В это утро, самое прекрасное в году утро после сданной летней сессии, Лидка его бросила.
Проснулась, розовая и сияющая, как облако, откинула одеяло, высунула длинную прекрасную ногу, покачала над половицами пяткой, отхлебнула из пыльного бокала вчерашнего, перестоялого вина, потянулась и сказала:
-- Ну все, Димочка. Поиграли - и хватит. Я пошла.
Как пошла? Куда пошла? Он ничего не понял спросонья. К тому же была у Лидки такая милая манера - совершать лихие поступки с абсолютно ровным выражением лица. Все равно что комара прихлопнуть или кофе сварить. Кофе варить, кстати, Лидка совершенно не умела, вечно у нее он сбегал, заливая плиту, распространяя вокруг запах горелого сахара и корицы. Претензий, в том числе и гастрономических, у Лидки было хоть отбавляй, а кулинарных талантов - никаких. Поэтому они и жили кое-как, перебиваясь с пельменей на яичницу, но Лидка не видела в этом ничего криминального. Все студенты так живут, а они чем хуже?
Не за кофе он любил Лидку и не за отбивные с прованскими травами, которые она могла бы готовить, но не готовила. Ему вообще было наплевать, что Лидка умеет делать, а что нет. Просто как-то так получалось, что когда Лидка была рядом, жизнь имела хоть какой-то смысл, а когда Лидки не было, когда она, допустим, уезжала к своим теткам в Ошмяны, эта самая жизнь останавливалась. Не получалось ни дышать, ни думать, и сердце колотилось где-то в горле, отчаянно и гулко, и каждая минута была, как тоскливый бесконечный кошмар.
-- Я тебя бросила, Димочка. Ты разве не понял?
С этими словами Лидка набросила на свои совершенные плечи Димкину рубашку - он, кстати, никогда не мог понять, откуда у современных девиц эта манера хватать чужие рубашки и расхаживать в них по дому после совместно проведенной ночи, -- и вытащила из-под кровати чемодан.
В четверть часа она пошвыряла туда свои пожитки, оделась, чмокнула обалделого Димку куда-то между носом и ухом, прощебетала: "Пока-пока!" -- и улетучилась.
Громко хлопнула от сквозняка входная дверь, с лязгом закрылся замок.
Димка остался один в совершенно пустой квартире.
Эту квартиру они снимали с Лидкой вдвоем. Почти год, между прочим, снимали. Задворки, городские трущобы, конечно, но откуда им было взять денег на приличное жилье. И это еще при том, что Димка работал вечерами и по выходным. Он бы и больше работы брал, но надо же спать когда-то. И Лидка...
Лидка отнимала столько сил и времени, что иногда Димке казалось: он поселился вдвоем с вампиром, и по ночам, когда круглая луна взбирается на острый конек крыши соседнего дома, а потом неспешно плывет в тополевых кронах - так вот, по ночам Лидка пьет кровь. Дожидается, когда он заснет, и приникает розовым жадным ртом к его шее. И по утрам просыпается розовая, цветущая и довольная, а он, Димка, слоняется бледной немочью и до конца второй пары не может прийти в себя.
А теперь она его бросила. И даже не объяснила, почему.
Лидка, его Лидка, темные волосы до плеч, зеленые с рыжей точкой в самой глубине узкие глаза, серебряные сережки-гвоздики на мочках ушей, нежные руки и низкое контральто.
Она его бросила.
Она никогда больше не будет слоняться по комнатам полуодетой, в его рубашке - и ладно, и черт с ним! - грызть замерзшее до твердокаменного состояния мороженое, взобравшись с ногами на подоконник, и сдувать с ладони тополевый пух, хохоча, когда тот закручивается тоненьким смерчиком в дыме Димкиной сигареты.
Они никогда не пойдут вместе в кино, и не будут возвращаться глухой ночью погруженными в синюю тьму улицами, и Лидка не будет, смешно раскинув для равновесия руки, вышагивать по узкому поребрику.
Не будет ныть, чтобы он помог ей решать институтские контрольные, не будет слушать свои французские пластинки, пока не сойдет с ума старенький проигрыватель, доставшийся им в наследство от квартирной хозяйки.
И еще тысячу других дел она не будет делать - для него и просто так.
Потому что он любил ее больше жизни, а она его бросила.
Так бывает, когда одно несчастье словно страгивает с места привычный порядок вещей, и мир вокруг начинает рушиться. Обрываются все, даже самые прочные связи. Сходят с рельс поезда, падают самолеты, унося с собой всех, кого ты любил и ждал; раскручиваются спирали финансовых кризисов, и ты вдруг оказываешься без гроша в кармане... Ты можешь попасть под машину или оказаться в больнице - без всяких перспектив не то что на выздоровление, но и вообще на жизнь!.. да мало ли несчастий, которые только и ждут удобного момента, чтобы накинуться на человека и довершить то, что так невинно начиналось.
Нет, он не утонул и не отравился пирожком с мясом, купленным в палатке у метро.
Он просто остался сперва без Лидки, а после - без работы и без квартиры. И был совершенно уверен, что и с учебой все будет как-то в этом же духе, вот только закончатся каникулы.
Он погружался в свое горе с болезненным упоением, отчетливо отмечая все новые и новые грани трагедии. Ходить на работу не было сил - он и не ходил. Зачем работать, если Лидки нет, и некого водить в кино, не с кем есть мороженое в кафешке и целоваться потом до одурения на лавочках в городском парке или на набережной, глядя, как сплывает по течению желтое, будто одуванчиковый цвет, лунное сияние.
В июле пришла квартирная хозяйка. Примерно тогда Димка и обнаружил, что денег нет и, по всей видимости, никогда больше не будет. Но и это его не особенно испугало. Он только пожал плечами в ответ на ее слова о том, что придется съехать, если через неделю не будет уплочено. Она так и сказала: "уплочено", как будто изучала родной язык по синим штемпелям в комсомольском билете. В ответ Димка пожал плечами, ушел в комнату, лег на диван и отвернулся к стене.
По серовато-белой штукатурке шла змеистая и глубокая трещина, и вдоль этой трещины путешествовал муравей. Глупый рыжий мураш, непонятно как оказавшийся в квартире. Наверное, трещина казалась ему оврагом, просто-таки каньоном. Димка всунул в трещину спичку, за которую немедленно зацепилось легкое облачко тополиного пуха. Муравей заметался в растерянности.
Димка достал из коробка еще одну спичку, чиркнул. Облачко тополевого пуха вспыхнуло, полетело, несомое жаром... все вместе это заняло, наверное, секунду, но Димке показалось, что прошла вечность. Обожгло пальцы, и почти тут же плеснула вода, раздался истошный, как на похоронах, бабий крик.
Он вскочил - не держали ноги, подкосились слабые колени. А потом кто-то толкнул его в грудь, и щекам стало горячо и больно от хлестких оплеух.
-- Ирод! Дом спалить задумал?!
-- Вы!.. Вы кто? За-ачем?!
-- Я те щас покажу - зачем! - с тяжелым придыханием, угрожающе, тихо. - Я те покажу, стервец, зачем...
-- Марьяна? - спросил он, уловив в этом змеином шипении отдаленно знакомые интонации.
Звенящий туман в голове рассеивался.
Он увидел сидяшую прямо на полу, перед диваном, в луже воды, растрепанную женщину в простом легком платье - старомодном, какие носили еще, наверное, до войны. На вид женщине было лет тридцать, у нее было некрасивое лицо с резкими чертами, коротко остриженные и заколотые на затылке пластмассовым гребнем прямые волосы.
-- Узнал, -- сказала Марьяна, утирая мокрые щеки и лоб сползшим с дивана краем простыни. - Димка, ты спятил тут, что ль? Или помер? На телеграммы почему не отвечаешь?
-- Я... болею, -- ответил он нехотя, отворачивая лицо. Видеть Марьяну было почти физически больно.
-- Пьешь, что ль? - спросила она, задумчиво оглядывая и комнату, и Димку, как будто по каким-то одной ей ведомым приметам могла догадаться, пьет ли Димка и действительно ли он болен. - А барышня твоя где же? Как ее, забыла... Лида?
-- Лида, -- повторил он. - Лидка.
Мир опять принялся вращаться и темнеть, превращаясь в стремительную воронку смерча.
-- Дима! Димочка, эй! Ты что, Димка?!
Марьяна - двоюродная Димкина сестра -- приехала из этих своих Ошмян, где так и жила вместе с Димкиной матерью. Приехала, потому что Димка вот уже больше месяца не звонил и не писал, и мать, конечно, волновалась ужасно, да и у самой Марьяны сердце было не на месте.
А соседская Лидка, Димкина одноклассница, с которой он теперь учился в одном институте и, вроде бы, даже собирался жениться, тоже ничего ни о Димке, ни о себе, ни об их жизни не сообщала. Да и с чего ей было сообщать. Лидка всегда вела себя так, будто они все ей - чужие и чужими навсегда останутся.
До города Марьяна добиралась почти двое суток - сначала автобусом, после поездом, потом еще по городу круги наматывала, заблудилась. И ехать-то было всего ничего, но расписание как-то не совпадало, с билетами по летнему времени было трудно, кругом очередищи, толкотня, жара.
-- Ваш-то совсем тронулся, -- сказала ей на лестнице квартирная хозяйка. Сперва она с Марьяной, конечно, долго препиралась, все пыталась выяснить, зачем посторонняя тетка вот так внаглую, без звонка, без ключа, ломится в открытую дверь вроде бы чужой квартиры. Пришлось выдохнуть и объясниться. - Тронулся, говорю. Как бы беды какой не случилось.
-- Какой беды? - не поняла тогда Марьяна.
-- Ну, известно какой. Может, позвать к нему... этих?
-- Каких - этих?
Вместо ответа хозяйка выразительно покрутила пальцем у виска и, поджав рот куриной жопкой, объяснила, что она сама-то еще не спятила, чтобы ЭТИХ, этих-то вот по имени называть. Позови - и накличешь, это всем известно. А по Марьяне вот видно, что женщина она с образованием, так что сама и разберется.
Марьяна вошла в квартиру, потянула носом, моментально все поняла - запах запустения и не-жилья был более чем красноречив. Потом она шагнула в комнату, увидела скрючившегося на диване дорогого братца и поняла, что хозяйка, в общем, недалека от истины.
В такой ситуации только ЭТИ и помогут.
Про образование хозяйка, конечно, ей польстила, не было у Марьяны никакого особого образования. Сельская школа да училище потом по направлению, в котором она мучилась и страдала, едва перебиваясь с двойки на тройку. А когда учиться, если дома Димка, олух, и тетка, и оба они что дети малые. Димку надо было учить и кормить, и следить, чтоб не шастал особенно. Марьяна училище бросила и пристроилась сестрой-хозяйкой в районный дурдом.
Ошмянская районная психиатрическая больница помещалась в бывшем монастыре доминиканцев. После революции, когда все всем убедительно доказали, что бога нет, не было и незачем, в монастыре сперва устроили детский приют, затем солдатские казармы, а потом, после войны уже -- сперва обычную больницу, потом "дурку", как ее называли местные.
В монастыре было тихо, стояли, до земли наклонив ветки, вековые яблони, весной на кладбище, среди рыдающих ангелов и поваленных крестов, цвели ландыши и буйствовала сирень.
Больница дурдомом была так себе, не очень правильным. По весне или осенью еще туда-сюда, а так-то - полтора десятка тихих, убогих мужичков, которые все время или спали, или бессмысленно таращились в окна, или вот читали книжки. Книжек было не так чтобы много, все, что осталось от монастырской библиотеки. Окна библиотеки выходили во внутренний двор - вымощенный круглым булыжником квадрат с памятником посредине клумбы, давно и прочно заросшей бурьяном. В памятнике с трудом можно было узнать Пушкина - поэта и солнце руссой словесности.
В каждом уважающем себя городе должно быть два памятника. Первый известно кому, нечего и говорить, а второй - Пушкин. Здесь второй обязательный элемент культуры размещался в дурдоме. Весной его всем коллективом старательно отмывали, красили черной масляной краской, и цветущие яблони роняли солнцу словесности на плечи и в бакенбарды белые и розовые лепестки. Осенью великого поэта секли дожди, сыпались под ноги мелкие краснобокие яблоки. Обитатели "дурки" собирались в библиотеке у окна - здесь осталась одна-единственная на весь жилой корпус печка-голландка, которую топили до самых морозов, пока не включат отопление.
Сидели на подоконниках и смотрели вниз, на поэта.
И говорили об ЭТИХ.
В основном, после ЭТИХ-то сюда и попадали. Поэтому и беседы были соответствующие. Марьяна сидела в углу, у печки, чинила старые простыни и наволочки, и слушала.
Ничего внятного из разговоров понять было нельзя.
Какие-такие - ЭТИ? Откуда они берутся? Что они вообще делают с людьми? И как вообще человек может платить такие бешеные деньги за то, чтобы с ним сделали что-то такое, после чего он и на себя становился не похожим?
Почему ЭТИ обязательно требуют, чтобы ты сам, добровольно, согласился впустить их в дом, чтобы дал недвусмысленное согласие с ними общаться? И как у них хватает совести объяснять, что такая дорогая цена за их услуги призвана всего лишь служить доказательством того, что их клиенты действительно получают качественную профессиональную помошь.
О какой профессии идет речь?
Если это медицина, то слава богу, медицина в стране бесплатная, иди и лечись до полного просветления или до места на кладбище. А то получается, что если нету денег, так ложись и помирай?
Да они люди вообще, ЭТИ, в конце-то концов? Где гарантия, что ночью, когда полная луна всходит над крышами, над старыми тополями в городском парке, над тихими улицами и сонной рекой, медленно текущей в каменном ложе, они не впиваются своим подопечным в горло острыми, как бритвы, зубами?
С ними нельзя дружить. С ними нельзя пойти вместе в магазин, на рынок, в церковь или на рыбалку. У них, конечно же, есть семьи, но говорят, что их родные и близкие понятия не имеют, чем ЭТИ зарабатывают на хлеб насущный.
А их шабаши? Говорят, раз в неделю они собираются вместе, в пустом зале городского кинотеатра. На весь город ЭТИХ-то и немного совсем, может, с десяток наберется, но ведь приезжают отовсюду. Друзья и коллеги, так сказать.
Те, кто не видел ЭТИХ в работе, ничего внятного о них сказать не могут. А те, кто видел, уже никому и ничего не расскажут. Во-первых, потому, что они, оказывается, подписывают строжайший контракт о неразглашении. А во-вторых, потому, что после такого общения люди перестают быть людьми. Вон, поди по городу, обязательно найдешь тех, у кого отцы-мужья-матери-жены вдруг объявили дражайшую семью заклятыми врагами и стали жить в одиночестве. Утверждая, что совершенно, абсолютно счастливы. Хотя, скажем, еще месяц назад были оглушительно, невыносимо несчастны. Некоторые даже пытались свести счеты с жизнью.
Но не свели. И неизвестно еще, что хуже.
... А один дурачок, пенсионер Федор Никифорович, вдруг купил себе детский велосипед и даже попытался на нем проехаться вокруг фонтана в городском парке. Хорошо, что Федор Никифорович сложения был хрупкого, падать с велосипеда вышло ему небольно. Только и это не помогло. С криком "Не было у нас "бентли" - не хрен и начинать!" он повалился с велосипеда на песок, ударился виском о педальку и скоропостижно умер. Даже карета "скорой помощи" доехать не успела.
Тогда Марьяна слушала всю эту болтовню вполуха. Мало ли о чем умалишенные болтают.
А теперь, глядя на несчастного Димку, умирающего прямо на ее глазах от несчастной любви, разрывалась от жалости к нему и ужаса от того, что предстояло сделать.
Впрочем, она была малодушна.
Она искренне считала, что все в руках человеческих, и нет такой силы, которая может вот так - опп! - щелкнуть пальцами, чтобы враз наступило счастье. Всем даром, и чтобы никто не избежал.
Счастье Марьяна понимала просто.
Поэтому, стараясь не глядеть на неподвижную Димкину фигуру на диване, Марьяна нагрела на плите два ведра кипятка, перемыла сперва всю посуду на кухне, вполголоса проклиная Лидку - стерву и фифу. После мыла окна, с отвращением отдирая от старых растрескавшихся рам ломкую от старого клейстера бумагу. В распахнутые рамы било оголтелое июльское солнце, шептались близко, только руку протяни, тополевые ветки, пахло горько, радостно, летел пух, во дворе галдела малышня и орали мальчишки.
Потом стирала белье, кое-как заставив Димку подняться с дивана и переодеться в чистое.
Потом ушла в магазин, строго-настрого запретив ему уходить из дома и пригрозив "прибить, если чего удумает". Димка смотрел на Марьяну стеклянными глазами и ничего удумывать не собирался. Он вообще, кажется, ее не видел. Или не понимал, что это Марьяна.
Когда она вернулась, Димка все так же лежал на диване лицом к стене и задумчиво водил пальцем по трещине. Услышав звук хлопнувшей двери, шебуршание в прихожей, он громко позвал:
-- Лида?
Голос был натянутый и ломкий, как у подростка.
Марьяна поставила в прихожей сумки с продуктами, посмотрела с тоской на пупырчатые куриные ноги, вспоминая, какую очередь она отстояла за этой "синей птицей", мечтая накормить мальчика прекрасным крепким бульоном. Взяла с полочки под зеркалом вчерашнюю газету, кошелек - и вышла вон.
На перекрестке Садовой и Первомайской, в киоске "Союзпечати", Марьяна купила газету с объявлениями - их теперь много развелось, таких газет, предлагающих услуги на все случаи жизни, от ремонта и перешива старых шуб до похорон и установки памятников "из материала заказчика". Еще купила тут же стакан газировки, удивилась про себя: надо же, столица, а сохранились еще эти вот тележки, когда в двух стеклянных колбах плавает, искрится на солнце сироп - грушевый и апельсиновый, -- и разомлевшая от зноя тетенька-продавщица сперва наливает в стакан сиропа, а потом щедро доливает сельтерской, и все это счастье только лишь за пяточок...
Как можно не хотеть жить, когда кругом столько лета, солнца, зелени. Когда по бульвару, цокая каблучками, спешат хорошенькие девушки в летящих шифоновых платьях, и каждая из них - как картинка, как подарок на все оставшиеся тебе дни. Димка дурак. Молодой еще, потому и дурак. Будет у него еще этих Лид... будет, обязательно будет, потому что Марьяна его спасет.
Она нашла нужное объявление быстро. Похожих было много, чуть ли не с десяток, но она выбрала то, где адрес был ближе всего к Димкиному дому. Оторвала от газетной страницы клочок, спрятала в кошельке между старых счетов за свет и воду, допила воду и вернулась домой.
В ванной лилась вода. Марьяна еще от порога услышала, как хлещет из крана. Позвала Димку - он не ответил.
В коридоре стояла тишина, полумрак пробивали длинные лучи, льющиеся сквозь стеклянные вставки двери в Димкину комнату. И ни звука, только ревущий клекот воды.
Предощущение беды надвинулось и сдавило горло.
Не разуваясь, Марьяна прошла сквозь солнечный полумрак и сияние и распахнула дверь в ванную.
Димка сидел на бортике ванны, низко наклонившись над раковиной, подставив под струю воды руки. В раковине крутились алые, розовые, пенные водовороты. Два бритвенных лезвия "Спутник" валялись тут же, на подзеркальной полочке.
Он позвал:
-- Лида?
Но тишина не отозвалась никак. Не было слышно стука сброшенных туфель-лодочек, не повеяло из коридора вдруг Лидкиными духами - миндаль, шиповник и мята, -- не прошлепали по половицам быстрые шаги. Болезненно обострившимся слухом он уловил чужое запаленное дыхание, потом глухой стук - как будто на пол поставили что-то тяжелое, что-то такое, что не было уже сил держать. И запах, невыносимый запах сырого мяса.
Марьяна ушла, и хлопнула дверь, и именно тогда он осознал со всей безысходностью: Лидки в его жизни больше не будет. Никогда.
Даже если он приедет к матери в гости, и там случайно встретит Лидку, невесть как очутившуюся в родном городке, на танцах в клубе, скажем, или просто на улице - это будет уже не его Лидка.
Подумать об этом оказалось так больно, что Димка встал и шаркая, будто столетний дед, пошел в ванную.
Лезвия оказались тупыми, и все, что он сумел - это всего лишь рассечь кожу на левом запястье. Глубоко, конечно, но почти сразу же сделалось очень больно, потом стыдно и страшно, и тогда он до предела выкрутил вентиль крана с холодной водой и заплакал, благо никого рядом не было и можно было не переживать, что увидят, запомнят и назовут слабоком и нюней. Слезы не принесли облегчения, и тогда он полоснул по правому запястью - отчаянно и зло, и кровь хлынула сразу, сильно и много. Слава богу, подумал он отстраненно, слава богу, пускай хоть так...
-- Господи, Димка, какой ты все-таки дурак.
Он сидел за столом на кухне, положив перед собой руки, туго перетянутые на запястьях белым. Бинтов в этом доме, конечно же, не нашлось, и пришлось порвать старую простыню. Марьяна не зря училась в своем медучилище.
-- Дим, ну поговори со мной!
-- Зачем? - спросил он, поднимая на Марьяну мутные, бессмысленные глаза.
-- Дим, ну надо же что-то делать.
-- Зачем? - опять спросил он.
Зачем что-то делать, если результат не изменится. Лидки как не было больше в его жизни, так и не станет. О том, что хорошо бы научиться как-то обходиться теперь без Лидки, он думать боялся. В его глазах это было совершенно невозможно, хуже чем предательство.
Любил, значит, больше жизни, а как не стало кого любить, выучился жить и так.
Трус и предатель, предатель и трус. Падаль.
-- Я тебя в Ошмяны заберу, Димочка, -- сказала Марьяна преувеличенно мягко. Таким голосом говорят или с умирающими, или со строптивыми детьми. - Полежишь там в нашей больнице, я за тобой ухаживать буду, навещать...
-- С ума сошла? - спросил он мрачно. - Что я тебе, псих какой?
-- Не псих, Димочка, а все-таки...
-- Уезжай.
-- Ага, чтобы ты тут еще как жизни себя лишил. Что я матери твоей скажу?
-- Что хочешь. Не знаю. И вообще, отстань от меня.
-- Тем! - крикнула она с отчаянием и слезами в голосе. - Звони сию же минуту, паршивец! Звони, урод, или я матери все расскажу!
От этого крика он будто очнулся.
Он много раз слышал, как это происходит, когда от чужого резкого слова, движения, неожиданного поступка будто спадает пелена с глаз, и ты оказываешься в совершенно новом мире. Еще непонятно, можно ли в нем жить, есть ли там воздух, чтобы дышать, и небо, чтобы не было больно взгляду. Но именно в этот момент первая, самая резкая боль отпускает, и вдруг появляются силы, чтобы вдохнуть и выдохнуть, и принять все случившееся с тобой, и впустить в себя долгое, долгое горе, чтобы в конце-концов пережить и его. Димка много раз слышал, как это бывает с людьми, и каждый раз думал, что это бредни, глупые статейки в глянцевых бабских журналах.
И вот это случилось с ним самим.
-- Звони, -- сказала Марьяна.
И он послушно снял с телефонного аппарата черную, горячую от солнца эбонитовую трубку.
Он был один в пустой квартире: Марьяна ушла куда-то по хозяйственным делам. Он сидел на подоконнике, там, где любила сидеть его Лидка, и смотрел во двор, заметенный, будто в глухом декабре, сугробами тополевого пуха.
От сигаретного дыма саднило в горле.
Он смотрел во двор и думал, что жизни ему, наверное, осталось с полчаса, не больше.
Через полчаса, как было договорено, к нему придет специалист из ЭТИХ. Позвонит в дверь, вежливо попросит разрешения войти, и Димка позволит, сам пригласит в дом. Они сядут за столом на кухне, где так уютно пахнет Марьяниной стряпней и где уже почти не вспоминается Лидка, и он сам, добровольно, подпишет бумаги, в которых говорится, что он по своей собственной доброй воле соглашается иметь дело с ЭТИМ. И ни при каких обстоятельствах не обсуждать с кем-либо, даже с самыми близкими родными все, что будет происходить во время этого общения.
А потом?
Что бывает с людьми потом? Что ЭТИ с ними делают? Вряд ли кровь пьют, это все больше сказочки, детские пугалки... но что-то же делают, если потом люди становятся на себя не похожи. И если бы это было что-то доброе, нормальное, подписка о неразглашении, наверное, не была бы нужна.
А он... согласился, как дурак. Только лишь потому, что в какой-то момент, поддавшись Марьяниным уговорам, подумал: как было бы славно, если бы он перестал быть собой. Если бы пришел кто-то и выжег из души то место, в котором до сих пор так замечательно существовала Лидка и его к ней любовь.
И стало бы небольно.
Но наверное, так на самом деле не бывает, и после того, как все закончится, Димка сделается уже не Димкой, и не нужен станет ему никто. Ни Лидка, ни Марьяна, ни весь белый свет.
Скорей бы.
Из прихожей донесся звонок.
На пороге стояла женщина средних лет. Длинные русые волосы забраны на темени в хвост и слегка вьются на висках. Простого покроя платье с цветастыми оборками, белые лодочки без каблуков. Женщина улыбалась спокойно и доброжелательно, без всякого показного радушия.
-- Здрасти, -- сказал Димка, чувствуя себя ужасно глупо. - Вы - ЭТА?
-- А вы Дима, да?
Он кивнул, трудно сглатывая, чувствуя, что оказался совсем не готов к тому, что все это будет так... обыденно. Никаких вампирских клыков, никаких страшных рож.
-- Я могу войти?
Он молча посторонился, пропуская.
-- Так могу? - уточнила она, не переставая улыбаться.
-- Входите, -- сумрачно выдавил Димка.
Она переступила порог, поставила на табуретку у вешалки свою сумку, внимательно заглянула Димке в лицо.
-- Я вижу, что у вас случилось горе. Вы действительно хотите поговорить об этом?