Книга 2. Часть 3. Аришка
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Аришка.
...И я не тот, ничуть не лучше всякого,
И вы -- не та. Есть краше в десять раз.
Мы просто одиноки одинаково,
И это все, что связывает нас...
Эрлирангорд, Руан-Эдерский вокзал.
27 ноября 1893 года,
7.00
Вагонные двери поезда "Руан-Эдер-Эрлирангорд-Равена" лязгнули, проводник подтолкнул одуревшую от холода и бессонницы Аришку в спину. Жена преуспевающего издателя Искандера Камаля поскользнулась на подножке и почти упала на обледенелый перрон.
Мимо состава бежали люди в серых шинелях, с "сэбертами" наперевес, освещая мощными фонарями вагоны. Совсем близко распекали пузана в форме -- начальника поезда. Мона Камаль прекрасно помнила, как упрашивала посадить ее в вагон -- без билета, как начальник кочевряжился, но потом все же дал себя уговорить -- на что ушли последние Аришкины деньги. "Так ему и надо!" -- злорадно решила она.
-- Откуда поезд?! -- орал на начальника высокий мужчина в кожаном пальто-реглан и лаковых сапогах, к которым снег как бы и не приставал. -- Пути перекрыты!..
Пузан что-то бормотал в ответ.
-- Руан-Эдер! -- презрительно рявкнул мужчина в пальто. -- Вечно с вами проблемы. Эй! Скажи начальнику вокзала... -- обратился он к вестовому и споткнулся взглядом об Аришку. Ей очень захотелось съежиться, стать незаметной, как пес, сиганувший из-под сапог военных. Этот офицер, главный, наверное, ужасно напомнил ей Алеся. Она поморгала, убеждая себя, что Алеся на вокзале не может быть. Тут луч фонаря осветил продолговатое, с жесткими чертами лицо. И Аришка успокоилась -- они были совсем непохожи. И напрасно успокоилась. Главный махнул рукой -- и его подчиненные стали запихивать Аришку назад, в вагон. Она изо всех сил вцепилась в обледенелые поручни.
-- Дамочка, ну пройдемте, -- подпрыгивал рядом начальник состава. -- Поезд отправляется. Тут опасно, Вторжение.
Девушка мотала головой. Шапочка сползла, волосы растрепались и лезли в глаза. Аришка почти ничего не видела от них и от слез.
-- Ну, люди! -- бросил кто-то из военных. -- Бабу в поезд не могут запихать!..
И еще несколько слов, которые Алесь в свое время велел считать фольклором. Чтобы не злиться и не обижаться.
Аришкины пальцы почти оторвали от скользких деревяшек, когда начальство в кожане, мазнув фонарем по зареванному лицу, тихо и веско приказало:
-- Отставить!
Состав с лязгом тронулся и поплыл мимо Аришки, заставляя голову кружиться, увлекая под колеса; дали отмашку стоящие в дверях проводники. Офицер в кожаном пальто поддержал ее под локоть.
-- Пройдемте. Здесь и вправду опасно.
Аришка оглянулась: звать на помощь было некого. Разве того самого клочкастого пса. Он сидел под кустом, выгрызая ледышку из задней ноги, и смотрел с упреком. Обижался, что не дали пирожка.
-- Отпустите меня, -- сказала Аришка и заревела.
Пес ухмыльнулся и вихляющей побежкой удалился в ближайшие кустики.
-- Идемте, дамочка, -- офицер безукоризненным платочком вытер Аришке лицо. -- Не надо плакать на морозе.
-- За что вы меня... а-аре...
Он засмеялся. Было удивительно, что на этом жестком лице может появиться такая улыбка.
-- Ни за что. Просто проверим документы. В тепле.
Военный решительно подхватил Аришку под локоть. Она побрела, загребая ногами снег. Все равно деваться было некуда. По гулкой железной лестнице с обледенелыми ступенями они поднялись на мост. Здесь, наверху, было ветрено, и снежок, на перроне такой ласковый, превращался в метель. Аришка покосилась через перила. До земли было гораздо дальше, чем она думала. Перила невысокие. Рвануться, перевалиться через них... И нафига переться в другой город, чтобы гордо сигануть с моста? Можно было и дома...
Голова опять закружилась, ноги подкосились... Аришка не сразу поняла, что, поминутно оскальзываясь, бежит по ступенькам, только уже не вверх, а вниз, что ее волочат за руку, а воздух вокруг завывает и плюется разрывами огненно-белого света, и в нем тонет и плавится небо. Что снег -- черный, а небо белесое, тусклое, и столбы фонарей, запрокинутые в него, багровые и изгибаются, как змеи. И норовят завалиться на нее, ослепшую и оглохшую от этого фейерверка.
Девушка закрыла глаза. Все равно ноги несли ее сами собой, а тип в кожане нипочем ее не отпустит. Так что лучше не видеть тех препятствий, по которым он ее тащит. Минутой спустя мону Камаль безжалостно ткнули в спину, и она повалилась лицом в снег, завозилась, пытаясь подняться. Воздух вдруг сделался удушливым и тяжелым, над крышами пристанционных домов, над деревьями разлилось и повисло бело-голубое сияние. Чужая рука вдавила голову в землю. Аришка забилась, протестуя, получила крепкую затрещину и затихла.
Она плохо помнила, когда все закончилось. Ее подняли из снега, потормошили, требуя открыть глаза. Она молчала и плакала, слезы замерзали на щеках, Аришка вытирала их колючими рукавами. Спутник обругал мону и отдал ей свой платок.
-- Пойдемте.
Они выбрались на платформу и побрели мимо низких каменных бараков и похожих на привидения кустов сирени. Платформа оказалась длинной, Аришка остановилась.
-- Ты что?
-- Устала. Не могу больше.
-- А придется...
Офицер постучал в запертую боковую дверь, и ему тут же открыли. В терминале было темно и пусто, только над внутренней лестницей раскачивалась, бросая круги на мозаичный пол, тусклая керосиновая лампа.
Толкая Аришку перед собой, офицер заставил ее подняться по лестнице и пройти сквозь гулкий зал. Высоко на люстре завозились, захлопали со сна крыльями голуби.
Усмехаясь, обладатель кожаного пальто довел мону Камаль до буфета, запихнул за стойку и большим ключом открыл заднюю дверь. В каморке пахло пряностями, кофе и сдобой. От щелчка выключателя загорелась под потолком пыльная лампочка.
-- Свет дали. Скоро все окончится, -- мужчина вздохнул. -- Посиди пока здесь. Можешь поесть, что найдешь. Я тебя запру. И не вешайся, пожалуйста.
-- С чего вы взяли? -- вздернула нос Аришка, оттаяв в тепле.
-- Потому что я тебя знаю, кажется.
Она презрительно пожала плечами. Но когда ключ скрежетнул в замке, все же не выдержала, заплакала.
Офицер отсутствовал не больше двух часов. Аришка даже в туалет захотеть не успела. Зато успела подремать, съела две черствых булочки с изюмом и почувствовала себя гораздо бодрее. И стала воображать, какой скандал закатит арестовавшему ее мужчине, так похожему на мужа.
Но скандала не получилось.
Пришлось отдать офицеру паспорт и, опустив глаза, ковырять носком сапожка дыру в половицах. Руки в тонких перчатках вздрагивали, и Аришка все время ловила себя на желании спрятать их за спину. Или в карманы -- хотя это и неприлично.
-- Камаль Арина Ольгердовна... -- протянул офицер. -- Так. И с какой целью вы прибыли в столицу?
Аришка некстати подумала, что надо хоть имя его спросить. Очень трудно ругаться и спорить с человеком, которого в уме приходится величать "офицер" и "он".
-- Молчите?
Слезинка побежала по щеке. Аришка совсем не хотела плакать. Но слезы не спрашивали разрешения. А платок, который он ей давеча дал, был совсем мокрый.
-- Хорошо. Мы поговорим позже. Пойдем.
-- Куда?
-- А вам есть куда пойти? Вы где остановились? Молчите... Ну, я так и думал. И деньги у вас, разумеется, украли.
Аришка опять всхлипнула. От офицерского платка пахло знакомым одеколоном и табаком, и от этого накатывала дикая тоска по дому, спокойствию и уюту. Хотя еще вчера она ненавидела все это до судорог.
-- Мона, у меня не так много времени, -- глядя на ее терзания, сказал офицер. - И я зверски хочу спать, а не заниматься вашей судьбой. Вытирать вам слезы и сопли мне сейчас совсем не улыбается.
От его слов Аришка ощетинилась и рыдать перестала, чего офицер, похоже, и добивался. Сунул в карман ее паспорт и повел девушку за собой.
Шли они недолго. От одного из сиреневых кустов, обрамляющих боковой вход вокзала, отделился и потрусил навстречу огромный, с серыми подпалинами и коротким хвостом пес. Чем-то он был похож на ночного попрошайку, который хотел пирожка. Зверь подбежал к офицеру и, поставив лапы ему на грудь, облизал лицо.
-- Лобо! Спятил? Постойте здесь. Стеречь!
Хозяин ушел. Аришка попробовала сбежать, но помышления о побеге остались помышлениями. На малейшее ее движение в сторону серая скотина отзывалась глухим ворчанием и скалила сахарные, совсем уж не собачьи клыки. Глаза пса зелено светились.
-- Караулишь? -- пробурчала Аришка. -- Не бойся, никуда я не сбегу.
-- Разумеется, -- хозяин возник как будто из воздуха и запряг пса в большие, укрытые овчиной санки. -- Садись.
Аришка замотала головой. Опять полезли на глаза каштановые волосы.
-- Не мельтеши, Лобо этого не любит.
-- Собака?
-- Волк. Разве не видно?
Аришка зажала перчаткой рот. Угораздило связаться с сумасшедшими: волк и военный... Но офицер не стал церемониться, усадил; санки дернулись, Аришку тряхнуло и откинуло назад. Она еще успела подумать, что уж лучше было с моста головой... А потом улицы и переулки слились в снежной круговерти, и девушка закрыла глаза. Какой смысл следить за дорогой человеку, судьбой которого распоряжается волк...
Впрочем, ничего страшного не случилось. С полчаса они провели в "Хориве" -- лучшей столичной гостинице. Аришка однажды даже жила здесь -- когда Алесь собрался в Эрлирангорд по делам и прихватил с собой жену -- случаются чудеса. Правда, внутрь ее теперь провели какими-то закоулками мимо кухни, зато в номере офицер позволил моне Камаль умыться и напоил чаем. И даже сухо представился:
-- Мессир Киселев. Можешь звать меня Даг.
Мона Камаль слышала, так зовут магистра ликвидации последствий Вторжений. А может, просто совпало.
Аришке очень хотелось спать. Но офицер безжалостно поднял ее из кресла, запихнул в шубку и, оставив Лобо караулить апартаменты, потащил на остановку автобуса.
-- Садись! -- Даг надавил на плечо, и Аришка почти упала на жесткое автобусное сиденье. Привалилась плечом к стеклу и как-то сразу заснула, хотя всегда терпеть ненавидела спать на ходу.
Она заснула, и ей приснилось море. Но сначала в этом сне она долго то брела, то бежала по сухой выжженной земле, и низкие кустики степной полыни хлестали ее по исцарапанным лодыжкам. А потом степь перешла в галечный пляж. Аришка дотащилась до воды и с облегчением плюхнулась у полоски сухих водорослей, обозначавших кромку прибоя. Здесь не было гальки и песка тоже не было: что-то среднее между тем и другим. Море потрудилось на славу, превратив камни в мелкую крошку. Ее забавно было перебирать в руках. Попадались обломки раковин, матовые осколки стекла и перемолотые временем и прибоем человеческие кости. Откуда их сюда занесло, мона Камаль не знала, но случилось это, видимо, так давно, что теперь не имело значения.
Становилось жарко, и неплохо было бы искупаться. Но оказалось, что вязкая лень давно и прочно опутала Аришку своими невидимыми веревками. Ну вот, подумала та, наверное, я так и останусь здесь навсегда, и лет через триста мои косточки смешаются с этим песком, и никто никогда и не вспомнит, что был такой человек. И Алесь, наверное, не сильно огорчится... через триста лет... а может, даже обрадуется.
Автобус тряхнуло, но сон, вопреки ожиданиям, никуда не исчез, и Аришка покорно принялась его досматривать. Там, во сне, она, наоборот, проснулась оттого, что на лицо упала тень. Аришка повернула голову -- совсем чуть-чуть, но этого хватило, чтобы увидеть Дага. Даг сидел перед ней на корточках, упираясь в колени локтями, русоволосый и загорелый, Аришка ни за что не узнала бы его, встретив в толпе, но тут был сон, и она понимала, что это -- Даг. Тот самый Даг Киселев, который поймал ее на сумасшедшем вокзале, где фонари превращались в змей, а с неба валились фиолетовые молнии. Взял за шкирку, как кутенка, и выдернул из неприятностей, как когда-то выдергивал Алесь, прежде чем сбежать к этой своей государыне. У Дага тоже были все основания сбежать. Или засадить Аришку в тюрьму. Как чуждый элемент. А вместо этого Даг увез ее с собой. Словно принц на белом коне -- в сказку. Ну, не на коне -- на автобусе, чего придираться к пустякам. А теперь еще и снится. Может, это судьба такая... подарок. За то, что она с Алесем, с Хальком, мучилась. Киселев снился ей, перебирал зубами сухую травинку, и Аришка вяло удивилась, где это он ее раздобыл: здесь, на берегу, росли только полынь и низкие акации с длинными твердыми шипами -- совсем как в Руан-Эдере.
-- Греешься? -- Даг задумчиво прищурил серый глаз.
-- Греюсь, -- призналась Аришка. -- А что?
-- Вставай!
Голос у него был -- не поспоришь.
Аришка попыталась испугаться:
-- А что случилось?
-- Случилось, -- ответствовал Даг туманно, и она вдруг каким-то странным чутьем поняла: Алесь.
И проснулась с отчетливым ощущением беды.
За окнами автобуса все так же убегали назад мокрые елки и пустые, едва припорошенные снегом поля. Даг нависал над ней, уцепившись за поручень, и по лицу его было видно, что приходится ему ой как несладко. Тем более что другой рукой мессир чудом удерживал за ошейник Лобо. Волк вертел головой, насколько это вообще выходило у него в такой давке, клацал пастью, и его короткий хвост яростно молотил по Аришкиным коленям. Счас он кого-нибудь цапнет, вяло подумала девушка, то-то будет скандал, и тогда их троих наверняка высадят. И так уже шипят: собака, мол, в автобусе... Во-первых, не собака, а волк, а, во-вторых, хозяевам что, пешком ходить? Они, между прочим, и за собачий билет деньги платили...
-- Этот волк, мона, еще никого и никогда в жизни не укусил без надобности, -- проникновенно сказал Даг какой-то тетке. Тетка поняла и отстала.
-- Даг, -- позвала Аришка.
-- Да?
-- А что было там, на вокзале?
На его лице возникло нехорошее выражение.
-- Помолчите, мона, -- вежливо ответил он. Но Аришка опять отчетливо пожалела, что не послушалась тогда мужа и не вернулась. Интересно, он простит ее, если она приедет?
-- Мессир Киселев!
-- Что, мона?
-- Долго еще?
-- Четыре остановки.
Мона Камаль со всхлипом втянула воздух:
-- Знаете, мессир Киселев, я не поеду дальше. Я сейчас сойду. Спасибо вам и все такое...
Он пожал плечами.
Аришка заворочалась между тесными сиденьями, впечаталась локтем в соболью шапку дамы спереди, отдавила лапу волку и все-таки встала. Но тут автобус дернулся на повороте, и Даг тоже получил свое. Он зашипел и согнулся, а обретший долгожданную свободу Лобо пошел косить пассажиров. И хотя свободного места в автобусе было немного, граждане разбежались. Довольный Лобо уселся возле кабины водителя, свесив язык, а Аришка схлопотала по шее.
-- Дурак! -- мона Камаль разрыдалась и выдала Дагу вдогонку краткую и на удивление цензурную характеристику его моральных качеств человека и офицера. -- Я домой хочу! Я Алеся люблю, он надо мной хоть не издевается! А ты... ты...
-- Лобо, место! Извините, граждане, за семейную сцену.
Граждане сочувственно закивали и опять сомкнули ряды. А Даг, вернув статус-кво, стал занудно объяснять, какая Аришка дура. Хочет бежать - пжалста, он, Даг, возражать не будет. Он только напоминает, что если вдруг перестали стрелять по головам, это еще не значит, что в стране наступил мир и порядок. А поскольку у моны Камаль нет ни денег на билет, ни нужных документов, это, по причине военного положения в столице, может привести к последствиям...
-- ...Поймают на первом же полустанке, изнасилуют, отправят в распределитель, потом расстреляют. А я пальцем не шевельну за тебя заступаться. Убей Бог, не пойму, зачем мне жалеть малознакомую истеричку. То люблю, то не люблю... синематограф.
-- И откуда ты такой взялся, всемогущий, чтоб за меня заступаться? У меня, между прочим, муж -- издатель. А ты кто?
-- Кот в манто.
Аришка надулась и замолчала, подумав, что именно так отвечал на ее выверты Алесь. Вот же угораздило!
Стрешнево, пригород столицы.
Фабрика "Пролетарская Победа".
28 ноября, 1893 года.
Квартал назывался "Фабрика Пролетарская Победа". Что такое фабрика и что -- победа, Аришка понимала очень даже хорошо. Во всяком случае, фабрика виднелась на взгорке, за узенькой и непонятно почему не замерзшей речушкой. Над серо-стальной водой был переброшен шаткий мостик, от него убегала протоптанная в сугробах тропинка -- вверх, к фабричным корпусам из красного кирпича. С торцовой стены одного из цехов скалились выщербленными улыбками сложенные из смальты три дебелые красавицы с сувоями полотна в могучих руках. Видимо, ткачихи и пролетарки. Понятное дело, с такими женщинами победа этим загадочным пролетариям была обеспечена.
Аришка думала обо всем этом, рассеянно плетясь за Дагом по улице -- все вверх и вверх, мимо лиственничной аллеи и сквера с малопонятной скульптурой посередь громадной, как "чертово колесо", клумбы. Клумба была забросана лапником, но кое-где сквозь хвою проклевывались озимые сорняки. В глубине сквера пряталась почта, над крыльцом лениво полоскался флаг, почему-то красный, а не двухцветный, как положено. Табличка над почтовым ящиком извещала, что "выемка писем производится трижды". В неделю, в месяц или в год -- никто не уточнял.
-- Задворки цивилизации, -- в ответ на Аришкино недоумение отозвался Даг.
-- Кошмар... Неужели здесь люди живут?
-- Жили, -- сказал Даг. -- И ты будешь.
Жили.
Даг стиснул зубы, заставляя себя не вспоминать лица тех, кого позавчера выводил из этого дома. Смешно, ведь если заглянуть в паспорта, каждому станет ясно, что он был не намного старше, скажем, того же Пашки Эрнарского или Меты. Но почему-то сейчас Даг казался себе невозможно старым. Размашисто шагая впереди Аришки по раскисшему снегу, он понимал, что уже почти спит - вот прямо так, на ходу. Проваливается в мягкую серую тьму, как в сугроб. Там, в этом сугробе, было солнечно и спокойно, и те, кто остался на старой фабрике, были все еще живы.
В сущности, Даг почти никого из них не знал близко. Так, были знакомы. Он едва ли назвал бы этих людей своими друзьями. Как глава департамента по ликвидации последствий Вторжений, Даг был прекрасно осведомлен о каждом, кто входил в контр-Круг. Как о создателе и о человеке. Он хорошо понимал, что при нынешних обстоятельствах все они играют в очень опасные игры. А они ему доверяли, и Дагу оставалось только гадать, чем заслужил он такое счастье.
Они не были ни глупцами, ни подонками, как, наверняка, после о них нипишут в официальной прессе. В общем-то, они даже не ставили перед собой великой цели переделать мир посредством своего таланта. И Даг искренне не понимал, почему дурацкая фронда полутора десятков юнцов вызвала такое сопротивление со стороны государства.
Впрочем, ладно, с этим он разберется как-нибудь после. Когда проснется. А сейчас надо придумать, что делать с Аришкой. С моной Камаль Ариной Ольгердовной, в девичестве Тулуповой. Он смотрел ее документы там, на вокзале, и даже в чудовищной круговерти Вторжения ему хватило ума понять, кто она такая. И сообразить, что коль скоро Халька убили прямо на Коронации, для всех будет удобнее считать, что стреляли на самом деле в Хозяйку Круга, причем стрелял Хальк. В общем, за что боролся, на то и напоролся. А значит, под категорию врагов народа автоматически подпадают все близкие ему люди. И мона Тулупова, тьфу, Камаль в том числе.
Он только все не мог понять, почему она так похожа на Данаю, и это было как заноза, как непроходящая зубная боль.
Тогда, на вокзале, вытирая своим накрахмаленным платком зареванное лицо чужой жены, Даг в душе проклинал все на свете. И лихорадочно думал, куда эту жену теперь девать. Нужно было найти такое место, где никому не придет в голову ее искать. Логичнее всего было спрятать мону Тулупову - ладно, устал он себя поправлять... -- там, где уже все вдоль и поперек перерыли. Единственным таким местом, с точки зрения Дага, был дом в Стрешневе. Тот самый, с которого начиналась облава.
Еще он понимал, что ехать туда придется своим ходом, потому что возьми он служебную машину, и все сразу откроется. И ни в коем случае не козырять своим мандатом, иначе в пособничестве обвинят и его самого. А заодно не проговориться Аришке, что с Хальком его связывает нечто большее, чем простое знакомство. Во всяком случае, так Дагу хотелось думать...
Пока наспех придуманный план худо-бедно работал. Что будет дальше - Дагу было даже помыслить страшно. Ну, авось как-нибудь...
Дом стоял на отшибе, заслонясь от сторонних взглядов кронами огромных тополей. В их вершинах запуталось больное зимнее солнце. Где-то на задах, в зарослях одичавшей не то малины не то смородины, истошно вопили коты.
-- Прошу! -- Даг пинком распахнул перед Аришкой хлипкую подъездную дверь. -- Хоромы, правда?
-- Хоромы, -- вяло согласилась она.
-- Я рад, что тебе нравится, -- совершенно искренне сказал Даг. -- Потому как именно здесь ты и будешь жить. Во всяком случае, до тех пор, пока твой Алесь за тобой не явится.
-- А откуда он узнает, что я здесь?
-- А мы ему телеграмму отобьем. "Молнию". Ты адрес не забыла?
Лицо Дага в пыльном сумраке было таким, что у Аришки между лопаток стаями забегали мурашки. Она вдруг подумала, что совсем не случайно Даг ее подобрал. Такое впечатление, что и Алеся он знает... Может, это Алесь ему поручил ее стеречь?
-- Нету у меня адреса! -- Аришка засопела. Даг легонько подтолкнул ее пониже спины, чтобы шла живее. Мона Камаль развернулась, целя когтями ему в глаза. Даг перехватил ее кисти, и одна царапина прошла по щеке, а вторая украсила переносицу. Кровь потекла на глаза, и Аришка перепугалась, покорно дала доволочь себя до квартиры, пропихнуть в дверь и посадить в прихожей.
Стрешнево, пригород Эрлирангорда,
5 декабря 1893 года.
Небо было серое, и снег серый, и деревья за окном, и проплешины земли вместе с полоской далекого леса -- все тонуло в тусклой мороси. В комнате тоже было сыро и холодно. Утро еще только начиналось, саардамка давно прогорела. Это надо вставать и растапливать... Аришка с укором разглядывала синий кафельный бок, которому полагалось быть горячим. Вылезать из-под одеяла не хотелось, но было нужно. Загодя приготовленное письмо для Алеся ждало на краю бюро -- такого же обшарпанного, как и вся мебель в квартире. Письмо Аришка написала еще неделю назад, после заявления Дага о том, что "молнию" он отбил и ждет ответа, а если Алесь такая сволочь, что не отвечает на стенания прекрасной девы, так он в том не виноват. "Прекрасная дева" подозревала, что Даг соврал, и решила прояснить ситуацию. У мужа. Дело оставалось за малым: подловить почту за работой. Всю неделю Аришка ходила туда, как на службу, изучила окрестности, цены в местных лавочках, выражение лица на памятнике... а почта была закрыта. И "три раза" никто ничего не вынимал. В конце-концов Аришка озверела и учинила Дагу дикий скандал. Она кричала, что он ей надоел прямо до смерти, видеть она его не может и сбежит прямо счас.
Даг отмахнулся, с тоской вертя в руках останки гарднеровского блюдечка с фиалками.
-- Дура, -- вздохнул он. -- Хоть и вылитая Дани, а дура...
Аришка вздернула подбородок. Упоминание о Данае, покойной жене ее пока что живого мужа, было неприятно. Оскорбительно даже. И еще раз укрепило в подозрениях, что Даг с Алесем заодно. Надо ж так вляпаться! Но на все вопросы о том, откуда он знает Дани, Даг молчал, как партизан. А на ее обещания сбежать только хмыкал и злорадно советовал:
-- Беги-беги. Куда ты денешься... Поймают -- и к стенке.
-- Когда в магазин за хлебом ходила, никто меня к стенке не ставил.
-- Поставят, не сомневайся. Я прослежу.
Угроза Аришку впечатлила. И нужно было скорей писать Алесю, чтоб приехал и вырвал ее из гнусных Даговых лап. Все-таки муж, и обязан заботиться... А почта не работала. Сегодня Аришка решила, что идет туда последний раз, а если не повезет, то нужно придумать еще что-нибудь. Более радикальное.
Аришка прислушалась. В доме стояла сонная тишина. Потом где-то внизу закапала вода, звякнула, сопровождаемая кошачьим мявом, крышка чайника. Аришка принялась одеваться.
-- Привет, -- не отрывая глаз от газеты, сказал Даг, едва Аришка возникла на пороге кухни. -- Кофе будешь?
-- Буду. И есть буду. Хотя никто не предлагал.
-- Сама возьмешь, не королева.
Даг перевернул страницу, -- на мгновение перед Аришкой мелькнуло его скучающее лицо, -- наугад нашарил чашку, отхлебнул и фыркнул. Аришка злорадно ухмыльнулась: только что она собственноручно всыпала в его чашку добрую щепоть соли. Даг отшвырнул газету.
-- Вкусно? -- поинтересовалась Аришка с невинным видом.
-- Гадость какая! -- Дага перекривило. -- Ты зачем это сделала?!
-- Это я шалю. То есть балуюсь.
Аришка с безмятежным спокойствием сооружала бутерброд.
-- Не люблю, знаешь ли, когда от меня отмахиваются, как от надоевшей кошки.
-- Ну да, как же... -- Глаза Дага опасно посветлели. -- Подобрал -- корми и шерстку причесывай. Так, что ли?!
Аришка критически оглядела бутерброд, решая, с какого боку к нему подступиться. В глубине души она была очень довольна, что ей удалось так просто Дага уесть.
-- Шерстку -- не надо, сама обойдусь. -- Аришка любовно скосилась на перекинутую через плечо каштановую косу. -- Кстати, ты мне зачем про телеграмму врал?
-- Когда это?
-- Да с самого начала, -- Аришка впилась зубами в колбасу и потянулась к газете. -- Ты не убивайся, я привыкла. Все вы врете: и ты, и Алесь...
Подымая с пола шуршащие страницы, она наслаждалась приятной легкостью в теле. До чего же здорово говорить гадости, за которые тебе не могут ответить.
-- Ну-ка, ну-ка, чего в мире новенького... О, опять кого-то хлопнули, и опять никого не поймают. Когда стерва у власти, порядка не жди... -- Она еще продолжала говорить, а глаза споткнулись о фотографию.
-- Отдай, -- мертвым голосом потребовал Даг.
У Аришки задрожал подбородок.
-- Отдай, Арина, пожалуйста.
Она отстранила от себя газету, только бы не смотреть, а руки будто прилипли к листам. Ей казалось, что шаткая табуретка уплывает из-под нее, а мир вокруг, до того одинаково серый, делается вдруг ярким, как при магниевой вспышке.
С бледной фотографии, знакомое и неузнаваемое одновременно, глядело на нее неживыми, застывшими уже глазами лицо Алеся.
Комнату Лаки себе выбрал самую лучшую. Хотя это еще как посмотреть. Если не обращать внимание на некоторые бытовые неудобства вроде текущей крыши и прогнившего пола, на который и ногу-то было поставить страшно. Зато единственное окно комнаты выходило аккурат на эту самую крышу, и с крыши можно было без хлопот перебраться на тополь, росший под самым крыльцом, а уж оттуда - на все четыре стороны. Конечно, за нравами в этом прибежище оппозиции никто не следил, но Лаки, в раннем детстве испытавший на собственной шкуре все прелести казенного воспитания, собственную свободу ценил превыше всего иного.
Даг присел на продавленную кровать у стены. Зачем-то погладил подушку. Странно, когда человека уже нет, а вещи, которые ему принадлежали, еще хранят его запах, еще помнят... Счастье, что у Лаки не осталось в живых ни отца, ни матери. Каково бы им теперь было?.. Как Аришке - или хуже?
Под подушкой была спрятана тетрадь. Это было так по-детски, что у Дага на минуту перехватило дыхание.
Лаки нет, сказал он себе. Родственников, кому бы можно было это отдать, у него не осталось. Правильнее всего было бы спуститься вниз в кухню и сунуть тетрадку в печь. Но в кухне, скорчившись на табуретке, рыдала Аришка. Отсюда, с мансарды, Даг слышал ее сдавленные всхлипывания.
Плохо понимая, что делает, Даг открыл коленкоровую обложку.
Рукой Александра Миксота.
В начале было слово, и слово было убого. Но уж лучше корявыми словами, чем забыть и не написать.
Это было уже осенью, после пожара в Корпусе, и я в конце-концов заставил себя оторвать задницу от дивана и съездить к Хальку. В Руан-Эдер, поглядеть, как он там и не скучно ли ему, и если что -- развлечь.
Мы сидели на бортике фонтана перед Ратушей, уже вечерело, и в золотой дымке над тополями орала сумасшедшая горлица. Просто душу выматывала.
А Хальк молчал.
-- Ты переменился, -- сказал я ему. После всего, что со всеми нами случилось, можно было уже себе позволить и это "ты", и без имени-отчества... Ровесник... ну почти. Хорошо, что он не может догадываться, насколько самонадеян и нагл его бывший воспитанник.
Хальк покачал головой.
-- Не спорю. Трудно, знаешь ли, оставаться человеком.
-- Это почему? -- спросил я исключительно для поддержания беседы.
-- А люди очень мешают.
Я посмотрел на него, как на психа. Есть такая особо опасная разновидность сумасшедших, которые твердят всем, что они ну совершенно нормальны, и не желают поддаваться лечению. Я ему так это и сказал. И прибавил, что не для того перся из конца в конец страны, чтобы развеивать его меланхолию.
-- И нафига ж ты приперся?
-- Сказать тебе, какой ты дурак.
-- Спасибо. -- Хальк дожевал яблоко и непатриотично швырнул огрызок в фонтан. И попал, что характерно. -- Без тебя бы я не догадался. Только почему ж я дурак?
Я поворошил сапогом нападавшие с тополя листья, отчетливо жалея, что мне в фонтан кидать нечего.
-- Создатель, -- сказал я. -- Творец... "Не кастрюли паял, а создавал творения." Только ты меня уж прости, но все твои нынешние творения на кастрюли похожи.
-- Ты про Дага, что ли? -- вяло удивился будущий знаменитый издатель. Я ответить не соизволил. И продолжал гнусно:
-- И нужны они тебе не больше, чем эти самые кастрюли. А что-либо стоящее тебе выдумать слабо.
Как я ни старался, а разозлить его не смог.
-- Да нет, -- Хальк пожал плечами. -- Не слабо. Просто не хочется. Ее нет -- и ничего не хочется.
Задрал он меня ужастно. Не хочется ему! В пустыню, в пустыню, кузнечиков сушеных жевать... с медом. Нет, ну не зверь же я в самом деле! Я просто пнул бывшего наставника в фонтан. Это было получше яблока... Дальнейшие угрозы я пропускаю, я скромный... А когда он высох -- это было уже у него дома, -- я опять сказал ему, что он дурак, потому как в любой мышеловке есть дырочка.
-- Посоветуй, -- мрачно предложил Хальк, выглядывая из полотенца.
-- Придумай ее. Заново.
-- Ты спятил?! -- И полотенце отправилось в меня. -- Кого?! И где?!
Я красноречиво пожал плечами. Если бы я знал!..
Край страницы был залит темным. Судя по всему, эдерским пивом. Дальше было выдрано несколько страниц. Остальные листы были чистыми. Даг собирался уже сунуть тетрадку обратно под подушку, когда на покрывало вывалился конверт. Почерк, которым был надписан адрес, не оставлял простора для догадок.
Рукой магистра Ковальского.
... (начало отсутствует)
Вообще-то, солнце мое, Руан-Эдер - город от Вторжений закрытый, и написать тут хоть катрен ну просто невозможно. Но, как ты справедливо заметил, в каждой мышеловке есть дырочки. А в Руан-Эдере есть вокзал. Кто-нибудь пробовал писать на вокзалах? Создатели - они тем от бомжей и отличаются, ага...
Но ты все-таки ошибся, мой дорогой, хотя, надо признать, ошибаешься ты редко. Я ее помню, но тебя это меньше всего касается. А поскольку характер у тебя въедливый и склочный, я могу тебе сказать, что помню очень странно, обрывками, и память похожа на витраж, в котором не хватает фрагментов. Это не мое сравнение, для потомков можешь не сберегать. Иногда мне кажется, что складывать этот витраж заново нечего и пытаться. Но ты настаиваешь -- с упрямством молодого щенка. Хочешь знать, что из этого вышло?! Так вот, хоть это и не твое дело, но я помню ее всю, -- и ничего не помню, и сижу, скорчившись на неудобной лавке в зале ожиданий, над листом бумаги, как дурак, и ничего не выходит. Если трудно писать, то рисовать, наверное, легче... Я закрываю глаза, и карандаш на мгновение зависает над бумагой, чтобы из нескольких штрихов возникло лицо, -- Лаки, я до сих пор не могу понять, на кого из них обеих оно походит больше! Я открываю глаза, изучаю свои художества, и скомканный лист летит в урну в углу зала. Там такого добра навалом... Они только похожи, эти лица, похожи, и ничего больше. Чего-то там не хватает, и я не могу понять, чего именно. Но одну простую вещь я понимаю очень даже хорошо.
Ты оказался прав.
Я ее забыл.
В кухне, против ожидания, было пусто и тихо. Не рассчитывая ни на какие чудеса, Даг распахнул дверцы буфета. Там, за блюдом с засохшим и уже кое-где взявшимся плесенью огрызком бисквита, пряталась бутылка коньяка. "Старая Нида". Даг молча свернул граненую пробку.
Магистр Вторжений шлепал по лужам, разбрызгивая худыми сапогами стылую декабрьскую воду, и таращился в серое, с проблесками неуверенной синевы небо. Спору нет, лужи в декабре -- безобразие, и настроение под стать...Нужно было дойти до автобусной остановки, где, сколько Дагу помнилось, был газетный киоск. Он сильно сомневался, что в газетах удастся прочитать что-нибудь, похожее на правду. Разве что некрологи.
Несмотря на обморочное состояние последних дней, Киселев вполне отчетливо представлял себе, что может сейчас твориться в столице. То, чем обычно заканчиваются неудавшиеся Ребелии. Просто было любопытно уяснить, как далеко простирается государственный гнев. В глубине души Даг был даже уверен, что в списках объявленных в розыск его фамилия находится где-то в самом начале. То есть, если смотреть на вещи трезво, он не совершил ничего такого, напротив, проявил лояльность, какая не всякому под силу, даже Феличе. Но исчезнуть после всего на целую неделю...
В таких раздумьях Киселев и не заметил человека, идущего по скользкой тропинке навстречу. А тот несся прямо на него, крупной рысью. Пока они наконец не столкнулись. И тут Даг окончательно понял, что сошел с ума. Когда ты разговариваешь с призраками - еще туда-сюда, а вот когда они с тобой - это уже шизофрения.
А Лаки Миксот молчать не умел никогда.
-- Мое почтение магистру, -- призрак загнанно дышал, утирая перчаткой мокрое лицо. -- И кто бы мог подумать...
-- Тебя нет, -- сказал Даг. - Тебя же убили.
-- Ну да! -- возмутился Миксот. -- Давай, еще перекрести меня. Дурак маловерный!
-- Ну, -- сказал Даг мрачно.
-- Что - ну? -- простодушно удивился бывший камер-юнкер Твиртове.
-- Говори.
-- Чего говорить-то?!
-- Где остальные?
Жизнерадостная улыбка сползла с лица Лаки. И глаза тут же воткнулись в набрякший водой снег под ногами. Даг все ждал, когда камер-юнкер очухается и заведет привычную волынку о том, что все, конечно, живы-здоровы, только мессиру Киселеву, в силу служебного положения, знать об их местонахождении ни к чему. Но Лаки молчал. Тогда Даг аккуратно взял Миксота за отвороты истерзанной форменки, от которой все еще несло гарью, и несильно встряхнул.
-- Я тебя спросил.
Почему-то он был совершенно уверен, что ежели паршивцу Лаки ничего не сделалось, то и с остальными, кто был на фабрике, тоже все в порядке. Но Лаки вздохнул убито и покрутил у виска пальцем.
-- Даг, ну ты с ума сошел, что ли? - спросил он жалобно.
Даг оттолкнул его от себя, с трудом удерживаясь от того, чтобы не заехать Лаки по морде. Миксот попятился, поскользнулся и, не удержав равновесия, с размаху плюхнулся в лужу. И уже из этой лужи, не особенно стесняясь в выражениях, рассказал Дагу, кто он таков есть. Киселев выслушал молча и внимательно, нехорошо щуря желтые глаза и катая желваки на скулах, а потом поинтересовался, как же так вышло, что Лаки, который пошел по виадуку первым - вот он, жив и здоров, а остальные...
-- Мне что, повеситься тебе на радость, что ли?! Да не знаю я, почему! Потому что какая-то зараза Ворота открыла, вот почему!
-- Узнаю кто - убью, -- сказал Даг. Обошел по краю лужу и двинулся вперед, не обращая внимания на возмущенные вопли камер-юнкера.
Газет он, разумеется, не купил. Зато вдоволь наслушался свежих сплетен, дающих ясное представление о том, что творится в столице.
Все было именно так, как он и предполагал. Если отделить котлеты от мух, получалось следующее. В Эрлирангорде введено военное положение. Тех из магистров, кого можно было арестовать и отдать под суд, арестовали и судили наскоро, благо система военного трибунала к тому располагала. Всадник Роханский с приспешниками получили каждый причитающиеся сроки каторги. Не очень длинные, что, однако ж, не могло служить утешением, поскольку Нордлинген - край суровый, и люди там долго не живут, в особенности каторжные и ссыльные. Вокзалы и дороги были закрыты, конвой тряс всех без разбору, уделяя особое внимание создателям, проходящим по официальным спискам Круга. Разумеется, каждый из этих создателей получил повестку в жандармерию, а заодно и приглашение на беседу к личному духовнику. Что они там понарассказывали - одному богу известно. Тем, кто зарегистрирован не был, предложили в срочном порядке это сделать, пообещав за лояльное отношение амнистию.
Халька похоронили. Алисы на церемонии не было.
Мону Айшу Камаль искали, но пока не нашли. Как, впрочем, и самого Дага.
Ну и, как водится в таких случаях, в магазинах моментально исчезло решительно все, вплоть до соли и спичек, что не прибавляло народной любви ни Кругу, ни создателям.
А к тому же Круг в спешном порядке подписал Унию с Руан-Эдером, в соответствии с которой гарантировал некогда мятежному соседу защиту от Вторжений, соглашался платить ввозные пошлины на нефть и предоставлял населению страны свободу вероисповедания.
Даг совершенно твердо знал, что такие подарки задаром не раздаются.
В прихожей, как водится, было хоть глаз коли, зато пахло натаявшим снегом, мокрой шерстью и - совершенно волшебно после недавней слякоти - свежесмолотым кофе. Но это Даг понял не сразу. Все перебивал запах хорошего руан-эдерского табака. Плыл душными волнами, обдавал медом и донником, и жаркой, напитанной солнцем и полынью, степью. Такой табак мог курить только один человек. Прочие ничего подобного сотворить с этим продуктом не могли. Как ни пнулись, подмешивая разные травки, а выходило воняющее аптекой сено.
Спотыкаясь о груды чужой обуви и стараясь ступать как можно тише, а заодно и не убиться в темноте, Даг пробирался в сторону кухни. Потому что ну где же еще сидеть этим незваным гостям. И пить кофе, вкус которого Даг успел здорово подзабыть за последнюю неделю.