Книга 2. Часть 7. Осколок
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Осколок.
Следует из сказанного мной одно:
Нужно из цепочки исключить звено.
Именно затем я и позвал вас, сударь,
Именно за этим отравил вино...
Рукою Анджея Саварина.
1.
Маленький дежурный пароходик лениво хлопал лопастями по сонной глади воды -- пересечь Артиллерийскую бухту и ткнуться носом в замшелый причал Консульской пристани было делом какого-нибудь получаса. Так бы оно и вышло, если б не загадочная заминка у Александровского Форта: их остановили, и поднявшийся на борт офицер в сером с серебряными нашивками внутренней службы мундире долго осматривал пароход, проверял у пассажиров паспорта и вещи, вглядывался в лица -- как будто кто-то мог везти с собой бомбу, от которой Тракай, Северная столица Конфедерации, в одно мгновение с треском взлетит на воздух. Вместе со всем начальством, каковое в ней на данный момент имеется.
Но, к счастью, при осмотре ничего крамольного не обнаружили, пароходик тронулся дальше, зашлепали, взламывая толщу воды, лопасти колес, и сероватая, изрытая оспинами снарядов давно забытой войны стена форта проплыла в нескольких саженях от борта. Антон, стоя на задней палубе пароходика, еще долго глядел из-под ладони, как полощется на башне форта сине-золотой конфедератский флаг. Оставшийся на внешнем рейде четырехмачтовый барк "Мирабель" казался подернутым золотистой дымкой мороком, и не верилось, что Антон был там еще какой-то час назад.
Он узнавал этот город с трудом, пересиливая ту странную сладковато-щемящую боль, которую вызывали в сердце его узкие, укрытые акациями и каштанами улочки. Колеса пролетки щелкали по брусчатке, извозчичья лошадка, из солидарности с седоком, тоже никуда не торопилась. Трюхала себе полегоньку, тяжело вздыхая на частых подъемах, останавливалась у каждой колонки и долго пила воду, скопившуюся в каменных, зеленых от мха желобах. Каждый раз во время очередного водопоя извозчик опасливо оглядывался на Антона и гундел, что "скотыну трэба напуваты", потому что жарко и все такое, а ежели господин препятствовать изволит, так надо было думать раньше и садиться на трамвай. Раскатистые трели трамвайных звонков зазывно доносились с соседних улиц, но Антон туда не торопился.
Тетка встречала его, стоя на крыльце и уперев в тощие бока руки. По лицу ее Антон тщетно пытался понять, рада ли она его приезду. Собственно, мона Летиция теткой ему не доводилась -- да и никем вообще она ему не была. Антон знал, что тетя Летти -- старинная приятельница, чуть что не подруга детства его матери, что она - в соавторстве со своим братом, взявшим опекунство над Антоном, когда тот остался без матери, - растила его, как родного. Но от этого тетка почему-то не делалась к Антону ни добрее, ни мягче. И хотя самому Антону было на это в некотором смысле наплевать, сейчас он прекрасно отдавал себе отчет, что если бы в этом городе можно было бы остановиться у кого-нибудь еще, он сделал бы это с радостью. Гостиницы? -- он их ненавидел.
-- Ну, слава те, Господи! -- хорошо поставленным баритоном возвестила тетка, когда чайник на примусе мелко затрясся и выдавил из себя жидкую струйку пара. И так же ровно, нисколько не напрягаясь, позвала находящегося на другом конце дома "племянника" завтракать. От этого милого приглашения в буфете задребезжали чашки.
-- Сахара нет. Это сахарин.
Антон с сомнением разглядывал горку коричневого крупчатого песка на фарфоровом блюдце. У блюдца был отбитый край, золотая кайма и мелкие букетики фиалок по серовато-розовому полю. Парадный сервиз работы Гарднера на сорок восемь персон. Сахарница -- первая жертва -- разбита восемнадцать лет назад лично Антоном в пылу одного из многочисленных семейных скандалов: пока взрослые выясняли отношения, дитя развлекалось в буфетной... И вот теперь осталось единственное блюдечко.
Чай почему-то пах керосином. Запах был таким густым, что Антон глотнул -- и замер с открытым ртом.
-- Да, -- сказала мона Летиция, и узел седых волос на затылке качнулся в подтверждение ее мыслей. -- Все нынче испортилось. Включая современную молодежь. -- Она сказала "молодэжь", с извращенным местным акцентом. -- Но раз уж ты все-таки приехал и остановился у меня, а не у этих шаромыжников, -- царственный кивок в неопределенность, -- так и быть. Подожди.
Запах кофе был отчетлив и невыносим до головокружения. Он сочился из кухни густой струйкой, и в нем было все: от обещания тепла и уюта до сожаления о тех временах, когда кофе считался повседневно необходимой вещью, а не Бог знает какой роскошью.
Мона Летиция внесла и поставила перед Антоном на низенький столик поднос с двумя чашками дутого серебра.
-- Прошу.
-- Это что?
-- Это? -- Она двумя пальцами взяла с подноса чашку. -- Это мое обручальное кольцо, дорогой. И серьги с александритами. Я выменяла их вчера, как только получила твою депешу, на два фунта кофе и дюжину яиц, так что когда ты придешь вечером, у нас будет бисквит с цукатами.
Восславим черный рынок, подумал Антон, а вслух спросил:
-- А... зачем все это?
-- Затем, -- сказала мона Летиция веско и отвернулась, но Антон успел увидеть, как задрожали у нее губы.
Синевато-зеленые сумерки пахли морем и подсохшими цветками акации. Трамвай потряхивало на стыках рельс. Антон стоял на открытой площадке у поручней. Бульвар был обсажен каштанами, ветер ерошил облетающие свечки, осыпал на бульвар мелкие розовые лепестки. За деревьями теплым оранжевым светом то и дело вспыхивали окна домов.
Трамвай резко качнуло на повороте, выплыла из-за угла черная громадина собора -- подсвеченный зеленым купол и мерцающе-серебряный крест в ночном небе. Заскрежетали тормоза, запах каленого железа, дыма и гари выметнулся непонятно откуда внезапно и резко. Антон увидел, как от скверика, кольцом обнимающего собор, к бульвару бегут люди, у многих в руках -- факела; огни трепетали и скалились, плавающие, точно кошачьи зрачки. Не дожидаясь, покуда откроются трамвайные двери, Антон соскочил через поручни задней площадки на мостовую. Окликнул кого-то:
-- До вокзала далеко?
-- Там, за углом, пару кварталов...
Недослушав, Антон побрел по улице, слабо удивляясь, почему толпа, которая, по мере приближения к вокзалу, становилась все плотнее, расступается перед ним. Он плохо понимал, что здесь происходит, но знать -- это было сейчас не главное. Несколько раз он падал, спотыкаясь на вывороченных из мостовой булыжниках, еще раз или два в него швырнули камнем и, кажется, даже попали вскользь, потому что правая щека и висок горели и были липкими. Антон осторожно провел ладонью: пальцы оказались в крови.
Он побежал только тогда, когда первый выстрел вспорол воздух, -- тут уж стало не до сантиментов.
Громовой залп девятизарядного "Града" обрушился на город. Антон, повинуясь странному чутью, задрал голову и увидел, как украшавший фасад вокзала чугунный литой барельеф с изображением трехглавого орла -- герба Конфедерации -- кренится, расколотый выстрелом, набок. Антон едва успел отступить под навес над путями. Трехглавая курица рухнула наземь, брызнула рикошетом щебенка, крайняя, символизирующая Северные провинции, голова откололась и покатилась прочь, царапая суверенной короной брусчатку. И все, кто был в эту минуту на перроне, инстинктивно пятились, уступая голове дорогу, а потом, когда чугунное страшилище ухнуло в яму путей, плотно сомкнули ряды. Антон, каким-то чудом оставшийся в стороне, в оцепенении смотрел, как тысячелицое чудовище толпы выкатывается на привокзальную площадь. Далеко зазвенел стеклами опрокинутый трамвай, короткий взрыв и гуденье пламени потонули в стрельбе и криках.
На вокзале сделалось почти пусто, и Антон, обрадовавшись этому, шагнул, было, на перрон, но тут подали поезд, и начался яростный, совершенно невообразимый штурм вагонов. Поезд отходил через пятнадцать минут, селектор надрывался, призывая граждан сохранять лояльность и здравый рассудок, тщетно пытаясь обмануть всех обещаниями, что этот состав -- не последний и завтра будут еще. Никто не верил, кричали, что дороги перекрыты, что, возможно, завтра двинут войска, и тогда полный абзац, а поэтому если не сегодня, то вообще никогда, а если плыть морем, так надо и вовсе последние мозги растерять. Да и куда ж нам плыть, враги кругом и всюду... Потом поезд все-таки тронулся, люди откатились бессильной и гневной волной.
Антон еще некоторое время глядел вслед уплывающим в темноту малиновым огням, потом пошел в здание.
Сутолока, гам, исполосованный детским надрывным плачем, запахи водки и немытого тела, паровозной копоти и еще почему-то -- крови -- оглушили его, и на мгновение он забыл, куда и зачем шел. А еще минутой спустя, когда здание дрогнуло и словно осело от взрыва, и посыпались выбитые стекла, Антон перестал понимать вообще что-либо. Придя в себя, он обнаружил, что вместе с какими-то сопливыми, насмерть перепуганными девицами в форме сестер милосердия таскает носилки с ранеными, чьи-то тюки и чемоданы, орущих детей, кого-то успокаивает, а на кого-то орет сам, и от всего этого порядка и спокойствия не прибавляется ни на грош. Отделавшись от очередной истеричной старушки, Антон поймал за локоть пробегающую мимо девицу в белом платке и фартуке с нашитым на груди красным крестом.
-- Вам чего? -- Она уставилась на Антона стеклянными глазами, так, словно впервые его видела, хотя еще полчаса назад они таскали вместе носилки.
-- Мне -- начальника вокзала.
-- А он убит.
-- Но кто-то же есть вместо него!
Она пожала плечами. Сейчас заревет, с ужасом подумал Антон.
-- Я... я не знаю. Спросите там, -- она слабо махнула рукой куда-то в сторону билетных касс. Не выдержав, Антон с чувством выругался.
Он продирался сквозь завалы чемоданов и сидящих и лежащих вповалку людей, краем сознания недоумевая, зачем все эти граждане толкутся здесь, когда можно же выйти в город, снять в гостинице комнату, или, на худой конец, переночевать в сквере на лавочке, раз уж такая досада, что отменили поезда, стреляют и все такое прочее.
Стреляли и впрямь со знанием дела. Где-то на верхних ярусах вокзала. Пули решетили занавешенное пороховым чадом пространство, стекол в галереях и окнах не осталось и в помине. Антон почему-то решил, что именно туда -- наверх -- ему и надо. Несколько раз на лестницах его останавливали патрули -- волонтеры из числа неудачливых пассажиров. Вежливо объясняли, что там опасно. Антон так же вежливо посылал их куда подальше, изредка сопровождая слова действиями. Он совершенно потерял счет времени и поэтому, когда оказался на верхней галерее лицом к лицу с неестественно ярким рассветом, удивленно замер. Тут-то его и повязали.
На правой щеке, и без того разбитой, медленно вспухал кровоподтек. Мудрый совет подставлять другую щеку на сей раз не сработал. Губы были, как две оладьи, тяжело толкалась в висках кровь.
Он сидел на жестком колченогом табурете в какой-то заплеванной, затхлой комнатушке без окон -- а значит, и без решеток на них. С потолка светила обернутая газетой лампочка. Антон щурил на нее заплывающий глаз и гадал, сколько же это времени и которого дня, и где он, и что вокруг за люди и чего хотят. Не от него хотят -- от жизни. Этих людей было трое: два затянутых в кожу мужика и девица. Девица сидела к Антону вполоборота, скорчившись на такой же увечной табуретке и шумно прихлебывая из жестяной чашки что-то, по запаху отдаленно напоминающее сено. Пока один из офицеров -- Антон понял, что эти двое военные, по нашивкам на одежде -- задавал ему вопросы про "имя-фамилия-возраст-и род занятий", девица на Антона и головы не повернула. Только хмыкала в кружку.
-- Мне нужно увидеть начальника вокзала, -- сказал Антон.
-- Он убит.
-- Я знаю, - сказал Антон, подумав, что вот так начинается пресловутая дежа вю. Наверное, ему пора в лечебницу для душевнобольных. -- Но кто-то же есть вместо него.
-- Кто-то есть, -- согласился офицер . -- А зачем? Вы что, террорист, бомбу подложили и не знаете, как достать? -- Он говорил с легким северным акцентом, заметно растягивая слова. Антону, часто бывавшему по роду службы на территориях Северного Протектората, выговор этот был прекрасно знаком. -- Если бомбу, так тут взрывать уже нечего.
-- Мне нужно, -- повторил Антон упрямо.
Девица опять хмыкнула.
-- Ему ну-ужно! -- пропела она ехидно. -- Нет, мальчики, вы слышали: ему нужно!
-- Послушайте, вы! -- Антон хотел вскочить, но ему не позволили. -- Вы же спрашивали, зачем я сюда полез! Я ответил. -- Он пытался подобрать слова, чтобы объяснить коротко и внятно, что приехал в этот чертов город в поисках пропавшего в окрестностях вагона с инкунабулами и дискетами Одинокого Бога из Эйлинской библиотеки. Как специалист.
Девица со стуком поставила кружку на пол. То, что Антон принимал за вокзальный чай, выплеснулось через край и растеклось по грязному полу бурым пятном. Запах спирта сделался отчетлив.
-- Ему нужно... -- повторила девица устало. -- Ну... хорошо. Виестур, покажите этому умнику начальника вокзала.
Он стоял, шатаясь и закрыв глаза, тщетно пробуя сдержать тошноту, понимая, что дергаться, в сущности, нечего, потому что прогоревшая паровозная топка с горсткой пепла в закопченном черном нутре -- совершенно обыденная вещь. Но... но то, тот человек... был его опекуном. Все равно что отец, больше, чем отец, потому что отца он никогда не знал.
-- Простите, -- очень тихо сказал Виестур. -- Ради Бога, простите. Откуда мы могли знать...
-- За что его?
-- За саботаж.
-- Что... что тут вообще происходит?! Вы -- можете объяснить?
-- Я -- нет.
-- А кто может?
-- Новый начальник вокзала. Пойдемте.
Против удивления, они вернулись в ту же комнатенку, и в ней все было по-старому, разве что табуретка, на которой раньше сидел Антон, пустовала.
-- Вот, -- сказал Виестур, ни к кому в отдельности не обращаясь. -- Тут у мессира возникли вопросы.
Девица подняла голову.
-- Марина?..
-- Ну, здравствуй, Антон, -- сказала она негромко и поднялась ему навстречу.
-- Выйдите. Выйдите все.
-- Когда били, ты меня не узнала, а теперь в родные рвешься.
-- Дурак, -- классически ответила она.-- А я на тех, кого бьют, не смотрю.
-- Гуманистка, -- столь же классически откликнулся Антон.
Они сидели на полу, на застеленных грязными одеялами досках, прямо перед зияющим осколками стекла окном. Городские крыши медленно тускнели: солнце поднималось выше. Новый день обещал быть сумрачным, дождливым. Рассвет обманул.
Болело разбитое лицо, в голове стоял легкий непрерывный звон. Антон не спал вторые сутки, и теперь временами ему казалось, что он все еще на "Мирабели" -- пол под ногами качался.
-- Что тут происходит?
-- А, это... -- Марина пренебрежительно дернула кружкой. -- Вторжение. Ты что, газет не читаешь?
-- Я приехал вчера днем. А на вашу свободную прессу чихать хотел.
-- А зря, -- Марина сунула ему под нос смятую газетную страницу. На первой полосе красовался во всю ширь заголовок: " Конфедерация против Северных территорий. Разговор по существу." Наугад Антон выхватил две-три строчки. " Правомочность претензий на суверенность и независимость Севера подвергли сомнению в Стортинге... начало вооруженного конфликта... комитет риттерских жен протестует... эмбарго на ввоз и вывоз... сохраним единство имперских территорий!" и непременное "Руки прочь!"
-- А кто все-таки стреляет? -- обалдевши от высокой политики, спросил Антон.
-- А все кому не лень. В основном Кронверк и броненосец "Аглая". Крупным калибром.
Антон прислушался. Ровное буханье канонады за двое суток успело стать настолько привычным, что перестало замечаться.
-- Слушай, -- Марина придвинулась к Антону, потерлась щекой о его плечо. -- слушай, давай об этом после. Хорошо? Я тебя сто лет не видела, а ты появился -- и о всякой ерунде.
-- Это не ерунда, -- сказал он. -- Моего отца убили.
-- Антон... -- Марина повернулась к нему. Пахло от нее сивухой и ландышами. -- Ну Антон...
Он выбил из ее рук кружку, и запах спирта стал еще гаже. Вскочил, разрываемый двумя желаниями: избить подругу детства или просто сбежать. Он тряс ее за отвороты куртки, а она болталась в этой куртке, как тряпичная кукла, и глаза у нее были жалкие. Потом, когда Антона отпустило, Марина сняла с себя его руки и ушла в угол. Села на подоконник и стала выколупывать застрявший в раме осколок стекла.
Наступило странное оцепенение. Когда невозможно не то что говорить и думать, а даже отслеживать в себе зародыши мыслей и слов. И, тем не менее, каким-то краем рассудка Антон понимал, что, скорей всего, Марина не имеет к смерти отца никакого касательства. Просто бывают ситуации, когда вверенные тебе люди превышают свои полномочия и считают, что этого хочешь ты.
-- Марина... Не сердитесь на меня.
Было непривычно тихо. Так, что казалось, воздух, уставший от разрывов, глубоко, с облегчением вздыхает. Где-то далеко на путях посвистывал маневровый паровозик.
-- Поцелуй меня, пожалуйста.
-- Зачем?
-- Затем! -- проговорила она с нажимом. -- Так просто. Обними меня и поцелуй. Сейчас же. Слышишь?!
Руки не подчинялись. Неподъемные, будто чугунные, и Антон вдруг подумал, что Марине будет жутко тяжело, если он ее обнимет. И страшно было разбитого рта и вообще своего лица, и голоса, и глаз...
-- У тебя никого не было, -- сказала Марина едва слышно. -- Давно. Очень давно...
-- Да.
-- Ты просто невероятный дурак.
-- Замолчи. За-мол-чи...
Она одевалась медленно и очень тщательно, как будто вокруг них были шелк, дерево и позолота роскошной спальни. А Антон сидел на полу, уже одетый, и смотрел на нее.
-- Хочу домой, -- сказала Марина. Провела рукой по распухшей щеке Антона. -- Так ты правда искал вагон?
Он удивился нелепости вопроса. В данный момент служебные обязанности интересовали его меньше всего.
-- Ты не мучайся, -- вздохнула Марина. -- Мы вчера пути чистили. Сгорел твой вагон вместе со всем хламом.
Очарование момента слетело с Антона, он развернулся, как пружина, с заикающимся рявком:
-- В-вы!.. Т-ты!.. Вандалы! Это же!.. Достояние республики! Бар-раны сиволапые!
-- Достояние республики, -- огрызнулась Марина, -- это ты, дорогой. Хочешь, я тебе водки налью?
-- Хочу, -- сказал он обреченно.
Дома -- не было. Была огромная воронка с оплавленными краями, вывороченный с корнями тополь и вспаханная на несколько ярдов вокруг мостовая. Крошечными костерками горела земля. Пожарные еще не приехали, они в эту ночь просто не успевали, да и нечего было им тут делать. Некого и нечего было спасать.
Оступаясь, Антон спустился в воронку, постоял, вдыхая кислый запах гари. Что-то тускло блеснуло из-под кирпичной крошки. Антон шевельнул носком ботинка ком земли, и закопченный розовато-серый осколок с золотой каймой глянул на свет. Антон протер находку краем рукава. Букетик фиалок... Парадный сервиз на сорок восемь персон работы Гарднера, -- вот и все, что осталось от тети Летти.
Он выбрался из ямы и зашагал прочь. Улицы были пусты и удивительно молчаливы. Раннее утро оглушенного войной города.
Эрлирангорд. Твиртове.
Середина августа 1894 года.
Химеры на уступах цитадели ворочались, пырхали вялыми искрами, встряхиваясь после дождя. Водопады брызг летели с каменной чешуи. За те недолгие минуты, которые у Дага занял путь вниз - по внешней лестнице до покоев государыни, - он промок до нитки. Тот ливень, под который он попал там, в подворотне, на подъездах к Твиртове, по сравнению с этим потопом был просто летним дождичком. Божьей росой.
Собственно говоря, можно было бы и не возвращаться. Лучше, для здоровья полезнее.
Он оставил государыню у подножья парадной лестницы, и Алиса, скинув у ступеней тяжелый от влаги Дагов плащ, стала подниматься наверх. Киселев стоял и молча смотрел ей в спину, даже не пытаясь отделаться от мысли, что вот только что совершил самую большую в своей жизни подлость. Это чувство было столь огромным, что Даг, леденея от ненависти к себе самому, подхватил брошенный Алисой плащ и, круто развернувшись, выскочил вон. Попавшийся в коридоре дворецкий отшатнулся, уронил шандал со свечами и, проклиная шепотом малохольных милордов из департамента Вторжений, бросился затаптывать тлеющий ковер.
На верхней площадке цитадели было почти совсем светло. Ветер налетел от парапета, хлестнул в лицо тугими мокрыми ладонями, не позволяя ни дышать, ни смотреть. Даг стоял, вцепившись ладонями в каменное ограждение, с закинутым в блеклое небо лицом, и думал, что вот уже почти осень, а он так ничего и не успел. Ни на шаг не приблизился к истине, хотя, после всех скитаний, слишком часто ему кажется, что вот-вот, и эта самая истина откроется ему во всем сиянии. И он поймет, кто прав, кто виноват, и наконец сможет решить, как быть дальше.
Но это будет потом. А пока - вот сейчас, минуту назад, в угоду чужим интересам и собственным амбициям - он предал Алису. Не государыню и не Хозяйку Круга. Ту самую Алису да Шер, которую обещал защитить во что бы то ни стало в том странном сне, приснившемся накануне войн за веру.
И еще Даг внезапно понял, что так и не успел рассказать Алисе всего того, что собирался. Киселев, конечно, сомневался, нужны ли государыне его откровения, но он был бы плохим магистром, если бы даже не попытался с нею поговорпить. До того, как это сделают Сорэн и прочие.
Разумеется, он не успел.
Потоки воды рушились с резных карнизов, стекали по цветным стеклам сплошными потоками. Витраж был простой, не парадный - солнце в обрамлении ярко-голубых облачков, серебряный месяц, звезда, -- и в сине-золотых отблесках ненастного утра лицо Феличе казалось особенно бледным.
-- Может быть, вы объяснитесь? Где вы были, Алиса?
-- Я не буду оправдываться перед вами. Я вообще вас видеть не могу. -- Она отвернулась, обнимая себя за плечи, как будто ее знобило. И Даг, стоящий в низу лестницы, в мокром до нитки плаще, молча проклял себя за непоследовательность. Нужно было проводить государыню до самых дверей ее покоев и там сдать с рук на руки заботливым и неприступным камер-девицам.
-- Киселев с ног сбился, вас разыскивая.
-- Он нашел. В отличие от вас. Потому что искал, а не занимался литературой.
-- Это упрек?
-- Да пропадите вы пропадом, Сорэн! Чего вы от меня хотите?
Феличе вздохнул. Зачем-то качнул карабеллу на груди. Синий луч вспыхнул в парусах кораблика, трепыхнулся и угас, заслоненный ладонью Посланника.
-- Сущий пустяк, государыня. Чтобы вы больше не делали глупостей.
-- Я и не стану, -- с веселой готовностью согласилась Алиса. - Я просто подпишу отречение. Завтра. Подпишу - и дело с концом. Играйте сами в ваши игры, а с меня хватит.
-- Это он вам посоветовал? - после некоторого молчания тихо спросил Феличе.
-- Кто? - неискренне изумилась Алиса. - Кого вы имеете в виду, милорд Легат?
-- Я не знаю, государыня, где вы были все это время, и, боже упаси, не стану спрашивать у вас отчета в словах и поступках. В конце-концов, кто я такой... Но я совершенно уверен, что он жив, и что вы виделись. Я представления не имею, что он опять вам наговорил, хотя догадаться не сложно. Но надо быть полной дурой, чтобы послушаться хоть вот настолечко... Простите, что я говорю вам такие слова.
Даг, столбом застывший внизу лестницы, вдруг поймал себя на ощущении, что эти двое бранятся, как бранились бы супруги, лет двадцать прожившие в любви и согласии. Эта мысль потрясла его до глубины души, почти оскорбила, и, чтобы сдержаться от неподобающих к случаю реплик и, таким образом, не обнаружить свое присутствие, он что было сил сжал кулаки в карманах тяжелого от влаги плаща. И едва не зашипел, когда в ладони впились тонкие острые иглы. Ну конечно. Серебряные старинные серьги с халланскими изумрудами, каждый из которых стоит целое состояние. Этот сумасшедший адвокат Дорсай, с которым Алиса вот так расплатилась за свою будущую свободу. Даг шел к государыне затем, чтобы вернуть их, и позабыл.
Видимо, он пропустил какую-то часть разговора, потому что, когда очнулся, Алиса стояла, прижимая пальцы к пылающим щекам, а лицо Феличе было белым - таким, что Даг даже испугался за Посланника.
-- ... и запомните. Я все и всегда решаю сама. И я подпишу отречение, и подам на развод, и если у вас достанет наглости полагать, будто вы имеете право вмешиваться в мои отношения с мужем...
-- И государством, -- в тон Алисе добавил Сорэн.
Государыня запнулась. А Даг ощутил, как поднимается к горлу неуместный клокочущий смех, больше похожий на кашель. Он вдруг вспомнил, как на мистерии в Шервудском бору вломился посреди ночи в королевский шатер. О господи, они тут что, с ума все посходили?!
-- Безусловно, государыня. Вы все и всегда решаете сама. Кто бы спорил. И коль скоро это действительно так, прочтите вот это. И отдайте распоряжения. Пока вы еще не отреклись от престола.
-- Что это?
-- Отчет о вторжении в Ниде, -- сказал Сорэн, протягивая Алисе запечатанный конверт. Помедлил и вынул из-за пазухи несколько вчетверо сложенных листков. - И рукопись, послужившая причиной оного.
"Осторожно, двери закрываются. Следующая станция..."
Толпа вынесла Дага из вагона, как поток -- сосновую щепку, так же бесцеремонно шваркнула лбом в мраморную колонну, а сама потекла дальше. Тысяча лиц, голосов, звуки и запахи, чужое дыхание на твоей щеке... Даг ненавидел метрополитен до скрипа зубовного, он бы пешком ходил из конца в конец города, потому что ездить на авто тоже невозможно из-за вечных пробок и плохих дорог. Но Эрлирангорд -- это же мегаполис, огромный и непостижимый, точно реликтовый ящер. Покуда доплетешься от головы до хвоста...
Станция была похожа на развалины античного храма. Даг пристроился возле псевдо-портика в конце вестибюля, задумчиво оглядел мраморных рабочего и пейзанку, с успехом заменяющих кариатиды. Здесь Дагу полагалось ждать.
Вообще, в последнее время он только и делал, что ждал. И хотя занятие это не из приятных, Даг на такие мелочи внимания как-то не обращал. Пускай вода просто течет. Но за те несколько часов, что прошли с того момента, как он распечатал присланный Алисой с нарочным пакет, он чуть с ума не сошел. Его не покидало ощущение, что вот, время пришло, и наступила некая точка отсчета, после которой события покатятся лавиной. "И в ночь ночей откроются Врата неба... и свет во тьме светит, и тьма не объяла его"... Он думал об этом, пробегая глазами косые строчки Алисиного почерка - к убористым машинописным листам чужих отчетов была приложена вырванная из школьной тетрадки страница. "Станция метро Тишинская площадь, в конце зала в полдень. Пожалуйста, Даг, мне очень нужно с вами поговорить..."
Она могла назначить ему аудиенцию хоть в Твиртове, хоть в собственном доме - да где угодно. Но она выбрала подземку: место, в котором просто невозможно ни подслушать, ни Врата открыть, ни, уж тем более, оказаться на Чаячьем мосту. Зачем?
Государыня вывернула из-за колонны -- на первый взгляд одна, но Даг различил в толпе ее охрану -- и пошла ему навстречу. Цокали по мрамору каблуки. Алиса шла быстро, сунув в карманы светлого плаща крепко сжатые кулаки, лицо ее было бледным.
-- Пошли, -- она взяла Дага под руку, и ее жест, и то, как она оглянулась, провожая глазами втягивающийся в туннель поезд, окончательно утвердили мессира Киселева в самых скверных его подозрениях.
-- Вы честный человек, магистр, -- сказала она, глядя поверх Даговой головы. Пустая лента эскалатора уносила их вверх, проплывали мимо матово светящиеся шары фонарей.
-- Я просто исполнил вашу просьбу.
-- Вашу исполнительность трудно не оценить. Хотя... если бы вы относились к своим должностным обязанностям чуть менее ревностно...мы могли бы беседовать сейчас в другом месте.
На очень короткое мгновение Киселев представил себе, что было бы, послушайся он тогда, в заливаемой дождем подворотне, государыню. Плевать на собственную шкуру, есть куда более весомые ценности... но меньше всего на свете желал бы он вляпаться в тот кавардак, который неминуемо наступил бы в стране после ее отречения.
-- Я не мог поступить иначе.
-- Я знаю.
Мы говорим не о том, думал он, глядя в запрокинутое лицо Алисы. Желтые тени светильников скользили по ее щекам, и казалось, что государыня улыбается. Только Даг знал, что на самом деле никакая это не улыбка. Он ясно, отчетливее, чем она сама, ощущал - болит сердце, трудно дышать, и еще труднее открыть глаза и увидеть перед собой чужое, чужое лицо.
Мы говорим не о том, и слова падают, тяжелые, как мартовская капель, и когда наконец пробьешь лунку в намерзшей за зиму ледяной корке, чаще всего оказывается, что уже поздно.
-- Вы неправы, миледи, -- сказал он. Алиса удивленно взмахнула ресницами, уже готовая возражать, но Даг не позволил. - Он... ему не наплевать на вас. Он вас любит... дай Бог каждому хотя бы десятую часть такой любви... Иногда я думаю, что именно поэтому мы все до сих пор существуем.
Медленная лента эскалатора все-таки вынесла их наверх. Даг молча предложил государыне руку, а потом распахнул перед ней тяжелые двери вестибюля.
Это место только называлось так -- Аристаршие Пруды. На самом деле прудов никаких не было. Была грязная лужа посреди чахлого сквера в центре сумасшедшего города. В черной воде лениво плавало штук десять заморенных уток. Стены домов больше походили на крепостные бастионы, в окнах отражались мокрые кроны тополей. И только угловая башенка Аптекарского флигеля летела в небе, кружевная и невесомая, будто вылепленная из прозрачнейшего нидского бисквита.
-- Государыня?
Она почти упала на ближайшую скамью. Поглядела из-под ладони на охранников, неспешно фланирующих по аллее. Впрочем, подумал мессир Киселев, может, эти охранники вовсе не главные. Отчего-то ему показалось важным знать, кто еще занят этим. Мог любой. К примеру, дяденька, попросивший прикурить и вежливо приподнявший шляпу в знак благодарности. Или милая барышня с ребенком -- девочкой лет пяти в кружевном платьице и с огромными бантами. Мама с дочкой, заливаясь веселым смехом, кормили уток как раз напротив скамейки. Или...
-- Скажите мне, Даг. Как магистр ответьте. Почему происходят Вторжения. Только не надо всей этой тягомотины про абсолютный текст, про Врата... Почему кто-то пишет - и все случается, а кто-то складывает те же буквы в те же слова - и ничего не происходит?
Даг помолчал, задумчиво разглядывая небо в просветах листвы. Небо хмурилось тучами. Ему даже показалось, моросит дождь. Вот сейчас хлынет ливнем. Интересно, по чьей прихоти их душещипательные беседы с государыней всегда происходят под дождем?
-- Вы ведь знаете, государыня, что главное условие Врат - это благодарный читатель. Разве может тронуть совершенно постороннего человека слово, не наделенное чувством? Все равно, что это - любовь, ненависть... лучше, конечно, если любовь, но не всегда получается. И тогда протягивается нить от автора, от творца - к читателю, и возникает резонанс...
-- И Врата сияют, -- Алиса хмыкнула, недобро сощурив газа. - Это я все знаю. Тогда почему Вторжения, если резонанс? Не потому ли, что ненависть все-таки сильно отличается от любви? Хотя некоторые утверждают обратное. Мы стали сперва друг другом, а после одним целым. А теперь нас разносит в стороны, и очень жаль, что это - не любовь... Как вам кажется, Даг, кому принадлежит авторство этого Вторжения?
Даг осторожно взял из Алисиных рук рукопись. Несколько листков с обтрепанными краями, в пятнах, почти слепая машинопись - видимо, третья или даже четвертая копия. Ни единой рукописной пометки, кроме визы спецканцлярии в левом верхнем углу. Как тут угадаешь автора?
-- Я знаю, о чем, то есть, о ком вы думаете, -- сказал он. Взгляд скользил по строчкам, профессионально складывая слова в угловатые, неправильно, с точки зрения классической грамматики, выстроенные фразы. Так, чтобы был понятен смысл написанного, но и тени эмоций не возникало при этом. - И совершенно уверен, что вы ошибаетесь. Я читал кое-что похожее.
-- Так и есть, -- кивнула Алиса. - Это некий Антон Ворошилов, повесть "Осколок". Ваш, кстати, протеже, милорд. И, конечно, не стоит устраивать мелодрам. Мессира Ковальского едва ли с кем перепутаешь.
Даг вспомнил. Спецпоезд на Шервудский бор, толчея на вокзале, худой парень с бледным лицом, озирается вокруг, будто потерял кого, и безмерное удивление в светлых глазах. Киселев тогда решил, что это кто-то из приятелей Лаки, впервые попавший, по неизреченной милости камер-юнкера, ко двору, да еще и на королевскую мистерию, где и привычному-то человеку спятить недолго.
-- Мы познакомились в спецпоезде на Шервудский бор. Мессир Ворошилов просил содействия в публикации.
-- Департамент прохлопал...
-- О нем вообще не знали, -- губы Алисы дрогнули. -- Мессиру Ворошилову уже пошла повестка об обязательной регистрации и передаче текстов экспертному совету. Но я пока не даю делу хода.
-- Почему?
-- Я должна быть уверена, что не ошибаюсь. Что именно эта повесть вызвала Вторжение в Ниде. Это во-первых.
-- А во-вторых? -- холодея, спросил Даг.
-- А во-вторых, инициатива протащить мессира Ворошилова на поезд исходила от вас.
-- Феличе сообщил?
-- Прекратите, Даг! -- она яростно дернула ремень сумочки. -- В Эрлирангорде появляется молодой человек без прошлого. Устраивается истопником в библиотеку редких рукописей и инкунабул. Пишет гениальную крамолу. И чисто случайно попадает на поезд, списки пассажиров которого проверяли и перепроверяли все тайные службы и департаменты. Из этого следуют две вещи: либо он прибыл в Эрлирангорд с какой-то тайной миссией. Либо он -- кукушонок, плод создательства мессира Ковальского.
-- Почему?
-- Потому что Метральезе не известен другой творец подобной силы, творец, способный наделить этой силой даже свою выдумку. И бросить ее.
Мона да Шер отвернулась. Плечи ее вздрагивали.
Очень больно воскресать, с раной от бельта в груди, и становиться знаменем для черни, и совершать положенные подвиги, и знать, что ты -- чья-то выдумка, кукушонок в чужом гнезде.
Алиса тряхнула головой. Прическа рассыпалась. На каштановых прядях сверкнуло солнце.
-- Простите, мессир Ко... Киселев.
Даг поднес к губам ее руку:
-- Не стоит, ваше величество.
Ее лицо дрогнуло, как вода от упавшего камня.
-- Я должна решить, Даг. Сама. Я хотела уйти, бросить все это к черту... и опять ничего не могу. Впрочем, все это вам известно.
Она знает, подумал Даг. В груди медленно проворачивался острый осколок льда. Было больно дышать. Она знает, что он слышал ее последний разговор с Феличе. Ну и что?
-- Как остановить Вторжение, Даг?
Он не ожидал этого вопроса. Никто и никогда прежде не интересовался такими подробностями. Да и сам Даг не интересовался тоже. Он просто делал то, что считал должным, и не очень-то задумывался о том, каким образом у него получается то или это. И никогда не боялся последствий. И не требовал от других ничего, кроме беспрекословного исполнения своих приказов.
Дождь все-таки пошел.
-- Почему вы не отвечаете? Неужели нет способа прекратить все так, чтобы никто не пострадал? Или я опять, как в Стрешнево, должна отдать приказ вводить войска?!
Даг отер с лица мелкую теплую морось. Почему-то на губах было солоно.
-- Я попробую, государыня, -- сказал он.
-- Что... что вы делаете?!..
Мир медленно возвращается из небытия. Оживает, не умея противостоять насилию. Взгляд плывет, утрачивая четкость, и тонут в солнечном счастливом тумане предутреннего морока утоптанный проселок, скрюченные низкорослые сосны в сугробах сверху донизу, и, и заиндевелые травы по обочинам. Это похоже на начало обморока, сознание вспыхивает искрой, и ты вдруг понимаешь, что перед тобой стол, а на столе полная до краев пепельница, и туман за распахнутым окном, и перечеркнутый отброшенным пером лист бумаги. Ты боишься взглянуть и знаешь, что этот страх не напрасный, потому что там -- пустота. Ни единой строчки.
... Кажется, в какой-то читанной в детстве книжке это называлось "белое безмолвие". Был снег и ослепительный холод -- впереди, и сзади, и на много миль кругом. Скрюченные, будто и не в лесу, а на болоте выросли, низкорослые сосны в снежных шапках, заиндевелые травы и утоптанный, отчего-то даже песочком посыпанный проселок. Шагалось по нему легко, сапоги совсем не скользили, вот только холодно было и от этого страшно клонило в сон. Трофейную шинель он потерял еще вчера, в спешке сорвавшись с ночевки, а трофейная же форменка, несмотря на добротное сукно, грела плохо и скупо, а потом, когда, убегая от конных егерей, он переходил вброд речушку и провалился под лед, намокла и сразу же покрылась ледяной коркой. Нужно было снять ее, бросить, но почему-то казалось, так все-таки теплей.
Ближе к вечеру он пришел в дачный поселок. Десятка три домиков сгрудились вокруг спящего в низине озерца. Огромный ноздреватый сугроб лежал над ним, замерзшим; из снега торчали подернуые розоватой предвесенней дымкой вербы.
Дом стоял на окраине поселка -- обыкновенный деревенский сруб, сверху которого, точно небрежно нахлобученная шляпа, прилепилась совершенно городская по виду мансарда. Антон пошарил под крыльцом: ключ оказался на месте.
Потягивало дымом: печка растрескалась, а он так и не успел переложить ее. Началась вся эта... стрельба, почти сразу же его мобилизовали, и стало уже не до хозяйственных забот. Но сейчас дым не мешал. Горьковатый запах стелился под потолком, с оттаивающих окон на пол то и дело капало. Антон уснул под этот стук и спал очень долго, и снов не видел. А проснулся от звука шагов по ступеням ведущей в мансарду лестницы.
Первое, что он увидел, было направленное прямиком ему в переносицу дуло "сэберта". Голос, задавший вопрос, звучал требовательно и жестко. Антон с трудом оторвался взглядом от завораживающей черноты оружейного ствола:
-- Кто вы?
-- А вы? - Антон закашлялся, но незнакомца это не смутило.
-- Можете не отвечать, -- внаглую игнорируя вопрос, проговорил он задумчиво. -- Кто вы, и так ясно. Дезертир.
Антон покосился на свою брошенную у печки форменку. Спороть погоны он так и не успел.
-- Вы тоже не председатель трибунала.
-- Пожалуй. Я -- это я, ясно?
-- У вас весомое доказательство.
-- В самом деле... -- незнакомец засмеялся и опустил оружие.
Он присел на ступеньку, прислонил "сэберт" к стене:
-- Меня зовут Даглас. Фамилия - Дагенхем. Странно, что я проспал ваше появление.
-- Инсургент спит, а инсуррекция идет...
-- Я не повстанец, -- возразил он. Антон уловил в его голосе легкую обиду. И понял, что не спасется. Да и не хотелось ничего. Только спать... и хинину... с уксусом и ромашкой.
-- У вас пневмония, -- сказал Даглас. -- Если вы останетесь здесь, вы умрете. Вы это понимаете?
-- Да, -- выговорил Антон распухшими от жара губами, проваливаясь в липкое, без снов, забытье. -- Да, конечно...
Табуретка попалась ему на удивление хлипкая, при каждом движении она скрипела, угрожая развалиться прямо под седоком. С низкого потолка скалилась лампочка. Антон смотрел на выкрашенную в тусклый болотный цвет стену и, сквозь наплывающий волнами жар, пытался, покуда есть время, решить для себя сразу три вопроса.
Он никак не мог вспомнить, когда это и где он сидел на такой же ублюдочной табуретке в милой роли допрашиваемого, и кто вел допрос и каких признаний от него добивались.
Клацнула в дверях задвижка, в глаза ударил ослепительно-голубой свет. Антон зажмурился, по привычке хотел заслонить глаза ладонью и не смог: запястья оказались замкнутыми за спиной в наручники.
-- Здравствуйте, -- сказали ему очень ровным, исключительно казенным голосом. -- Я назначен наблюдателем от Высшего Трибунала по вашему делу. Моя фамилия Дагенхем. Полковник Дагенхем.
Антон открыл глаза. И очень удивился. За те несколько минут, что он сидел, зажмурившись, в камере возник стол с чернильницей и стопкой бумаги на обшарпанной столешнице, да и вообще -- стены у камеры покрасили в коричневый и лампочку ввинтили поярче. Не иначе, как из уважения к высшему комсоставу.
Антон вдруг обнаружил, что этот самый Дагенхем и тот офицер на даче -- один и тот же человек. Это было не то чтобы странно, обидно как-то. Поддался на доброе слово, которое, как известно, и кошке приятно. И лицо у полковника было... нездешнее. Подвижная, абсолютно естественная маска с живыми, настоящими, глазами. Изжелта-серыми и длинными. Где-то на самом дне этих глаз пряталась совершенно Антону не понятная жалость -- видимо, ему же и адресованная. Она-то окончательно и убедила Антона в мысли, что никакой Дагенхем не военный. Полковник -- может быть. Из армейской -- это еще ерунда, а вот если из научной!..-- разведки или из безопасности? Какой ему в Антоне интерес?
-- Приступим?
Антон кивнул, соглашаясь.
-- Имя.
-- Не помню.
-- Не помните?
-- Нет. Контужен.
-- Давно?
-- А только что. Ваши люди старались. В камере.
-- В самом деле? -- Дагенхем недоверчиво склонил набок седеющую голову. -- Ну... вероятно. Номинация?