Книга 2. Часть 6. Галерники свободы
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Галерники свободы.
И это вроде бы обвал,
И все чисты, невинны сплошь,
И никого из окружающих не упрекнешь вовек.
И этот, кажется, неплох,
И этот, вроде бы, хорош,
И сам я тоже умный, добрый, милый, честный человек...
Июнь, 1894 год.
Эйле, окрестности.
Дом стоял на пригорке, в окружении мачтовых сосен. Двухэтажная усадьба с мезонином и каминными трубами. Белые стены в дождевых потеках и проплешинах отлетевшей штукатурки. Перед домом на неухоженной, заросшей сорняками клумбе цвели, вопреки всему, пышные, похожие на розовые капустные кочаны, пионы.
На деревянных перилах веранды, томно свесив между облупившихся балясин роскошный хвост, возлежал шоколадный толстый котяра. На звук автомобильного клаксона он лениво приоткрыл зеленый глаз, и Дагу сделалось неловко. Вот, приперся без приглашения... Магистр некстати подумал, что, окажись на месте кота настоящий хозяин усадьбы, он едва ли испытал хоть малейшее замешательство.
Зато Лаки не смутился нимало. Исторгнув из груди прерывистый вздох, Миксот дождался, покуда авто замедлит ход у крыльца, выскочил, вспахав сапогами мокрый песок дорожки, и вцепился в котика, зажмурившись от восторга.
-- Я знал! Вот так и знал!..
Даг поневоле задался вопросом, сколько лет мессиру Миксоту. Но поскольку внятного ответа не находилось, а соблюдать приличия в чужом доме все-таки следовало, мрачно посоветовал Лаки отпустить неповинное животное.
-- Ты не понимаешь! -- сказал Миксот с мечтательным выражением на лице.
Это он ошибался. Про то, что Лаки в детстве таких котиков обожал до беспамятства, Киселев помнил прекрасно. О чем тут же Лаки и сообщил.
Лаки раскрыл глаза. Разжал руки, выпуская котика. Тот шлепнулся на песок и принялся возмущенно вылизывать хвост: затрогали, мол, загладили. Лаки еще несколько мгновений смотрел на Дага, будто ожидая, что вот сейчас магистр одумается и скажет что-нибудь более достойное. Но магистр молчал, и тогда Лаки, покрутивши у виска пальцем, проговорил жалобно и как бы извиняясь:
.-- Даг, ты заболел, да? Какое детство, Даг, что ты несешь?..
Киселеву сделалось жарко и тошно, и пустая аллея поместья поплыла перед глазами. Не мог он помнить ни детства Лакиного, ни пристрастия к котам, ни дома этого с мокрыми пионами на клумбе и пустой террасой с бронзовым чудищем чаеварки среди толковища немытых чашек на столе... Это все было из другой, не его жизни, и оставалось только гадать, как же так выходит, что эта чужая жизнь порой кажется Дагу куда отчетливей и реальней, чем его собственная.
Он поднялся на крыльцо, оставляя влажные следы на уже успевших подсохнуть половицах. Позабыв подставить чашку, отвернул фигурный вентиль на чаеварке. Даг был уверен, что внутри пусто, но тягучая почти черная капля упала на пальцы, потом еще одна. Запахло пьяной вишней.
-- Тут никого нет, -- сказал Лаки, уже успевший осмотреть дом и дворовые постройки. - Пойдем.
Даг в задумчивости облизнул липкие от вишневой наливки пальцы.
-- Куда?
-- Пойдем, - с нажимом повторил Миксот и почему-то улыбнулся.
Усыпанный меловыми камешками проселок тянулся и тянулся среди негустого соснового бора. Авто, по настоянию Лаки, пришлось оставить в поместье. Миксот уверял, что если ехать на машине, ничего не получится. Что именно должно получиться и почему ради этого стоит бить ноги несколько часов кряду при том, что времени катастрофически не хватает, Киселев не знал. У Лаки было такое лицо, что Даг просто побоялся спорить или спрашивать.
Они сидели на усыпанном слежавшейся мокрой иглицей пригорке у дороги. Солнце, пробираясь меж стволами сосен, мягко светило в висок. Лаки молчал, сосредоточенно обдирая пух с недозрелого одувана. Совсем как недавно Аришка. Даг вдруг подумал, что тогда хотел спросить у Аришки что-то совсем другое, вовсе ее вымышленные родители его не интересовали. Но вот же чертова вежливость!.. он хотел спросить у нее про Халька и так и не спросил.
-- Лаки.
Мискот дернул плечом. Это могло означать как предложение следовать с вопросами далеко и нафиг, так и приглашение к разговору. Даг решил, что последняя версия удобней. В конце-концов, зачем-то же Миксот его сюда приволок, а теперь сидит, как Аленушка над болотом.
-- Лаки, а правда, что тогда, в лагере, Феличе был у вас управляющим?
-- Он не у нас был, а в поместье.
Даг подумал, что опять спрашивает совсем не то, и что нужно, наконец, выяснить у Миксота подробно, что за сказку писал Хальк в этом поместье, и тряхнул головой, пытаясь прогнать наваждение. Солнце сместилось, ударило в глаз золотой иглой... длинная золотая вспышка расколола темноту за окном, и гулкий грохот сотряс дом. Эхо заскакало между стенами, звякнули мелкие стекла в витражных окошках. Как бы в ответ над усадьбой опять громыхнуло, басом загудела жестяная крыша. И прямо перед собой в открытую форточку Лаки увидел пылающий старый дуб на задворках дома.
-- Ой, -- сказал Лаки. -- Па-ажар!!
Но ему никто не ответил. Стояла душная предгрозовая тишина, в которой треск огня казался чем-то ненастоящим. Лаки зябко поежился.
Он уже третий раз пробегал по одному и тому же коридору, не в силах уразуметь данное обстоятельство. Наконец уперся в хлипкую на вид дверцу, со всего маху пнул ее сандалей и тоненько взвыл. Дверца оказалась дубовой.
Как ни странно, она распахнулась. Лаки справедливо почел это наградой за пожар, боевые раны и вожделенного кота и, хромая, вошел. Дернулось пламя свечей. Сидящие у длинного стола люди в древних одеждах замолчали и уставились на ребенка. А ребенок вежливо пригладил чуб и невинно спросил:
-- Дядя Феля, а можно котика погладить?
Наверное, они решили, что он привидение. Или что его вообще нет. Что просто гроза и сквозняк. Сидевший у края стола, поближе к Лаки, мужчина поднялся и, обойдя Миксота, будто пустое место, аккуратно запер дверь. Судя по тому, как он налегал на жидкую с виду створку, у Лаки создалось впечатление, будто дверь еще и обшита листовым железом.
-- Итак, милорды, мне нужно лишь ваше согласие. И я бы просил вас ускорить свое решение, потому что еще немного - и будет поздно. Это только в сказках сказка нескоро сказывается.
Голос звучал из глубины комнаты, глуховатый и странно знакомый, Лаки никак не мог понять, где именно он его слышал. А в том, что слышал, сомневаться не приходилось.
-- Вы уверены, что это допустимо - использовать вашу... м-м... посланницу в наших целях?
-- А вы можете предложить другой способ? Или воображаете, что если разделить божественное возмездие на многих, оно станет легче? Так это только глупым детям из Круга пристало так заблуждаться. И потом, я уже сказал, когда вторая половина нашей с вами сказки... жизни... будет дописана...
-- В ваших силах сделать так, чтоб не была.
Раздался смешок, от которого Лаки продрало ознобом.
-- В моих силах? А кто-нибудь из вас, милорды, пробовал убить создателя?
-- Даг! Ну Даг же!! Да очнись ты наконец!
В голосе Лаки было столько отчаяния, что Киселев поневоле открыл глаза. Солнце медными струнами протянулось вдоль сосновых стволов. Он лежал, откинувшись затылком на сырую иглицу, а Лаки сидел над ним на корточках и тоненько подвывал от отчаяния и испуга.
-- Лаки, скажи мне честно, -- вместо того, чтоб успокоить камер-юнкера, проговорил Даг, морщась от привкуса крови во рту. - Вот только не ври, ладно? Кто стрелял на коронации?
Миксот растерянно захлопал соломенными ресницами.
-- Да откуда ж я знаю?.. Я ж там не был. И никто не знает, Даг, честное слово.
-- Ну, никто - это вряд ли.
-- А ты знаешь? Ты нашел, да?
-- Потерял... - проворчал Даг, поднимаясь. - Ты, кажется, меня вел куда-то? Ну так пошли.
Лаки швырнул камень, и юркий краб, выбравшись из-под кирпичных обломков, боком заспешил к воде.
От маяка мало что осталось. Полтора яруса, груда черных балок и битого кирпича, расколотые лестничные пролеты - все занесенное песком и гниющими прядями водорослей. Казалось, воздух до сих пор пахнет гарью.
Даг присел на лежащий в стороне валун. Камень был странной формы, с полукруглым ровно обтесанным краем и выемкой в середине. Как будто чаша с отбитым постаментом. В углубление набился песок и чаячьи перья.
-- Вот, -- сказал Лаки с нажимом. - Это все здесь и было.
-- Что - все?
-- Это маяк, -- сказал он. - Тот самый, с которого Хальк впервые открыл Чаячий мост. И это неправда, что он разбился! Я же сам видел! Все побежали, а я остался...
-- Кто разбился? Зачем побежали?! Лаки, ты можешь говорить по-человечески?!!
-- Я и говорю, - обиделся Лаки. - Мы в Яррановом поместье жили, ну, летний лагерь, и Хальк работал у нас воспитателем, а Сорэн, ну который Феличе, мажордомом. И мы уговорили Халька в последний день сходить на этот чертов маяк... А там солдаты и Одинокий Бог! А с другой стороны государыня и Сорэн. Только в сказке про это ни разу не было, не писал Хальк такого!
-- Лаки, что ты плетешь?
-- Заткнись! Они под маяком свалку устроили, а мы внутри, как в мышеловке. Потом Хальк нас отправил, а я остался.
-- Зачем?
-- Как зачем? -- удивился Лаки. - Помогать.
Даг представил себе все это очень отчетливо. Толпа одуревших от жары и боевого азарта мужиков, Феликс, Алиса и эти двое - одному девятнадцать, а другому едва за десять перевалило. Помощник, блин...
-- Понимаешь, Даг, когда Краон стал орать, что мы с Хальком заложники, а Алиса пошла к нему, и тогда Хальк с маяка сиганул... в общем, оказалось, что это Чаячий мост. Что он взаправду есть. Только, Даг, миры не тогда соединились. И Хальк с Алисой тут ни при чем. То есть, без них, конечно, ничего бы не вышло, ну, если бы они эту сказку про наш мир не писали.
-- Хорошо, - с трудом продираясь сквозь сумбурный рассказ, согласился Даг. - Они ни при чем. Придумать - еще не значит сотворить. Это я понял. А кто при чем? Адмирал Шардель?
-- Не-а, -- Лаки широко улыбнулся, как будто недогадливость магистра доставляла ему несказанное удовольствие. - Адмирал Шардель ни при чем тоже. Ты ж у нас умный, Киселев, ты магистр. Ну так сложи два и два и сообрази. А я помолчу, потому как на свободе погулять еще охота.
Когда они возвратились в усадьбу, уже почти стемнело. В воздухе одуряюще пахло ночными цветами, и песок дорожки скрипел под сапогами. За всю дорогу, сколько Даг не пытался, он не вытянул из Лаки ни слова. Миксот уворачивался с упорством, достойным лучшего применения, твердил, что он нобиль и слово давал, и Даг, вконец озверев, пообещал милорду Миксоту, что как только они вернутся в столицу, разговор продолжится в более подходящей обстановке. В смысле, в Твиртове.
-- В Твиртове ты лучше Яррана пригласи, -- посоветовал Лаки. - Вон он, вернулся из скитаний, на террасе чай пьет. Пошли, хлебнем по чашечке на дорогу.
Мессир Ярран, барон Катуарский и Любереченский, восседающий на веранде, был монументален, как памятник самому себе. Невзирая на заляпанные глиной сапоги и такую же куртку, в распахнутый ворот которой, впрочем, проглядывала кипельно белая рубашка и массивная цепь с магистерским медальоном, утопающим в кружевной пене... Тяжелый двуручник прислонен к перилам. На столе походная чернильница и скрученная в трубку хартия, уже запечатанная красным сургучом. Попыхивает посреди груд немытой посуды медное чудище чаеварки, распространяя по веранде запах пьяной вишни.
Такое ощущение, что Ярран готовился к этому визиту. Ждал день за днем. Завещание написал вот... Даг ощутил, как сводит скулы.
-- Вечер добрый, мессиры, -- сказал Ярран тусклым, лишенным всяких интонаций голосом. И Даг в который раз удивился про себя, пытаясь понять, что могла найти государыня в этом человеке.
Впрочем, тогда, в Шервудском лесу, Ярран выглядел совсем по иному и речи вел совсем другие.
-- Чай пьете? -- поднимаясь на террасу, спросил Даг.
-- Эт-та что?.. -- Ярран держал на распяленных пальцах грязный, в бурых пятнах кусок бархата, обшитый по краю непонятной, мокрой и слипшейся дрянью. И его колотило, потому что он четко знал: прежде это было зеленым, отороченным горностаем парадным платьем, и еще неделю назад Алиса смеялась, примеряя его перед зеркалом.
-- А вы не догадываетесь?
Феличе наклонился, что-то высматривая в траве, заинтересованно хмыкнул, присел на корточки. Развел ладонями мокрые от ночной росы стебли и поднял с земли то, что осталось от королевского венца. Задыхаясь, Ярран созерцал покореженные серебряные зубцы. Спющенный обруч, вмятина у левого виска...
-- Что здесь было?
У рта Феличе задергалась жилка.
-- Я полагал, мессиру известно это лучше, чем мне.
-- Почему? Я... я был занят этой ночью.
-- А вы думаете-э, что женщины все всегда узнают... э-э... последними? -- Айша отодвинула ветку жимолости, как театральную штору, и вышла на поляну. И трубочка дымилась в небрежно отставленной руке. -- Ей-Богу, мессир, вам сейчас следует думать не о ваших ночных... э-э... подвигах, а о государстве.
Ярран тупо уставился на забрызганную бурым траву.
-- Ее нашли?
Сорэн отвернулся, давая понять, что разговаривать тут больше не о чем. В ярком свете утра лицо его было серым, пятна желтизны залегли на подсохших скулах. Он покачал в ладони выпавшие из венца осколки янтаря и поднял глаза на подошедшего неслышно Дага.
-- Киселев?
-- Ее нашли? Отойдите.
-- Зачем?
Вместо ответа Даг досадливо дернул плечом. Объяснять что-либо не было времени, хотя в душе он подозревал, что времени теперь будет прорва, девать некуда...
Понемногу начал стекаться народ. Шушукались за спинами, дергали Айшу и требовали информации. Но вместо информации с разных сторон поляны одновременно слышались команды Дага: место оцепить, посторонних удалить, произвести осмотр, подозреваемых задержать до выяснения... а личному шуту государыни...
-- А его нет, -- растерянно прозвучало в толпе. -- И вчера не было.
Даг кашлянул. Где холера носила вчера бывшего камер-юнкера -- знали немногие. Так сказать, узкий круг ограниченных лиц. Если понадобится, алиби этому разгильдяю он обеспечит. Потому как, в самом деле, ну зачем Лаки смерть государыни. А если начинать искать, кому это выгодно, можно наискать тако-ое... И вообще, нет ничего хуже мучиться подозрениями к близким тебе и отчасти родным людям. Хотя... Яррана бы он назвал близким в последнюю очередь. И выгода его представляется очень смутной... не может дело заключаться только в ночной пьянке и ее последствиях, с другой стороны, как честный человек, Ярран теперь обязан жениться на этой дурочке, которую выиграл на пьяном ночном турнире. Но и матримониальные проблемы ведь можно решать по-людски.
-- Так, -- изрек Даг негромко, но над поляной повисла вдруг оглушающая тишина. А потом вздох и единое движение назад: это они заметили в руках у Яррана окровавленное платье Алисы. И стало понятно, что разговоры о Лаки здесь и сейчас неуместны -- как и о ком-нибудь еще. Что разговоры эти будут вестись в столице, в тишине кабинетов, а возможно, и камер Твиртове, и останутся разговорами... потому что дальше будет смута, и незвестно, чем все кончится, а военное положение дела не спасет, и...
-- Что. Это. Такое?
В руке Феличе, протянутой к нему, была булавка, длинная игла с хризопразом в капле ушка. Такими шпильками женщины закалывают волосы.
-- Отойдем, -- сказал Феличе.
Даг вернулся на поляну, когда народ окончательно рассосался. Трава была вытоптана до основания, костер едва дымился. Над тлеющими головешками на бревне сидела Айша, задумчиво грызя трубку. Даг подумал, что за полгода, прошедших со Стрешневского вторжения, руан-эдерская принцесса здорово изменилась. И не амнистия, объявленная государыней, тому причиной.
-- Хотите? -- Айша протянула магистру серебряную с черненым эдерским узором фляжку. Даг молча свинтил крышку, приложился губами, хлебнул, не чувствуя ни вкуса, ни запаха. Горло мгновенно обожгло, Даг закашлялся.
-- Ч-что это?
Айша красноречиво пыхнула трубочкой.
-- Только не говорите, что вам сейчас это не нужно.
Даг вытер выступившие из глаз слезы. Мона Камаль оказалась права, как всегда.
-- Вы что-то хотели мне сказать, миледи?
-- Я хотела вас попросить. Чтобы вы не торопились искать правых и виноватых в том, что случилось. И крепко думали, прежде чем принимать решения.
-- Вам что-нибудь известно?
-- Э-э... то же, что и всем остальным. Я только делаю другие выводы. Чего и вам, мессир, э-э... советую.
Благо, что тогда у него хватило ума внять советам моны Камаль. И, как Феличе ни настаивал, Даг не арестовал никого. Заявил, что улик нет, и потому он не видит достаточных оснований для таких решений. Мало этого, он даже мотивов для преступления не видит. Какие-такие враги государства? На мистерию же поехали самые-самые, проверенные!.. Ах, и амнистированные были? Милорд Сорэн что, хочет сказать, будто государыня напрасно помиловала бывших изменников Короны?
И с какой стати он должен подозревать Яррана? И в чем? В убийстве из ревности? Из какой ревности? Милорд Сорэн что, позволяет себе усомниться в добродетельности государыни? Даг не стал говорить Феличе о том, что было уже почти совсем светло, когда он заглянул в королевский шатер, чтобы сообщить Алисе о том, что Врата закрылись.
-- Чай пьете? -- поднимаясь на террасу, беззаботно осведомился Даг. - А мы вот тут вас дожидаемся, обыскались уже.
-- Я уезжал по делам.
-- Ну да, -- согласился Даг, вспоминая, что подписки о невыезде он с Яррана так и не потребовал, а посему барон Катуарский волен разъезжать где угодно и никому о своих передвижениях докладывать не обязан.
-- Мне собираться?
Даг всегда удивлялся, как это у обалдуя Лаки, когда нужно, выходит становиться таким незаметным, почти прозрачным, и вписываться в любую тень, в каждую выемку стены...
Неслышными шагами Лаки поднялся за спиной у магистра на террасу и замер у стола, в полушаге от Яррана. Даже дыхания не стало слышно. Сам Даг не особо напрягался. Он-то понимал, что Ярран -- честный человек, насколько вообще возможно быть честным при данных обстоятельствах.
-- Да нет. Мы так, поговорить приехали.
-- Поговорить? О чем?
-- О жизни, -- сказал Даг. - И о любви.
-- Это касается только меня одного.
-- Ай какие мы гордые и благородные, -- без всякого яду в голосе проговорил Даг и подвинул к барону чашку. -- Наливай, что ли?
По лицу Яррана было что-то не заметно, чтобы он собирался стать им родной матерью. И вообще проявлять чудеса гостеприимства. И поэтому изголодавшийся Лаки, твердо решив взять свою судьбу в собственные руки, занялся самообслуживанием. А именно, помахал у Яррана под носом постановлением на обыск, которое Даг на всякий случай сочинил перед отъездом, и ушел в дом за чистой посудой. Вернулся оттуда, сияя, как королевский империал, и горделиво водрузил на стол, впридачу к чашкам, вазочку с ирисками.
-- Какая прелесть! -- восхитился Даг. Нахальный Лаки сейчас же запустил лапу в вазочку. Зашелестела обертка. Лаки сосредоточенно сжевал ириску и потянувшись за следующей, невинно осведомился, не может ли Ярран накоротке свести его со своими поставщиками.
-- Лаки, уймись.
-- А что, что такое?!..
Вместо ответа Даг поглядел на камер-юнкера так, что Миксот почел за благо заткнуться и вообще исчезнуть с террасы.
Горела лампа под матовым стеклянным колпаком. Ночные бабочки летели на свет, бились крыльями. Пахло пьяной вишней и мокрыми цветами из обступившего террасу сумрачного сада. Хотите, я возьмусь пристроить ваши рукописи? Но только стихи...
-- Ярран, вы можете мне рассказать, как вы нашли ее?
-- Кого? -- удивился Дагов собеседник.
-- Алису. Если вас, конечно, это не затруднит.
Поле было белое-белое, укутанное новорожденным снегом. Мелкие облачка плыли над ним, и белесое зимнее солнце заливало равнину неярким светом. Малиновые шапки татарника казались на белом сполохами живого огня.
Кони шли по протоптанной среди сугробов едва заметной тропке, белый пар срывался с их мягких губ и таял в прозрачном морозном мареве. Было первое утро новой зимы.
Поле выгибалось к горизонту округлой чашей, и далеко, на самом ее краю, на ощетинившемся жухлой травой взгорке, черными верхушками подметая низкое небо, стояли сосны. Длинные и прямые их тени были почти не видны на снегу. Там, за взгорком, в заметенной вчерашней вьюгой ложбинке пряталась давно заброшенная капличка и при ней -- заросший быльем погост. Замшелые, источенные временем и ветрами кресты торчали из сугробов, как насмешка. Ярран отчетливо, словно наяву, представил себе их. И рушники с выцветшей красно-черной вышивкой-оберегом по обтрепавшемуся краю... Он не любил ездить через этот погост, ни зимой, ни в какую другую пору, но сейчас иначе не выходило. Во всяком случае, так утверждал его мажордом Феликс Сорэн.
-- Мессир, гляньте.... -- Феличе растерянно дернул поводья и остановился. Наст впереди был истоптан копытами и забрызган кровью. Поверх этого страшного месива уже напорошил свежий снежок, но глядеть все равно было отвратно. Ярран отвел глаза, но через мгновение, замирая от того, что уже увидел, но еще не осознал, повернул назад.
На снегу, скорчившись, лежала женщина. Рядом с нею, слишком близко, чтобы быть нарочно мимо спущенными, торчали охвостья арбалетных бельтов.
Ярран машинально сосчитал: семь.
Восьмой торчал из спины лежащей.
-- Проклятие на эту землю, -- негромко и отчаянно сказал за спиною Яррана Феличе.
И просыпаюсь я, какой-то кислый вкус
Держа во рту, и голосом вполне чужим
Клянусь вперед блюсти антитабачный курс,
Вегетарьянство и сплошной режим...
А вернулась -- ей привет: анонимочка...
Генуэза.
Июнь 1894 года.
Петух стоял на одной ноге, как эдерский страус. Налетающий ветерок колыхал черные с прозеленью перья хвоста, солнечные искры горели на шпорах. Петух был великолепен просто классически. На скрип открывающейся калитки он повернул голову. Дернул малиновым гребнем, скосил глаз, издавая негромкое, но вполне угрожающее хлохтанье.
Хальк невольно попятился. Вид у петуха был решительный, а воевать с домашней птицей именно сейчас в планы Ковальского никак не входило.
Сидящая у стола на террасе женщина подняла голову.
-- Извините, мона, бога ради. Но мне сказали, что вы сдаете комнаты.
Вокзал был оцеплен. Но, судя по количеству жандармов и плотности оцепления, встречали особу не слишком высокого ранга. Так, на уровне магистра какого-нибудь заштатного департамента. Вроде "труда и общественного здоровья". То есть, существовала надежда, что это развлечение ненадолго.
Из динамиков неслась хриплая "Славянка". Неподвластные ни патрулям, ни мору и гладу бабки сновали по перрону, предлагая пассажирам разнообразную снедь и зазывно приоткрывая матерчатые авоськи, из которых торчали запотевшие горлышки пивных и лимонадных бутылок, сушеные рыбьи хвосты и колбасные кольца. А еще вишни в протекающих бумажных кулечках, бархатные персики и вездесущие, как зараза, семечки.
Хальк чертыхнулся. Надо ж так невовремя приехать. Конечно, выбраться из вагона - дело пяти минут, невзирая на то, что из-за оцепления посадку-высадку притормозили. Но оказаться вот так, за здорово живешь, сейчас в жандармерии в его планы никак не входило. Вообще-то он рассчитывал доехать до Руан-Эдера, но очень скоро стало понятно, что некогда столь гостеприимно распахнутая граница теперь прикрылась до неширокой щели, бдительно охраняемой таможенниками и военными.
В общем, сплошные глупости.
Тетки стояли вдоль вагона плотным осадным строем. Думали, раз он тут в окно пялится, может, купит у них чего. Вишни капали на серую от пыли и зноя брусчатку перрона. Хальк виновато пожал плечами и, чтобы не смущать женщин, отвернулся к другому окну. В которое, к тому же, кто-то вот только что стукнул камешком.
Под окном обнаружился мальчишка лет примерно десяти, белобрысый и загорелый до черноты, в живописных лохмотьях, которые совсем недавно были вполне цивильными рубашкой и шортами. Мальчишка строил рожи, отчаянно жестикулируя и поминутно оглядываясь. На вокзального попрошайку он был явно не похож. Вполне домашнее, хоть и вольное дитя.
Хальк приналег, сдвигая вниз оконное стекло.
-- Тебе чего, ребенок?
-- Прыгайте сюда. Тут сейчас состав подадут, вас никто не увидит.
-- По-твоему, я похож на психа?
-- Ага, -- простодушно согласился ребенок. - А еще на портрет из книжки.
Он задрал рубашку, показывая засунутую под ремень брезентовых шортов книгу: затрепанное до невозможности довоенное издание "Стрелков". Хальк в глубине души потрясся раритету. Сколько ему помнилось, там, на задней обложке, была их с Алисой фотография. Где им лет по двадцать (с поправкой на разницу в возрасте), и сзади море и сосны... Первое, оно же и последнее их совместное издание.
-- Сейчас по вагонам с проверкой пойдут, - сказал мальчишка.
Хальк до отказа выжал вниз тугую оконную раму.
-- Ну-ка, отойди...
Через путаницу рельсов, спотыкаясь в пахнущей солидолом высокой траве, они выбрались к забору, и, протиснувшись между горячими чугунными прутьями, оказались на окраине привокзального скверика.
-- А вы ничего, -- со сдержанным одобрением заявил Хальков спаситель, оттирая под тоненькой струйкой фонтана изгвазданные в мазуте колени. - Я думал, писатели -- они совсем не такие.
-- А какие?
-- Ну... солидные. Из вагонов не прыгают.
-- И по шее не дают.
-- А детей бить аморально, -- сказал он, на всякий случай отодвигаясь по бортику фонтана подальше от карающей длани. - Слушайте, а это правда вы?
-- Правда я.
-- Ну вот... - он придирчиво осмотрел слегка побледневшие мазутные разводы на ногах и решил, что, по-видомому, лучше все равно не будет. - Ладно, пошли.
-- Куда?
-- Домой. Или вы под кустом жить собираетесь?
Хальк отчетливо представил картину. Является под вечер ненаглядное дитя домой в сопровождении чужого подозрительного дядьки и заявляет обалдевшим от счастья родителям, что "он у нас поживет немножечко".
-- Не думаю, что твои мама с папой мне обрадуются.
-- Обрадуется, куда ей деваться. Мама. Отца нету. Вы ей скажете, что комнату хотите снять, она как раз нового квартиранта ищет.
-- Кстати, а зовут тебя как?
-- Не "кстати", а Юлек. То есть Юлиуш. Раецкий. Ну, пошли, уже времени сколько...
Припорошенная серой пылью длинная лаковая "каталина" рванулась с места, вспугнув спавших на карнизах голубей. Дага откинуло на сиденье, вжало плечами в кожаную мягкость подушек. В приокрытое окно ворвался ветер - плотный, пахнущий морем и степью, хлестнул в лицо, забивая дыхание. Даг закрыл глаза и не видел, как авто огибает сперва пустую вокзальную площадь с редкими шеренгами оцепления и унылой пожарной каланчой, а потом несется вниз и вверх по улицам, пробитым сквозь меловые скалы, покрытые колючими зарослями дрока и южных акаций.
На особенно крутом повороте, когда авто тряхнуло, Даг вздрогнул в сонном оцепенении, оглянулся в заднее окно. Там стремительно убегал назад чахлый скверик с фонтаном и лавочками. На бортике фонтана сидел, закинув ногу на ногу, средних лет мужчина и, задумчиво поплевывая в воду вишневые косточки, наблюдал за мальчишкой, который с сосредоточенным видом отмывал под тонкой струйкой воды чумазые колени.
Коридоры Сената были упоительно пусты. И багряная с золотыми листьями по краям ковровая дорожка глушила шаги. Огромные створчатые окна были распахнуты, сквозь них в коридоры проникали звуки и запахи моря. И на лице у милорда Сташица -- воленародно свеже избранного на второй срок дожа округа Генуэза -- светилось умиротворенное выражение. Как у любого человека, которому до вакаций осталось несколько дней.
Вообще странности этой избирательной кампании могли послужить темой для отдельного разговора. В глаза не видевши наблюдательских отчетов о работе окружных комиссий и вообще не вникая в хитросплетения интриги, Даг готов был поклясться, что не все тут чисто. Это, конечно, создавало удобный прецедент для того, чтобы отнять у Генуэзы Хартию Вольности раз и навсегда. В конце концов, чем они хуже многих прочих? Живут же люди и без этой самой вольности, некоторым так даже удобней: не надо ломать голову, слушайся столичных чиновников, а если что не так -- не мы виноваты... а ваш, вами, судари, назначенный эрл. И хоть трава не расти.
Многим, очень многим эти эрлы были удобны. А пуще всего тем, что контролировать их было одно удовольствие. Кстати, согласно данным статотчетов, в округах, Хартии Вольности так или иначе счастливо лишенных, локальных Вторжений было не в пример меньше. И все создатели наперечет и как на ладошке. А глава окружного магистрата был непосредственно подотчетен Легату Круга. Коего назначал департамент печати. И все чудесно.
Механики этой дож Генуэзы Александр Сташиц не знал и знать не мог. Догадываться -- это уж на здоровье. Даг сильно подозревал, что нынче мессира Сташица вообще заботят другие проблемы. Зимой, как это ни странно, в домах нужно топить, а чем топить, скажите на милость, если уголь идет с Севера, через Внутреннее море, которое метрополия со дня на день закроет, а Внешнее еще со времен Песчаной Войны нашпиговано минами, как яблоками -- рождественский гусь. Можно, конечно, заслать гонца в Руан-Эдер, но нефть -- штука дорогая, а право чеканить собственную монету город потерял еще при Одиноком Боге. И потом, инфляция -- не подарок.
-- Полагаю, тут вам будет удобно. -- Сташиц обеими руками толкнул створки дверей своего кабинета. В глаза ударил ослепительный свет. Даг ошалело покрутил головой: здесь, на юге, у людей своеобразные понятия об удобстве. В их понимании это прежде всего простор и много солнца. Минимум мебели, зато та, что есть, вызывает желание сесть (лечь), расслабиться и напрочь забыть о необходимости что-то делать, думать о чем-то... все тлен и суета сует рядом с бледно-лазоревым бархатом и резной полировкой кресел из белого нидского ясеня. -- Если что-то понадобится, я рядом, в приемной.
Как за спиной Сташица затворялись двери, Даг не помнил.
Надо же, сказал он себе, раскрывая принесенный секретарем бювар с письмами. Дипломатическая почта работает исправно, это вам не Стрешнево... Официальная переписка, отчеты местных умников, отдельно -- рапорт генуэзского негласного легата... так, а это что такое?
Скомканный и старательно затем расправленный листок лежал отдельно, чернила местами побледнели и были тронуты подтеками. Начало отсутствовало, но и того, что осталось, Дагу вполне хватило, чтобы понять, что перед ним -- банальная анонимка. Странно, почему, отправленная в Твиртове, она нашла его здесь, дело-то пустяковое, этим легату заниматься, а не столичным высоким чинам.
"Довожу до вашего сведения, что мессир Юлиуш Раецкий, проживающий в соседнем со мною доме, имеет нездоровые литературные наклонности, каковые вызывают последствия..." В качестве последствий фигурировало сбежавшее у соседки молоко, лично у информатора кофе... ну и так далее, в том же духе. Отдельно радетель за нравственность сообщал, что другой его сосед, некто Дуся Чернышевский, тоже имеет нездоровые наклонности, только не литературные, а сугубо фармацевтические. Дурит потихоньку, одним словом. Причем не местной растительностью балуется, а заграничной, что есть явная контрабанда. А мессир Ульдар, здешний, стало быть, легат, посылает куда подальше. И мэрия молчит, как будто им проплатили.
-- Сташиц! -- гаркнул Даг. -- Зайдите!
Вместо мессира Александра на пороге возник средних лет господин в синем с золотом мундире, с породистым гладко выбритым лицом и бесцветными глазами. Впрочем, при ближайшем рассмотрении обнаружилось, что глаза эти серо-зеленые. Господин представился, и оказалось, что он -- военный атташе, личный советник дожа, полковник и лорд в двадцать шестом колене. Даг почувствовал, как у него сводит скулы.
-- Советник Юнгвальд, -- сказал он, тем не менее вежливо склоняя голову.
-- Мессир Киселев.
А вот руки я тебе не подам, подумалось Дагу устало. Он испытал мгновенный и острый приступ брезгливой ненависти. К советнику -- по заслугам. К себе -- за то, что вынужден копаться в дерьме и не иметь права послать все к чертовой бабушке. К пропавшей без вести государыне, которой давал присягу.
-- Это вот -- что?! -- Даг легонько помахал у советника под носом анонимкой.
-- Э-э... Личная переписка магистра...
-- Личная переписка, -- сказал Даг, -- на то и личная, чтобы ее не вскрывал кто попало. А тут конверт отсутствует. Читали? Можете не отвечать. Какие меры приняли?
-- Э-э...
-- В Эйле, -- ощущая мстительную радость, заметил Даг очень тихо, -- в Эйленском Корпусе вы были куда разговорчивей. Воевать с детьми легче, не так ли?
Юнгвальд сверкнул глазами.
-- Мессир Раецкий по месту проживания в данный момент отсутствует. Мессир Чернышевский доставлен.
-- Введите, -- не поднимая головы от бумаг, сказал магистр.
Препровождение состоялось. Являло оно собой двоих раздобревших на южных фруктах жандармов, кои влекли под белы руки вьюноша средних лет и изрядной небритости. Вьюнош загребал плетеными сандалиями ковер и явно наслаждался вежливостью эскорта.
-- Вначале был Эру Единый, -- обращаясь к стражам, просветительски изрек он. -- Который еще зовется Илуватар.
-- Чего? -- задумчиво вопросил магистр.
-- Элеватор, -- поправился задержанный. -- Фамилия такая.
-- Ваша?
-- Не. Эру Единого.
Задержанного усадили в лазоревое кресло, после чего магистр движением руки стражей отпустил. И пронзительным взором уставился на подследственного.
-- Глаз болит? -- созерцая фингал под глазом мессира Чернышевского, полюбопытствовал он сочувственно.
-- Болит. -- Мессир Чернышевский цапнул со стола увесистую крышку от чернильницы и прижал к скуле. -- Нуждаюсь в медицинской помощи.
-- Яду мне, яду! -- в тон ему проговорил магистр и, словно кружевную салфетку в ресторации, расстелил перед собой одну из многочисленных бумаг.
Округ Генуэза. Департамент безопасности.
Архивный централ.
07.06, 1894 год.
Чернышевский Теодор Леонардович, он же Дуся, он же Волколака, прочее неизвестно, год рождения 1875,16 июня, образование незаконченное высшее, медицинское, Эрлирангордский университет, факультет фармацевтики. В настоящее время вольный слушатель медицинских курсов при Анатомическом театре Генуэзы. Место работы -- там же, должность санитар. Семейное положение выясняется. Круг общения: маргинальные слои общества. Вхож в группу лиц, злоупотребляющих лекарственными препаратами. Неоднократно замечен в хищениях лекарственных средств (спирта этилового в том числе). Вымогал деньги у усопших, их родственников и девиц определенного поведения. С 1891 по 1893 был герольдом Круга, отмечен наградами, за участие в Стрешневском мятеже осужден к восьми месяцам каторги, однако же спустя месяц помилован высочайшим рескриптом, переведен на поселение без права проживания в метрополии. Литературным творчеством в настоящее время не занимается, публикаций и печатных работ не имеет.
-- Не имею, -- подтвердил Теодор Леонардович. -- Я песни пою. Барышням.
-- В морге?
-- Не... -- Федька даже слегка смутился. -- В морге -- там другое...
Даг смотрел на него, подперев щеку рукой, как бабулька на лавочке, а другой рукой держа архивную справку и обмахиваясь ею, как веером. Проклинать здешнюю жару не было никакого смысла. Тем более, что еще несколько дней -- и он вернется в столицу, а в столице прохладно, сыро и вообще... Феденька Дага не изумлял. Глупо изумляться человеку, полгода с небольшим прожившему под надзором на вольном поселении, где не что сочинять -- жить-то не хочется. И не у всех получается сохранить здравый рассудок. Соболиные брови и сияющие даже теперь эльфийские очи -- это, конечно, хорошо, только ненадолго. Скоро от этой красы следа не останется.
-- На вас тут анонимки пишут, -- сказал Даг. -- Вы соседям кофе сквашиваете.
-- Врут!
-- ...и в чернильницу мессиру Раецкому толченый мел сыплете.