Станция Мстинский Мост примечательна тем, что о ее существовании никто и не подозревает. Ни слова о ней не сказано даже в Большой Советской Энциклопедии /по крайней мере в третьем ее издании/. Так что любой проезжающий по железнодорожному маршруту Санкт-Петербург - Самара может с уверенностью считать себя участником великого географического открытия.
--
Призрак бродит по России - призрак...
--
Коммунизма, - блеснул я своей начитанностью.
--
Хм... нет, - мой собеседник недовольно поморщился. - Нет, не то. Не коммунизма, милостивый государь. Ведь что такое, собственно говоря, коммунизм? Теория. А теория - она всегда относительна. Относительна настолько, насколько относительно наше к ней отношение.
- Вы хотите сказать... - протянул я, придав себе глубокомысленный вид.
--
Кому как сподручнее. В силу ль характера, или же темперамента, образа жизни. Иными словами, кому как удобней считать, тот так и считает.
--
А-а, плюрализм! - припомнилось мне уж порядком забытое слово.
--
Именно так. Плюрализм учит нас не бояться неудобных теорий, а смело их преодолевать. Как было, к примеру, в случае с Галилео Галилеем и его гелиоцентрическими идеями. Бесспорно, ученый он выдающийся. Можно даже сказать, что и мужественный.
--
Пизанская башня, - кивнул я. - Ведь он на нее залезал, когда она уже наклонилась!
--
Да-да... Но каково, представьте себе, всему человечеству да и римской инквизиции от мысли, что ты уже не стоишь, как прежде, испокон веков на твердой земле, а мчишься с ней черт знает в какие тартарары. Так и с коммунизмом. Тысячу раз право то правительство, которое раз и навсегда отменило его своими постановлениями. Чтоб не боялись впредь люди ни общности жен, ни имущества, ни прочих... э... Ну, как когда-то - вышел из дома, а земля, извините, покатая. Можно даже сказать - круглая. Какое ужтут спокойствие! Нет, в душе мы всегда должны быть уверены, что Земля наша плоская. Как блин, - добавил он без тени улыбка.
Заметив мой довольно-таки обескураженный вид, он снисходительно усмехнулся:
- Вы спросите, очевидно, а что же есть истина? Увы, мой юный друг.
На этот вопрос сам Иисус Христос не дал ответа.
--
Но наука! - я уже не мог скрыть своего удивления. - Ведь задача и цель любого ученого в том исостоит, чтоб устанавливать эту самую истину.
--
Вздор! Дело науки - служить человечеству, а не загонять его в угол на фиг не нужными, неудобоваримыми истинами.
Мой сосед по купе раскрыл на столе папку с докладом, сделанным им на какой-то там конференции в Питере /вместе с коллегой, нещадно храпевшим сейчас надо мною на верхней полке, он возвращался в Самару/, и стал его перелистывать, бегло просматривая страницу за страницей.
- Я ж понимаю, - продолжил ученый, - что ваш интерес к философским проблемам, такой благоглупости, как дескриптивная этика на постсоветском пространстве, продиктован любезностью. Да и кто в наше время, будучи в здравом уме, станет все это читать? Самому-то противно.
--
А все потому, - захлопнул он папку, - что все это истинно!
--
Странно, - меня поразило, как он без зазрения совести сам же себе и противоречит, - зачем в таком случае вам это надо?
--
Зачем? - философ помедлил, обдумывая, по-видимому, ответ, затем с выражением продекламировал: - "Я взглянул окрест меня - душа моя страданиями человечества уязвлена стала. Обратил взоры во внутренность мою - и узрел, что бедствии человека происходят от человека, и часто оттого только, что он взирает непрямо на окружающие его предметы".
--
Я не совсем понял, что он имеет в виду?
--
То, что порою достаточно лишь иначе взглянуть на вещи.
--
И все образуется?
--
Не смеетесь. Изменится главное, что заставляет людей страдать, - их отношение к происходящему. К тому содому и гоморре, которые мы, вынуждаемые обстоятельствами, устраиваем. Ну, не мы с вами непосредственно, - развел он, как бы извиняясь, руками, - но все человеки... простите, все люди - братья. И это не просто красивые слова. Видите ли, человеческий род представляет собой такую сложнейшую форму организации живой материи, о которой нам на сегодняшний день известно убийственно мало - только лишь то, что лежит на поверхности. Мы не можем быть даже уверены в достоверности и этих, сегодняшних, знаний, так как рассматриваем их сквозь призму своих субъективных, сиюминутных, а зачастую и идеологических потребностей. Мы видим лишь то, что хотим увидеть. Что же тогда говорить о вещах, которые и вовсе скрыты от нашего взора - о тех внутренних глубинных процессах, именуемых нами по простоте своей подсознанием?
- Ну, не все же, подобно Радищеву, способны "во внутренность" свою заглядывать, - вступился я за ученых.
- Темболее, - улыбнулся мой собеседник, - что она, как подводная часть айсберга, сулит нам одни неприятности. Кто б в нее ни заглядывал - все извлекают на свет какую-то дрянь. Сексуальные расстройства, маниакальные состояния...
- А вот главного, - продолжал он язвительно, - составляющего нашу, простите, скотскую сущность, никто не хотел разглядеть. Каждый считает себя неким подобием Бога, единственнейшей и неповторимейшей личностью.
--
Индивидуем.
--
На деле ж, на генетическом уровне, нам всем суждено во веки-веков жить только в массе, в толпе. Быть самому этой массой, толпой. Выражать ее нравы, мысли, идеи. Мы можем сознательно, искренне веря в свою правоту, считать за свои любые, какие ни есть, убеждения, взгляды. Именовать себя черт знает кем, хоть самыми крайними правыми, хоть... Да мало ли кем! Не подозревая о том, что на самом-то деле мы сама себя и дурачим, водим попросту за нос. Тащим туда, куда ветер подует. Все это - в силу сложившихся, выгодных нам обстоятельств для оправдания личных, казалось бы, асоциальных, иначе сказать, антиобщественных действий.
Признаться, я мало что понял, но последняя фраза ученого мне не понравилась.
--
Ну, не скажите!.. Сводить свои взгляды и убеждения только лишь к выгоде, к шкурному, так сказать, интересу...
--
Милый вы мой! - философ, казалось, только и ждал моего возражения, - на подсознательном уровне все мы, как были, и ныне, и присно - коммуния! Все мы повязаны общею долей, идеею.
--
Все - сицилисты !
--
Не смейтесь! Стадная жизнь налагает свои обязательства. А что до идеи, то и ворона, простите, может себя выдавать за черного ворона. Даже вести себя на манер одиночки-отшельника птичьего царства. Но сколько б она, горемыка, ни пыжилась, ворона - не ворон. Чуть что не так или какая угроза - тотчас собьется в стаю. Кстати, наглядным примером нам здесь послужит война. Разве случайно в минуту грозной опасности чуть ли не все народы Европы сплотились в схватке с фашизмом под красными стягами? Боже ты мой! Какая волна коммунизма ее охватила! Ее - эту мещанку Европу! Коммунисты в правительствах! С каким ликованием толпы народа встречали нас, "сволочей оккупантов", в той же Прибалтике!
"Что он несет?!" - я только качал головой, безотчетно догадываясь, что меня лишний раз провоцируют на возражения. Какой из них толк, я уже понял прекрасно.
- Даже сам Черчилль, - продолжал между тем собеседник тоном пророка, этакого Моисея, несущего мне откровения не с какой-нибудь там заурядной вагонной полки, а по меньшей мере с горы Синая, - даже сам Черчилль, не будучи связан своим положением, и тот но преминул вступить быв компартию. Недаром он первым из всех спохватился, выступив в Фултоне с речью - с призывом к холодной войне и железному занавесу.
- Вот-вот! А маккартизм? А "охота за ведьмами"?.. Нет, молодой человек, надо давить, выжимать коммунизм из себя, капля за каплей! Иначе... Вот вы мне скажите, имеет ли право жена коммуниста увешать себя бриллиантами, золотом, ну и всем остальным, нажитым, как говорится, не от трудов наших праведных? Нет? - он выдержал паузу. - А, скажем, жена социал-демократа?.. То-то! А вы мне - идеи! идеи! Какие там, к черту, идеи! Идея, если на то уж пошло, всего лишь одна, да и та, к сожалению, коммунистическая. Все ж остальное можно было б назвать заблуждениями, но - увы! - это в сущности самообман, это только прикрытие. Уловки нашего изворотливого ума в оправдание собственных, зачастую бесправных, эгоистических действий. Или напротив - бездействия и попустительства.
Философ достал носовой платок и оглушительно высморкался.
- Не станем, однако, - продолжил он, пряча платок, - кого осуждать за его эгоизм. Напротив! Корысти ради и сам того не желая, он выполняет великую миссию... Ну, об этом потом.
"Потом, так потом", - машинально кивнул я, ничего уже совершенно не соображая.
- Сейчас я хочу, - долетел до меня в перестуке колес голос ученого, - чтобы вы, молодой человек, уяснили себе крайне важную вещь. Вы меня слушаете?.. Так вот... Видите ли, мало кто понимает, а еще меньше людей найдут в себе смелость признать, что каждый из нас, что все мы, когда-либо жившие и живущие ныне на нашей Земле, все - коммунисты.
- Даже и так? - меня скорей позабавило, а не шокировало его заявление, на что он, должно быть, рассчитывал. - Но я-то им не был! Не состоял, так сказать.
--
С чем вас и поздравлю. - буркнул он хмуро. - Но вы неправильно поняли! Речь не идет о принадлежности к политическим партиям и даже о наших каких-то симпатиях и убеждениях. Хотим мы того или нет, осознаем ли мы это, но такова уж природа человека как общественного животного - жить в обществе и для общества, обеспечивая тем самым не просто сохранение, а неуничтожениевида. Вы понимаете?
--
Нет, извините! - воспрянул я духом, найдя уязвимое место в его рассуждениях. - Но для того, чтобы жить, как вы утверждаете, в обществе и даже для общества, вовсе не надо быть коммунистом! Да под такими словами любой, не кривя душою, подпишется - от Навуходоносора до Гитлера!
- Э-э, милый вы мой! Да кто же у нас всерьез полагает, что создан для общества? Нет. С тех самых пор, как человек уяснил свое место среди своих соплеменников, он уже так не считает.
- Не знаю, не знаю, - не желал я сдаваться. - Не все же мы такие законченные эгоисты.
- Все, дорогой! Исключительно все! - воскликнул философ, сияя довольством. - Да, эгоисты. И ничего нехорошего в это понятие вкладывать вовсе не следует. Это прекрасно! Так как по мере развития самосознания личности растет и ее несознательность.
--
Ясненько, - я усмехнулся. - От большого ума - в антиобщественные элементы?
--
Нет-нет, - запротестовал собеседник, - вы совершенно не поняли! Скорее наоборот! От нашего с вами недомыслия, и не в антиобщественные, а в самые что ни на есть социально сознательные... Не понимаете? Взять нам, к примеру, Америку, населенье которой в основе своей и составляли антиобщественные элементы, индивидуалисты до мозга костей... Господи! Как хорошо они управляемы!
--
Винтики-шпунтики! - он рассмеялся. - А ведь они далеко не интеллектуалы! Нет, я не хочу сказать, что они глупее нас с вами. Просто их всех угораздило подпасть под закон /известный со школьной скамьи/ о сохранении, так сказать, вещества, которое не исчезает само по себе и не появляется.
Я имею в виду серое вещество головного мозга. У них оно в первую очередь работает именно на самосознание, на себя самого, на собственное преуспеяние. Недаром же наши ученые, рванувшие было в Америку, сейчас возвращаются. Работать там можно. Прилично при том зарабатывать. Мыслить - нельзя! Не получается! Ну ты хоть тресни! Какие там мысли! Какие идеи могут родиться в мозгах, озабоченных собственным "я"?!
- Как украсть миллион, - вырвалось вдруг у меня название старого фильма.
- Только лишь... А вообще, - продолжил ученый, - можно смело сказать, что человеческий разум - это общественное достояние. Узурпировав право им пользоваться в личных, корыстных целях, мы вступили в серьезный конфликт между личностным "я" и общественным "мы", эгоцентрическим самосознанием и прокоммунистическим подсознанием. К последнему, кстати, следует нам отнести тот нравственный закон внутри нас, который в свое время так умилял Иммануила Канта.
--
И звездное небо над нашими головами, - вспомнил я что-то знакомое, связанное, по-моему, с категорическим императивом.
- Звездное небо?.. - философ, казалось, даже не понял смысла услышанного. - Религия также является следствием нереализованного "мы", то есть нашего в данном случае естественного коммунизма, отступившего на задний план. Страшно неясный, очень далекий, с трудом осязаемый, он представляется нам не иначе, как миф о минувшем царстве Справедливости и Золотом веке человечества.
--
И у разных народов.
--
Да. У разных народов, - подтвердил собеседник. - Характерно...
Меня озарило:
--
Воспоминанье о будущем? - фраза казалась мне очень удачной и сказанной к месту.
--
Возможно, возможно, - философ не дал себя сбить. - Характерно, однако, что вынужденный эгоистически перечеркнуть свое видовое, коллективное бессмертие, наш поумневший предок сразу же стал хлопотать себе об индивидуальном бессмертии. Бессмертии /не дурак же он в самом деле!/ хотя бы своего личного подсознания, именуемого им по-простецки душой. И - заметьте! - в основе своей ее нравственный кодекс, мораль, что предписана им для загробной жизни, - не что иное как реализация принципов коммунистического существования.
--
Интересно, в раю иль в аду? - не упустил я возможности съязвить.
--
Основополагающие его принципы, молодой человек, - это равенство и справедливость без всяких там экивоков - для всех, - невозмутимо ответил ученый. - Все ж остальное - ангелы, гурии...
--
Черти.
--
... есть только плод нашей буйной фантазии. Но я о другом. По сути - это как память, воспоминание о минувших /по правде сказать - достаточно мрачных!/ веках, о десятках, возможно и сотнях тысячелетий, закрепленное у нас на генетическом уровне. Память о доисторическом, о нашем с вами первобытнообщинном, так сказать, коммунизме.
"Эге! - меня осенило: - Так вот почему наши марксисты отвергли с ходу генетику! Она их лишала возможности приписать коммунизм делу собственных рук". Вслух же я сказал:
--
Как бы то ни было - это утопия. Сказка. Тупик!
--
Точно! - в глазах его вдруг мелькнул огонек, но тут же погас. - В какой это мере утопия, мы уже разобрали. А насчет тупика - тут, молодой человек, вы абсолютно правы, это - тупик. Конец истории...
Я раскрыл было рот, но философ не дал мне возможности высказаться:
- Нет-нет, не пугайтесь,- остановил он меня. - Я вовсе не думаю, что нам его следует так опасаться. В доисторическом статусе мы пребывали и жили себе поживали достаточно долго. Надеюсь, не меньше веков нам отпущено и в постисторическом времени.
Я тупо смотрел на него, как старый баран на новую строительную конструкцию.
- Не понимаете? - он сочувственно крякнул. - Я сейчас объясню. Дело все в том, что наша история, милый вы мой, не знает, не ведает ни тупиков, ни обратного хода. История наша - последовательна, и очень логично укладывается в общий процесс мирового развития. Как бы вам это наглядней представить?.. Вы альпинизмом, друг мой, не увлекались? В горах не бывали?
--
В общем-то, нет, - пожал я плечами, слегка удивленный его вопросом.
--
Ну, это неважно. Однако слыхали, наверное, песню Высоцкого, где говорится... дай Бог, пожалуйста, памяти: "И можно свернуть, обрыв обогнуть, но мы выбираем трудный путь - опасный, как военная тропа". Да, что-то подобное.
--
Так вот, - он немного помедлил, - если представить нам нашу историю как восхождение, то достичь, как вы знаете, высоту коммунизма сходу, идя напролом, не получилось. Пришлось разбивать промежуточный, базовый лагерь...
--
Приют? - выпалил я и тут же невольно содрогнулся: то-то сейчас мы все как приютские! Родина-мать!.. На кого ты нас бросила!
Но мэтр не оставил мне времени выплакаться. Он продолжал:
--
...строить, прокладывать вверх серпантин. Это такая дорога в горах.
--
Вроде спирали.
--
Точно! - кивнул тот обрадовано. - Не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы не видеть за этим образ спирали развития. Теперь понимаете, почему коммунисты /верха/ так легко перекрасились, а масса низов равнодушно восприняла то, что они, эти комлибералы, рванули в обход?
На языке у меня завертелись слова из другой уже песенки: "Нормальные герои всегда идут в обход". Но я промолчал.
--
Раньше ведь как оно было? - продолжил ученый. - Приходилось едва ли не силой тянуть за собой отстающих. Слабых, больных, не желающих вместе со всеми карабкаться и вообще малодушных - размешать в лагерях.
--
Вот он, ГУЛаг! - кивнул я с глупейшей улыбкой.
--
Не говоря уж о том, что всех паникеров и прочих там дезертиров-предателей просто пристреливать.
Его откровенный цинизм меня все же достал:
- Ну вы даете! Будто бы речь идет о загнанной лошади!
Но мэтр уже закусил удила. Не обращая внимания на все мои реплики, он продолжал свои разглагольствования:
- То ли дело сейчас! Дорога удобная. И даже совсем незаметно, что она поднимается вверх по склону горы к вершине. Никто никого уж не тащит, не вынуждает идти. А если кого и пристрелят, так только за дело: не путайся, мол, под ногами! Не лезь вперед батьки в пекло!
- На пик Коммунизма? - съязвил я.
- Да, на ту-пик, - парировал мэтр, - с капиталом под мышкой.
- Марксовым?
- Кто уж с каким. Коммунистам сейчас впору только посмеиваться: верной дорогой идете, товарищи! Пусть неосознанно, пусть убежденный в том, что движемся вправо - по кругу... Трагикомизм ситуации усугубляется тем еще парадоксом, что не идти по ней, этой дороге, мы просто не можем - чертовка мостится презренным металлом!
- За который люди и гибнут, - вспомнил я Мефистофеля Гете.
Философ вдруг встрепенулся:
- А не пора ли нам подкрепиться? Тем более что осуждение вопроса о том, кто в наше прекрасное время выполняет заветы Маркса и Энгельса, Ленина - Сталина, настолько чревато, что без пол-литра, пожалуй, не обойдешься.
- Молочные реки с кисельными берегами я вам не обещаю, - проговорил он, с трудом доставая из-под стола сумку с провизией, - но кое-что все же имеется...
Когда он извлек и поставил на стол вслед за ворохом свертков бутылку, над моей головой заскрипела полка, и с нее под невнятное бормотание свесились ноги еще одного мыслителя.
- Проснулся? - осклабился мэтр. - Садись, пора уже ужинать.
- Знакомьтесь, - кивнул он на новоприбывшего. - Петя! Коллега и, можно сказать, первейший мой недруг - неисправимый марксист.
Тот промолчал. В отличие от моего собеседника, этакого монументального микельанжеловского Моисей, он был довольно невзрачен. В мятом костюме, однако же тщательно выбритый, в блеклом, давно уже вышедшим из моды галстуке, он грустно взирал на меня прозрачным и чистым, казалось бы все понимающим взглядом безбородого Иосифа.
БОЛОГОЕ
Интересно отметить, что пресловутый женский вопрос у нас был решен именно здесь, в Бологое, где великим писатель бросил свою героиню как искупительной жертвы на рельсы. С тех самих пор наши русские женщины уже не считают свой брак с нелюбимым, со старым или богатым супругом какой-то вселенской трагедией. Ни одна уже в омут не кинется, как Катерина в "Грозе". Не говоря уж о тем, чтоб под поезд...
- А надо б подумать! - мэтр покачал головой. - Нет! Дело, други мои, совсем не в богатстве. Обладатель набедренной повязки где-нибудь в джунглях намного богаче своего голого дикаря-соплеменника. Ну, будет у него еще сто повязок - что из того? Все равно же больше одной он никуда не нацепит. Теперь и задумайтесь - что же случилось? Что происходит? Неужто дело лишь в том, чтоб кто-то изнас жил побогаче, чем все остальные?
--
Нет, - повторил он, - дело совсем не в богатстве! История - старая ведьма, но вовсе не дура. Такое порой отчудит! И пыль нам пустит в глаза и дымовую завесу устроит.
--
Деньги что дым?
Не знаю, была ли тут связь с какой-то пословицей, но сравнение мне показалось очень удачным.
- Что же еще? Разумеется! Она для того и чадит, чтобы люди не видели подлинной цели чертовки. Чтобы крутились как проклятые! Но, - он с ехидной улыбкой взглянул на коллегу, - мы не дадимся ей! Правильно, Петя? Нас на это не купишь!
Мэтра вдруг понесло:
--
Не-е-ет! Пусть другие! Пускай молодые, - заговорил он словами Андрея Болконского, - вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь. Наша жизнь...
--
Тэдиум витэ.
Ох уж эта латынь!
Я глянул внимательней: глаза безбородого, так меня поразившие прежде своей, неземною мудростью, заметно увлажнились и приобрели довольно-таки подозрительным блеск,
- Иди-иди! - отмахнулся философ. - Здесь не подают.
--
А что он сказал?
--
Просит еще налить. Хм... Немного банально, но... в этом, пожалуй, есть зерно истины: серость, пошлость и пьянство не только необходимо присущи, они являются доминирующим фактором, я бы даже сказал - символом нашего временя. Следовательно, - разливая по рюмкам водку, сделал он вывод, - церемониться незачем. Лес продадим англичанам...
--
Почему англичанам? - я даже опешил.
--
Предлагаете - туркам?
--
Нет... Да, действительно, - до меня с трудов доходил его странноватый юмор.
Внес лепту и Петя. Оставив латынь, он вдруг возопил нечеловеческим голосом:
- Выпь-ем за Ро-дину! Выпь-ем за Ста-лина! Выпьем и снова нальем! При этом он так энергично размахивал в такт наполненной рюмкой, что мэтр всполошился:
--
Эй, осторожней!
--
Соседей разбудим, - забеспокойся я. - Спят уж поди.
--
Марксист, называется!
--
Э-э, извини! - безбородый осклабился. - Коли на то уж пошло, так марксист либералу - не товарищ!
--
Точно! Это по вашей вине, сделав один шаг вперед, мы теперь отступали на два шага назад.
--
А куда? - полюбопытствовал я, расправляясь с закуской.
--
Как это... куда? - не понял философ.
--
Куда отступили-то?
--
Ах...
Но пока мэтр раздумывал, как бы ему сформулировать свой ответ, Петя, слегка запинаясь, промолвил:
- Во ть-му невежества, м-молодой человек.
--
Слушайте больше! - возмутился опомнившийся коллега. - Назад - к природе! Той самой природе...
--
Руссо? - затеплилась у меня вдруг надежда блеснуть эрудицией. - Как же...
--
При чем тут Руссо?!
--
При том!
Петя качнул головой, да так сильно, что едва не свалился с койки. С достоинством выпрямившись, он облизал пересохшие губы и продолжил, на удивленье легко подбирая слова:
- ...Что именно там, в восемнадцатом веке, застряла вся ваша буржуазная философия. Только не на Руссо, разумеется, а на Канте. Современная же модернизация апологетики индивидуализма, в сущности, ничего нового не привносит.
- Вот чешет! Вызубрил свой же учебник! А сами-то, сами! Вы в девятнадцатом, милыйты мой, не застряли? Далеко ли ушли от вашего Маркса?
--
С вами уйдешь! - безбородый скривился. - Да партийным вождям оно и не требовалось. А вот отступать на два шага /столетья/ назад оказалось не только легко и удобно, но и баснословно выгодно.
--
Фюйть! - мэтр аж присвистнул, - Считает себя материалистом-диалектиком, а сам вдруг скатился в самое что ни на есть болото идеализма. То есть он полагает, что серьезнейшие обшественно-исторические катаклизмы, процессы могут быть обусловлены единственно волей группы злоумышленников. Это как прикажете понимать? Этак и вашу Октябрьскую революцию следует, не покривив душой, окрестить "большевистским переворотом".
- Но ее ведь так и называют! - воскликнул тот жалобно. Мэтр ухмыльнулся:
- И правильно делают: кушать-то хочется не только хлеб, но и масло.
--
Постойте-постойте! - вмешался и я в их полемику. - Но революция - это и есть в переводе "переворот".
--
Да, но смысл-то здесь вкладывают уничижительный!
--
Полноте вам! - мановеньем руки мэтр призвал нас к молчанию. - Бессознательно, Петя, сами о том не догадываясь, люди ему, твоему Октябрю, воздают по заслугам, называя сию революцию ее собственным именем. Извини, но это действительно - переворот!
Безбородый расстроился:
- Вот! И ты вместе с ними!
- Да, переворот, - мэтр слегка усмехнулся а предложил уже с откровенной иронией: - Революций, простите, великое множество. Да на каждом шагу! Тут вам и "бархатная", и революция "с виолончелью", с цветочками разными, с персиками... Каких только не было! Что жекасается переворотов, то, - не считая дворцовых, при которых меняется лишь обладатель престола да часть приближенных, - здесь все гораздо проще. Их и было-то в нашей истории - раз-два и обчелся. Дарвиновский переворот в природе, который явил нам человека разумного, и большевистский переворот, представившим миру разумное общество.
- Разумное?!. Что вы такое плетете! - я аж взорвался. - Какое оно, к черту, разумное!
Я понимал, что сорвался на грубость, но у меня внутри все так и клокотало от негодования.
Философ однако, ничуть не обиделся.
- Молодой человек, - проговорил он с подозрительной мягкостью в голосе, - простите меня за нескромность, но я смотрю на наш мир не с подножия Олимпа. И даже, поверьте, не с его вершины. Поэтому ту обезьяну, впервые спустившуюся с дерева, я назвал бы разумной с большой-пребольшой натяжкой - и на дерево она снова не раз вскарабкается, и обезьяньи инстинкты поставит превыше разума.
--
Или б удобней было считать, - продолжал он, - грубой ошибкой природы то, что эта скотина взяла в свои лапы камень? Считать заблуждением то, что пролетариат, разобрав мостовую, поднял с земли свой знаменитый булыжник?.. Как бы не так! Москва, дорогой, не сразу ведь строилась: попробуй-ка образумь, научи уму-разуму это глупое животное!
--
Венец-то творения?! - я даже вспыхнул от острой обиды за человечество.
А тот уже хохотал:
- Какой там венец?! Какое творение?!. А если творение, то отнюдь не шедевр! Можно смело назвать его даже словом - халтура. Нет, вы только представьте! Это же надо - взять сотворить такое убожество! Стыд и позор!
- Не богохульствуй! - одернул его коллега. Поддержка марксиста придала мне уверенности:
- Я не силен в богословии, но по всей вероятности, Творец полагал, что Его создание будет постоянно работать над собой, совершенствоваться.
--
Читать книжки, - хихикнул Петя.
--
А хоть бы и так, - сказал я, залившись краской. - Но ведь еще существуют гипотезы о внеземном происхождении человека. Отмахнуться от них...
- Чушь все это собачья! - прервал меня мэтр. - Мечтать, оно, конечно, не вредно. И хотя окутанный тайной феномен саморазвивающейся материи /не зависимо от того, как мы ее принимаем - живой ли, иль неживой/ присущ всей Вселенной, инопланетяне могли бы прислать к нам на Землю кого поприличней, а не такое коварное, злое, завистливое существо, готовое из-за куска пожирней размозжить голову любому сородичу.
- Все это я к чему говорю? - продолжал он насмешливо. - Не надо нам стесняться своего происхождения. Напротив! Ему мы должны быть даже признательны. Ведь с богочеловеческим альтруизмом или сверхразумом пришельцев мы никогда не смогла бы с вами ступить на путь рыночных отношений.
- То есть? - не понял я.
- А вы представьте себе картину: сидит обезьяна на дереве и за милую душу раздает налево - направо бананы своим товаркам... Реально, по-вашему?
--
Да она скорее удавится!
--
Обезьяны не вешаются, - запротестовал безбородый.
--
Правильно, Петя! Они не подвержены человеческим слабостям. Грубая сила, ловкость, и, главное, наглость - вот их достоинства.
--
Вы, однако, забыли, - не очень уверенно и опасаясь очередного подвоха заметил я, - ум!
- Обезьяна-мыслитель? Это как у Родена, - забавно!
Я покраснел иготов уже был ему выпадать что-нибудь резкое, но мэтр упредилпеня:
--
Великодушно простите! Вы не так меня поняли, - стал он оправдываться. - В сообразительности ей, разумеется, никто не откажет, но я почему-то вдруг вспомнил, что пока наши умники думали, как обустроить Россию, глупые ее уже обустроили.
--
Они себя обустроили, - проворчал безбородый.
--
Но так и должно было быть! - воскликнул философ. - Пусть это будет безнравственно, но стоит ли нам осуждать обезьяну за ее пристрастие к бананам, так же как бизнесмена - за его эгоизм, корыстолюбие, алчность? Не прописная мораль, а природные данные, кровь, забытые предки, происхождение наше от обезьян нас и оправдывает. Вводит в норму естественные нашиинстинкты, наклонности - основу основ современного цивилизованного общества, его поступательного движения. Только ложно осознанное понятие благопристойности мешает нам юридически закрепить эти нормы в уголовном кодексе.
Я с ужасом чувствовал, как все больше и больше тупею:
--
Норма - это любовь к бананам?
--
Нет, к трем помидорам! - огрызнулся ученый и неприязненно глянул на меня. - Я, молодой человек, выражаюсь фигурально. Как бы вам популярнее это объяснять? Невозможно, к примеру, представить нам обезьяну, наказанную своим же сообществом только за то, что она, бедняга, полакомилась чужимиба... э-э... фруктами, иль сгоряча проломила чью-то точно такую же безмозглую башку. Кстати, марксисты, на каждом углу трубившие о нашем с вами происхождении от обезьян, совершенно не понимали диалектики. Признавая за нами наши социально-политические права, они напрочь забыли о существовании естественных прав - присущего нам соматически эгоцентризма, потребностей в краже, разврате, то бишь полигамии /мы же не лебеди!/. Что там еще?.. Разбое, убийстве, насилии, лжи. Правозащитники, первыми в свое время заявившие о них без стеснения, реально сумели добиться пока лишь отмены расстрельной статьи за хищения в особо крупных размерах. А как же быть с остальными? В частности, с правом на убийство?
"Прямо Джеймс Бонд какой-то! - я ужаснулся. - Агент 007!".
- Гуманизм, человеколюбие, да что говорить! - все последние данные науки о человеке требуют восстановления этого естественного права. Или хотя бы отмены позорящей человечество смертной казни за предумышленное убийство.
Философ откашлялся. Он выпил воды и с новыми силами обрушил на нас поток своего красноречия.
- Стыдливо замалчивать наши права, сам факт непреложности ихв пору обретения нами общечеловеческих ценностей - вот дань лицемерия, которую платим мы прошлой советской эпохе, когда эти ценности сплошь и кругом клеймились позором, считались черт знает чем и вообще - пережитками прошлого.
--
Бред! - безбородого аж передернуло.
--
Нет, это вовсе не бред! Да вспомните, черт вас возьми, был ли у нас за все эти годы хоть кто-то наказан за заказные убийства? Не за одно, не за два - за тыщи убийств! А мораторий на смертную казнь? Он отнюдь не случаен. Какой-то прогресс...
- Варвары! Что уж тут скажешь. Мэтр усмехнулся:
--
И не говори! При Сталине было цивилизованней: сообщил куда следует, а там уже сами приедут и увезут, и...
--
Десять лет без права переписки! - констатировал я с нездоровым восторгом: наконец-то и мне удалось сказать свое слово.
--
Точно! - воскликнул философ.
--
А по-вашему лучше уж бомбой, в машине, средь белого дня? - не сдавался коллега. - Раньше-то хоть ночью приезжали...
- Боже! - скривился философ.- Ничего ты не понял! Суть - не в убийстве /это дело житейское/, и не в методе его совершения. Главное - было б за что! Целесообразность и значимость! Вспомни Джордано Бруно! - наглядный пример из разряда немотивированных убийств, совершаемых из одних лишь каких-то идейно-политических соображения. Они непонятны, а потому и бессмысленны! По крайней мере, в сознании масс. Мир до сих пор не может прийти в себя после ужаса сталинских зверств, и лишь оттого только, что онилишены каких-то естественных, чисто человеческих оснований - корыстных, имущественных, территориальных...
--
Из ревности, - добавил я робко.
--
Да-да. Из ревности... Понять - это значит простить. Дети природы, мы с удовольствием слушаем, как где-нибудь в темном лесу атаман Кудеяр, прельстившись тугим кошельком, зарежет купца. А вот на картину того, как, допустим, у Репина Иван Грозный убивает своего сына Ивана, мы не в силах даже смотреть без внутреннего содрогания. Казалось, нам так и слышится этот предсмертный, раздирающий душу стон окровавленного царевича: "За что?!". А ведь и правда - за что? Вопрос отнюдь не риторический и далеко не абстрактные. Можно ли нам воспринять чью-нибудь или даже свою собственную гибель как должное, с уверенностью, что вас было за что убивать?
"Черт его знает! - подумалось мне. - Когда грабитель стоит перед вами с ножом у горла, тут не каждый задумывается".
- Что-то я не пойму, к чему вы все-таки клоните?
- Не понимаете? - мэтр даже расстроился. - А я полагал, что изъясняюсь вполне доступно... Ну хорошо. Сравните, пожалуйста, как мы восприняли, к примеру, смерть журналиста Холодова и телеведущего Листьева. Улавливаете разницу? И это при том, что один из них был известен и любим всей страной, а второго практически никто и не знал. Вообще же, чем человек богаче, тем менее ценится его жизнь, а уж у сверхбогачей жизнь так и вовсе гроша ломаного не стоит. За ней, - кроме праздного любопытства и ухмылок толпы, кроме радости /будем реалистами!/ близких родственников, - нет ничего! Совершенная пустота: будто и не было на свете этого человека.
"Вот она - действительная причина конфликта отцов и детей, - пришло мне неожиданно в голову. - Бедняга Тургенев! Он мнил себя западником, а ведь на Западе, не в пример нам, еще со времен короля Лира было принято держаться подальше от своих повзрослевших детей. Не ровен час: отравят!"
--
Проблем воровства, - продолжал между тем философ, - я пока что касаться не стану. Устал от преступлений.
--
Кстати, коллега, - обратился он к Пете, - а ты не боишься, часом, во сне сверзиться с верхней полки?
--
Может быть, нам поменяться?
--
Нет, - мэтр на корню пресек мой благородный порыв, - ни в коем случае. Я лишь хотел убедиться, насколько силен у него наряду с коммунизмом наших прапращуров и страх высоты - память о тех временах, когда человек вынужден был спать на ветвях деревьев, поминутно рискуя грохнуться наземь. Прятаться там от рептилий, этих врагов человечества, так же как, впрочем, и всех остальных млекопитающих - гадов ползучих, драконов, Змеев Горынычей....
--
А!.. Динозавров?
--
Да, с мезозоя. Кстати, недаром же именно змей в райском саду искушал легковерную Еву. Преподал им обоим с Адамом азы диалектики.
Не знаю уж, что он имел там в виду насчет диалектики, однако меня поразила вдруг мысль, что нынешний наш интерес к динозаврам отнюдь не случаен, что даже в "ужастиках", фильмах, нас прежде всего /и удачней/ пугают рептилиями!
Свистать всех наверх! Вернее сказать, назад, и - к заре человечества!
СОНКОВО
Ничем не примечательное местечко. Однако наличие льнозавода наводит на мысль о том, что именно здесь, в этих краях, молотила и трепала лен та знаменитая старуха, героиня стихов Исаковского, которой впоследствии "самый главным орден дали" за ее добросовестную и самоотверженную работу, отрадно сознавать, что и у нас, как сегодня на Западе, в Соединенных Штатах Америки, в почете был труд, а человек труда - уважаем.
- Денационализация, окулачивание, - передразнил он меня, - это все так... Да вы наливайте! Время-то позднее - легче заснете... Я имею в виду совершенно иное. В то время как коммунисты вроде б и не несли персональной ответственности за совершаемые ими деяния /не для себя же старались!/, наши буржуи, напротив - несут! Несут для себя! Я бы даже сказал - они тащат, и тащат в особо крупных размерах!
Я усмехнулся: игра слов да и только!
--
А при чем же здесь государство?
--
Ну, наконец-то! - философ даже обрадовался, - первые проблески мысли - разумный вопрос... Видите ли, государство вроде бы /!/ и ни при чем. Оно запустило механизм, а там, мол, выпутывайтесь как знаете! Абсолютно до лампочки, во имя чего наши так называемые новые русские тащат крест на Голгофу.
- Как же?! А процветание? А... да об этом кругом все только и говорят! Ученый брезгливо поморщился:
- Да перестаньте! Ужель вы всерьез еще верите всей этой чепухе? Нет! Причина здесь намного серьезнее, нежели наше простое желание нажраться от пуза, хотя оно и стоит, в общем-то, на первом плане. Но до такой уж она степени опосредствована, так глубоко упрятана от нашего взора, что о ее подлинной сути не подозревают даже сами реформаторы. Мы, если образно выразиться, используем механизм, ни принцип действия, ни назначение которого нам попросту непонятны. Мало того! Полагая, что алчность извечно присуща нашей природе, мы не желаем даже задуматься, задаться вопросом: так что же, черт нас возьми, с нами случилось? Почему мы все стали вдруг аки шакалы? Что происходит? Что нами движет? Что вынуждает нас, бедолаг, пускаться во все тяжкие? - он шумно вздохнул: - Нет ответа!
- Неинтересно? - спросил я с ухмылочкой.
Лицо его исказилось гримасою боли:
- Именно так - ввиду своей кажущейся очевидности! А в результате проблема стяжательства, несмотря на то что она представляет собою широкомасштабное социальное явление, до сих пор практически не исследована ни отечественной, ни зарубежное наукой.
Я усмехнулся:
--
Ужели это так важно? Да кому это надо!
--
Как это кому? - ученый даже обиделся. - Делу надо. Стране, в конце-то концов, людям необходимо знать правду о побудительных мотивах их деятельности.
Я уж и сам был не рад, что подзадорил его своими дежурными репликами - мэтра опять понесло в самые дебри теории.
- Да, - продолжал он, - для нас лишено интереса все, что выходит за рамки здравого смысла. Ни один астроном не покажет наглядно и не сумеет вам доказать бесконечность Вселенной. Ни один математик /помните, как там у Кэрролла?/ не нарисует вам множество. Мы не хотим, мы не желаем почем зря абстрагировать! Мы безнадежно пасуем перед бесконечно большими и малыми числами!
--
И величинами, - съехидничал я. Ожил и безбородый:
--
В особенности прокуратура!
Однако ни моя утонченная ирония, ни классовая принципиальность марксиста ничуть не смутили философа.
--
К сожалению, к счастью ли - и это не просто красивая фраза - мы дети Природы, вернее было бы даже сказать - ее блудные дети, однажды порвавшие с ней и в результате утратившие свой статус универсума, свою саму по себе бесконечность, свой микрокосм в макрокосме. Я выражаюсь, надеюсь, понятно?
--
Ну разумеется! - поспешил я ответить. Не признаваться же метру, что ни бельмеса не понял во всей его зауми.