вы сердитесь на меня?
-- Я-а?! - изумилась Татьяна. -- Да боже упаси. Кто вы такой, чтобы я на вас сердилась! Первый встречный... хотя вы правы. Просто я терпеть ненавижу, когда меня жалеют. Или разводят на дешевую откровенность. Все эти вагонные разговоры... Так что вы здесь делаете?
-- Видите ли, Танечка...
-- Не смейте говорить мне - "Танечка".
-- Как пожелаете.
-- Так - что?
-- Вы не поверите. Ищу собственной смерти.
*** ***
"Если пронесешь свечу через рощу - станешь бессмертным".
Когда ей было лет пятнадцать - еще до войны, -- в школьной библиотеке она нашла книжку. Старую книжку со сказками, и читала ее на переменках, забившись между стеллажами. Когда звенел звонок, Татьяна уходила на уроки, а книжку прятала на полке, ставила в третий ряд, надеясь, что библиотекарша не заметит и не выдаст какому-нибудь сопливому первокласснику. Почему нельзя было взять эти сказки обычным путем, как любую другую книгу, Татьяна так и не поняла. Тогда ей казалось - стыдно, здоровая девица, пятнадцать лет, и вдруг какие-то дурацкие сказочки.
Но сказочки не были дурацкими.
Если пронесешь свечу через рощу -
Ночью серой, осенней, туманной,
Если злоба ее не задует,
Если зависть ее не загасит...
Если пронесешь свечу через рощу -
Станешь бессмертным...
Ноябрьской дождливой ночью бредет через темную рощу мальчик по имени Бартек, несет свечу - к умирающей матери спешит, знает, что Смерть стоит у ее постели. Ветер и мокрый снег, и Дикий Гон в неумолимых небесах. Но горит свеча, тлеет огонек, укрываемый слабыми детскими пальцами. Видно, за упорство и веру и отступилась Смерть, и выбрала Бартека в ученики, и научила его травам и зельям, и дала ему, как и обещала, бессмертие. И сказала: увидишь, что стою я в изножье постели твоего больного - лечи, спасай, все у тебя выйдет. А коли в головах встану - не смей мне перечить, мой этот человек, за мной пойдет, погаснет огонек в его плошке. Только что понимает Смерть в людских делах... где ей, костлявой, отличить жалость от милости. Спорить со Смертью - себе дороже, нужно быть или полным дураком, или святым. А если ты ни то и ни другое, то носи в груди каменное сердце и тем будь счастлив.
Бедный, бедный доктор Бартек... мальчик Бартек, нарушивший все запреты и клятвы... ну что же, мальчики - они такие. Ничего слушать не хотят. Беречь себя не умеют. Полагают милосердие мерилом всего. Платятся после жестоко... но это после.
Мишка был такой же.
Почему она отказалась его спасти?!
*** ***
Маленькие города все устроены одинаково. В каждом из них есть главная улица с магазинами, кофейнями, аптеками и непременно адвокатскими и похоронными конторами, длинная, как гадюка, зато с ровным асфальтом и выложенными красивой плиткой тротуарами. Улица выходит на площадь, на которой в обязательном порядке помещаются здание городской управы, если повезет, то пожарная каланча, а в некотором отдалении маячит церковь. Или костел. В зависимости от того, верующих какой конфессии в городке проживает больше.
В райцентре Глубокое и католиков, и православных насчитывалось примерно одинаково: костел и церковь смотрели друг на друга с двух невысоких горушек. На площади перед костелом стояло несколько туристических автобусов, но людей совсем не было. Пахло отчего-то свежим кофе и сдобой. Татьяна вздохнула: время уже ощутимо перевалило за полдень, а поскольку импровизированный пикник на лесной обочине она подвергла презрению, то есть хотелось невероятно.
Автобус остановился, народ повалил наружу. Охали, удивляясь архитектурным красотам, крестились на костельную колокольню. Женщины расправляли и повязывали на голову платки -- готовились войти внутрь, хотя Татьяна искренне не понимала, как это у них получится: костельные двери были негостеприимно заперты.
-- Шановне паньство! Не разбредаемся, не разбредаемся, я сказала! А все подходим ко мне и слушаем внимательно! Вот вас, молодой человек, к примеру, это тоже касается!
Миоара стояла возле автобуса, сложив рупором ладони, и голосила так, словно в ее распоряжении был настоящий мегафон.
-- Пойдемте, -- сказал Симон, быстро глянув на костельную колокольню, и невесомым жестом коснулся Татьяниного локтя.
В его жесте не было ничего такого, даже наоборот. Но Татьяна ощетинилась. Потому что - могло бы и быть. В конце-концов, она женщина или где? И Симон тоже, в общем, не выглядит калекой.
В самом начале пути она повела себя глупо, теперь это бесспорный факт. И что из этого? Она должна устыдиться и раскаяться? За то, что вот сейчас, впервые за четыре года, которые прошли... с Мишкиной смерти... хотя причем тут Мишка, она сама во всем виновата... а в общем, какая разница, результат все равно один. Словом, она не желает испытывать вину за то, что наконец чувствует себя живой!
-- Панове! Сейчас будет обед. На все про все, панове, у нас час, и после обеда я прошу всех оставаться на своих местах.
-- А почему?..
-- Потому! -- отрезала Миоара. - Потому что мы и так выбились из графика! А дальше у нас пеший переход. Мы опаздываем! Что вы так уставились на меня, молодой человек?
-- Знаете, -- сказал Симон, усаживаясь на ступеньках костельного крыльца. - Вот мне всегда было интересно...
-- Что?
-- Когда Спаситель брел на Голгофу, его тоже вот так подгоняли? Кричали, что он выбивается из графика...
К счастью, никто из группы Симона не услышал. Только пани Вжещович. Татьяна смотрела, как лицо Миоары медленно приобретает изысканные зеленоватые оттенки. Это было так захватывающе и одновременно смешно - вот такая слепая бешеная ярость с одной стороны и вежливо-отстраненная заинтересованность в глазах Симона... Татьяна едва сдерживала себя, чтобы не прыснуть в кулак.
Это было невозможно, дико... неправильно! Но ей действительно хотелось смеяться. Несмотря на то, что слова Симона едва ли можно было назвать пристойными.
Но она никогда не ощущала себя в достаточной степени верующей.
Даже тогда, когда оказалась в больничной палате, с ног до головы закованная в гипсовый корсет. Даже тогда, когда ей сказали, что она, скорей всего, никогда больше не будет ходить. И дай боже, если сможет сама управлять инвалидным креслом.
-- Ну, знаете, -- сказала Миоара, хватая ртом воздух, как престарелая щука, выброшенная на берег из воды. Щука-самоубийца, подумала Татьяна и все-таки прыснула. - Это, вообще-то, не увеселительная прогулка. Это паломничество.
-- И что? Смотрите, ваши богомольцы опять углубились в леса. То есть, в окрестные магазины. Провинциальный шоппинг - это такая штука, против которой никакой символ веры не устоит.
-- Чтоб вам пропасть! - с чувством пожелала Миоара и ринулась собирать группу.
Все-таки город Глубокое -- в большей степени длинный, чем, собственно, глубокий, рассеянно думала Татьяна, ковыляя по бесконечной улице, мимо одноэтажных домиков, скрытых за пышноцветием палисадников: георгины, розовые кусты, ирисы и банальные ромашки. Невыносимо болела спина, но сейчас это казалось почему-то неважным. Во всяком случае, она не хотела об этом думать и, на удивление - могла. Тем более, что в любой момент можно было опереться на локоть Симона, который шел рядом, предупредительно отставая ровно на полшага: чтобы вовремя заметить, если Татьяне потребуется его помощь.
С одной стороны, это выглядело как бескорыстная забота о ближнем. Без всякого намека на ухаживание, как бы Татьяне этого ни хотелось. С другой стороны - ее не покидало странное ощущение. Как будто он чего-то ожидает от нее. Некой услуги. Пустяка, который, тем не менее, самостоятельно он получить не в силах.
Нежаркое августовское солнце лилось с небес, ясени, которым были обсажены обочины, бросали на мостовую кружевные легкие тени, махали в лицо лимонно-желтой листвой. Татьяна, вцепившись в Симонову руку, хромала в череде паломников, чувствуя на себе чужие осуждающие взгляды - еще бы, белая ворона, вышагивает тут с кавалером под ручку, -- и думала свои тяжкие думы.
Что ему может быть от нее нужно? Тогда, четыре года назад, он предлагал ей вселенское счастье -- за просто так, ничего не прося взамен. Но так же не бывает - чтобы новая жизнь и даром. Это только в книжках пишут про счастье, которое всем даром, и чтобы никто не ушел... не избежал.
Но она не такая дурочка, чтобы в это поверить.