Алдошин Тимур Леонидович : другие произведения.

1-29

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 8.00*3  Ваша оценка:

  
   Тимур Алдошин
  
  
   ЦАРСТВО
  
  
   Tz_1.
  
  
   Сквозь сухостой стоящих тесно мертвых,
   где пленная душа не проскользнет,
   мышь-матушка к буфетчику за медом
   вокзалом ослепительным бредет.
  
   Пустынный купол полон листопада,
   печаль проста, как музыка в раю,
   зеленые да красные лампады
   с восторгом бьют, крича, по острию.
  
   Игла, как елка, брызжет светляками!
   Свечу пьянит эфирный мандарин...
   Сверх небосвода разведи руками:
   "Какую ты мне рыбу подарил!"
  
   Спеленутые в важные асфальты,
   или на досках темного письма -
   все нежно любят мне тебя сосватать,
   и тихо ждут, пока еще зима.
  
   Ах, жизнь! Полна снежка, загадки, ласки...
   Полуоткрыв блаженные уста,
   бежит-несет наперсток яркой краски
   для спящего с улыбкою листа.
  
  
   (1.20 - 2.25) 23.1.2000
  
  
  
   Tz_2.
  
  
   Бывало, хорошо: глотнешь кусочек неба
   на закусь сирую, и дальше марш-галоп.
   И думать незачем о прелестях Эреба,
   когда вот он: весь в розанах сугроб.
  
   Весь в розанах, как детства одеяло,
   прощеньем и прощанием цветет,
   и пусть ребенка ждет от мертвого Диана, -
   все все равно, и иволга метет.
  
   И иволга плетет крючком над Волгой
   смурную речь о подвигах, о снах,
   о том, что по мосту идти недолго,
   а за киоском - глядь, она - Весна.
  
   От ног твоих корявых, от заботы
   равнять секатором избыточность ветвей -
   бежать, как фрайер эльф, в восторженность субботы
   лобзать ступни у дочерьки твоей.
  
   Как хорошо с подаренным колечком
   уйти, лист подмахнув: все отбомбил!
   В подвальной сотне грамм умоется сердечко,
   и сушечка вкусна, что твой пломбир!
  
  
   (1.26 - 1.37) 1.2.2000
  
  
  
   Tz_3.
  
  
   Я целовал твои ступеньки, стопки, ступицы,
   веселые, как отроки в печи,
   а ты, как будто знала все, что сбудется,
   кричала мне: "Ну, щекочи! Ну, щекочи!"
  
   Потом тебе носки надеть велела Любушка,
   я вкруг ступней твоих ходил с знаменами носков,
   а ты все хохотала в царской юбочке:
   "Неправильно! Носки - у мужиков!"
  
   "Носочки - у принцесс!" - я слово вымолвил,
   и надевал. "Щекотно!" - ты кричала.
   Ты хохотала. Мои губы будто вымыла
   смешная чаша пятки и причастья.
  
   "Да счастье!" - не боюсь и останавливаюсь,
   мгновенный, как велосипедист на проволоке.
   Целует идиота Жизнь. Она и есть
   в глаз, губ и рук визжащем хвойном ворохе,
  
   когда со снежной, с Мономашной, машет, падает, -
   и звонко всякому стволу в любови топора...
   ... Твое окно висит, как пятка, розовой лампадою
   над Гефсиманской пропастью двора.
  
  
   (3.17 - 3.33) 1.2.2000
  
  
  
   Tz_04.
  
  
   Все ли ангелы идут с губами в землянике?
   Крепдешинами дыша сквозь хвойные шкафы?
   И ты девочка еще, и на толчке цыганок крики:
   "Мальчики! Шарфы! Шарфы! Шарфы! Шарфы! Шарфы!"
  
   Шар воздушный голубой. Лошадка. Голуби. Брусчатка.
   Николай Васильич Гоголь барышню крадет!
   Встанем в кухоньке, славянка, и научимся прощаться,
   и любить, и ладить елочке поклоны: до свиданья, Новый Год!
  
   До свиданья, Рождество! Вот скоро предавать Рожденного,
   и пустым постом разлуку искупать.
   ... Как ходила ты вкруг сахара вкруг жженого,
   как щекоткой роз вдруг жегся Исфахан!
  
   Ты да я, да мы с тобой - что стоим в небе, где возы с трещотками,
   где воланы юбок раздражают нюх вола -
   в сине-бело-золотое, в воскресение фарфорвое прощеное,
   разлетаясь по паркетам по вощеным, да обнимемся дотла.
  
   Шарф апрельский твой смешной. Губная гансова гармоника.
   Что хотел в лесах твоих найти он: Родины? Тоски?
   ... С тараканом хохоча, в долбленой доньке дочка моется,
   восхищенно поднося Катюньке куколке соски.
  
  
   (4.03 - 4.41) 1.2.2000
  
  
  
   Tz_05.
  
  
   Возвращалась по стеночке, как возвращаются волны.
   Горевала-глядела, прощалась, прощала опять.
   Отпустила и Боженьку тихой рукою на волю.
   Только ты и умела божественно так отпускать.
  
   Твоя первая бровь - это кадмий и битва под Курском,
   твой непарный носок - это вереск и сон пирамид,
   твоя складка трусов - это хохот дрожащего скунса.
   Ты ужасно вошла. Я виновен. И вот пироги.
  
   Ноги-руки твои! Сзади-спереди рвутся снаряды!
   Недолет-перелет! Скоро вилка! Прости мертвеца!
   ... Ты присела, сказала: "Прошедшего помнить не надо".
   И легко прикоснулась до павшей ладошки отца.
  
   ... Танки встали, рыча. На дыбы. Где проклятая кошка?
   Бог увидел "Закрыто" и поцеловал гастроном.
   Полз Маресьев в тайге, и его целовала морошка.
   Улыбнулась война, забывая о солнце земном.
  
  
   (4.44 - 5.00) 1.2.2000
  
  
  
   Tz_06.
  
  
   Снег впитывает нас, как буквы промокашка.
   На нем есть все: вот зеркало - читай!
   Ты мне несешь свои трусы с какашкой,
   торжественная, как Китай.
  
   Торжественность любовной звонкой лени
   средь шороха предмартовских дворов
   небритою щекой найти твои колени,
   открытые для ссадин и ветров.
  
   Мы с мамою твоей уже почти что братья, -
   как церковка, бестело хороша
   пиздуся кроткая - как старенькое платье,
   в чем зоренькой прошла твоя душа.
  
   Как блесточку, что с елки уцелела,
   жизнь бережно все ватой обернет:
   и целочка, как голая царевна,
   смотри, - над снегом ласточкой бредет.
  
   Снег освящает все. Целуй любое лоно -
   за то, что в них смешные детки спят.
   ... Над мерзлотой хвои звенящие Вийоны
   тебе "спи, спи, усни..." губами шевелят.
  
   Над трубами печей худой и темный ангел;
   над толщей льдистых вод печальный капитан -
   и яблоко любви, и зеркало белянки
   укроют и уткнут, как алый Ватикан.
  
   Смотри, как два щегла весну кормили кашкой;
   прильни щека к щеке - как небушко к земли;
   на блюдах золотых вноси свои какашки;
   дворцам и голубям внимать себе вели.
  
   Не все ли есть Царьград? Где Ты - там Палестина.
   ... Омоет кровь и прах усталый паладин,
   свернется к Ней в живот - Она его простила...
   "Прости. Продли. Плоди. Приди. Приди. Приди".
  
  
   (1.15 - 2.35) 12.2.2000
  
  
  
   Tz_07.
  
  
   Очень сладко разводить на снегу костры
   для летящей из-за гор для моей сестры.
   В темном лесе на поляне утаптывать снег.
   Я тебя ждал век.
  
   Из-за синих-синих, как взгляд, морей,
   где, как лес, стоят цепи якорей,
   из-за белых, как лазарет, пустынь,
   из безмолвья снежных простынь
  
   прилетай, синица, опять ко мне -
   расскажу тебе об огне.
   Тлько трое: око, огонь, окно -
   составляют в мире одно.
  
   Воздухоплавательница весна,
   никому в миру не жена,
   в ожиданья снежного лобный ком
   ткнись горячим виском.
  
  
   (2.47 - 3.02) 12.2.2000
  
  
  
   Tz_08.
  
  
   И, Слава Богу, оставайся дикой,
   неврученной в дрожащую ладонь.
   Бестрепетной космическою льдинкой
   летай, как в хоровод, через огонь.
  
   Будь мне всегда едва-едва знакома,
   не отдавай от города ключа -
   но рассекай стальную цепь Закона
   усмешкой беззаконного луча.
  
  
   (3.04 - 3.14) 12.2.2000
  
  
  
   Tz_09.
  
  
   Как очередное доказательство
   Божьего цветного бытия,
   в комнатке ночной летают платьица,
   воздухом, как бабочки, бия.
  
   Хохоча, захлебываясь вальсами
   венской сказки снега и светил...
   Доченька и мать золотовласые
   сладко спят средь вихря дивных сил.
  
   Тихо блещет комната полночная -
   музыки и мысли острие, -
   словно молодое, непорочное,
   праздничное Имечко Твое!
  
   На вратах у величавой Вечности,
   отстраняя временщицу ночь, -
   для Тебя, Тебе горят две свечечки,
   спящие в обнимку мать и дочь.
  
   Светятся во тьме, и кто обнимет их,
   кроме Света?.. Кто же им в тиши
   подоткнет и поцелует вымытые
   легонькие пальчики души?
  
   Свет един. Здесь нынче место царское.
   Царствие раскинулось, как плат,
   в комнатке, искрящей, как шампанское,
   Светом - без туманов и преград.
  
  
   (3.20 - 3.54) 12.2.2000
  
  
  
   Tz_10.
  
  
   Мне с тобою так полно -
   что становится мало
   этих города, поля,
   вещества, матерьяла,
  
   и лампады, и текста,
   и кругов голубиных...
   Помнишь: брали, как тесто,
   уносили любимых,
  
   милых, теплых и сонных
   нас - в великое бегство?
   Так в стране фараонов
   грудке глиняной тесно -
  
   сердце вынеслось в Вечность -
   до кого доскитаться?
   ... Мало - что подвенечность,
   мало, что - не расстаться,
  
   что пустыне и полдню -
   славить, плакать ли в ноги -
   что я так тебя помню,
   что мы так с тобой многи.
  
  
   (3.55 - 4.12) 12.2.2000
  
  
  
   Tz_11.
  
  
   Такая, как ты, никогда не расстанется с морем.
   Такая, как ты, никогда не разлюбит весну.
   Такая, как ты, никому не становится горем.
   Такая, как ты, не похожа на чью-то жену.
  
   Все слезы, все муки - лишь глупого сердца надсада.
   Там - Рай и Свобода, где весело встретимся мы.
   Ты - только ликующий шум вознесенного сада.
   Ты Свет без обмана, без края, без капельки тьмы.
  
  
   (2.17 -2.29) 14.2.2000
  
  
  
   Tz_12.
  
  
   Твои крепкие ноги - как глиняные жаворонки.
   Ты в красно-черном сарафане и серебристых носках.
   За тобой мое молоко с плиты убежало.
   Царство Божие разве может не настать?
  
   Разве смеет смерть жать, что мы посеяли?
   Мы будем рожаться, и быть в тягости, и рожать!
   Да будет вода серебряной в твоих бассейнах,
   которые в учебниках ты будешь решать!
  
   Ты как дерево на заре - пахнешь смолою и ветром.
   Пахнешь летом и верностью, ты Богу верна,
   и это главное, и мне не нужно твоих ответов,
   и мне не нужна другая, только твоя страна.
  
   Ты Родина, я в тебе родился и вырос, ты Россия.
   У колодцев ждут Господа по деревням
   терпеливо и нежно - оттого такая синяя
   радость твоих глаз, что ты Ему верна.
  
   Ты тверда и сильна, ножом вскрывешь банку с консервами,
   моя радость суровая, твоя не задрожит рука.
   Твои нежность и сила, твое сердце, наше спасение.
   Моя Божья сталь, моя Иордань, воскрешающая река.
  
  
   (2.29 - 2.45) 16.2.2000
  
  
  
   Tz_13.
  
  
   Кто-то после аборта, а кто-то любовника бросил.
   Кто-то просто целует меня.
   Не грусти, Форнарина, февраль - это вовсе не осень,
   это пауза жизни, с подарками взрослых возня.
  
   Это кто-то шуршит и тесьмою и плотной бумагой,
   выживая коленкой из двери нас - дети, нельзя!
   Ничего, мы возьмем на трюмо ваш патрончик с помадой,
   зеркалам пририсуем глаза.
  
   Я люблю тебя - о, не скажи свое имя,
   и меня не спроси -
   анфиладами, в гриме, в термическом Риме,
   в минаретах фарси,
  
   в детском садике, где и машинки и мухи
   в тихий час сладко спят -
   пустим слюнку, распустим и листья и слухи,
   и косички до пят,
  
   подстрижемся, покрасимся хной, дочке сварим пельмени,
   рассчитаем ряды.
   ... Видишь, как дерева преклонили колени -
   они чают движенье воды.
  
   Это чует на кухне движение чая
   чашкой полный буфет...
   Кто-то любит меня, кто-то царство венчает,
   кто-то просит конфет.
  
   Кто-то вложит ладошку в ладошку наощупь -
   увести из чулана, из сна -
   в чистоту, где невестятся Богу высокие рощи,
   где срывает обертки с подарков весна.
  
  
   (3.23 - 3.50) 16.2.2000
  
  
  
   Tz_14.
  
  
   Твоя любовь, твоя свобода,
   и больше, больше ничего,
   твоя суровая природа,
   твое над мною старшинство.
  
   Я признаю твое главенство,
   беспрекословно, как пюпитр,
   когда слепящего оркестра
   сквозь пульты, ноты снег лепит.
  
   Ты первородная стихия,
   и все мои к тебе слова
   лишь восхищенья вихревые
   разбуженного естества.
  
   Странима странностью и страстью,
   стезе становишься - Страна,
   в суровом слезном светлом счастье,
   как Мать Воскресшего - сильна.
  
  
   (00.01 - 00.14) 17.2.2000
  
  
  
   Tz_15.
  
  
   Мы проедемся на двух велосипедах
   с серебристой нежной веткой майской.
   Только знаю, что тебя зовут Победа,
   звонко-золотая полумаска.
  
   Мы проедем под зеленые ворота,
   шепот шин, серебряные спицы,
   а на летном поле вновь полеты,
   и камзол удачно сшит у принца.
  
   Кружева, и облако, и сласти,
   и мороженщик с серебряною чашей,
   и достанет попугай билетик Счастье,
   восхитительное счастье наше!
  
   Полумаска смугло-золотая,
   нежный жар виска, свободной прядки змейка...
   О, не забывай меня, летая,
   солнечная королева смеха!
  
  
   (00.20 - 00.38) 17.2.2000
  
  
  
   Tz_16.
  
  
   Как полярник кутается в бред
   под зажженной елкою небес,
   кутаюсь в твое "ни да - ни нет",
   в тишину. Она имеет вес.
  
   В теплоту. Она имеет ворс,
   как верблюжий колкий жаркий плед,
   как пред алтарем трещащий воск,
   как твой снег, нарезанный на свет
  
   испеченных к Рождеству окон,
   тьме на праздник поданных твоих...
   Не бывает "жизни-ни-о-ком",
   как Молитвы. Жизнь не сотворить
  
   ни о Ком. Слова имеют вес,
   только если в них есть тишина,
   если в них дрожит промерзший весь
   в полюс путешественник без сна.
  
   Ничего не значат "да" и "нет",
   если в детской божнице, в тепле -
   ясли, воск, волхвы, верблюжий бред,
   жаркий, как молитва о Тебе.
  
  
   (2.10 - 2.40) 25.2.2000
  
  
  
   Tz_17.
  
  
   Твои пальцы картошкой. А ты босиком!
   Но украдкой по теплым полам
   вьется вьюга Лапландии, бьет косяком
   снежных клювов по нежным крылам,
  
   что у щиколок звонких твоих, не видны,
   но трепещут, как эльфы трещат...
   Босиком добежать, долететь до весны,
   неподатливый глобус вращать,
  
   необутая, хочешь. Тебе не понять,
   как дрожит моя в пятках душа -
   даже пальцами ног ты стремишься обнять
   рай, в котором и нет шалаша.
  
   Телом кормишь, как птицу, поземку зимы,
   оставляя следы, как костры,
   зажигая на снежной пустыне земли
   говорящие Божьи Кусты,
  
   как на дальней поляне в лесу партизан,
   чтобы сел голубок-самолет...
   Чтобы льдинки сердец растеклись по слезам,
   осознавши себя самое.
  
  
   (2.43 - 3.07) 25.2.2000
  
  
  
   Tz_18.
  
  
   ... "Этого не надо", - ты сказала,
   когда тебя я шлепнул
   по проходящей попе -
   просто так, как делается все.
  
   Но ты серьезно, строго поглядела,
   но ты сказала строго и серьезно мне:
   "Не надо".
  
   Тебе уже четыре с половиной.
   Скоро будет
   четыре семь.
   Ты примеряешь юбки,
   платки, браслеты, бусы, майки, туфли,
   торжественно, как юная испанка.
  
   Ты пляшешь, поднимая над косынкой
   худые руки,
   ты впадаешь в книксен,
   в протяжный реверанс,
   в вращенье па,
   вращаешься торжественно, как море,
   и весело, как маленькая речка,
   и пеной возвращаешься на берег -
  
   душистый, теплый, стриженый затылок,
   вся - вопрошенье - руки, рот, глаза:
   "Куда мне деть весь этот мир в подарок?
   Мне столько, столько, столько надарили,
   что я не знаю, право, как мне быть".
  
   Мы четверо сидели за столом:
   ты, мама, я, и давний мой соперник.
   Ты наделяла лепестками розы -
   хрустящим тестом, что тебе, вернувшись,
   вручила мама мамы из гостей.
  
   То с ним была, то с мамой, то со мною.
   То уходила мама, то вдруг ты
   стремительно на маму обижалась,
   то на меня, на всех, на белый свет.
   Но ты добра, отходчива, и снова
   в круг света возвращалась незлобиво -
   замедленный, почти молчащий круг.
  
   Зубцами речи еле шевелящий,
   как шестеренки с высохшею смазкой,
   как ставшие вдруг деревом в пустыне
   испуганные башенны часы.
  
   Как маму жалко! Чтоб тебя из сада
   взять привезти в фигурное катанье
   (сама не успевала на работе,
   а бабушка пошла на юбилей),
   она ему за помощью звонила,
   уже позднее моего звонка
   (а попросить меня не догадалась -
   не знала, что сегодня я свободен).
  
   И вышло так: я ждал на остановке
   их возвращенья из Дворца катанья -
   и увидал не двух, а всех троих.
  
   И он, и он не ожидал увидеть:
   он деньги получил, купил продукты,
   хотел - семейный теплый, милый ужин.
   Его лицо навстречу мне смигнуло,
   как дерево, вдруг ставшее часами.
  
   И я им нес немножко всякой снеди:
   семейный чай, вечерний час на кухне...
   И мельница часов моих наткнулась
   на дерево - как птица на копье.
  
   И всем от жизни выпало неладно:
   ему, и мне. И не было виновных.
   Но пуще всех обидней, неуютней,
   ознобней и ненастней было ей.
  
   Она была как птица меж ветвями,
   что стали вдруг вращаться шестеренкой,
   она была, как мышь в часах старинных,
   вдруг брошенная к жернову с мукой,
   она была как маленькая ветка,
   которую вдруг сделали снарядом -
   содрали листья, дали наконечник,
   метнули в башню - в крылья, в сердце, в звон.
  
   Ты стала, радость, быстро все готовить -
   салаты, рыбу, чайники, пельмени
   (тебе теперь так редко удавалось
   поесть - то завтрак лишь, то только ужин) -
   мы радовались с ним, что хмурый голод -
   на вечер хоть! - разжал свои объятья,
   и ты вздохнешь, и кровь зарозовеет,
   нальется жизнью кожа на щеках,
   глаза блеснут, и будет все спокойно.
  
   Но мы сошлись на редкость неудачно -
   и молча обижались друг на друга -
   и вечер наш, и стол бы был испорчен -
   когда б не наша маленькая дочь.
  
   Она, о слава Богу, уж забыла
   как в раннем детстве сильно голодала
   (обычная злодейка аллергия),
   она теперь всегда была сыта,
   и вообще, она любить умела
   свободней, проще, чище, без барьеров,
   без "или-или", "но...", без скучных "завтра",
   она - любила, и несла Любовь.
  
   ..................................
  
   Так, худо-бедно, мы повечеряли.
   Все было вкусно, хоть неравномерно,
   старательно, порою неумело,
   с любовью, наспех - но мы ели все.
  
   ..................................
  
   Тебе дурак-отец звонил недавно,
   нетрезвый, ночью, спрашивал, "как имя
   у твоего отца, чья дочь ты" -
   растерявшись,
   ты лепетала: "У меня есть деда..."
   Тут Ира наконец-то догадалась,
   прибрала трубку вредную к рукам,
   и назвала ему подробный адрес,
   куда бы он немедленно пошел.
  
   Я думаю, что он опять возникнет,
   отец ее, девуленькин, малинкин,
   и нам придется встретиться. Ну что же,
   чему там быть, тому не миновать.
  
   Но суть не в выясненьи отношений,
   и даже не в самих и отношеньях,
   суть - в нежности, в стыдливости, в ресницах,
   в приказе, в строгом, страстном повеленьи,
   в мерцаньи звездном: "Этого не надо",
   в сердечке теплом, в ленточках, в любви.
  
   В пушистом, теплом, ерзающем, бойком,
   доверчивом, признательном, покорном,
   кружащемся, как теплая планета,
   затылке тихом елочном твоем.
  
   Ты снег. Ты Новый Год. Ты полнолетье.
   Мне все равно, что там за тыщелетье,
   я за твоими следую часами,
   ты дерево. Ты следующий век.
  
   Возлюбленная до ногтей на пальцах,
   до герпесов, до цыпок, до мозолей,
   сама, как сыпь, натертость, аллергия,
   как тромб, как камень, известь, нерв в дупле,
   твоя мне мамка наливает чаю
   (ты "Мамынька моя!" ее зовешь).
  
   Чай темен, бодр, душист, как лес еловый,
   как ночь темна, как Новый Год волшебен,
   как темны все погонщики, волы,
   как темные волхвы идут с дарами -
   лишь золото блеснет, Звезды коснувшись,
   лишь в яслях вспыхнет красный глаз вола -
   как красный шар в душистой жаркой шерсти,
   в эфирной, влажной, льдистой чешуе,
   в волшебных перьях елочной Жар-Птицы -
  
   - и над землей летают мандарины
  
   меж ангелов с ракетками. Бай-бай!
  
   Когда есть чай, отчаиваться глупо,
   бессмысленно, противно, неуместно.
   Все впереди: борьба, и смех, и слезы,
   и встречи, и разлуки, и звонки.
   Все ничего, покуда ты со мною.
   Все ничего, покуда я с тобою.
   Все ничего, покуда с нами Бог.
  
   Да здравствует твоя смешная мама.
   Да славится ее создавший Бог,
   тебя, и деду Славу, бабу Любу,
   Полинка, спи иди,
   мы допиваем чай.
  
   Я чаю жизни будущего века,
   мне все равно, что там за тыщелетье.
   Я чаю жизни будущего века.
   Бай-бай. Мы не расстанемся с тобой.
  
  
   (3.23 - 4.33) 25.2.2000
  
  
  
   Tz_19.
  
  
   Отпусти косу свою по самую марусю,
   отпусти в горсти синицу к синю морю -
   ах как здорово, что я тебя боюся!
   Ах, как радостно, что я с тобой не спорю.
  
   Красна роща спорит с желтой за убранство,
   но зеленая молчальница главнее -
   ах, как празднично, что нету постоянства,
   ах, как сладко ни с тобою и ни с нею!
  
   Белый аист, черный ворон, красный сокол,
   очи карие пред синими очами -
   ах, как брачно нам с тобой летать высоко,
   ах, как звонко, что не общими ночами!
  
   Самолетной серебрянкой крытый Север,
   золоченый, как орех, кораблик Юга...
   Что же ветер-земледелец нас посеял
   так далеко и бесплодно друг от друга?
  
   Ждет на выходе безмолвная Маруся,
   над разрушенным мостом ревет Катюша...
   Ах, как грустно, что тебя я не боюся,
   ах, как странно отпустить на волю душу.
  
  
   (3.13 - 4.18) 26.2.2000
  
  
  
   Tz_20.
  
  
   Бегаешь ищешь коньки
   маленькой дочке.
   Во поле все васильки,
   все-василечки.
  
   То для нее велики,
   то кошелечечку слезы...
   Стынут в глазах васильки
   сна и мороза.
  
   Дочке бы хоть удалось
   бабочкой взвиться,
   там, где маманьке пришлось
   остановиться.
  
   Вот бы из холода прочь
   так раскататься,
   чтобы с тобою, где ночь,
   ей не остаться.
  
   Ей бы - искрящий полет,
   звездное пламя,
   чтобы и стужа, и лед -
   лишь под ногами.
  
   Кажется: лето для вас для двоих,
   реют стрекозы...
   Стынут на редких ресницах твоих
   солнце и слезы.
  
   Кажется: в сердце из льда и стекла
   бьют василечки -
   сладко-пресладко... Лишь жаль, не нашла
   дочке конечки.
  
  
   (23.55) 27 - (00.40) 28.2.2000
  
  
  
   Tz_21.
  
  
   Любовнее любовницы трава
   ползет по скатам рухнувшего рва,
   заглядывая в терем-теремочек:
   пусти меня, кто в тереме живет -
   но только червь, да темненький грибочек,
   да паучина паутину шьет...
  
   Попросится невестою трава
   к войне взойти косноязычной в гости -
   но та бормочет, все играет в кости
   на середине треснувшего рва.
  
   Но там - бухгалтер, скряга, бюргер, химик:
   считает фосфор, кальций да азот...
   Из вежливости Йорика подкинет,
   как для твоих, Офелия, вазон
   цветов. Ведь песни да венки плывут
   и рвы сравнят, сорвут, взорвут, соврут...
  
  
   (00.43 - 1.04) 28.2.2000
  
  
  
   Tz_22.
  
  
   Казалось, стали как две лампы ноги,
   и, прикорнувши к стереотрубе
   (и гаснут, гаснут), видел я: двурогий
   волшебник полз. За ним грядой тащился
   невольников унылый караван,
   постыло равнодушный и к стрельбе,
   и к лампочкам, которые я тщился
   от них укрыть - мне мыслилось к дровам,
   к теплу, к солярке, не торчать в окопе,
   не ждать заглохшей рации, не зреть
   жестянку от НЗ - и в перископе
   я цифру "10" четко видел - ведь
   то был троллейбус.
   Быстро руки в ноги,
   простуженной гармоникой меха
   сыграли "Марш входящему", кондуктор
   пришел, и сразу люстру погасили -
   и видно было, что еще плоха,
   невыстроена сцена. Из берлоги
   несло нервозом и столярным стуком,
   как будто бы мы так уж их просили
   подать спектакль. Не нужно!
   Встал и вышел,
   зашел как раз в соседний гастроном,
   и убедился, цены не подняли,
   но и в карманах нету ни шиша,
   хотя, постой... Какой-то шишел-мышел
   катался, металлический, по яйцам...
   То был патрон. "Не нужен все равно" -
   и нищему, что вперил, не дыша,
   огромные, как чайники, глазницы,
   я отдал высоту и весь аул,
   и - в сон без снов... И - "Цветоводством Ницца
   захлебывался Царь Саул..."
  
  
   (1.08 - 1.31) 28.2.2000
  
  
  
   Tz_23.
  
  
   Мечтатели, создатели замен,
   судьбы передвигатели к зиме.
   Течет река, но лодка, снег почуя,
   плетется мыслью еле, как кентавр,
   и застывает с льдом в ногах Предчувствья
   о скором появлении Кита,
  
   Титаника ль застывших изваяний, -
   льда, музыки и воска дивный сплав,
   любовь и жизнь проспав и переспав,
   является как раз, когда не звали.
  
   Тогда средь смутных призраков подмены:
   садов, серпов, диванов бечевой,
   выходит Штраус из тумана, вены
   надрезав колокольне речевой,
  
   что падает, замерзшая, как ртуть, -
   у другой, к другой! - избраннице на грудь.
  
  
   (00.35 - 00.55) 29.2.2000
  
  
  
   Tz_24.
  
  
   От холода вытекли глаза статуй.
   И мертвым воронам выклевать нечего.
   Тогда лед начинает переживать цитаты -
   этим гульбищем его сны обеспечены,
   ибо, проигрывая во встрече,
   мы выигрываем в речи,
   как сказала, положив Нерону руки на плечи,
   Венера:
   "Ну разожги хоть один костер!"
  
   Но Царство Любви - ледяное царство,
   если мы - не горящие свечи, -
   ты знаешь, зачем продают керосин у ворот ЗАГСа?!!
  
   Тогда выходи с кровью во двор,
   с губами, черными от дымного чрева живой лисицы -
   резцы токарей выгрызают визжащий лед.
   Пусть теперь попробует покуситься
   на мраморный пластиковый твой живот,
   где в сердцевине, как в кукле Барби,
   мерещится клеточке ледяной,
   что ножкой бьется в плаценту бабы,
   как жаркий перепел в плат цветной.
  
   Но - лед выклевал и глаза воронов,
   и черева листьев и лисенят...
  
   Все-таки - приходи вовремя,
   когда загорится, - хоть без меня.
  
  
   (00.56 - 1.30) 29.2.2000
  
  
  
   Tz_25.
  
  
   ... И наблюдать - из окна ли, с моста - как с помощью косноязычия речи
   вечность невстречи пересыпается вечностью Встречи,
   как в калейдоскопе или клепсидре,
   как просыпается гунн, пелазг,
   позавчера еще сродник псиный,
   ну а вчера уже тошный лязг
  
   истошной слезы, солярки, ладана -
   и дранг нах какой-нибудь Ерусалим...
   Так, откуда-нибудь из IBM PC вылезает и идет по Руси
   признак Пилата с мешком колядовать,
  
   делает вид, что блюдет звезду,
   на самом деле ему нужен с тобой наш крест-накрест,
   когда мы прощаемся на мосту,
   перекосив языки накось,
  
   так, что трещит и опять падает вавилонская хрень земли,
   чтобы на месте стен - Вечность, куда и шли.
  
  
   (1.35 - 2.00) 29.2.2000
  
  
  
   Tz_26.
  
  
   Слеза скатилась по России,
   во сне пробредившей Мессией, -
   невнятно, как пробороздившей
   сохою синий океан.
   Слеза в глазах твоих стояла,
   как будто что-то потеряла,
   как мальчик, все уже доживший,
   но грянул Бог - и не заклан.
  
   Душа, что делать? Перед дверью
   стоишь ты, кланяешься зверю,
   кусту, и облаку, и многим,
   и что тебе ему сказать -
   отцу, и голосу, и миру,
   и высыхающему миру -
   воскресшим, блудным, хромоногим -
   все застит свет одна слеза.
  
   Все застит слезынька. Слоится,
   в ней духи робкие воды:
   сильфида робкая садится
   на бегемотика слюды,
   все в крылышках. Вода трепещет.
   Трепещут робкие сады.
  
   Мне отыскать Вас в мире нечем,
   подруга робкая: Ваш круг
   не допускает вольной речи,
   не пропускает твердых рук.
  
   ... В воде искрится, как Мессия, -
   Слеза. Ей грезится Россия...
  
  
   (22.45 - 23.12) 6.3.2000
  
  
  
   Tz_27.
  
  
   "В этом мире доброго нету ничего", -
   вымолвила доченька много раз подряд.
   В книжке, что держала ты,
   не было тех слов.
  
   Четыре года и семь месяцев -
   дочь моленая, дочь выпрошенная,
   как снег.
   Душа моя выброшенная.
   Очень трудно повеситься,
   если уходит век.
  
   "Мир не ваш и вы не его".
   Ты все про недобрый мир повторяла.
   На кухне, раздавая нам торжество,
   мать над горячей курицей стояла.
  
   Добрые люди в недобром мире,
   5 Суходольских сошлись во сне
   с 6-м Алдошиным, чтобы Ире
   выпал, не мучал, раскрылся снег.
  
   Как раскрывается зонтик десанта,
   как одуванчиком голова
   растрескивает скорлупу детсада
   и говорит слова.
  
   Полинька, доченька, нам вместе всем хорошо.
   Полинька, доченька, нам вместе всем хорошо.
  
  
   (23.13 - 23.23) 6.3.2000
  
  
  
   Tz_28.
  
  
   Кровь на обоях. Моих обоях.
   Круглые капли. Как шар. Как ты.
   Это дрались мы вчера с тобою -
   как обнялися навзрыд сваты.
  
   Вышибли душу из всех вселенных,
   вышибли стекла и маму прочь,
   в милый, элениумный миллениум,
   в темную ночь.
  
   Кровь на обоях. Неслась по кочкам.
   В ревире капо ревели: "Кус!!!"
   Петел не пропоет - за то, что
   светел - от Тебя отрекусь.
  
   Петли не пропоют дверные, петель
   двух не распустит Ира - рвану
   через веревки, туда где Третий
   все реферирует нам войну.
  
   Кровь на обоях. Я после плакал,
   как прошлым летом и ты навзрыд -
   будто захлебывался в драку -
   в кровь со слезами... И не был сыт.
  
  
   (23.24 - 23.47) 6.3.2000
  
  
  
   Tz_29.
  
  
   Надо говорить обиняками -
   ребрами, зубами, кулаками.
   Рифмами, чего там, не расскажешь,
   как тебя сиротски я люблю -
   с дочкой ли, с племянником, с собакой.
  
   Браки заключаются лишь дракой.
   То есть начинаются. И даже
   Новое Посланье к Королю:
   "Мол, ты, голый..." - яростно любовно,
   истово, безумно, многокровно,
   как косноязычный бомж пространства,
   режущий бомжиху из времен...
  
   Только дети произносят: "Здравствуй!",
   не боясь признаний и имен.
   "Я Полина. Он Попов. В Эдеме
   мы серьезны, старшие над всеми:
   мучаясь, бредет обиняками,
   как чертополохом, вся в крови,
   Радость - как бомжиха с синяками,
   плача от обиды и любви".
  
  
   (23.48) 6. - (00.05) 7.3.2000
   #
Оценка: 8.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"