"Поговорим о страшном", - предложил он. И вдруг без предупреждения завыл: "Страшно! Ой, как страшно!" Его рука вытянулась до земли и бродила по цементному полу, как живая плеть или змея, и, конечно, ему было страшно от такой своей руки. Я знаю, как можно самого себя напугать, это каждый может без всяких штучек с руками, достаточно насидеться одному в темной комнате, вслушиваясь в скрипы рассыхающейся мебели - это должно быть глубокой ночью, когда уединение страха не нарушит какой-нибудь трамвай, делающий своим разрезом из тишины масло и кладущий его на бутерброд обыденности.
А он всё не унимался: "Страшно мне! Страшно!" Выпустил свои руки и ноги на многие метры так, что, начинал путаться в них. При этом пытался меня достать длинным желтым языком - хотел, всё-таки, значит, сочувствия. Отстраняясь от языка, я перемещался по этому подвалу, где на ящиках горели унылые желтые свечи и не было ни одного оконца, так что нельзя было определить, что сейчас на дворе - ночь или день, и представлял себе пароходную палубу в летнее утро, когда еще продирает по костям ночная особенная речная знобкость, а уже разгорается в теле зацветающий на востоке огонек радости, и скоро даже будет знойно, так что у барышень из-под платья потекут острые мускусные ручьи, и у мужчин из подмышек запахнет неласковым мясным тигром, и белый пиджак стюарда будет больно вспыхивать золотыми пуговицами - воспоминание ласковыми размахами застилало своими прохладными простынями плюшевую шершавость диванчика, на подушке в уголке синел маленький штемпель пароходства.
"Ах, как страшно!" - надрывался этот дурак несчастный, на него просто было больно смотреть - стал трупом, двумя трупами, всё это с апельсинами гнилыми, компостом, лошадиной шкурой наизнанку, щипцы и клещи, плевательницы, полные гноя, холерная известь, хлорка и нафталин, одеколон "Шипр", о Господи, - никакой еды, когда я так люблю мясо, я же не тифозный, чтобы его ненавидеть, и пусть я обманывал тысячу раз своих близких и не очень близких людей, не приходил на назначенные встречи, не выполнял обещанного - но я бродил по склонам, и я так же, как и вы, имею право на этих щенков с длинными ласковыми языками.
Любить, не любить, быть обязательным, покладистым, услужливым и исполнительным - или, наоборот, - грубым, решительным, авторитетным, своенравным: всё равно, решительно всё равно - ничего от этого не меняется в кассовом балансе благодушия бытия, его наплевательской ласки мокрых дождей тебе в ботинки, за шиворот, и внутренность сумки. Таскать с собой документы или не таскать, ездить на машине, или вбивать в трещины стен стальные крючья, пропуская в кольцо веревку - никакой разницы. Можно покупать книги и видеофильмы, и можно смотреть лазерные диски, устраивать творческие вечера, издаваться и не издаваться, издавать, раздевать, одевать; когда болеешь, и температура - рядом с тобой зануда, который воет, как страшно, а дело совсем не в этом, дело вообще ни в чем.
Дела нету, и легкость этого не парусиная и не дирижаблевая, не полого птичьего пера даже, а и не мыльного пузыря, не герпеса на твоей верхней губе - заброшенных на антресоль учебников, когда настали летние каникулы, и твои колена обрастают загоревшими ссадинами, а ключицы поцелуями, и пятки трескаются от зноя, их черные трещины надо тереть пемзой, а соски кремом, и на заднице после сидения в троллейбусе остается мокрое пятно. Нужно тереть на терке шпинат, а белье подсинивать, конфетные бумажки можно незаметно выбрасывать из окна, дневники о чувствах и переживаниях - дурацкую вещь - подарить другу, который спустя десять, двадцать лет будет набивать эти никчемные изливания на компьютере, чтобы, может быть, напечатать их в новом журнале...
Абсолютный идиотизм эта цементная пыль, которая здесь взвивается от каждого шага, от каждого ускользновения от назойливого спутника, который предлагал говорить о страшном. И сразу было ясно, что это ложь, никаких разговоров не состоится, слишком поздно, лет еще двадцать назад, быть может, а теперь... Пень пнём, столица Камбоджи, студент перед ректором, куча нобелевских премий по физике, и ни одной пойманной рыбы, ни одной лыжни, ни одной партии в шахматы. Ни одного дерева, велосипеда, дефлорации. Впору загрустить и пить бифидок, сворованный у твоей дочери, и сушки тоже сворованы, а халва в другом месте, и танцевать ночью не совсем удобно, когда нельзя прибавлять музыку и топать, даже если ковер.
Развеселая колбаса на шипящей жаровне, Панч на ширмах и проволоках, венки из водорослей, которые ежесуточно приносят Фортинбрасу вместо точного доказательства местопребывания Офелии, он вынужден время, отведенное государственным делам, посвящать разбору сомнительных слухов, отводить ручейки сплетен и диффамации в разветвленный дренаж... Космонавт никак не может выйти из спускаемого модуля на планету Марс: ему приснилось, что китайский император кривым мечом отсёк у него член, и нельзя, никак невозможно, преступно ступить на священную землю с отрезанным фаллосом, Центр управления полетами в затруднении, они советуют отвар тысячелистника, родиолы розовой, душицы... всё это с расплавленным жемчугом и янтарём, очень красиво, перламутровые комнаты Дворца Рыб, пение, которое нельзя купить ни за какие деньги, надо родиться достойным... и то комиссия из восемнадцати государственных мужей с сомнением рассматривает тебя, это их профессия - сомневаться, не обижайся на них, мой мальчик, промасленную бумагу, в которую я положила бутерброды, лучше всего отпускать на волю в высокой траве в ветреный день, она шуршит и путается в стеблях, как путешествующий зверь, на одну секунду почувствуешь приближение осени.
Неизбежно от многих страниц веет скукой, лежалые платья, тряпичные куклы, скучное чудовище, вопит и корчится на полу, клюв, пузыри, перепонка, листовка о правильном пользовании, хорошим тоном считается описывать стан Адриатической Венеры, выпадать из гнезда с постоянством заведенного механизма, теряя сахарные конечности, так что останется один окорок, сахарная голова в фиолетовой плотной бумажке, вращая фиолетовыми глазами, держа ее под мышкой, в магазин колониальных товаров, где синего запаха острая пыль кофейной мельницы, тонкодисперсная, синего, как порох. Лимоны, чай в жестянках и фарфорах, мореные дубовые панели, длинные косы китайцев на фресках, где не висят межоконные драпри.
Отсюда недолго в музей, где стоит карета, и музыкальный автомат показывает край неприличного зеленого стального диска с шишечками и дырочками, неудержимо половой... о Боже, зачем только существуют женщины, какая невероятная скука ходить в походы и плыть на плотах, и встречать восход.
Страшные крики будят тебя, совершенно некомильфотное существо из подвала головою в костре, уже головёшка, синеватый сахарный дым, цемент подвала скрипит на зубах, перепуталось с лесом, кроссовки путаются в веревках палатки, и вместо того, чтобы выясниться, что уже никто не пьет водку, неправильно выясняется, что никто не садится в лодку, все бросили садиться в лодку, кто закодировался, кто зашился, кто просто так, силой воли и Божьей помощью - но никто и близко не подходит к лодке. Одному из участников экспедиции мать присылает письмо, в котором: сынок, не обращай внимания на эти мелкие трудности, возьми себя в руки, отдай документы в пенитенциарное училище. В училище его учат правильно снимать допрос и надевать мешок на голову, а тем временем никто не может войти в лодку, многие, отчаявшись, берут ножи и режут себе задницу - это те, кто вшивался, но, хотя крови реки, химия уже всосалась куда-то в мозги, и всё без толку. Наконец в лодку сваливается с дерева медведь ленивец, или панда, или коала, и благополучно уплывает, тщетно пытаясь объяснить знаками, что еще хотелось бы попробовать сгущенки.
Горестное чучело полей и огородов, Фавн наизнанку, картофельный куст с оставленным в нем топором, грифельный мальчик вперемежку со льдинками, цемент марки триста, пластиковые трубы, усовершенствованная ширинка. "Давай поговорим о страшном!" - умоляет жених невесту, оказавшись, наконец, после помолвки в затемненной комнате и отпустив шейную запонку, на стенке рисунок Берн-Джонса, младший брат по ту сторону двери застенчиво мнется у порога, он пришел разбить свою копилку, ему сегодня исполнилось десять лет девятнадцать дней, девушка кладет шляпу на стол и бросает в нее тесноватые, но такие миленькие перчатки.
Работники замерли, подняв свои кирки и мотыги - где-то на земле ползает маленькое безобидное насекомое, и все вдруг поняли, что должны немедленно его убить - и чем страшнее, кровавее, тем будет лучше и правильнее, они должны исполнить свой долг, хозяйка была так добра к ним, и хозяин никогда не вмешивался в вечернюю суповую церемонию - ветер играет жестяными лентами на их могилах, они чудесным образом спят в земле, и в то же время работают на поле, такую замечательную гвардию оловянных солдат со слезами просил бы завести себе мальчик, с легкой грустью сдвинув пшеничные брови, он мечтает об этом, в то время как девочка на веранде, больно щипая его за ногу, требует от него мечтаний о блестящей военной карьере - генерал на белом коне с саблей и аксельбантами, компот в глубокой фаянсовой компотнице так и остается не открытым - никто не приподнимет крышки - а жаль, потому что там лежит убитое маленькое безвредное насекомое, подвернув окровавленные колени, и работники в земле вздыхают, ворочаясь с боку на бок и ощупывая свои орудия.
Возможности диалогов исчерпываются, и все монологически бороздят пространства по разным несовпадающим направлениям. Наклейки от бананов и апельсинов - черные, золотистые, синие и зеленые шелковистые ромбики и овалы - украшают лоб девочки, ее мать тщетно уговаривает отлепить их, девочка тверда: всё равно он придет! я сделаю так, что он придет! я добьюсь, всё равно я добьюсь своего! Мальчик в комнате вытащил из шляпки с вуалеткой белые перчатки сестры, и любуется ими, и ему отчего-то грустно, и отчего-то не хочется знать, отчего эта грусть. В спускаемом аппарате царит полумрак и уместным кажется тихий звук банджо или гавайской гитары, по поводу пениса астронавта идут длительные переговоры во Дворце Рыб, Император раздумывает и виляет хвостом, как старый желтый лис, но он склонен уступить, выторговав как можно больше послаблений для своей дочери с длинными аристократическими ушами. Никто уже не торопится выйти и сесть в лодку, и не упрекает командира, и колониальный запах кофе не отдирается от черно-золотистой вогнутости котелка.
Не страшно, не страшно, держа под мышкой черную сахарную голову, цемент в волосах, в зубах страховочная веревка, отхлопывать дверцей длинные музыкальные пальцы дождя, и красные капли сщелкиваются ногтем с синим маникюром, не смачивая глянцевой обложки журнала, а дальше их поглощает флок. Никого не надобно на пароме, протяженность поперечной воды едва не превосходит долготу тела, пристрелянность гулких пространных досок до последнего муравья, и, сжав зубы, все стараются не разговаривать, потому что громада горного монастыря неотвратимо, как бы ни хотелось это замедлить, наплывает на сматываемый на валик с бечевкой деревянный квадрат.
Цементные полы и крючья, желтые свечи на ящиках из-под желтых маслянистых банок - тушенка и патроны смазаны одинаково - важно расслабить шейную запонку, ощутить горлом прохладу вечернего ветерка, копилка оказывается полна только наполовину - важный глиняный мопс с голубым бантиком - много желтых монеток, и много в длинных банках в аптеке шуршащих прозрачных разноцветных конфет.
Сестра страдает припадками рассеянности - расшнуровала один ботинок, и никак не может снять риверс-бульдог с предохранителя, успеть всё сделать, пока войдут родители, они стучат в стену, она надевает шляпу, сыплются зеленые, розовые, желтые прохладные конфеты, и одна перчатка наполовину заполнена чудесными лепешечками, отвратительное откашливание духовых, жених косится на нее, как лошадка на возчика, ласковая лиловость, пробуем ля-бемоль. В это время черное щупальце досягает моей беззащитной лодыжки, я визжу и умоляю, я проиграл, я не учел пространства конфигураций, и я больше не буду, но всё тщетно, кольцо обвивается, сдирая кожу, звездоплаватель встряхивает головой, говорит: "Так кто ж я теперь? Манда, что ли?" - и начинает отвинчивать крышку люка. В отсек сразу устремляется вода - давление тысяча миллионов тонн, и никто даже ничего не успевает понять.
Мы любили вымазаться джемом и конфитюром, и даже повидлом, и исцарапанные коленки, и заполнить стеклянную баночку чудесными синими, зелеными, лиловыми спинками жуков. Вместо этого приходится быть стискиваемым жилистыми граблями, костями, руками трупа, кадавра, зомби, собеседника. В чудесных кожаных креслах ласковым солнечным днем, кондиционер работает. Отвратительны поездки, целеустремленность, создание чего бы то ни было, холодное мастерство... Добрее, терпимее малоталантливость, шалость, дурость, теплость, волоокость, обреченность на брачную церемонию...
Завершается сезон свадеб, невеста сидит, уронив простреленную голову на усыпанный лепестками хризантемы стол, жених бережно старается устроить ее поудобнее, подкладывает под теплый клейкий, как весенний листик, висок алмазную подушечку-недумку, нечего тебе думать, моя дорогая, отдохни, горничные убирают посуду, между деревьев вьется сигарный дым, кольцами повисая на веточках елок - гости разбрелись, обсуждают грядущие скачки, последние проигрыши в клубе, политику на островах. Мальчик с таинственным видом - точь-в-точь фавн! - приложил к губам глиняную свистульку жестом неуловимого намека - его бы поняли только сестра или ее нареченный, но она безмятежно спит, и, видать, нескоро проснется, а он любуется ее бледной вымазанной кровью щекой, рыжей прядью, рядом с которой уже снуют деловитые муравьи.
Лесной костер затихает, забитый кирками и мотыгами, ожесточение гасящих переходит в остервенелый матросский танец - джигу, - мужики ходят парами, обняв друг друга за плечи и талии, девочки, развратно переглядываясь, прижимают к личикам, вдыхают, расширив ноздри, как кокаин, снятые друг у друга носки, чулки, колготки. Во Дворце Рыб заметили красную полосу в глубине старинного зеркала, рядом с ней поменьше, лиловая полоска, еле слышно откуда-то из-за подслеповатой амальгамы раздается бряцание оружия. Капитан всходит на марсианскую дюну - унылая бурая будущность расстилается перед ним. Пенитенциарный колледж окончен, сотни повешенных и замученных, никто не опознает в маслянистых банках тушенки части тел, когда-то любимых матерью, одеваемых в теплые пушистые платки, колготки, шарфики. Венера восходит, пора осознавать синюю вязкость земли, сахарные головы катятся по капустному полю.
"Ну, вот и напугал!" - облегченно вздыхает мой собеседник, старый пень в матросской фуражке, наполовину угольный, наполовину Сахар Медович, изумрудный, яхонтовый. Голову всё равно не так уж и трудно вымыть, и цемент, и желтые свечки погасить, на твоих коленах не видно следов ссадин, да и откуда им быть, прошло столько времени - уйма, которую не унять ни костром, ни детишками, лодки плывут, из-за ртутно-оловянной поверхности выходят увешанные диковинным снаряжением воины, в полной амбиции при всей амуниции, зеркало уже ничего не отражает, правильно, что у вас в пустыньке давно нет зеркал, никогда нельзя на них полагаться, я всегда подозревал, смотреть лучше через плечо - вот как жених с котомкой на палочке в последний раз окидывает беглым приветствием, оборачиваясь, покидаемый брачный дом, - а свистульку мальчика, дико хохоча, изломали работники, пришедшие с поля, и маме всё труднее становится справляться с ними - суп совершенно не попадает им в глотку, а окатывает их с ног до головы, как какое-нибудь Сияние, и одно только утешение, что они все мирно спят по своим гробам, вся деревушка, и лошади, непременно лошади тоже.
И самый первый, с рыжей косицей воин, выхватывает из котомки пенис Астронавта, прикладывает к своему, и мочится двумя на плавящееся серебро, стекло, и я говорю другу: прощай, а он не может прощаться, рот занят обойными гвоздиками, обивается кресло. Несмотря на всё это, Национальное управление по астронавтике выдает первопроходцу медаль, после чего он благополучно умирает на унитазе от выпадения прямой кишки, а девочки садятся в лодки как есть - без чулок, и лица у них вымазанные, довольные и со следами радостной похоти, остывание.
Намотай мне клубок, шпульку на это чучело, убожество, убоище, я хочу скрыть грусть, я кутаюсь в свитер - я тоже человек, и я, как и ты, нуждаюсь в убежище, но текст кончается, как переправа, банка с жуками и зеркало: и у меня его нет.