Я ждал её. Неделю назад купил мандарины, потому что она любила этот запах. Теперь они висели в пакете за окнм, липкие, с вмятинами, будто тоже кого-то ждали.

На столе стояла старая мясорубка, холодная, с запахом железа и мыла. Я провёл пальцем по шнеку и подумал: слова для рассказов у меня выходят в последнее время так же - сквозь тугую решётку, рваными лентами. Но она сказала:
-- Ты не умеешь обнимать, ты как песок.
Я промолчал. Песок не спорит. Он оседает.

Писать я начал не потому, что хотел быть писателем. Просто во рту появился привкус крови, и я подумал, что либо писать, либо плевать.
-- Тебе лечиться надо, - сказала она. - А ты пишешь.
-- Писать дешевле, - ответил я.

Она засмеялась - хрипло, почти как отец, когда, путая слова, говорил, что любит мать и боится за семью.

Я трахнул её на кухонном столе, потому что за окнами пахло мандаринами. Она даже не сняла платье. Только закинула ноги на плечи. Сказала что-то по-турецки, что я не понял, но почувствовал - как будто укусила воздух.

В этот момент я вспомнил, что не знаю, как зовут её мать. Она не знала - как мою. Это было честно.

-- Ты опять плакал?
-- Это пот.
-- Пот из глаз?
-- У тебя дырка в чулке.
-- У тебя - в душе.

В холодильнике - вино и лимон. Я выкинул лимон. Вино выпил. На полу - носки, пустой бокс с лапшой, обрывки её смеха. Пол - это архив. Там всё. Там мы. Бывшие.
-- Ты не пишешь больше, - сказала она, закуривая.
-- Я переписываю.
-- Что?
-- Себя. Каждый день.
-- А ты уже умер. Просто не заметил.

Утром мы молчали. Я смотрел, как солнце пытается вскрыть швы на её спине. Она шевелилась, как пьяная ящерица, потом встала, сходила в туалет и вытерлась моим полотенцем.
-- Оно было чистым.
-- Теперь не будет.
Я подумал, что в этом и есть любовь - грязь, которой делятся. Всё остальное - прелюдия.

Когда она ушла, я долго сидел на полу, нюхая её запах с дивана.
Не ностальгия, нет.
Просто нос напомнил: ты был жив. И кто-то был рядом. И это оставило пятно.
Потом я снова начал писать. Не чтобы что-то сказать - чтобы не выть.

Вечером вышел на улицу. В кафе на углу магазина, где я вчера купил мандарины, варили слишком сладкий кофе. Старик за соседним столиком чихал на газету. Девочка за кассой смотрела сквозь меня.
-- Вы один? - спросила она.
-- Нет, - ответил я. - Просто остальные ушли раньше.
Она кивнула, будто поняла. Или просто не хотела спорить.
Пить я начал не потому, что было плохо. Просто было - никак. А потом уже и плохо. Потом - привычно. Потом - она. Не эта - другая.

Ночью я шёл по набережной, и ветер разрывал новый пакет с мандаринами, как письма. Она когда-то сказала:
-- Если мы ещё встретимся, сделай вид, что не узнал меня.
Я бы сделал. Только теперь все женщины - немного она. И никто - совсем.