-440-

Владимир Акутин

КОДЛА

РОМАН

В двух частях.

Часть первая: Водокачка.

Часть вторая: Жилплощадь.

Вам возвращаю ваш портрет...

Слова автора.

Музыка народная.

Часть первая: Водокачка.

Глава 1

1 декабря 1986 года Федора Михайловича Угарова выгнали с работы. На другой день от него ушла жена. Еще через день он написал рассказ.

Первые два события были привычными, последнее его удивило. Федору было 38 лет, до сих пор никаких литературных способностей за ним не замечалось. По общему мнению отдаленных и близких, у него вообще никаких способностей не было. Была репутация дурака с университетским дипломом: профессии менял, как белье, семейная жизнь состояла из сплошных разводов, а общественная для него словно и вовсе не существовала.

Сейчас он сидел в своей пустой квартире на тарном ящике из-под кефира за тарным ящиком поболее, служившим ему столом, и выводил на листах бумаги корявые письмена.

В дверь периодически ломились приятели, непостижимым образом мгновенно узнающие о наступлении очередного холостяцкого периода в его жизни. Но Федор не отзывался, хранил сошедшую на него благодать - собутыльники это чудо спугнули бы мигом.

За дверью слышались возмущенные возгласы, ропот, угадывалась тоска разочарования - все всуе: хозяин стал глух и нем к зову аморальной жизни.

Так прошла неделя.

Утром десятого декабря он проснулся рано. Долго лежал на телогрейке, разостланной посреди пустой комнаты на пыльном полу, мысленно прокручивал назад воображаемую киноленту сюжетных ходов написанного вечером рассказа.

Спешить было некуда.

Когда рассвело, и за окном, занавешенным старыми газетами, засверкали инеем обмороженные ветки рябин, Федор встал, снял с одной стеклины пыльную полосу с портретом генерального секретаря ЦК КПСС и глянул в заоконный мир: лепота.

Закурил. Копоть от вонючей "Ватры" плавно заструилась из тёплого мирка холостяцкого логова через приоткрытую форточку в лютую стынь улицы.

Ј Бум! Бум! Бум! - заухала входная дверь.

Федор не реагировал.

Ј Шкап! Отвори, Шкап! - воззвал из-за двери знакомый окающий бас.

"Махатма", - смекнул Федор, - с вахты прилетел, теперь устроит двухнедельный уик-энд до белой горячки".

Вернулся на свою телогрейку и смежил очи.

Ј Шкап, открой! - неслось из-за двери, - Ты дома!

Махатму в миру звали Георгием Иванычем. Махатмой его обозвал Федор много лет назад за настырное пристрастие Георгия к индийской мифологии, йоге, тибетским верованиям, философии и прочим рерихнутостям...

Теперь этот пятидесятилетний учитель жизни ломился в дверь с настырностью, превышающей нормы светского этикета: от косяков начала отлетать штукатурка.

Ј Бум! Бум! Бум! - мерно ухала дверь.

-Отвори, Шкап! - аккомпанировал Махатма. - Я знаю, что ты есть!

Спешить Махатме было некуда. Жена выгнала его из дома давным-давно, и с тех пор он шатался от одного холостого приятеля к другому, нося все свое имущество при себе в кубовом рюкзаке.

Ј Бум! Бум! Бум! - возвещал благую весть о себе Махатма.

"-Хрен-то, милок! - послал ему мысленный ответ Федор, - с аморалкой покончено".

Недооценил он стойкость Махатмы и негативный фактор расположения квартиры на первом этаже вросшей в землю двухэтажки. В окне, как поясной портрет государя императора в раме, нарисовался двухметровый Махатма, по-змейгорынычевски ввинтил в форточку голову и укорил свысока:

Ј Не ожидал от вас такой низости, Шкап!

Ј Не груби, - ответил Федор, не растворяя глаз, - и вообще, меня нет, я умер.

Ј Воскрешу, - заверил Махатма, - держи!

Он просунул в форточку гигантскую длань с двумя бутылками водки, зажатыми между суперпальцами. Федор открыл один глаз. Закрыл.

Ј Не пьем-с, - отверг он.

Ј Да держи же! - рявкнул Махатма, - падают!

Федор метнулся с телогрейки к окну и на лету поймал выскользнувшие из дружеской длани пузыри. Светские рефлексы, нажитые в прошлой бездуховной жизни, сработали автоматически: невыносимо было видеть такие падения в условиях полусушеного времени.

Через малое время разомлевший от тепла и выпивки Махатма выговаривал Федору:

Ј Мельчают люди. А какая жизнь была на Руси... - Махатма мечтательно-ностальгически вздохнул и сокрушенно закончил, - а ноне друг не отворяет другу.

Еще прошлым летом Федор вместе с Георгием Иванычем вахтовал на стрежевских нефтепромыслах, какое-то время околачивался на Вахе. Федору скоро надоели унылые северные пейзажи, и он уволился. Махатма прижился, окоченел в вахтово-экспедиционном образе жизни и мельтешил между Истомском и северами в ритме "полмесяца с кувалдой, полмесяца со стаканом".

Ј Ты почему позволяешь супружнице вывозить все веши? - подосадовал Махатма, утомленный сидением на голом полу, - неужели табуретки нельзя оставить? И стаканы: пьем из горла, как алкаши. Сколько лет ты с ней пробаллотировался?

Ј Пятнадцать.

Ј Ого!.. За убийство меньше дают!

Когда друзья осадили до дна первую бутылку и до этикетки вторую, Георгий Иваныч впал в минор:

Не каждому дано петь,

Не каждому дано яблоком падать к чужим ногам...

И стал читать Есенина, перестав замечать что-либо вокруг себя: в такие минуты становился невменяемым. Хорошо декламировал, без профессиональной фальши и пафоса. Утомился и подытожил:

Ј Нет поэзии, кроме есенинской!

Ј И прозы, лучше моей, - добавил Федор.

Махатма взглянул на приятеля, как Пастер на инфузорию, проокал:

Ј Ты, конечно, непревзойденный прозаик! Если представить читателю полное собрание твоих трудовых книжек - остолбенеет.

И Махатма, довольный своей самодельной сентенцией, заржал.

Ј Лошадь ты системы Пржевальского! - уел Федор.

Ј Ах, ты, шкет! - удивился Махатма.

Ј А ты - интеллектуальный пигмей! - парировал Федор.

Гигант Махатма бросился на Федора. Они сцепились и катались по полу, норовя одолеть один другого. У них была одна весовая категория - по центнеру в каждом. Только Махатма был на поллитровку выше Федора, а тот - на поллитровку шире Махатмы. У Махатмы было преимущество - руки длиннее. У Федора свое преимущество - его было гнуть труднее.

С невероятными усилиями Федор сложил членистоногого Махатму в крендель и заломил ему такое "у-шу", что тот взревел:

Ј Шкап!.. Рехнулся!.. Отпусти, стервец!..

Ј Малёк ты еще! - победно возвестил запыхавшийся Федор и воздвиг ногу на махатмовскую поясницу, - на кого длань поднял!? А? Низкопоклонник гималайский!

И тут же поплатился за несвоевременный пафос: Махатма схватил победоносную ногу и заломил так дзюдоисто, что теперь взвыл Федор:

Ј О-о-о!!!.. Пусти, гад!..

Ј Ты на кого голос повышаешь, недомерок!? - поинтересовался Махатма, - где ты воспитывался, пень берёзовый!? Кто тебя учил дерзить старшим!?

Ј Отпусти-и-и!!! - выл Федор, - прошибу, гада!..

Ј Пришиби, - разрешил Махатма.

Потом вышло замирение, но мировую пить уже не вышло: кончилось пойло. Друзья оделись и пошли на поиски выпивки.

За время гостевания Махатмы у Федора он так и не исчерпал Есенина: мешали толкавшиеся тут общие друзья, друзья Федора и друзья Махатмы, друзья друзей, друзья друзей их друзей... А Федор так и не смог познакомить своего лирического друга со своими творческими дебютами. Протрезвев за несколько часов до вылета на очередную вахту, Махатма собрал свой исполинский рюкзак и отбыл.

А Федор остался выгребать мусор из избы. Всё, сказал он себе, никаких ходоков! Или творческая жизнь, или духовная смерть.

Проалкоголенный, проникотиненный организм трепетал. Окружающая среда выглядела так, что и глаза б на нее не глядели.

Это требовалось исправить.

Федор разделся донага и вцепился в гриф самодельной штанги, специально предназначенной для оздоровительных процедур в ситуациях, аналогичных данной. Это был просто стальной лом с приваренными на концах болванками - этакая пятидесятикилограммовая гантеля. Ровно половина веса самого Федора.

И начал поднимать. Выжал раз двадцать. Перебросил в положение "на бицепсы" и без паузы десять раз поднял-отпустил. Перекинул на спину и присел раз тридцать. Почувствовал, как затряслись руки-ноги. Повторил комплекс. И еще. И еще...

Когда измочаленный Федор рухнул на пол, руки и ноги его непроизвольно конвульсировали, пот лил рекой, рот жадно хватал воздух, а сердце норовило выпрыгнуть из груди...

В полубессознательном состоянии он забрался в ванну, пустил воду, и долго млел. Втекаемая вода вбирала источаемые им остатки вино-водочно-браго-самогонных веществ и уносила их через переливное отверстие в канализацию, оттуда - на очистные сооружения Истомскводоканала, затем - в великую сибирскую реку Истомь, и далее по тексту - по еще более великой сибирской реке Оби - к Ледовитому океану, и окончательно растворялись псино-миазмы в Мировом океане.

Федор ощущал себя частицей мироздания.

Несколько раз он менял воду, распариваясь в кипятке докрасна, затем погружался в ледяную...и тёр, тёр, тёр себя мочалкой.

Выполз из ванны умиротворенный, лег на телогрейку и стал стремительно проваливаться в зыбкую дрему. Уснул.

И сразу угодил в кошмар. Прямо на него, чистого и просветленного, надвигалась ниоткуда голая экс-супружница Анна Александровна. Некрасиво рычала:

Ј Ну, что, суконец? Щас тебя удавить, или как?

Дебелая, вся состоящая из сдобных овалов, с неимоверно толстыми ногами, она походила на наскальное изображение каменной бабы эпохи раннего палеолита, которую Федор "проходил" в университете. Сейчас это изображение сошло со скалы и надвигалось на него с неотвратимостью Армагеддона. Федор заметался.

Ј Хана тебе, Угаров, - приговорила Анна и повернулась к экс-мужу безразмерным задом.

Ј Не надо!.. Не надо!.. я больше не буду!.. - всхлипнул Федор.

Ј Поздно.

И села Федору на лицо. Как кадку с тестом нахлобучила.

От ужаса Федор проснулся и обнаружил, что как-то странно обмочился: туловище было сухим, а его "тонкое, интеллигентное лицо с неизгладимыми следами благородства" было мокрым.

Впрочем, окружающие считали его лицо рязанским.

Отдышался и снова заснул. И угодил в другой сон: на него медленно и бесшумно падал потолок. Потом этот потолок загрохотал.

Федор открыл очи: тихо. Закрыл. Потолок снова загрохотал, на Федора посыпалась штукатурная крошка.

Сообразил: опять танцы и пляски народов СССР в исполнении верхних соседей. Плевать они хотели на изнуренного алкоголем нижнего соседа, чья впечатлительная натура сейчас тяготела к покою и забвению. "Теперь до утра не уймутся", - досадовал Федор.

За стеной тоскливо закричал слесарь водоканала Петя Флюс, ежевечерне избиваемый за нетрезвость женой Любовь-Макаровной.

Из-за другой стены подал голос слесарь все того же водоканала Герман, что-то втолковывал своей глухой Мариам.

Потом загрохотало в квартире водоканальского же электромонтера Феди Карасева...

Гнилая двухэтажная халабудина, населенная, в основном, водоканальскими кадрами, к ночи очнулась от вечерних возлияний и начала их второй виток.

Спать все равно не дадут, понял Федор, и, ощутив приток послепохмельных сил, сел за "стол", стал чиркать на бумаге сначала просто так, потом увлекся и писал, позабыв обо всем на свете.

Строки рождались как дети - из ничего.

Глава 2

Надо было трудоустраиваться. Федор потусовал колоду трудовых книжек, скопившихся у него за десятилетия служения делу коммунизма. Одна была основная, по ней он устраивался на основные работы. Остальные были дубликаты, по ним он работал по-совместительству.

Странные социалистические зарплаты, которых не хватало, как правило, ни на что, часто побуждали Федора подрабатывать где-то еще. Это было сопряжено с хлопотами, часто заводившими в тупик. Требовалось брать справку с основного места работы, что начальство не возражает, чтобы имярек подрабатывал там-то. Начальство справку могло дать, могло не дать. Но если и давало, то по законодательству дополнительная работа могла быть только на полставки. И если второй работодатель предлагал ставку, то невозможно было взять справку на полную ставку...

Партия и правительство бдительно следили, чтобы гражданин страны советов не мог зарабатывать больше, чем установлено всё той же партией с её правительством. Граждане изобрели контрприем: после увольнения с какого-либо предприятия получали трудовую книжку, а через несколько дней возвращались, заявляли о пропаже трудовой книжки и требовали выдать новую. Та же партия и то же правительство строго предписывали, чтобы таким растерям выдавали дубликаты трудовых книжек. И их давали, с записью с последнего места работы, то есть с чистого листа. Дубликат отличался от обычной трудовой книжки только тем, что кадровики тискали на первой его странице штамп: "дубликат". После чего можно было работать на двух работах. На трех. На четырех...

Личный рекорд Федора - пять постоянных мест работы одновременно. Это когда он умудрился, работая учителем истории с сторублевой ставкой, работать еще в других местах ночным сторожем, дворником, художником-оформителем и преподавать основы экономики на курсах кочегаров. Правда, в школе его скоро разоблачили и на педсовете высрамили за "шкурничество", несовместимое со званием советского педагога.

- Вы историк, товарищ Угаров! - Напомнила директриса. - При вашей меркантильности как вы собираетесь прививать детям коммунистическое мировоззрение!?

-Вообще-то прививки делают от болезни... - пробормотал Фёдор, - заражают, например, ослабленной формой чумы...

Слова его потонули в криках неодобрения.

Федор не обижался на коллег. Он сам сложил с себя высокое звание и ушел из школы. Не забыв и там получить дубликат трудовой книги. На всякий случай.

-Дурак. - Тихо напутствовала его вслед директриса.

Фёдор услышал. Но оборачиваться не стал.

Трудоустройство Федор начал и закончил в сотне шагов от дома: лень было идти дальше. Вышел из дома, завернул за угол, и оказался у забора насосно-фильтровальной станции Истомскводоканала, коротко - НФС. Достиг конторы.

Начальник НФС Владимир Андреевич Бабенко был на месте. Он задумчиво перебирал на своей голове длинные седоватые космы, норовя уложить их так, чтобы они маскировали плешь.

Ј Бог в помощь, - сказал Федор.

Бабенко исподлобья зыркнул на пришельца, констатировал:

Ј Опять Угаров к нам.

Ј Пора, - подтвердил Угаров, - возьми каким-нибудь слесарем, чтоб сутки дежурить и трое отдыхать.

Ј Тебе б только отдыхать.

Бабенко двумя пальцами осторожно возложил на темя последнюю прядь, притоптал ее ладонью и задумался.

Ј Слесарей у меня и без тебя хватает, - произнес он, - да и какой из тебя слесарь? Знаем... - он хмыкнул, - мастером будешь. Сменным.

Ј Я уже был мастером. Ты меня и выгнал.

Ј Правильно сделал. Будешь лезть в бутылку, снова выгоню. Пиши заявление.

Ј У меня тридцать третья с последнего места работы, - бросил последнего козыря Федор.

Ј У меня полстанции с тридцать третьими, - отбил шеф, - сейчас мне нужен сменный мастер, сменным мастером и будешь. Пиши заявление и завтра выходи на работу.

Ј Дай новый год встретить!..

Ј Здесь встретишь. Ударным трудом. Всё, некогда. Пиши заявление, я наложу резюме. С утра - в смену мастера Суходолина: две недели дублером ходить будешь.

Ј Суходолина ж за пьянку выгнали! - вспомнил Федор.

Ј Суходолин подшился и уже год работает, трезвее нас с тобой.

Ј Вот это новость...

Как все добровольно-принудительно отрезвленные люди, сменный мастер Суходолин из уравновешенного, нормального забулдыги превратился в нервного, раздражительного трезвенника.

Ј Ученого учить - только портить, - сказал он Федору вместо приветствий, - после твоего увольнения ничего нового тут не появилось. Ходи по станции, смотри, освежай память. Вон схемы, инструкции. Мне насто... уже надоело трындычить одно и то же. Мастера меняются, как дни недели. И все ко мне, ко мне новичков Бабенко сует! Я ему что - ликбез? Уволюсь!

Сменные мастера на НФС считались штатными "мальчиками для битья", и охотников быть таковыми находилось мало.

Федор стал дежурить под патронажем Суходолина. Начертил себе разноцветную схему станции, нанес обозначения, параметры и характеристики сооружений, оборудования. Разрезал схему на четыре части и затем склеил их по линии отреза. Теперь схему можно было складывать вчетверо и она умещалась в кармане куртки: когда надо уточнить что-то в работе, доставай и смотри. По опыту прошлой работы здесь Федор знал, насколько важно для мастера не просто знать станцию вообще, но зрительно представлять взаиморасположение всех ее элементов, и каждого - в технологической цепи.

Через неделю его вызвал Бабенко и распорядился:

Ј За экскурсовода сегодня побудешь: сейчас придет делегация от общественности города, ознакомь их со станцией.

Ј То есть? - не понял Федор.

Ј То есть и до нас перестройка добралась. Ты что газет не читаешь? Не знаешь как нас ругают все кому не лень за дрянную воду?

Ј Знаю.

Ј Вот и разъясни делегации, что к чему: что у нас все делается по технологии, и покажи им эту технологию вживе.

Ј Ясно. А почему я?

Ј Не мастера же мне со смены снимать.

Прикатила на автобусе делегация: человек двадцать экологов, активистов-общественников, был даже один пенсионер персонального значения от обкома КПСС.

Федор повел энтузиастов знакомиться со станцией с самого первого ее объекта - станции первого подъема воды. Вышли на берег реки Истоми.

Ј Насосно-фильтровальная станция - это несколько станций, составляющих единый технологический комплекс по подготовке и подаче воды в город, - объяснил Федор, - вот эта станция первого подъема номер один построена в 1904 году, она забирает воду из реки и подает ее на очистные сооружения. Но сейчас эта станция практически не работает: со времен царизма уровень воды в Истоми понизился, мелеет Истомь, дно шахты стало во все времена года выше уровня реки, значит вода плохо тянется насосами, они работают нестабильно. Поэтому в пятидесятых пришлось построить вторую станцию первого подъема, с более глубокой шахтой и более мощными насосными агрегатами.

Прошли ко второй станции первого подъема, зашли в здание. Здесь тоже было тихо.

Ј Стоит? - удивился персональный пенсионер.

Ј Стоит, - подтвердил Федор, - и эта станция стала недостаточной: в пятидесятых никто не мог предположить, что в результате хозяйственной деятельности страны советов река начнет мелеть катастрофически. К семидесятым эта станция повторила судьбу первой. Пришлось строить третью.

Прошли к третьей станции первого подъема, зашли внутрь. Здесь было шумно. Собрались на смотровой площадке и смотрели в глубину шахты, на дне которой рокотали насосные агрегаты, размером каждый с добрую копну сена.

Ј Ого! - воскликнул дед-пенсионер и плюнул вниз, - глубина!

Ј Двадцать два метра от поверхности, - пояснил Федор, - дно шахты всегда ниже уровня реки, агрегаты в режиме "под заливом" работают без срыва потока воды.

Ј Надолго ли? - усомнился мужчина с бородкой-клинышком.

Ј Кто знает, - пожал плечами Федор, - если партия и правительство обернут-таки вспять сибирские реки, то придется, конечно, закрывать эту лавочку и возить воду от узбеков. Бочками.

Ј Далее вода поступает на очистные сооружения, - продолжил Федор, - туда мы сейчас и двинемся вслед за водой.

Двинулись. На очистных было тихо, чисто, безлюдно. Осмотрели блок контактных осветлителей - здесь вода очищалась, проходя через песчано-гравийные фильтры снизу вверх и через переливные лотки стекала в накопительный резервуар. Два блока скорых фильтров делали то же самое, но были большей производительности, и вода в их фильтрах очищалась обратным током: через переливные лотки поступала из отстойников сверху, просачивалась через песчано-гравийную загрузку вниз и стекала во все тот же резервуар очищенной речной воды.

Запах от воды исходил тошнотворный: пахло одновременно лекарствами, псиной, хлором, аммиаком, и... еще чем-то невообразимым.

Ј И мы это пьем?.. - растерянно произнесла дама в очках на цепочке.

Ј И мы это пьем, - подтвердил Федор, - до семьдесят третьего года пили эту воду живьем, потом построили подземный водозабор и стали пить артезианскую воду вперемешку с вот этой.

Ј В каком соотношении?

Ј В среднем получается коктейль из двух третьих артезианской и одной трети речной.

Ј И все равно в водопроводе вонючая вода.

Ј И все равно вонючая, - подтвердил Федор.

Ј Неужели нельзя это исправить?

Ј Можно. Для этого расширяется подземный водозабор, бурятся новые скважины. Как только артезианской воды станет добываться в достатке, прекратится подмес речной воды в водопроводную.

Ј К этому времени вы нас всех вытравите, как крыс! - возмутился дед от обкома. Вы сами-то эту воду пьете!?

Ј Пьем. Мы ж из одного водопровода ее берем.

Ј Поди себе-то флягами таскаете чистую артезианскую! - уел дед, - чо, нельзя, что ли, начерпать тут и оттащить домой?

Ј Можно, - согласился Федор, - если хотите, могу угостить чистой артезианской.

Ј Хотим!.. - хором сказала делегация.

Ј Тогда пойдемте в шахту второго подъема. Банку по пути прихватим.

Орда прошла в здание второго подъема, именуемое Бромлеем, в честь его автора. Грохот четырех работающих насосных агрегатов мощностью по восемьсот киловатт каждый был таков, что в звуковой ауре машинного зала у неподготовленных людей шевелились волосы на голове, и выпрямлялись извилины в голове. Часть делегации тут же расхотела спускаться в шахту и выскочила на улицу. Самая настырная часть снизошла с Федором в преисподню шахты, где разговаривать было невозможно. Проследили как Федор набрал воды из какого-то вентилька, вваренного в громадного сечения трубу. Затем все выбрались наверх. Вместе с ренегатами поднялись на второй этаж Бромлея: здесь было почти тихо.

Федор отпил из банки и пустил ее по кругу. Не церемонясь, энтузиасты отпивали из банки и поочередно резюмировали:

Ј Вот эта да!.. Это совсем другая вода.

Федор собрал энтузиастов природоохранительной тематики в просторном помещении центрального пульта управления станцией и принялся объяснять показания приборов, их назначение.

Диспетчер пульта баба Маня вязала бесконечную кофту, мало обращая внимания на происходящее.

Ј Вот сейчас мы видим, что на первом подъеме номер три работают два насосных агрегата, - пояснил Федор, - нагрузки нормальные. Вот этой кнопкой дистанционного управления мы можем прямо отсюда убавить или добавить нагрузку, то есть увеличить или уменьшить подачу воды из реки на очистные сооружения. Вот эти приборы показывают, что на втором подъеме работают шесть насосных агрегатов: четыре агрегата здесь, в Бромлее, гонят воду на нужды населения, и еще два агрегата на станции промышленной воды гонят речную воду на нужды промпредприятий...

Ј Так я и поверил, - хмыкнул дед-пенсионер, - чтоб все у вас так и было!

Ј Пройдем на станцию промводы, - предложил Федор, - на месте все посмотрим.

Пошли на станцию второго подъема речной воды.

Когда проходили через машинный зал Бромлея, персональный дед, подстрекаемый любознательностью, ткнул клюшкой через ограждение в вентиляционную щель электродвигателя работающего агрегата. Алюминиевая клюшка ткнулась резиновым кольцом в медные жилы обмотки.

Федор так рванул любознатчика за ворот манто, что они едва не упали оба, выпер упирающегося деда вон из зала и рявкнул:

Ј Там шесть тысяч вольт! Одни галоши останутся!...

Экскурсия скомкалась. Энтузиасты укатили.

Глава 3

Федор закончил дублерство, прошел аттестацию и приступил к самостоятельной работе сменным мастером в первые дни нового, 1987 года. Жизнь в ритме "сутки работать - трое отдыхать" - это было оптимальным сочетанием полезного с приятным: сносный заработок и достаточно свободного времени для литературных упражнений.

Литературные упражнения увлекали все больше. На остаток денег он купил в центральном универмаге маленькую пишущую машинку "Любава" и принялся печатать свои творения, выдалбливая их одним пальцем, как дятел. Располагая достаточным количеством свободного времени, Федор предпочитал творить по ночам: ночь привносила умиротворение в окружающий мир и душу Федора. Отсыпался днем.

Он писал свои короткие рассказы ночь за ночью, потом перечитывал по многу раз, правил, потом рвал и начинал писать снова. Перебрав несколько вариантов, часто обнаруживал, что наиболее удачный из них - первый. Садился и по памяти вновь записывал текст первого варианта, или находил первоисточник в обрывках и восстанавливал его.

Писать нравилось даже физически. Рассказ иногда появлялся из ничего. Федор сидел и долбил по клавишам машинки, выстукивая какую-то понравившуюся благозвучием фразу. Затем к этой фразе присоединялась еще одна, логически вытекающая из первой, потом третья... И ни с того ни с сего несколько фраз рождали начало сюжета, о котором не думалось еще полчаса назад.

Федор даже шествуя по улице стал проговаривать про себя какие-то тексты, кроил их, выбрасывал негодное и вставлял удачные слова...

Так он однажды налетел на Николая Каучукова.

Ј Ты что? - удивился Николай, - я смотрю ты на меня идешь, остановился, жду... Пьяный, что ли?

Ј А? - опомнился Федор.

Ј Ты что это как сомнамбула?

Ј Коля, я сейчас рассказ сочинил, только не записал еще...

Ј Наконец-то!.. - хмыкнул Николай, - пронесло бедолагу!

Федор издолбил на "Любаве" около килограмма бумаги, отобрал несколько наиболее ему нравившихся коротких рассказов и понес их в редакцию газеты "Знамя" - орган Истомского обкома КПСС и Совета депутатов трудящихся. За неимением в городе и окрестностях каких-либо литературных изданий "Знамя" иногда тискало на своих страницах художественные творения местных авторов.

Первым делом Федор нанес визит своему давнему товарищу, однокласснику, однополчанину, однокурснику Васе Укокошину - ныне Вася заведовал отделом партийной жизни газеты. В отличие от Федора, считавшегося олицетворением бестолочи и разгильдяйства, в кругу общих знакомых Вася считался олицетворением успехов в труде, личной и общественной жизни.

Федор постучал пальцем в полированную дверь васиного кабинета.

Ј Да! - донеслось из-за двери так явственно, словно она была газетной.

Ј Здравствуйте, Василий Пркопьевич! - поприветствовал Федор, не переступая порога, - я зашел, или дальше пошел?

Ј А-а...Михалыч, - оторвал лысоватую голову от бумаг Василий, - заходи, я, э-э-э... зашился э-э-э... немного... э-э-э... но ты э-э-э... посиди...

Ј Лучше позже загляну! Ты бы подсказал, к кому обратиться с рассказами?

Ј Какими э-э-э...рассказами?

Ј Моими. Написал несколько штук вот.

Ј Ты!?

Ј Я.

Василий смотрел на дружка с таким изумлением, словно в парткабинет сунулся не Федор Угаров, а Федор Достоевский.

Ј Кто здесь занимается литературными материалами?

Ј Дед э-э-э...Пимычев... - пробормотал Василий, - а ты это э-э-э... всерьез?

Ј Вася. - Строго произнес Федор. - Взгляни в мое тонкое, интеллигентное лицо и скажи: могут ли быть такие лица вне литературы?

Ј Да уж... - криво, одной щекой усмехнулся Вася, - только э-э-э... тебя э-э-э...в литературе э-э-э...и не хватало...э-э-э...

Ј Правильно, - кивнул Федор, - без меня литература не полна.

Литературный консультант "Знамени" Борис Николаевич Пимычев бегал по своему редакционному кабинету из угла в угол, проклиная день и час, когда он согласился работать тут на полставки: разбирать нескончаемый поток рукописей со стихами, прозой и черт знает чем еще. Он только что собственноручно изорвал несколько кип художественной макулатуры и выкинул ее в мусоропровод, не видя ей иного применения.

В этот момент и зашел Федор Михайлович Угаров.

Пимычев окоченел на месте, исподлобья посмотрел на пришельца.

Ј Здравствуйте, Борис Николаевич! - сказал тот.

Ј И ты рукопись принес? - простонал дед.

Ј Принес.

Ј Уволюсь... - обессиленно пал в кресло литконсультант, - хватит с меня... пусть сами читают эту бодягу!

Он зажмурился, посопел, и затравленно взглянул на Федора.

Ј Это ... знает что такое... - запричитал дед, - мне платят полсотни в месяц, чтобы я разгребал эту литературную помойку! Окололитературную! Потому-что никакого отношения к литературе такой бред не имеет! Я бы ввел в уголовный кодекс статью об ответственности за графоманство! Высшая мера! Расстрел на месте!.. И за полсотни в месяц?! Да я за день тут на полсотни сил теряю!..

Федоровы рассказы он взял-таки, бросил их даже не в окно, а на окно:

Ј Зайди через недельку, гляну, что ты там накропал...

Великий истомский поэт долго еще сетовал Федору на происки графоманов и злую судьбу, заставляющую его на старости лет зарабатывать на хлеб таким вот непотребным трудом.

Ј Получу гонорар за очередную книжку и - духу моего тут не будет! - пригрозил он неведомо кому кулачком и вдруг наклонился к Федору, - признайся, Васька тебя на меня натравил? Укокошин?

Ј Не! - отверг его домысел Федор, - я сам пришел! Гадом буду!

Ј Вообще-то трепаться ты мастер, - задумался дед, - может и правда насочинял что-то стоящее. Прочту. Ты заходи...

Через неделю "Знамя" напечатало угаровский рассказ "Сторона". Удивлению Федора не было границ. Короткий, всего в две машинописных странички рассказ на газетной полосе был еле заметен.

Федор позвонил Пимычеву:

Ј Классик советской литературы Угаров опубликовал в сегодняшнем номере "Знамени" одно из самых блестящих своих произведений последнего периода...

Ј Эпохольное событие, - проворчал дед, - теперь в численниках так и будут отмечать: годовщина со дня опубликования угаровской "Стороны"... Ты откуда названиваешь?

Ј Из редакции.

Ј Заходи ко мне, потолкуем... - и он продиктовал адрес.

Пимычевская девятиэтажка зиждилась в "бермудском треугольнике" - между кожно-венерическим диспансером, первой горбольницей и наркологической клиникой.

Ј Кто? - отреагировали за дверью на звонок Федора незнакомым голосом.

Ј Бронштейн! - не своим голосом ответил и Федор.

Ј Какой еще Бронштейн!?

Ј Который Лев Давидович!

Ј Тебя еще раз кайлом долбануть!? - донесся теперь уже явно пимычевский вскрик, - одного раза тебе мало!?

Ј Я это, Борис Николаевич! - отозвался Федор, - Угаров!

Ј Вот же... - дед витиевато выразился.

И долго скрежетал внутренними запорами. Когда Федор вошел и глянул на дверь, обомлел: штук двадцать запоров, от дрянного шпингалета до лома-засова, обороняли пимычевское жилище изнутри.

Ј Хобби? - кивнул Федор на усеянную запорами дверь.

Ј Какой хобби!? От грабителей! Ломятся и днем и ночью! Я никому просто так не открываю, только созвонившись предварительно!..

Двухкомнатная квартирка поэта всеми аксессуарами заявляла о своем беспробудно холостяцком статусе. Сюда явно не ступала рука человека дамского пола: пыль и сор лежали на линолеуме уверенно, по-свойски.

Ј Садись куда-нибудь, - предложил Пимычев. Сам возлег на растрепанную тахту, выставив вверх выпуклое пузцо, отчасти прикрытое белой майкой серого цвета.

Федор сел на нечто среднее между собачей конурой и скворечником, невесть как попавшее в жилище человека.

Ј Куришь? - спросил Пимычев.

Ј Курю, - Федор достал сигарету.

Ј Тогда убери их, чтоб духу не было! Я бросил.

Ј Давно? - уважительно посмотрел на деда Федор.

Ј А сколько сейчас времени?

Ј Половина первого.

Ј Тогда уже три часа как.

Ј У-у-у! Воля!

Ј Хватит! Смени тему! - Психанул дед.

Он явно томился от своего самоусовершенствования.

Творения Федора Пимычев слегка поругал, в целом их не отверг.

Ј Беги отсюда! - посоветовал он, - если хочешь работать в литературе, в Истомске делать нечего. Дар у тебя есть, а толку от него здесь будет ноль. Здесь нет литературных журналов, нет литературной среды. Есть одно хилое книжное издательство, в которое пробиться новичку так же сложно, как и пробиться в столичные журналы, посылая туда рукописи. Надо самому перебираться в столицу. Там все: журналы, книжные издательства. А тут... - дед махнул рукой, - тут не просто конец света, тут - конец жизни.

Он почесал свой тестообразный живот, продолжил:

Ј А пока запишись в какой-нибудь литературный кружок. Мой, например. Тебя кто здесь знает? Никто. И пробиваться одному будет тяжко. А у нас хоть какое, но литобъединение, мы иногда получаем полосу в "Знамени", на литературные семинары выдвигаем своих. А так, как ты, в одиночку, сваришься в собственном соку. То, что тебя напечатали, ничего не значит. Следующей публикации можешь ждать всю жизнь...

Пимычев ошибся: через неделю "Знамя" опубликовало второй рассказ Федора. Потом еще...

А пимычевский литкружок Федор посетил. В аудитории института радиоэлектроники три десятка поэтов без единого прозаика три часа подряд читали свои стихи поочередно и поочередно ругали друг друга за "неубедительность образа". К концу мероприятия Федор заскучал, стал задремывать. Очнулся от вдруг поразивших его строк:

...а минуты текут, тают.

Седины приплетают дни.

Ты, конечно, совсем большая...

Я придумал, что мы - одни...

Читал рослый мужчина лет за тридцать, похожий на Иисуса Христа отрешенностью взгляда, обращенного внутрь себя. Косматая голова, бородка, старый, обвисший свитер - все как бы предоставленное самим себе, живущее независимой от хозяина жизнью, его лишь обрамляющее...

"Богема", - подумал Федор.

Ј Поэт Тюмин! - представил Пимычев, - гость нашего литобъединения.

Гость прочитал еще несколько стихотворений и исчез.

С завываниями стал читать свои стихи молодой, подающий надежды поэт Конищев. После него поднялся некий старец в кирзовых сапогах и стал кашлять белым стихом про то, как волк поедал оленя, и что из этого вышло...

Федор не вынес и вышел. Мело. Белые струи поземки неслись над обмороженным асфальтом площади Революции с каменным Лениным посередине, вдувались в каньон между университетом и роддомом номер один, и ближе к научной библиотеке получался эффект аэродинамической трубы - выло.

На скамье под плакатом "Больше социализма!" сидел человек в железнодорожной шинели и сосредоточенно вытрясал в разверзнутый рот содержимое одеколонного флакона. С той стороны улицы ему улыбался с громадного плаката застрельщик перестройки генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горбачев. Сбоку от него торчал суперпортрет его подельника Егора Лигачёва в обрамлении лозунгов: " Пьянству - бой!", " Сибирские Афины - зона трезвости!" Под лозунгами змеилась самодельная приписка: "Зона усиленного режима".

Глава 4

Хорошим морозным деньком Федор пошел на проспект Кирова проведать родителей, с которыми общался скупо. Неспешно выбрался от своего дома по лестнице к основанию моста, остановился. Мост гигантской серой лентой устремлялся на ту сторону заснеженной Истоми, слева от него торчали сооружения насосно-фильтровальной станции, справа - обшарпанная федорова двухэтажка, последняя на Московском тракте. Из проходной НФС вышел толстый человек и деловито засеменил прочь, нырнул под мост, показался уже рядом с домом Федора. Федор узнал электрика Валеру Посиненко. Тот, не обращая ни на что внимания, быстро-быстро, необычно для него, шел мимо подножья лестницы.

Ј Валерий Петрович! - начальственным басом ухнул сверху Федор, - вы встали на неправильный путь! Остановитесь вовремя!

Валера остолбенел. Поозирался, увидел Федора.

Ј Буксы горят! - трагическим голосом просипел он снизу.

Ј Пьянству - бой! - голосом штатного оратора сказал Федор.

Ј Ладно... - помотал головой Валера, - ну тебя на хрен, помираю...

Ј А двести граммов спасут Россию? - спросил Федор.

Ј Что? Что!? - оживился Валера, - у тебя есть, что ли? И ты молчал!?..

Пришлось вернуться и похмелить коллегу.

Снова вознесся вверх по обмороженным ступеням. Перекурил. Проследил, как Валерий Петрович степенным уже шагом прошествовал в проходную, вынырнул на территории станции, вразвалочку пошагал к электроцеху. Ага, вон ему навстречу идет Федя Карасев, суперэлектрик. Остановились. Разошлись. Федор Карасев повторил путь Валеры Посиненко... Когда он появился из-под моста, Федор ухнул сверху:

Ј Мне сверху видно все, ты так и знай!

Тезка остановился, заозирался. Увидел Федора Угарова.

Ј Михалыч!.. Тьфу, напугал... С перепоя подумал уже: мерещится мне с небес голос, что ли? Ладно, некогда, трубы горят...

Тезка скрылся в подъезде.

Федор по длинному подъему поднялся к Лагерному саду. Постоял у мемориала с высеченными на граните именами убитых, послушал "Реквием", доносящийся из динамиков, спрятанных в гранитных глыбах.

Свернул на проспект Ленина. Возле универсама отбился от толпы цыганок, требующих, чтоб он немедленно купил у них сигареты и водку, а лучше ханку. За универсамом свернул направо, на улицу Учебную. Прошел мимо гинекологической клиники, на местном наречии именуемой "абортарием " продефилировал мимо завода режущих инструментов. У пересечения Учебной с Вершинина стал свидетелем аварии: инвалидная мотоколяска на всем ходу врезалась в бок движущегося по Учебной "москвича". Раздался грохот...

Федор глаза зажмурил от ужаса. Когда открыл, увидел не ужас.

При столкновении сыграл свою роль природный фактор: инвалидка долбанула "москвича" и их понесло по заснеженной дороге, при этом из инвалидки вывалился инвалид вместе с сиденьем, следом хлынул поток гаечных ключей, хозяйственная сумка, банка с брагой и банка с огурцами. Мордатый инвалид бодро вскочил на ноги, почесал задницу и закричал страшным голосом:

Ј Сука!.. Курва!.. Убью козла!..

"Москвич" с примкнувшей к нему инвалидкой стояли, воткнувшись в сугроб. Водитель "москвича" с белым лицом выбрался на свет божий и ничего не понимающими глазами глядел на свое искорёженное авто, на орущего инвалида, на инвалидку...

Из правой дверцы инвалидки вдруг образовался еще один "инвалид", с огромным животом и почти таким же лицом, и кинулся на "москвичиста", стал бить его. К нему присоединился первый инвалид. Федор подбежал к побоищу, раскидал "инвалидов" в стороны. Те вскочили на ноги и кинулись на Федора.

Ј А, козел!.. - вопили мордатые инвалиды, - ты на кого руку поднял!?

Федор не умел драться, да этого и не требовалось: он просто отшвыривал обезумевших инвалидов в сугроб, те какое-то время там барахтались, поднимались, снова бросались на Федора, снова летели в снег...

Конец побоищу положили гаишники. К этому времени возле места происшествия собралась толпа. От бражной лужи исходил тяжелый, резкий дух.

Ј Да я ему, козлу, глаз на жопу натяну!.. - бросился на водителя "москвича" первый инвалид еще разок, но тот уже пришел в себя и встретил бросок подобающе: пнул инвалида промеж ног. Тот рухнул...

Федор подался вон.

Возле Дворца спорта роились людские толпища: в город прибывала на гастроли Алла Пугачева, слышать ее пенье нашлось в сто раз больше желающих, нежели было билетов. Ор стоял у касс густопсовый.

Федор мимо спорткомплекса "Истомь" пробрался к площади Дзержинского, остановился возле гастронома. Поозирался. Вычислил нелегальных торговок водкой: вон те две бабы в искусственных шубах толкутся на той стороне Дзержинки у телефонных будок...

Подошел. Бабы с чугунными лицами на подошельца и не глянули.

Ј Бутылку водки, - заговорщицки буркнул Федор.

Ј Четвертак, - сказала баба постарше.

Ј Вчера было двадцать, - сказал Федор.

Ј А завтра будет тридцать, - утешила торговка.

Купил.

Когда подошел к родительской пятиэтажке на углу Кирова-Киевской, с небес раздался дамский крик:

Ј Михал Николаич! Прекрати пылить!

У подъезда стоял Угаров-старший. Настоящая, живая нога его была на тротуаре, а протезная упиралась в сугроб. На сугробе лежал половик, по которому дед колотил своей клюшкой. Из форточки во втором этаже торчала старушечья голова.

Ј Михал Николаич! - кричала голова, - прекрати! Щас милицию вызову!

Старик Угаров оглянулся на крикунью.

Ј Николавна! - помахал он клюшкой, - ты в каждой дыре затычка!

Ј Достукаешься! - грозила Николавна, - щас, щас милиция тебя повяжет! Ишь, пылишшу поднял! Житья нет!

-... твою мать! - взвился дед Угаров, - запульну палкой!

Ј С ума сошел, старый хрыч! - обрадовалась старица. - Хулиган! Ага, вон твой сын идет! Все ему расскажу!.. Федя! Федя, смотри, что твой отец вытворяет! Елену Федоровну на психу сбагрил, а сам пыль на всю улицу поднял! Рехнулся старый!

Ј Да ты заткнешься, старая кляча! - рявкнул Михаил Николаевич и запустил в форточку шевяком снега. Бум! - тюкнул шевяк по раме. Голова иссякла.

Ј Восемьдесят лет дуре! - гремел Угаров-старший, - а ума - на восемь! Прокурор республики!.. Всех загрызла!..

Когда они с Федором поднимались по лестнице, родитель остановился у ненавистной нинниколавной двери и пнул ее ногой. Протезной.

Ј У-у, мымра!

Дверь смолчала.

А когда Угаровы вознеслись на следующую лестничную площадку, поруганная дверь открылась, из нее выглянула бабушка Нина Николаевна.

Ј Хам! Хулиган! - крикнула бабушка, - я уже вызвонила милицию! Ща-с за тобой приедут! Посидишь в каталажке!

Ј Пришибу, стерву! - замахнулся клюшкой Михаил Николаевич.

Дверь захлопнулась.

Ј Стерва старая!.. Зараза!.. - причитал потерпевший, - всю плешь переела!

Он матюгал соседку, пока взбирались на четвертый этаж и еще недолго в квартире. Потом запал вышел, и отец, как ни в чем не бывало, спросил сына:

Ј Это ты, что ли, в газете печатаешься?

Ј Я.

Ј То-то гляжу фамилия знакомая.

Сидели за бутылкой водки. Отец сетовал:

Ј Мать как с цепи сорвалась: пьет до чертиков. У нее крыша начала съезжать, пришлось опять на психу устроить...

Он пожевал капустный лист, сменил тему:

Ј А вчера в очереди за водкой мне руку оттоптали.

Ј Руку? - перепросил Федор, - может ногу?

Ј Смотри, - отец закатал рукав рубашки: рука от кисти до локтя была синяя.

Ј Сбили с ног и всей толпой прошли по мне... За что воевали!? Чтоб за бутылкой в драку давиться!? Я б этих блядей, Горбачева с Лигачевым, на одном суку повесил! Отрезвить нас им захотелось!

Ј Сушеный указ верховный совет принимал, - напомнил Федор.

Ј Все они там наверху одна шайка! - грохнул отец кулаком по столу.

Ј Ты сам партийный.

Ј Меня сделали партийным! Много ты понимаешь!.. Ты вот что, гони-ка лучше еще за одной.

Федор смотался на Дзержинку и вернулся с другой бутылкой.

Через час разговор шел только о войне. Отец и мать оба прошли войну, оба дошли до Берлина, расписались на Рейхстаге, там и познакомились. С той поры их совместная жизнь была одним непрекращающимся днем победы.

Ј Пройст! - провозгласил отец, - немен зи битте пляц! Ахтунг!

Федор понял, что сейчас будет "воздушный бой".

Ј Прикрываем горбатых! - без увертюры начал отец, - идем на высоте четыре тысячи. Три фоккера сваливаются на меня...

Каждый раз отец давал новую версию одоления супостата, существенно отличавшуюся от предыдущей, и ни разу не повторялся. Итог от этого не менялся: в один "замес" четыре "фоккера" отец сбил лично и два - совместно с товарищами по оружию.

Ј Пройст! - скомандовал он снова, и рука его еще достаточно четко описала рюмкой гусарский полукруг над столом. Он понюхал корочку, заметил, что Федор медлит и строго произнес:

Ј Ду кляйн кинд!

Федор выпил.

Ј Обелунг лангзам! - провозгласил отец.

Это предвещало "испытание машины Геббельса".

Ј Представляешь? - заговорщицки сообщил отец сыну, - во дворе рейхсканцелярии двенадцать одинаковых машин! Все, как одна, изготовлены по личному заказу Геббельса. А ездит он только на одной! Остальные - прикрытие. Но меня не насадишь. Сажусь в ту самую. Кнопка, как в самолете. Пуск! Заработала. Двигатель - шестнадцатицилиндровый авиационный, четыре метра длины.

Ј Ух ты! - как бы удивился Федор, - зачем такой длинный?

Отец испепляюще посмотрел исподлобья, и, как по бубну, постучал по его темени костяным пальцем:

Ј Ду кляйн кинд! Семьсот сорок лошадей!

Ј А-а... - закивал Федор, - тогда понятно.

Ј То-то, - сменил тон родитель, - выезжаю, значит, из рейхсканцелярии и тут - щелк! Вторая сама включилась. Ага, товарищи фашисты, с вами все ясно: автоматика. Ладно, и мы, ломовские, не пальцем деланы, освоим ваши хорьхи!

Ломовка - родная деревня родителя.

-...иду на сташестидесяти по автостраде, чую: жопа у хорьха ходуном ходит, аппарат дорогу не держит! Стоп, себе думаю, не дурак ли я? Остановился, кинул на заднее сиденье пару кулей с песком, снова дал гари. Пошла! Ровно пошла, мать ее...!

Откуда взялись мешки с песком, летописец умолчал.

-...Двести. Двести пятьдесят. Триста. Четыреста!..

Ј Взлетел? - спросил Федор.

Ј Сопляк!.. - взвился родитель, - не тебе п...ть! Тебя еще в ... не носили, когда на меня шинель шили!

Федор разлил по рюмкам.

Ј Пройст!

Родитель резко перешел от войны к миру:

Ј Завтра мать с психи вернется, просохла. Ты зайди-ка завтра вечерком.

И заснул, возложив лицо на блюдо с квашенной капустой.

На другой вечер Федор постучал в родительскую дверь. Долго не отворяли, хотя из квартиры доносились звуки человеческого присутствия.

Открыла мать.

Ј А-а!.. - заблажила она, - Федя! Сынок! Заходи, мать твою..!

Старая была в ударе.

Ј Смотри, как я этого старого пердуна причесала! - гремела она, - на психу меня сбагрил!? Думал, шелковая оттуда выйду!? А вот это не хотел!? - она сделала интернациональный жест.

Отец безмолствовал лежа на диване.

Ј Получил протезом по мозгам и успокоился! - ликовала мать, - да я таких как он от Орла до Берлина раком ставила!..

Отец зашевелился, потрогал одной рукой голову, другой культю. Негеройски простонал:

Ј Дура старая...как с цепи... С психи уже пьяная прибыла...и с собой бутылку приволокла...ох...ох...твою мать...ногу...протезную оторвала и по голове... протезом...

Ј Поговори еще! - рыкнула Елена Федоровна, - я тебе и настоящую выдерну!

Федор помалкивал.

Ј Выпьем! - приказала мать, - с тобой выпьем, сынок! А этому замудонцу ... да еще маленько! - она погрозила мужу кулаком.

Выпили вдвоем.

Отец постонал-покряхтел, сел на диване.

Ј Ладно, плесни ему, - снизошла мать.

Она быстро хмелела.

Ј Нас в сорок третьем на фронт привезли, зассых... - мотая головой завсхлипывала она, - каши дали!.. Досыта... А я уже и не помнила, когда ела досыта...

Она подняла страшное, багровое лицо, с ненавистью уставилась на Михаила Николаевича:

Ј А этот летун сраный шоколад жрал!!!

Ј Прекрати!!! - взвизгнул отец, - дубина!!!

Федор разнимал их весь вечер, пока они не попадали на постели как убитые.

Федор еще некоторое время посидел в родительской квартирке, устроившись на кухне за столом, листал альбом с фотографиями.

Угаровы-старшие принадлежали к категории, о которой великий поэт некогда сказал: "...он до смерти работает, до полусмерти пьет...". Кочуя по стране, они родили шестерых детей, каждый из которых, достигая паспортного возраста, вырывался из дома и бежал от него как можно дальше. Когда старики Угаровы оказались одни, они осели в Истомске, где жили старший сын Михаил и второй сын Федор. Третий сын Сергей бродил с геологическими партиями по Чукотке. Четвертый сын, Геннадий, был гражданином мира: бичевал на необозримых просторах союза ССР, изначально считая всякую трудовую деятельность тяжким грехом, издевательством над человеком, преступлением против свободы и независимости личности. Две дочери, Наталья и Ольга, каждая в свое время, добежали до Ленинграда, зацепились за его граниты и оторвать их от них можно было только вместе с гранитами. Раз в пятилетку слали старикам письма: живы, и вам того желаем...

Кошмар родительских попоищ-побоищ давно и безнадежно убил у всех Угаровых отношения родственности: все вместе и каждый в отдельности чувствовали себя чужими по отношению ко всем и каждому из близких.

Все были в свое время прокляты родителями.

Федор не общался с ними много лет. Зайти в родительский дом его заставила беда: отец по пьянке угодил под автобус, и ему отняли ногу. И навещать стариков время от времени Федор считал для себя епитимьей: приходилось общаться с людьми, о которых и думать не хотелось, и забыть было нельзя. Приходил и, считая томительные минуты до ухода, молчал, не зная о чем говорить. В таких случаях сильно выручала выпивка: она смазывала взаимоотторжение...

Из комнаты донесся глухой стук. Федор заглянул: маман упала с кровати и продолжала храпеть на паласе, время от времени бормотала бессвязные ругательства. Трогать ее Федор поостерегся: пробуждение могло означать только продолжение начатого вечером разгона...

Глава 5

Когда в "Знамени" набрался изрядный ворох угаровских рассказов, ответсекретарь Валера Седенюк посоветовал ему:

Ј Отнёс бы ты свои творения в книжное издательство, глядишь, книжка выйдет когда-нибудь. Стиль у тебя сложившийся, чувствуется, давно работаешь над словом.

Федор промолчал.

Ј Вон оно, под боком, - Валера кивнул в окно, под которым торчало трехэтажное здание раннехрущевского стиля, - иди к заведующему отделом художественной литературы Пташкину, у него нюх на хороших авторов. Чтоб не откладывать дело далеко, зайди прямо сейчас и оставь подборку.

Федор надергал из вороха подборку рассказов, полистал их и отправился по указанному Валерой пути.

Пташкина в издательстве не было. Его все только-что видели и даже слышали, но никто не мог точно сказать, где он скрывается от общественности. Федор вручил рукопись секретарю в приемной директора издательства и пошел домой.

Но остановился вовремя: вернулся в "Знамя" и получил полсотни рэ гонорара. Прикинул общую наличность, получалось, что хватит на приобретение постельного антуража; половая жизнь надоела: от спанья на голом полу задубели бока.

Часа три он ездил от одного мебельно-хозяйственного магазина к другому, но ничего не выездил. Всюду было пусто. Вышел из последнего хозяйственного магазина в конце Фрунзе, посоображал. И обнаружил, что находится неподалеку от места жительства своей старшей дочери Светланы. Света давно прислала ему письмо, писала, чтобы заглянул к ней, что она замужем, родила сына и пора бы деду познакомиться с внуком...

Федору все было как-то неловко перед дочерью, выросшей без него. И он никак не мог обнаружить в себе чувство дедства. Откладывал визит.

Сейчас решился.

Пятиэтажная малосемейка на улице Колхозной, где жила Света, была такого вида, словно подверглась массированной бомбежке: часть окон выбиты, в кирпичных стенах темнели ухабы, двери на подъездах в пробоинах... На улице Колхозной было всего два дома. И совершенно неясно было, какое отношение имеет эта улица и эти две пятиэтажки к коллективному хозяйству обобществленных крестьян. Вместо скотоводов и земледельцев тут роились нетрезвые пролетарии неопределенных занятий и неописуемых обликов.

Федор нырнул в искомый подъезд, как в омут: ни зги не видно было за первым же лестничным маршем.

Наитием отыскал комнату.

Свету не узнал: дама!

Ј Проходи, пап, - сухо пригласила она, как и подобает восемнадцатилетней дочери тридцативосьмилетнего отца, сбежавшего от ее мамы, когда самой Светы еще и на свете не было.

В крохотной "семиметровке" свободным оставалось пространство величиной с газетный лист. Из колыбели улыбался младенец рыжего цвета.

Ј Скоро Саша придет, муж, познакомитесь, - сказала Света.

Пили чай, нескладно беседовали. Открылась дверь и вошел мужик близкого Федору возраста, с монголоидным лицом.

Ј Александр, мой муж, - представила Света, - а это мой папа...

Муж исподлобья зыркнул на Свету, на Федора, повернулся и молча вышел.

Ј Он сейчас вернется, - сказала Света.

Через час Александр не вернулся. И через два. Федор поднялся:

Ј Пойду...

Ј Да... - вздохнула Света, - ты заходи, хорошо? Зайди завтра! Саша через день на вахту улетает, когда еще встретитесь. Зайди.

Ј Зайду.

Не пришел на другой день. Пришел через три дня. Света была еще более сдержанной, зато с фингалом под левым глазом. Общение было скучным.

Ј После твоего прошлого визита Сашка мне сцену устроил, - глядя в окно сказала Света.

Ј Какую?

Ј Сказал, что ты слишком молод для моего папы...не вешай, сказал, мне лапшу на уши. Ну, и...

Ј Меня всю жизнь принимают за кого-то другого... - пробормотал Федор.

И засобирался восвояси.

Шел пешком: настроение было прогулочное. Вышел на Фрунзе, свернул на Шевченко и прошел мимо конторы своего водоканала, свернул на Герцена, забитую ревущими автомобилями.

Ј Федя! - гаркнуло слева.

Федор оглянулся: из окошка тормознувшего рядом Камаза высовывался похожий на Пушкина Шура-Не-Буди.

Ј Садись, повезу!

Ј Не! - махнул рукой Федор, - я к Жоре в гараж зайду, вон, за углом! Чао!

Ј Чао! - и Не-Буди дал такой гари, что свет померк. Укатил.

Федор свернул к гаражному массиву за бензозаправкой. Возле своего гаража обтирал древнего жигуленка Боря Который Жора. Борю в детстве еще как прозвали Жорой, так и до седин дозвали. Откликался и на Борю и на Жору, и на Жору Который Боря. И даже на аббревиатуру ЖКБ.

Ј Привет. - сказал Федор.

Ј Привет, - сказал Жора Который Боря, - а мы с Захарычем только-что о тебе говорили! И ты - вот он! Захарыч! - крикнул он в никуда.

Из соседнего гаража вышел Евгений Захарыч Пушкин в ватнике и вязаной шапочке.

Ј Бо мон! Кого я вижу! - с французским проносом проговорил он.

Ј И я того же мнения! - пропроносил и Федор, для чего зажал свой нос пальцами: получилось совершенно в тон Захарычу.

Ј Весна скоро. - Сказал Захарыч. - теплом повеяло.

Ј День открытых дверей. - Сказал Жора Который Боря. - Я Захарычу говорю: терпи, кто первый появится, тот и начнет!

Ј Что начнет? - не понял Федор.

Ј Пробу. - Жора кивнул на приоткрытую дверь гаража, - загляни...

Федор заглянул. На табуретке стояла электроплитка, на ней - фляга, над флягой вился клубок трубок, под флягой стояло ведро с... - тут-то до Федора и дошло - "что".

Дегустировали самогонку до песен. Федор не помнил, как и уехал.

Утром он очнулся от непривычного ощущения: почему так мягко под ним и тепло слева?

Раскрыл очи. Слева на него нюх-в-нюх смотрела незнакомая тетка с всколоченными волосами.

Ј ??? - спросил Федор взглядом.

Ј Севастьян не узнал своих крестьян, - ответила тетка басом.

Ј Откуда ты взялась? - прохрипел Федор.

Ј Откуда и ты, Федя! Заспал?

Она встала с лежащего посреди пола матраса и, сверкая бледными ляжками, продефилировала в кухню.

Федор привстал, подозрительно посмотрел на матрас: откуда? Вчера не было... Украл, что ли?

Федору стало не по себе. Лег и, разглядывая обойную рвань на стенах своей квартиры, пытался вспомнить происхождение матраса. Из руин памяти всплывали сцены банкета в жорином гараже, неясные эпизоды путешествия в сторону дома... Вычислил! Ведь он же заезжал еще в хозяйственный магазин на Московском тракте! Точно, там и увидел долгожданный матрас...

Подошла тетка с бутылкой вина и стаканом:

Ј Похмелись, мозги на место встанут.

Федор принял "на грудь".

Тетя, оказавшаяся Мариной, прояснила картину бытия:

Ј Ты вчера заявился к нам в магазин с матрасом под мышкой, уболтал продать тебе без талона водку, мол иначе спанья на обновке без обмытия не будет. Ох, Угаров, и красноречивый же ты поддатый! Любую уболтаешь. Я аж потащилась от твоих уговоров, хоть тебя самого можно было как матрас использовать. Ты помнишь, как уговаривал меня идти к тебе матрас опробовать?

Ј Не помню.

Из того, что начала проделывать с ним Марина, Федор уяснил, что у нее в неделю бывает больше романов, чем он успеет написать за жизнь.

Глава 6

Идея съездить в родовое гнездо Анны и проведать детей была для Федора одновременно дежурной и невыполнимой. Традиционно с момента бегства Анны с Московского тракта она и вся ее дружная родня считали себя в состоянии войны с Федором, а его - злейшим врагом семейных устоев, "редиской", моральным разложенцем, выродком, которого знать не хотели.

Однажды Федор решился навестить беглецов. И даже вышел из дома уже. Но был остановлен внутренним голосом: хочешь, чтобы тебя в очередной раз шуганули от тещиных ворот?

Другой внутренний голос возразил: чихать тебе на баб, ты идешь к детям!

К единому мнению голоса не пришли. Федор засомневался, вернулся в дом. Налил в стакан самогонки, выпил. Посидел, прислушиваясь к внутренним голосам: помалкивали.

Принял еще полстакана. Тихое блаженство растеклось по закоулкам души и тела, возникли лёгкость и умиротворение, смягчились жёсткие черты окружающего мира. "Сходи лучше к Николаю Каучукову! - сказал один из внутренних голосов, - что может быть лучше дружеского застолья? На кой тебе драмы на тещином подворье?"

Сунул в карман бутылку самогонки и пошел к Николаю, высвистывая "Только раз бывает в жизни встреча..."

Коварный алкоголь меж тем внедрился в глубинные тенёты мозжечка и своевольно сменил настроение с элегического на авантюристическое. Фёдор увидел проползавшее мимо такси, тормознул, и покатил в другую сторону - к тёщиным воротам.

Шестисоточное поместье Гавриловых дислоцировалось в эпицентре частного сектора между телецентром и подшипниковым заводом. Достиг. Покурил у ворот, морально настраивался. И нажал на кнопку звонка, торчащую на необхватной лесине ворот.

Минут через несколько в поместье возникли звуки. Кто-то, невидимый за могучими плахами, проскрипел по снегу подметками.

Ј Икто? - спросил невидимка тещиным голосом.

Ј Я. - Твердо ответил Федор.

Ј Чо надо?

Ј Ребятишек увидеть.

Ј Неча. Ступай отсель.

Ј Анну позовите.

Ј Сказано: ступай!

И теща-не-теща Вера Павловна заскрипела чунями в обратном направлении.

Федор покоченел у ворот, помедитировал. Потом уцепился за верх забора и перемахнул во двор. Подошел к кухонному окну избы, постучал.

В окне качнулась занавеска, в нем, как на экране телевизора возникло испуганное изображение Веры Павловны. Смотрели в упор друг на друга. Испуг на солнцеобразном тещином лице сменился гневом.

Ј Это еще что за новости? - донесся из-за стекла ее приглушенный глас.

Ј Где ребятишки?

Ј Нету! Пошел отсюда!

Федор потоптался у окна. В сенцах грохнуло, вышла приземистая, необъятная Вера Павловна в балахоне. Подошла к воротам, распахнула могучую калитку.

Ј Вон!

Ј Пока не увижу ребятишек, не уйду!

Ј Вон, я сказала!

Ј Ребятишек покажите!

Ј Милицию вызову!

Ј Да я сам ее вызову! - озарился Федор и фальцетом вскричал, - карау-у-л!

Ј Бог с тобой... - опешила теща, - сдурел мужик...

Ј Карау-у-у-у-у-ул!!! - проорал зятек на всю Сибирь.

Занавески в кухонном окне разлетелись в стороны и прямо перед Федором возникли сразу четыре знакомых лика: десятилетний Женька, четырехлетняя Наташа, Анна Александровна и ее единоутробная сестрица Валентина Александровна.

Ј А говорили дома нет! - укорил Федор тещу.

Из сеней выскочила Валентина, копия Анны, только ниже ростом и шире сестры.

Ј Что ты сюда приперся! - вскричала она, - шагай!

Ј Кыш, - осадил ее Федор.

Ј Наел репу! - учуяла теща.

Ј Без грубостей, гроссмуттер!

Ј Уматывай! - скомандовала теща.

Ј Пусть Анна выйдет.

Перепирались недолго. Прокричавшиеся толстухи провели Федора в теплую летнюю кухню, расположенную неподалеку и приказали ждать решения: снизойдет Анна до разговора с алкашом позорным, или не снизойдет и его погонят отсюда.

Долго совещались дамы Гавриловы в избе. Федор успел даже раскаяться в своем визите сюда: принесло же... Отворил бутыль и принял внутрь ещё дозу эликсира.

Никто не появлялся, словно забыли. Фёдор взглянул на часы и поднялся, чтобы податься вон...

Тут отворилась дверь, вошли два дюжих мужика в белых халатах. За их спинами запрыгали три толстухи Анна-Валя-Вера Павловна, наперебой возопили:

Ј Вяжите его! Он алкоголик! Псих!.. У них вся семья сумасшедшая! Везите его на психу!.. Дураку место в дурдоме!..

Ј Пойдем, брат, пойдем, - дружелюбно пробормотал белохалатчик и взял Федора под руку, - отдохнешь у нас, все будет хорошо...

Вывели визитера на заснеженное подворье.

Ј Ну, что, алкаш, допрыгался!? - радостно возопила Анна, - орел! С куриными крыльями! Сейчас тебе покажут кузькину мать!.. Допрыгался, дурак!?..

Ј Погодите, - Федор освободил руку от дружелюбного захвата санитара, - отлить надо...

И шагнул к сортиру. Его не удерживали, видя, что бежать некуда: с той стороны строения был гигантский сугроб.

Федор подошел к сортиру, сгруппировался и броском форсировал сугроб между сортиром и забором, свалил этот забор и кубарем выкатился в соседний переулок по ту сторону двора. И дал ходу.

Ј Ловите!!! - завывали сзади родные голоса, - держите его!!! Уйдет!!!

Глава 7

Заведующий отделом художественной литературы истомского книжного издательства Пташкин оказался страшной личностью - вылитый Карабас Барабас: длинные космы, бородища с усищами, под лохматыми бровями лютели беспощадные очи.

Пташкин мрачно зыркнул на Угарова, возникшего на пороге его кабинета. Федор мрачно смотрел на Пташкина, лохматой кочкой восседавшего в кресле.

Гость застиг хозяина на месте преступления с поличными: завотделом сосредоточенно целился узким горлышком бутылки в стройный фужер, силясь совместить несовмещающиеся отверстия.

Ј Приветствую, - сказал Федор на всякий случай.

Ј Цыть! - рыкнул Пташкин. - Не спугни.

Он совместил-таки сосуды, струйка ароматного портвейна устремилась в фужер. Пташкин поставил на стол бутыль, взял фужер, волком глянул на Федора и сказал:

Ј Ой.

И выплеснул вино в пропасть, разверзшуюся между бородой и усами. Содрогнулся.

Ј Тебя два раза приглашать? - рыкнул он на Федора.

Федор налил вина в фужер и выпил залпом.

Ј Владимир Васильевич, - подал руку Пташкин.

Ј Федор Михайлович, - подал руку Угаров.

Помолчали.

В распахнутую дверь заглянул главный редактор Копытов, погрозил Пташкину пальцем:

Ј Владимир Васильевич, предупреждаю: еще раз увижу на работе в неопохмеленном состоянии, отстраню от работы!

Ј Обижаешь, Тимофеич, - набычился Пташкин, - уже исправился! Бог - свидетель! - указал он на Федора.

Ј То-то же, - удовлетворенно кивнул Копытов.

Пташкин принял еще фужер и начал оживать. Достал рукопись угаровских рассказов, стал излагать мнение:

Ј Прочитал. Хорошо пишешь. Половину фраз, конечно, вычеркну, будет шедевр. Издадим книжку году этак...в девяностом-девяносто первом.

Ј Три года ждать книги? - удивился Федор.

Ј Скажи спасибо еще, что мы тебя без очереди издадим! Узнают в писорге, хай поднимут: почему без согласия писательской организации никому не известного автора печатаете!

Ј М-да... - омеждометился Федор, - а им-то какое дело?

Ј Ох, тундра... - вздохнул Пташкин, - наливай, разъясню...

Снова остограммились.

Пташкин доходчиво растолковал Федору сложившуюся практику книгопечатания в условиях развитого социализма и в конце монолога присовокупил:

Ј Но. Но на дворе не тридцать седьмой, а восемьдесят седьмой год. С цепи нас не отпустили, но поводок сделали длиннее: издательство стало самостоятельнее в выборе авторов. Так что дыши глубже, писатель. Чтоб тебя корова покусала...

Глава 8

НФС - своего рода завод по подготовке и подаче воды в город. Обширное хозяйство Федора не озадачивало: однажды усвоив всю систему и ее элементы, ориентировался в обстановке спокойно и настраивал станцию уверенно, руководил десятью кадрами смены, как расторопный сержант своей командой.

Ночью он сидел за столом в помещении центрального пульта и вместе с диспетчером бабой Маней просматривал гигантские листы рапортичек. К утренней планерке все данные, вписанные в рапортичку, должны быть проверены, выверены, подбит итог подачи воды по всем четырем общегородским водоводам, по промводоводу, учтен расход электроэнергии...

Озадачивала ситуация с подачей артезианской воды. Ее содержание в коктейле, подаваемом в город, колебалось - от шестидесяти до семидесяти процентов обычно, и несколько более, когда на подземном водозаборе работало максимальное число скважин. А по данным лабораторных анализов получались всегда одни и те же характеристики воды. Так не могло быть при нестабильном содержании артезианской воды в коктейле. Артезианская вода имела жесткость в несколько раз большую, нежели мягкая речная вода - эти постоянные величины при разной смеси обязаны были давать разное число жесткости...

Во всех рапортичках он отметил неизменную жесткость воды.

В три ноль-ноль на пульте вспыхнула сигнальная лампочка "перелив из резервуара артезианской воды". Это значит, что резервуар переполнился и вода стала из него вытекать через переливные трубы в канализацию.

Ј Перелив, - сказал Федор.

Ј Сейчас исправим, - поднялась баба Маня.

Она подошла к пульту, отковырнула плексовую крышку сигнала и вывернула лампочку на несколько оборотов. Лампа погасла.

Ј Нет перелива, - сказала баба Маня.

Ј Всегда так работаете? - спросил Федор.

Ј Всегда.

Ему стало ясно, почему вода имеет одни и те же характеристики круглосуточно, независимо от изменения подачи воды с подземного водозабора, и суточного колебания уровня потребления воды городом.

Много лет отработав на производстве, он знал незыблемый принцип отношения к работе в стране советов: чем проще, тем лучше.

Любая смена, приняв дежурство, старалась сделать его как можно спокойнее. В идеале: в каком режиме станцию принял, в таком и сдать.

Станция и молотила в одном режиме. С минимальными регулировками ночью во время промывки фильтров. Делалось только то, чего не делать было уже никак невозможно. А когда ночью уменьшалось потребление воды городом, вода из переполненных резервуаров НФС попросту самотеком сбрасывалась в канализацию.

Федор подошел к пульту и ввернул сигнальную лампу до упора. Она засветилась.

Ј На кой это надо тебе, Михалыч? - проворчала диспетчерша, - мы всегда так работаем, и начальство знает про этот фокус, ему тоже ни к чему лишние хлопоты.

Ј Посмотрю, долго ли перелив будет.

Ј А он до середины дня будет.

Ј Сколько артезианской пропадает зря... Люди не хотят пить вонючую водопроводную воду, рыщут с канистрами по загородным родникам, а мы...

Ј Плюнь, - посоветовала баба Маня.

Она отправилась в красный уголок вздремнуть, Федор остался у пульта.

Сидел, развалившись в кресле, пускал сигаретный дым в потолок. Хорошо. Сова по природе, ночью Федор чувствовал себя бодрее, нежели утром.

Под полом приглушенно рокотали насосные агрегаты, ровный шум умиротворял, настраивал на элегический лад. Федор поднялся, выключил свет над огромным аквариумом: пора и рыбкам отдохнуть.

Хорошо, что он знал станцию хорошо: не вставая с места, по динамике показаний приборов Фёдор мог безошибочно определить общий режим работы станции, спрогнозировать регулировки оборудования и подготовить всё к пиковому повышению подачи воду городу утром.

Он в который раз подумал о том, насколько технически совершенно построили эту станцию в 1904 году братья Бромлей, и насколько мало добавили к тому уровню "строители коммунизма". Более того, при Бромлеях никто не посмел бы гнать в город такую скверную воду...

Фёдор вспомнил, как он появился здесь впервые. В это время бригада слесарей меняла огромный рассыпавшийся подшипник на насосном агрегате. Новый подшипник не садился на посадочное место бревноподобного стального вала, и тогда подшипник... нагрели в кузнице и кувалдами загнали на место. У Фёдора от такой технологии зашевелились волосы на голове: пройдя в своё время школу военного завода, он и помыслить не мог, что с таким ответственным механизмом можно обращаться так ударно. Тут была как бы другая цивилизация...

Вспомнил, как юным "дембелем" пришёл на Приборный завод и попал в царство военно-космической технологии. Громадная территория завода с безукоризненной геометрией планировки, зелень, хорошо одетые люди, чистые асфальтовые дорожки, аккуратные громады производственных корпусов. Система допусков в цеха. Охрана. Охрана. Охрана. Стеклянные перегородки среди высоченных стен из полированного мрамора, микроклимат, люди в белых батистовых костюмах, обязательный маникюр для всех, влажная уборка каждые два часа в и без того сверхстерильном цехе... Индивидуальная сборка приборов, никакой обезлички: каждый под личную роспись в техпаспорте отвечает за качество своего труда, за каждую выполненную технологическую операцию. В случае "чепе" автора всегда найдут и вломят по полной программе. Входной контроль всех комплектующих. Расконсервация подшипников: их извлекают из запаянных капсул с маслом, моют в спиртобензиновом растворе. Обкатывают на стендах. Разбирают. Через микроскоп изучают состояние беговых дорожек, шаров, обойм. Снова собирают, снова обкатывают на стендах и тщательно записывают все параметры: люфты, время выбега, и т.д. Любые сомнения трактуются как обоснованная бдительность и "непоказавшиеся" подшипники безжалостно отбраковываются. Контроль ОТК на каждой стадии. Контроль военных на каждой стадии. В цехе сборщик берёт крохотный подшипник стерильными пальцами через батистовую салфетку и осторожно ставит на валик. Затем специальном инструментом-динамометром, показывающим прилагаемое усилие, сверхосторожно насаживает подшипничек на специально подготовленное посадочное место. Цифра усилия записывается в техпаспорт: она должна быть строго в допуске. Никакой самодеятельности. Засомневался - рядом ОТК, военпред, технолог, конструктор, метролог: поставят на правильный путь. И так во всех последующих операциях. Так проверяются все детали. Все узлы, собранные из этих деталей. Все блоки, собранные из этих узлов. На всех этапах создания прибора, управляющего баллистической или космической ракетой. Потом испытания самого прибора... Требования немыслимые. Но приборы им соответствуют. Гарантия формальная - восемь лет. Фактически - ни одного отказа за всю историю существования завода. И каждый такой прибор предназначен всего для одного пуска. При запасе рессурса - на тысячи... И основной поток изделий шёл не на оборону отечества, а безвозмездно дарился банановым республикам для "революционного переустройства мира". То есть для братоубийства.

Резюме вырисовывалось отвратное: уничтожение жизни поставлено на уровень обгоняющий время, а обеспечение жизни пало ниже уровня братьев Бромлей... И Фёдор Михайлович Угаров лично причастен к обоим этим "процессам".

Ночь за окном перечёркивалась струями летящего снега в свете фонарей, на холме резервуара подземной воды сиро торчала стеклянная будка стрелка-охранника, за стеклом вырисовывался сам беспробудно спящий страж: рот открыт, голова завалилась за спину, армейский карабин СКС- 43 уныло повис на раме дулом вниз. Так заразительно дрыхнул страж, что и Фёдор почуял легкую сонливость.

Потянулся, помахал руками, потом сосредоточился и махом встал на руки. Стоял среди зала вверх ногами, с любопытством разглядывая приборы на пульте: из этого положения их показания выглядели забавными...

Встал на ноги и пошел вниз, в машинный зал.

Прошел сквозь адский рев агрегатов, стал спускаться по винтовой лестнице в шахту под машинным залом. Верхний ярус шахты занимал напорный калач: шестисотмиллиметрового диаметра кольцевая труба, в которую насосные агрегаты второго подъема вдавливали воду и откуда она вылетала по другим трубам в городские водоводы.

В нижнем ярусе был высасывающий калач: в него вода поступала из резервуаров и тянулась агрегатами, чтобы затем вдавиться в напорный. Диаметр труб был еще больший - бревно проскочит...

Федор долго и надсадно крутил ржавый штурвал задубевшей от бездействия задвижки, отсекал поступление речной воды. Отсек. Теперь речная вода к насосным агрегатам городского водовода не поступала, ее тянули только агрегаты промышленного водовода. В город шла чистая артезианская вода. Надо было подрегулировать станцию в соответствии с изменением режима работы. Федор поднялся к пульту.

Кнопкой на пульте он убавил нагрузку на агрегатах первого подъема. Забор воды из реки уменьшился, значит надо снизить дозу хлора, вводимого в речную воду для ее обеззараживания. Позвонил хлораторщику Сергею Бурякову:

Ј Речную прижал, следи за хлором.

Ј На хрена это тебе надо!.. - пробурчал Сергей, - шел бы лучше ко мне, мы тут с Петрухой бидончик бражки почали...

Федор отключился от хлораторной станции и вызвал очистные, сообщил:

Ј Прижал речную, следите за уровнем в фильтрах.

Ј На кой, Михалыч? - удручилась оператор очистных Лена, - мы только собрались вздремнуть после промывки, теперь зырь на эти фильтра!..

Вся смена была недовольна лишними хлопотами.

В четыре часа сигнал "перелив из резервуара артезианской воды" не погас. И в пять.

В шесть утра по графику полагалось увеличить давление воды в водоводах для увеличения ее подачи просыпающемуся городу. Федор кнопкой дистанционного управления с пульта добавил нагрузку на всех четырех работающих агрегатах. В машинном зале сработали электроприводы напорных задвижек, открывая их полностью - это ощутилось по изменившемуся звуковому фону: под полом загудело басовитее. Трепещущие стрелки манометров склонились вправо, приближаясь к заветной отметке в десять атмосфер...

Уже три часа в городскую водосеть поступала чистая артезианская вода. За это время прежний артезианско-речной коктейль уже вытолкнуло из сети.

Федор позвонил домой Васе Укокошкину.

Ј Да... - спросонья невнятно пробормотал Вася.

Ј Проснись и пей! - скомандовал Федор, - слей из крана пару ведер воды, потом набери в стакан и выпей. И доложи. Я у телефона жду...

Через несколько минут позвонила васина жена Алина:

Ј Михалыч! - провопила она в трубке, - фантастика! Вода - сказка! Этого не может быть!..

Что и требовалось доказать.

Пересменок на НФС в восемь тридцать, тогда же - планерка.

Отдежуривший Федор доложил обстановку, не забыв подробно рассказать о сути снабжения города чистой артезианской водой в первой половине дня.

В кабинете шефа стало тихо.

Ј Кто разрешил? - спросил Бабенко.

Ј А кто может запретить, если все в рамках технологии?

Владимир Андреевич обвел взглядом присутствующих, кивнул:

Ј Видали? Мы дураки, а он умный.

Коллеги с любопытством зарассматривали мастера Угарова. Принимающий смену мастер Синьков Иван Иваныч поморгал красными набрякшими веками, непонимающе пожал плечами, укоризненно посмотрел на Федора.

Ј Зачем тебе это надо? - уставился шеф на Федора.

Ј Воду в город подаем плохую. Я уж не говорю про то, что она не проходит по госту. Ее пить тошно. Я и предлагаю поэтому за счет инерции резервуара артезианской воды гнать по утрам в водоводы чистую артезианскую - пусть люди наберут для питья хорошую воду. А к полудню уровень артезианской в резервуаре снизится, можно снова открыть подмес речной, для хозяйственно-бытовых нужд сойдет пока и коктейль, какой обычно подаем. Коль не хватает одной артезианской, что еще можно сейчас придумать?

Ј Кто тебе сказал, что мы подаем в город плохую воду? - деревянно спросил шеф.

Ј Все знают.

Ј Для меня все - не документ, - сказал Андреич, - вот будет у меня документ, подписанный директором, я его исполню! А нет бумаги - нет проблем. Брось свою затею! Работай, как все, не занимайся ерундой.

После планерки Федор не пошел домой. Вместе со сменившим его мастером прошел на пульт и доходчиво объяснил ему схему работы станции без подмеса речной воды. Федор знал, что Ивану Ивановичу трудно уяснить объяснимое: переведенный из электриков в сменные мастера из-за дефицита на станции сменных мастеров, Иван Иванович свободно ориентировался в электрике и мало что понимал в работе единой системы, каковой была станция со всеми ее сооружениями, оборудованием гидравлическим, электрическим, механическим и прочья. На работу Иван приходил, как на каторгу.

Ј Видишь, резервуар артезианской воды еще переполнен, - Федор указал на светящийся сигнал перелива, - пусть агрегаты тянут артезианскую из него, пока не осадят уровень хотя бы на треть. Потом можно, чтобы не допустить дальнейшего снижения уровня, открыть задвижку от резервуара речной воды - падение уровня в резервуаре артезианской остановится...

Ј На хрена тебе это надо, Михалыч... - заныл Иван Иваныч, - вывернул бы сигнальную лампочку, и нет перелива!

Ј Самим же нам пить свою воду!

Ј Ну и что? Работали бы, как работали, без подергушек...А сейчас Андреич вызверится... Он начальник...

Ј Иван! - укоризненно посмотрел на него Федор, - на смене ты начальник! С тебя спрос за воду. А ты дерьмом ближних поишь! Имея возможность поить доброкачественной водой! Побойся бога!

В десять утра перелив не погас. И в одиннадцать. Ближе к двенадцати сигнальная лампа перелива помигала и потухла.

Ј Открываю речную! - оживился Иван.

Ј Не спеши, - попросил Федор, - ведь еще полный резервуар артезианской. Пожалей людей, успеешь освежить их речной помойкой...

Ј Ну тебя с твоим экспериментом! - разозлился Иван и ринулся в шахту открывать подмес речной воды к артезианской.

Федор пошел домой, чтобы вновь заступить на смену через трое суток. Следующую смену отработал в том же режиме: утром принимал у коллег смену, перекрывал задвижку, через которую шел подмес речной к артезианской, и до полудня поил город чистой артезианской водой. Когда артезианской в резервуаре оставалось на две трети, подключал речную и продолжал до трех ночи работать как обычно, в три снова перекрывал задвижку речной воды...

Через месяц такой работы он написал пространную служебную записку с подробным описанием работы в своем режиме и предложил руководству водоканала узаконить такой режим для всех смен.

Вручил опус Бабенко. Тот прочел и изрек:

Ј Писал бы ты лучше свои юморески. Я вот читаю твои басни в газете - хорошо пишешь. А здесь свои эксперименты брось.

Ј Почему?

Ј По кочану. Умнее всех, что ли?

Ј Неужели особый ум требуется для таких простых вещей?

Шеф покачал закамуфлированной головой:

Ј Та-а-ак, значит не доходит до тебя. В общем, не перестанешь баламутить, я тебя в кегебе сдам.

Ј Не возьмут, - усомнился Федор.

Ј Это почему же? - полюбопытствовал шеф.

Ј Потому-что тебя возьмут.

Ј Что!?

Ј Когда гебисты твои узнают, каким дерьмом ты их поишь, они тебя первого и возьмут, - пояснил Федор, - а мы отопрёмся: мы чо, мы ничо, это Бабенко велел поить город речным химраствором, и запретил поить чистой артезианской водой.

Ј Ну, знаешь!.. В общем, иди...

Федор ушел. Дома написал еще одну служебную, пространнее первой, на имя заместителя председателя истомского облисполкома Кашина: тот курировал коммунальное хозяйство и раз в неделю вел прием прямо в кабинете директора водоканала.

Дед Кашин прочитал угаровский опус в присутствии автора и возмутился:

Ј Ты сколько принял на грудь, перед тем, как сочинить этот бред!?

Ј Пятьдесят кило, - сказал Федор.

Ј Что!? Сколько!? - сбился с пафоса дед.

Ј Гантеля у меня такая, - пояснил Федор.

Ј Причем тут гантеля?

Ј А причем бред?

Ј Ты представляешь, какие гидроудары будут в водосети, если дергать станцию по твоему методу!?

Ј Не представляю. Режим работы самой водосети вообще не меняется: то же давление, та же подача воды, что и при обычном режиме работы станции. Подумаешь, раз в смену закрыть и открыть задвижку от речной воды и перерегулировать подачу хлора да гидрорежим фильтров - минуты делов. Плюс экономия электроэнергии. Плюс экономия артезианской воды. И - гарантированная подача чистой артезианской воды в первой половине дня.

Перепирались, пока дед не изнемог.

Ј Ладно, - сказал он, - в следующую твою смену приеду на станцию, на месте посмотрим.

И приехал. Вместе с Федором они облазили всю станцию. Потом поднялись в помещение пульта, Федор развернул свою карманную схему, и еще раз пояснил режим работы станции в предложенном им режиме.

Ј Где ты взял такую подробную схему? - подивился Кашин, - да еще в цвете! В облисполкоме такой нет.

Ј В облисполкоме много нет из того, что должно бы быть.

Ј Ты на что намекаешь?

Ј На то, что страшно далеки там от народа.

Ј Дался тебе этот народ... Мне вот странно, что никто до тебя не додумался до такого простого решения... Ладно, работай пока по-своему, а мы там обсудим...

И укатил.

Бабенко смотрел на Федора волком, но шпынять перестал.

Зато возмутился директор водоканала Холодов; он позвонил на станцию и выговорил мастеру Угарову:

Ј Ты что там химичишь? У тебя зуд в мозгах? Извилины чешутся?

Ј А у тебя выпрямились? - спросил Федор.

Ј Ты мне хвоста не поднимай! Ишь, орел! Дед Кашин тут нам клизмы вставил: вы не чешитесь, один мастер Угаров сообразил толковое дело!... Ты вот что, драгоценный, еще раз проэкспериментируешь - ищи себе другую работу!

Ј Экспериментируешь на людях ты: требуешь поить их дерьмом. А я - чистой водой. Может быть тебе надо подыскать другую работу?

Ј Все! Больше ты в водоканале не работаешь! - взвился босс, - чтоб больше я тебя на станции не видел! Немедленно!.. Ясно!?..

Ј Принято к сведению. Кому сдать смену?

-Это уже не твоё дело. Вон со станции!..

Босс швырнул трубку на том конце провода.

Федор засмеялся. Он служил в водоканале уже больше трех месяцев - эпоха! Дослужился. Записал в оперативный журнал распоряжение Холодова. И продублировал запись в журнале распоряжений.

Доложил по телефону начальнику станции:

Ј -Директор водоканала только что отстранил меня от работы...

-Знаю...- проворчал Бабенко и бросил трубку.

Фёдор достал из шкапчика банные принадлежности и пошел в баню-сауну, расположенную в пристройке к машинному залу: смыть грехи на прощанье перед перелетом на заранее не подготовленные позиции.

Хорошая была баня на НФС. Просторная раздевалка. Просторная душевая. Парилка с электрокамином невероятной мощи: за пару часов прокалял гору громадных булыжников чуть ли не до красна.

От первого ковша, вылитого на камни, Федора едва с полка не сдуло струей раскаленного пара...

Через несколько заходов Федор исхлестал добротный березовый веник об себя в лохмы. Он до того зашелся в кайфе, что сейчас мог хлестаться даже проволочным веником и боли не почуял бы. Красный, как конь Петрова-Водкина, он отдувался на скамье, когда в раздевалку ворвался старший технолог станции Петр Максимович Шмелев.

Ј Угаров! - рявкнул он, - Там начальства целый взвод прикатил, а ты паришься! Давай на пульт!

Ј Я больше здесь не работаю, - томно прогундосил распаренный Федор.

Ј Как это не работаешь?

Ј Холодов меня уже выгнал. Велел немедленно покинуть станцию. Я записал в журнале его распоряжение. Сейчас допарюсь и пойду вон со слезами на глазах...

Ј Хватит трепаться! - вызверился Максимыч, - ты на смене! И делай, что положено!

Федор оделся и поднялся в помещение пульта. Шмелев, ростом и осанкой похожий на гвардейского офицера Его Величества, прогуливал свою лысину возле открытого окна: жарко было в пультовой.

Ј Изуверство, - сказал Федор, - с полка сдернуть средь процесса.

Ј Начальство уедет - хлещись хоть до обморока. Тут Кашин твою затею собирается воплощать в жизнь, ходят вон по станции, руками машут. Заварил ты кашу...

В дверях возник председатель горисполкома Гонцов.

Ј Где Кашин? - спросил он.

Ј На очистных, - доложила баба Маня, - позвонить?

Ј Не надо, подожду их здесь.

Резкий апрельский ветер ворвался в помещение, зашелестел бумагами на громадном столе диспетчера.

Ј Ночью Истомь тронется, - сказал Максимыч.

Ј Откуда известно? - удивился Гонцов.

Ј Не знаю, - пожал плечами Максимыч, - тридцать лет у реки, научился как-то угадывать.

Ввалилась толпа коммунальных начальников во главе с дедом Кашиным, принялись шумно обсуждать что-то, сыпали специальными терминами: давление...сечение...перепад уровней...гидросхема...

Ј Ну, Михалыч, готовься, - сказал Шмелев, - или тебе червонец за рацпредложение выпишут, или с дерьмом смешают.

-Вообще-то я здесь уже не работаю.

-Да брось ты! Меня Холодов так увольнял уже раз десять!

Застрекотал телефон внутренней связи. Федор поднял трубку, услышал возмущенный голос старой лаборантки Евдокии Семеновны:

Ј Михалыч, делай что-нибудь, такую воду подавать нельзя! Запах в воде за пределами всех баллов!..

Ј Секунду! Тут Шмелев рядом, передаю ему трубку!

Максимыч подошел к телефону, послушал.

Ј Ясно, - сказал он, - Семеновна, бери еще одну пробу, а я звоню в центральную лабораторию.

Он набрал номер центральной лаборатории водоканала.

Ј Шмелев с энфээс. Какое содержание фенола в реке? Да, в последней пробе. Что!? Вы не можете назвать мне цифры?.. Что? Я, головой отвечаю за качество подаваемой городу воды и не имею права знать, что это за вода?.. Вы издеваетесь?.. Это секретные данные!?.. Кто распорядился засекретить?.. Нет, вы назовите!.. Погодите!..

Максимыч постоял с окаменевшим лицом.

Ј Дурдом!.. - раздраженно сказал он, - бросила трубку, стерва.

Он вышел.

Начальственная рать вышла следом, стало тихо. Федор посидел за столом, тупо глядя на коммутатор. Потом поднялся, сошел в шахту и перекрыл поступление речной воды к агрегатам питьевого водовода. Из машинного зала выбрался на улицу, дошел до хлораторной. Не обнаружив у хлораторов Сергея Бурякова, поднялся к нему на второй этаж в бытовку. Там за столом восседали слесарь Петя Флюс и хлораторщик Буряков, хлебали брагу, поочередно черпая ее кружкой из кастрюли.

Ј Ох и вонища, - пошевелил носом Федор, - Сергей, убавь хлор, я речную прижал.

Ј Ты прими сначала! - протянул ему кружку Сергей.

Ј Нет.

Ј Смотри, последняя. Ты в курсе, как нас слесаря насадили?

Ј Как?

Ј Накололи нас эти козлы! - покраснел от возмущения Сергей, - мы с Петрухой замутили флягу браги, спрятали в воздуховоде. Неделю ждали, когда дозреет! Сунулись - там кот наплакал! Слесаря, козлы, разнюхали и почти всю вытаскали! Четыре ведра! Нам на донышке осталось... Ну, халявщики, мы теперь с пургеном замутим!.. Зря, Михалыч, отказываешься...

Ј Следи за хлором, - напомнил Федор.

Ј Да плюнь ты на эту работу! Что ты все суетишься? Не высовывайся, и все нормально будет! Кого ты собирался удивлять своими потугами?.. Ну, вот сейчас отсек ты речную воду от питьевого водовода, а артезианской не хватает, значит снизил давление в водосети, так?

Ј Так.

Ј Вот тебя и проклизмуют за это! А нас с Петрухой - нет! Верно я говорю, Петруха?

Ј Какой базар, - важно подтвердил похожий на старика Хоттабыча слесарь Флюс.

В помещение ворвался запыхавшийся слесарь Чебурашка:

Ј Без меня!.. - укорил он коллег с порога, - наливайте!

Федор пошел прочь.

Ј Убавь хлор, - напомнил Сергею.

Ј Нет вопросов, - кивнул Сергей, - мне что: жалко что ли? Только на хрена бы все это надо...

Федор вернулся на пульт, позвонил диспетчеру водоканала, доложил о прекращении подмеса речной воды в питьевые водоводы и о том, что отстранен распоряжением директора от работы.

Ј Как так? - не поняла та.

Ј Так. Распоряжение записал в журнал, жду подмену.

Ј Дурдом... - пробормотала диспетчерша.

Ј Вообще-то Холодов приказал мне немедленно покинуть станцию. Это я уже самоуправно нахожусь тут.

Ј Дурдом... - повторила диспетчерша.

Рядом громыхнуло несколько раз. Фёдор глянул в окно: внизу маячили два военизированных стрелка и попеременно палили из карабинов в крышу многострадального Бромлея. Фёдор открыл раму, поинтересовался:

- Эй, стрелки! В кого палим!?

Стрелки обернулись на зов, едва удержались на ногах.

- Спокуха, шеф! - прохрипел один. - Минут двадцать не дыши, мы их щас всех снимем! Во! Ишшо один побёг!..

- Бля буду! - икнул второй. - Хучь он и с рогами, но супротив винта ему слабо!

Всё было ясно.

На выстрелы уже бежали начальник караула со товарищи. У стрелков отобрали стволы и повели в караулку.

Глава 9

1 мая 1987 года, в день международной солидарности трудящихся, в Истомске, как и по всей стране советов, проистекала демонстрация трудящихся. Коллективы предприятий, учреждений и организаций плотными колоннами маршировали от площади имени товарища Ленина по проспекту имени товарища Ленина в сторону площади имени Революции. Над головами шествующих частоколом торчали плакаты с изображениями членов Политбюро ЦК КПСС и граждан, к ним приравненных, полоскались на ветру тряпошные лозунги: "Больше социализма!", К двухтысячному году - отдельную квартиру каждой советской семье!", "Выполним продовольственную программу к 28 съезду КПСС!", "За мир и социальную справедливость во всём мире!", "Да здравствует КПСС - ум, честь и совесть советского народа!", " Да здравствует перестройка! Слава Горбачёву, прорабу перестройки!"...

Федор не демонстрировался. Он лежал на матрасе посреди пустой комнаты в своей квартире и читал статью Фридриха Энгельса "Прусская водка в немецком рейхстаге" - блистательное исследование классика по теории и практике самогоноварения. Умел естествоиспытатель Энгельс доходчиво излагать животрепещущие проблемы бытия.

В кухне на газовой плите калилась четырехведерная фляга браги, - символ независимости Федора Михайловича Угарова от воли партии и правительства с примкнувшим к ним верховным советом союза ССР и от их совместного Полусушеного Указа "О борьбе с пьянством и алкоголизмом".

С выпивкой в магазинах стало никак: ничего купить было невозможно. Федор в конце-концов решил проблему как и все: добыл флягу, мешок сахара, соорудил портативный самогонный аппарат - и самообеспечился. Он наловчился пропускать самогонку через бытовой угольный фильтр "Родник", получалось очень даже впечатляющее зелье...

В свете энгельсовой теории практика получалась такая. Восемь кило сахара на флягу = 8 кг х 78 коп = 6 рэ 24 коп. Плюс горсть дрожжей на рубль. Вода не в счет. Итого: 7 рэ 24 коп. - цена загрузки. Неделя выдержки в комнатных условиях. Первая, контрольная перегонка, показала следующий результат - полное ведро зелья пятидесятиградусной крепости при замере спиртометром. В переводе на водку - 24 поллитровки. При себестоимости 30 коп за бутылку. В сто раз дешевле цыганского самопала и несоизмеримо качественней.

Убедительная политэкономия.

Федор почувствовал себя почти Энгельсом.

Начался процесс: из змеевика в ведро потекла тонкой струйкой искристо-прозрачная, ледяная самогонка. Через пару часов процесс должен был закончиться, дав искомый результат. Федор сел за тарный ящик и выстучал из "Любавы" первые сегодня строки: "Если следовать ходу событий весны..."

И выпал из реальности.

Строки ложились на бумагу неспешно, обстоятельная долбежка одним пальцем сводила отпечатки к минимуму.

От художественной прозы его отвлекла проза жизни: зафыркала фляга. Ведро было полным. Окончание процесса совпало с концом рассказа. И то и другое вчерне. Федор снял флягу с плиты, отнес в ванну и утопил сосуд в холодной воде. Открыл крышку в подводном положении: вода стала мутной...

В чистую флягу он вылил самогонку из ведра и снова утвердил на плите. Теперь из самогонки должна выгнаться другая самогонка, чище и крепче первой. Наладил процесс и вернулся к рукописи.

Снова забылся в удивительном мире слов.

Ј Тук...тук...тук... - несмело постучали в входную дверь.

Федор насторожился. Махатма так не стучит. Крокодил Гена тоже. Метр Девяноста вообще не стучит, а пинает в дверь...

Участковый? Он уже приходил один раз по наущению соседей, нажаловавшихся ему про то, как пьют и шумят в квартире Угарова...

Ј Кто? - спросил Федор.

Ј Василий, - как из застенка донесся через дверь стон Васи Укокошина.

Федор отворил.

Одноклассник, однополчанин, однокурсник, друг и чуть ли не брат, Вася заходил к Федору редко. Так сложилось, что не Вася, а Федор должен был наносить визиты. Вася не раз выговаривал Федору, встретясь с ним где-то случайно: что-то ты, брат, не заходишь. Нехорошо, нехорошо забывать старых друзей... Заходить самому к Федору Васе не приходило в голову. Сегодняшний визит Васи Федор смело мог отнести к чрезвычайным обстоятельствам. Так оно и было.

По традиции колонны демонстрантов проходили мимо трибуны на площади Революции, сворачивали на Московский тракт и, скатившись по склону вниз к водочному магазину "Колокольчик", швыряли к подножью этого "Колокольчика" знамена, флаги и плакаты...

Заведующий отделом партийной жизни газеты "Знамя" Укокошин в колоннах не маршировал. По табели о рангах он числился уже не маршевиком, а в категории принимающих парады, и торчал на трибуне с местными вождями, коченел на ледяном ветру трезво и безнадежно.

Сейчас Вася был уныл, трезв и изнурен своей идейностью.

Ј Два часа с лишком на трибуне дрожал, - выговорил Вася деревянными губами, - сейчас бы по рюмке...

Последние слова Вася сказал сам себе не веря, просто для приличия. Отдел партийной жизни под руководством Васи вел беспощадную борьбу со всяким употреблением алкоголя. Вася, истовый партиец, и думать себе не позволял об употреблении. Федор знал, что в порядке партийной дисциплины Вася даже тайно, под одеялом вина не выпьет: партийная совесть его была безукоризненна.

Знал Федор и другое: любит, очень любит выпить Вася Укокошин. Просто партию он любит больше. Свято. Истово.

Ј Ну и обстановочка у тебя, - покачал Вася сильно облысевшей головой, - даже сесть не на что.

Ј Вон на ящик садись, - предложил Федор.

Он без лишних слов воздвиг на тарный ящик-стол литровую банку самогонки двойного перегона, аскетическую закуску.

Ј Что это? - насторожился Вася.

Ј Самогонка.

Ј Где взял? - вздрогнул Вася.

Он почувствовал себя участником антипартийного заговора. Его партийная совесть возроптала... и одновременно возроптала тайная страсть.

Мука отразилась на лице его.

Федор разлил самогон в стаканы, своим стаканом чокнулся об васин и залпом выпил.

Ј И ты, э-э-э...не боишься, э-э-э... - пробормотал Вася.

Ј Чего?

Ј Ну, э-э-э... поймают...

Федор засмеялся животом.

Вася вдруг быстро, как кошка лапой, цапнул стакан и махом выплеснул самогон в рот. Проглотил и оцепенел. Усваивал.

Когда осадили первую банку, Вася забыл партийную жизнь. На второй впал в беспартийность: стал воспевать вместе с Федором белогвардейщину гимнами типа "...белой акции гроздья душистые ночь напролет нас сводили с ума..."

Дебаты, песнопения, оратории затянулись до глубокой ночи.

Утром Федор привстал на своем матрасе, узрил Василия в углу на телогрейке, позвал:

Ј Вася-а-а!..

Вася не шевелился.

Федор прокашлялся и торжественно возвестил:

Ј В то время, когда партия и весь советский народ, идя навстречу решениям двадцать пятого партсъезда, берут на себя историческую ответственность за грандиозные социальные преобразования, отдельные представители морально нестойкой прослойки...

Ј О-о-о... - простонал Вася, - о-о-о...

Ј Живой, - удовлетворенно сказал Федор, - проснись и пой!

Ј О-о-о... - страдал Вася.

Федор принес из кухни банку самогонки. Налил в стаканы, произнес:

Ј Леди и джентльмены! Дамы и господа. В связи с тем, что вопрос об употреблении алкоголя не входил в программу русских социал-демократов, предлагаю игнорировать полусушеный указ как проявление волюнтаризма и отрыв от реальных чаяний масс. За нашу советскую родину! Ура!

И выпил.

Вася сел на полу, пошарил возле себя, нашел очки. Надел. Выстонал:

Ј Ой...

Вареной мухой он подполз к стакану, поднял его неверной рукой.

Ј Ой... - повторил стон, - ой...

И выпил.

Чуть позже из окон угаровской квартиры донеслась задушевная песня на два пропитых голоса...

Глава 10

Федор получил повестку: явиться в Кировский районный суд города Истомска в качестве ответчика.

Не понял в чем дело.

В назначенное время пришел в суд и узнал: Анна подала иск к нему, чтобы суд обязал "...ответчика Угарова Ф.М. не препятствовать Угаровой А.А. в проживании по адресу Московский тракт..."

Председательствовал в процессе народный судья Бородавкин, многолетний человек с ослабленным слухом, из-за чего он все время понукал Федора говорить громче, а "не мямлить".

Ј Я и так почти кричу! - периодически возвещал Федор.

Ј Ты не ори, а говори внятно! - вопил дед Бородавкин.

Ј Не ты, а вы! - поправил Федор.

Дед расслышал.

Ј Видали?! - ухмыльнулся он, - выгнал из дома жену и детей, и требует, чтобы его на вы называли!

Ј Я не понимаю, зачем этот суд!

Ј Громче! - потребовал судья.

Ј Зачем суд, если я не препятствую мадам Угаровой проживать в нашей общей квартире на Московском тракте! - проорал Федор, - жить там или не жить она решает, а не я и не суд!..

Ј Не ори! - прервал его арию судья.

Ј То ори, то не ори! - огрызнулся Федор.

Ј Что-о-о!? - Набычился судья, - повтори, что ты сказал!?

Ј Зачем суд!?

Ј Не твое дело! Подала иск - значит препятствуешь! Ишь, деятель! Его дети мыкаются по чужим углам, а ему иск не нравится! Совесть есть? Отвечай: иск признаешь!?

Ј Причем тут мое признание или непризнание, если мадам Угарова сама уезжает и приезжает, когда хочет!?

Ј Не выражайся!!! - рявкнул дед Бородавкин.

Ј Что я сказал неподобающего?

Ј Законную жену мадамой называть - это подобающе?

Ј Она мне не законная жена. Брак давно расторгнут.

Ј Как так!? - удивился судья.

Стали выяснять и выяснили: этот же Кировский райнарсуд ( в том же составе!) развел Угаровых еще три года назад. Только штамп о разводе в паспорт поставил один Федор, а Анна так и продолжала числиться замужней...

Две древних народных заседательницы, дремавшие обок деда Бородавкина, очнулись и ненавидяще уставились на ответчика Угарова. Анна Александровна Угарова, круглая, как копна, насупленно смотрела в пол, на вопросы судьи коротко отвечала дурным голосом и умолкала...

Суд вынес решение: вселить истицу в квартиру по Московскому тракту...

Ј Кто тебя выселял? - обернулся Федор к экс-жене.

Та сидела с кумачовым ликом и молчала.

30 мая 1987 года Анна Александровна Угарова в четырнадцатый раз за последнюю пятилетку вселилась в двухкомнатную квартиру на Московском тракте.

Федор при акции не присутствовал.

Вечером он подошел к своему "холерному бараку", увидел гуртующихся у скамейки соседей-мужиков.

Ј Митингуем? - поинтересовался Федор.

Ј Михалыч! - оживился тезка Федор Карасев, - рассуди! Мы тут спорим, в который раз твоя Нюса приезжает-уезжает?

Ј Семнадцатый! - вставил реплику Чебурашка, - я точно высчитал!

Ј Какие семнадцать!? - загорячился Петя Флюс, - ты как считаешь? Ты считай только те разы, когда она с барахлом уезжает! А когда с одними узлами - это несчитово!

Ј Семь бутылок выставила нам за погрузку-разгрузку! - одобрительно заметил Николай Тятькин, - ты, Михалыч, попроси ее чаще ездить туда-сюда.

Мужики засмеялись.

Ј А лучше пусть не распаковывает шмотки, - посоветовал Чебурашка, - завтра похмелиться надо будет, мы ее назад увезем.

Федор зашел в квартиру. Большая комната была завалена вещами. Многострадальная мебель походила на памятники материальной культуры некой кочевой цивилизации: ободранные шкапы, кухонный гарнитур с отслоившимся покрытием, ободранный холодильник, сервант в нескончаемой стадии сезонной линьки...

Анна копошилась в кухне.

Ј Где дети? - спросил Федор.

Ј У мамы.

День истекал. Разговаривать было не о чем.

Федор взял пару бутылок самогонки и подался вон из дома. Направил стопы к давнему приятелю, Николаю Каучукову.

Николай был дома.

Ј Нюся вернулась, - кисло доложил Федор.

Ј Ясно, - посочувствовал Николай.

Разлили самогонку по стопарям, молча выпили.

Ј Надолго она? - поинтересовался Николай.

Ј Хрен ее знает.

Больше этой темы не касались.

Выпили.

-До горбачёвской перестройки хоть водка была. - Констатировал Николай.

-А до октябрьской революции ещё и пиво. - Поддержал тему Фёдор.

-Что ты хочешь этим сказать?

-Что в нашей стране чудес законы исторического развития недействительны.

-В смысле?

-В смысле, что весь мир просто живёт, а мы только выживаем. Из ума.

-Это Егор Лигачёв выжил.

-Если его безумие поддержали, значит вся страна в дураках.

После нескольких стопок Николай впал в минор:

Ј Гори, гори, моя звезда... - забасил он.

Ј Фактически, - кивнул Федор.

Ј Звезда любви заветная! - взял выше Никола.

Довыл арию до логического конца, принял еще стопку и впал в литературную критику:

Ј Ты хорошо пошел, мой мальчик! - поводил он необкуренным пальцем возле угаровского носа, - но! Но если ты и дальше будешь буксовать на коротких хохмочках - ты не писатель! Ты почему не пробуешь себя в больших формах? У тебя есть дар слова! Ты должен реализовать его достойно!.. В романе!.. Я спрашиваю, мать твою..., почему ты не пишешь роман!? Отвечай, балбес!

Николай был первым, кто сказал однажды Федору: "Пиши! У тебя дар слова. Пиши!.." Давно это было. Так давно, что стало почти-что неправдой. Но это было - Федор помнил...

Ј Ты болтался, как ботало! - наращивал пафос Николай, - водку жрал!.. Баб ..! Проматывал единственную, неповторимую жизнь! Богом данную!..

Ј Тебе про бога не положено, ты партийный, - уел Федор.

Ј Молчи, балбес! - вспушился Никола, - ты слушай, что я говорю! Я, а не Васька Укокошин!

Ј Причем тут Васька?

Ј Притом! Когда твои рассказы появились в "Знамени", Васька желчью изошел! Ты - выродок нашего поколения, единственный, не нашедший себя в жизни!.. Мы все - при деле. С положением. Мы с Васькой - журналисты. А ты знаешь, что всем журналистам грезились лавры писательские? Как же, ведь мы ж почти писатели! Каждый день строки выдаем!.. Только нашими строками жопы вытирают... А тут приходит антисоциальный элемент, забулдыга Угаров, никому не известный и никому не нужный, и приносит нормальную прозу! Сразу! Минуя промежуточную стадию литературного ученичества и поисков...

Николая несло.

Ј Давай еще по одной, - надоело ждать Федору.

Ј Вот-вот! - встрепенулся Николай, - одно у тебя на уме!..

Очнулся Федор в собственной квартире. Не сам проснулся, разбудили.

Ј Вставай, писака! - гремел анютин голос, - вали на работу!

Ј Выходной у меня сегодня, - буркнул Федор, не поднимаясь с пола.

Ј Все равно вставай! Хватит дрыхнуть!

Федор открыл глаза. Над ним громоздилась необъятная Анна в коротком халате, под которым белели громадные белые ляжки, сходившиеся у чего-то темного.

Ј Вставай! - скомандовала она, - дуй за детьми! И харю вымой!

Начиналась семейная жизнь.

В дверь затарабанили. Анна пошла отворять, а Федор вновь натянул на голову пальто и провалился в сон.

Ј Сволочь!!! - громче прежнего загрохотал над ним анютин голос, - к тебе уже на дом бляди ходят!..

Она сорвала со спящего пальто и хлестнула им по федорову лицу.

Ј Отвечай, подонок, кто эта прошмандовка!?

Ј Что!?.. Чего!?.. - непонимающе уставился на нее Федор.

Ј Знаешь!.. Знаешь, ублюдок, про кого я говорю!.. Приперлась, дылда: Федора позовите!.. Я щас тебе покажу!..

Анна кинулась в кухню, и тут Федор от нехорошего предчувствия вскочил на ноги. Вовремя: прямо на него летела Анна с вилкой наперевес.

Ј Дурища!!! - взвизгнул Федор и швырнул в нее многострадальное пальто. Ослепил противника, как пишут в полевых уставах. Свалил Анну на матрас и силился вырвать вилку из ее цепких рук.

Ј Убью!!!.. - ненавидяще рычала Анна, - убью!!!... Все равно убью!!!...

Федор вырвал вилку и выкинул ее в форточку. Анна повернулась на матрасе, легла ничком, выставив миру громадный сдобный зад и свои толстенные суперноги. Зарыдала:

Ј Подлец!.. Каков подлец!..

Глава 11

В июне горожан стали гонять на принудработы в окрестные колхозы. Обком КПСС установил Истомскводоканалу задание: заготовить сена и силоса по одиннадцать кормовых единиц в расчете на одного водоканальца.

В водоканале никто не знал, что такое кормовые единицы. Поэтому генеральный директор производственного объединения Истомскводоканал товарищ Холодов издал разъясняющий приказ, в котором фигурировали другие, более понятные единицы измерения - тонны.

На очередной планерке Бабенко поздравил Федора:

Ј Ну, что? К чему стремился, того и добился, товарищ Угаров? Поздравляю, поздравляю...

Дело в том, что распоряжением областных властей, внявших возмущению горожан, был на неделю прекращен подмес ядовитой речной воды к артезианской воде, подаваемой в горводосеть. Так как артезианской воды не хватало для поддержания обычного давления в сети, то давление снизили. Один из четырех обычно работающих насосных агрегатов второго подъема остановили. Соответственно, на четверть уменьшилась и подача воды в город. Горожане начали роптать на нехватку воды... Начальство велело снова подмешивать речную.

Федор молчал. Он стремился совсем к другому, но доказывать это не счел нужным, все и так было ясно.

Ј Та-а-ак... - постучал Бабенко пальцами по столу, - завтра смена Угарова поедет в колхоз на заготовку кормов. В восемь ноль-ноль всем собраться возле конторы водоканала и - по машинам! Угаров, ясно?

Ј Ясно.

Ј Не опаздывать.

Ј Куда?

Ј В колхоз.

Ј В колхоз я не поеду, - отрекся Федор.

Ј Это еще почему?

Ј Не хочу.

Ј Опять ты возникаешь? Опять Угаров умнее всех!

Ј Не поеду.

Ј Неуправляемый... На этот раз уже точно выгонит тебя Холодов с работы, помяни мое слово...

Не поехал Федор в колхоз и смену свою о сельхозповинности не оповестил. На следующей планерке Бабенко отметил:

Ј Смена Угарова в колхоз не ездила. Мастер саботирует указание партии и начальства. Вынужден предупредить Угарова о неполном соответствии занимаемой должности. Угаров, слышишь?

Ј Слышу.

Ј И какие выводы?

Ј Что не вполне соответствую.

Ј Собирай людей в колхоз.

Федор молчал.

Ј Достукаешься, - покачал головой шеф.

Началась смена и Федор забыл про кормоединицы. Дежурство началось с чепе: на станции второго подъема промышленной воды коротнула обмотка электродвигателя насосного агрегата, водовод технической воды встал. Пустили резервный агрегат, но тут же запали "тарелки" в напорной задвижке и ее не смогли открыть. Кинулись пускать третий резервный агрегат - отказал электропривод его напорной задвижки. Стали открывать эту напорную задвижку вручную - обломился механизм ручного открытия...

Федор, слесарь Петя Флюс, хлораторщик Сергей Буряков, электрик Игорь Фимов в авральном темпе пытались любыми способами открыть задвижку, суетились у ее многотонного чрева, когда прибежала с очистных сооружений оператор Лена и крикнула:

Ј Михалыч! Баба Маня не может сюда дозвониться, меня бегом послала сказать: на первом подъеме нагрузка упала!

-Иду. - Кивнул Федор и скомандовал своим кадрам, - вы оставайтесь тут, я на первом подъеме.

Когда он добежал до новой станции первого подъема и стал спускаться в шахту, там уже осматривали агрегат электрики Валера Посиненко и Федор Карасев.

Ј Ерунда, - сообразил Валера, - пальцы в муфте выкрошило. Заменим.

Пустили резервный агрегат, и все вместе поспешили на промподъем.

Смена выдалась сумасшедшая.

Только к полудню удалось вывести станцию в нормальный режим работы.

Остановка промводовода по чрезвычайным обстоятельствам была оформлена Федором как положено: своевременно доложил о происшествии диспетчеру водоканала, получил "добро" на аварийную остановку промподъема, который и без того "добро" остановился сам, пустил промподъем в работу - все было отражено соответствующими записями в оперативном журнале.

Федор считал на этом приключения нынешнего дежурства исчерпанными, когда на пульт прибежала лаборантка Семеновна и с порога зашумела:

Ј Михалыч, что ты сидишь!? В речной воде запах, наверно, вся тыща баллов! Пятибальная система у нас вообще не применима! В коктейле - ужас! Это какой-то химраствор, а не вода! Наверно опять Кузбасс произвел залповый сброс химикатов в Истомь!..

Ј Нас не предупреждали.

Ј А когда нас предупреждали!? Я полвека на станции, а такой отвратной воды не помню.

Федор позвонил старшему технологу Шмелеву, доложил обстановку. Тот выслушал и велел ждать на месте решения начальства.

Федор прождал полчаса. Час. Ни ответа, ни привета.

Позвонил сам начальнику НФС. Трубку поднял не Бабенко, а директор Холодов.

Ј В речной воде запах выше пяти баллов, - сообщил Федор, - и в коктейле выше пяти баллов. Я не имею права подавать в город такую воду. По инструкции я обязан отсечь речную уже при запахе в два балла.

Ј Ну и на хера ты мне пересказываешь свою инструкцию!? - вызверился "генерал", - ты работать сюда устроился или инструкции читать!?

Ј Ясно, - сказал Федор, - иду сейчас в шахту и перекрываю подачу речной в водосеть...

Ј Кто разрешил!? - рявкнул босс, - я спрашиваю, кто тебе разрешил это!!!???

Ј Ты.

- ... твою мать!.. Да я!.. ... ..! - осатанел "генерал" - Подавай воду, какая есть!

Ј Химраствор идет.

Ј Не твое дело!

Ј А чье?

Ј Мое!

Ј Стоп! - сказал Федор, - сейчас я запишу в журнал распоряжение "генерала" Холодова о подаче в горводосеть воды с запахом пять баллов и выше.

Ј Записывай, ... твою мать!

Ј И ты его подпишешь.

Ј Подпишу, ... твою мать! Ишь, буквоед нашелся! Писака!..

Федор быстро записал в оперативный журнал то, что велел Холодов, сунул журнал подмышку и заспешил к конторке.

От здания Бромлея до конторки - метров семьдесят. Но Федор не успел. Когда до цели оставалось меньше половины пути, от нее порскнула белая "волга" и скрылась за поворотом.

Бабенко восседал в кабинете один.

Ј Где "генерал"? - спросил Федор.

Ј Уехал.

Ј Кто теперь подпишет распоряжение о подаче в горсеть воды с любым запахом?

Ј Не знаю, - отвернулся к окну шеф.

Молчание зависло в просторном помещении.

Ј В общем, так, - сказал Федор, - вы тут играйте... Я иду в шахту и перекрываю поступление речной к горсети.

Бабенко смотрел в окно.

Федор перекрыл задвижку в шахте, подрегулировал станцию и доложил главному диспетчеру водоканала об изменениях в гидросхеме.

Ј Нельзя без разрешения снижать давление в сети! - всполошилась та.

Ј Верно. И нельзя без разрешения подавать в город химраствор под видом воды. Пусть "генерал" Холодов не бегает от меня, а едет сюда и подписывает распоряжение о подаче в водосеть воды любого качества.

Он посмотрел на часы: с момента отбытия с НФС "генерала" Холодова прошло минут двадцать. Позвонил в приемную и, не давая форы секретарше, сразу взвинтил ее:

Ј Мастер Угаров с энфээс! Тут у меня чепе. Холодов только-что был здесь, да забыл кое-что... Соедини нас, Татьяна!

В других обстоятельствах Татьяна, стерва околокабинетная, не соединила бы какого-то заполошного мастерюгу с "генералом". Но тут, сбитая с толку натиском, оплошала.

Ј Холодов! - бодрым баском произнес в трубке Холодов.

Ј Нехорошо бегать от собственных распоряжений, - сказал Федор.

Ј Слушай, ты!.. - вызверился босс, - ты какого!? Иди к ... матери и не воняй!..

И босс шмякнул трубкой об аппарат так, что у мастера Угарова за несколько километров от босса чуть ухо не отклеилось.

Федор послонялся возле пульта, посоображал.

Тут его настиг телефонный звонок главного инженера Сруля Зямовича Райкина, однофамильца великого комика.

Ј Угаров, ты что за эксперименты там снова устраиваешь?

Ј То есть?

Ј Зачем снизил давление в сети?

Ј Холодов вынудил.

Ј Как?

Ј Распорядился подавать в город воду с вонью выше пяти баллов, но подписывать это распоряжение не стал, смотался с энфээс. Пришлось мне перекрывать подачу речной воды для подмеса к водопроводной. Соответственно, давление в сети снизилось.

Ј Поднимай давление! - скомандовал Райкин, - открывай речную.

Ј Оформить как твое распоряжение? - догадался Федор, - сейчас запишу в журнал...

Ј Слушай, Угаров! - вспушился главный инженер, - ты брось эти шутки! Ты что, ищешь приключений на свою жопу!? Устроим!..

Ј Вы с "генералом" уже устроили мне приключение. Что-то новое будет?

Ј Ну, ты доиграешься!

Ј Я не игрок.

Ј Тем хуже для тебя...

Через несколько дней, принимая очередное дежурство, Федор Михайлович Угаров обнаружил в оперативном журнале следующее: в записи распоряжения о подаче в горводосеть воды с запахом выше пяти баллов, сделанной Федором со слов "генерала" Холодова, было сделано исправление. "Пять баллов" было зачеркнуто, а ниже рукой генерала было написано: "Сменный мастер Угаров Ф.М. неверно записал мое распоряжение. Я не отдавал распоряжение о подаче в горводосеть воды с запахом выше пяти баллов. Я отдавал распоряжение подавать в горводосеть воду с запахом НЕ ВЫШЕ ДВУХ баллов! За недобросовестное отношение к служебным обязанностям сменного мастера Угарова Ф.М. предупреждаю о неполном служебном соответствии. Генеральный директор производственного объединения Истомскводоканал..."

Планерка началась с заявления начальника НФС Бабенко:

Ј Смена Угарова в колхоз на заготовку кормов не ездила. Все другие смены уже выполнили половину задания по заготовке кормоединиц... Угаров, когда ты со сменой начнешь выполнять сельхоззадание? Саботаж?

Ј Колхозники не ездят к нам выполнять ремонт оборудования, - проворчал Федор, - и никто их за это саботажниками не называет.

Ј Кончай остроумничать и выпендриваться, - поморщился Бабенко, - отвечай определенно: когда твоя смена в колхоз поедет?

Ј За смену я отвечаю только на смене. Что они намерены делать в свободное от работы время - их личное дело. Я в колхоз не поеду.

Ј Допрыгаешься. - Предрек шеф.

Начальнику НФС Бабенко пришлось прыгать раньше мастера Угарова. После обеда на станции стали выдавать зарплату, через полчаса несколько озабоченных фигур стремительно выскочили через проходную и ещё стремительнее вернулись назад с оттопыренными карманами. На территории стало подозрительно безлюдно, словно личный состав затаился, выполняя некую секретную задачу. К концу рабочего дня со стороны электороцеха стали доноситься странные звуки: будто ветер доносил обрывки радиоконцерта. Бабенко высунулся в открытое окно кабинета, вслушался: пели... Он посидел ещё некоторое время за письменным столом и подался домой. Пошёл к проходной не прямо, а "квадратными кругами": попутно заглядывая в разные закоулки своего хозяйства. Электроцех был заперт, через окно видно было, как кто-то спал на диване в бытовке, очевидно дежурный электрик. Бабенко двинулся дальше, к хлораторной. В хлораторной было пусто, шеф посмотрел, как ворчит вода в стеклянных колбах, насыщаясь хлором, подался дальше. Возле кузницы на скамейке мирно спал семидесятилетний токарь Сергей Василич Заволокин. В механической мастерской тоже было пусто. И в слесарной мастерской. Только потолок почему-то сотрясался от гулких ударов. "Вас ист дас?"- озадачился шеф и стал подыматься по лестнице, ведущей на второй этаж, в бытовку слесарей. Оттуда исходил приглушённый шум. Бабенко отворил дверь и пред ним открылся натюрморт: длинный стол, заставленный стеклотарой, вокруг него с десяток галдящих слесарей, а возле шкапчиков ухал сапогами по полу плохо держащийся на ногах слесарь Сидоров.

- Асса!.. - Подзуживал коллектив Сидорова. - Покажи-ка Сеня, как надо плясать после литры выпитой!..

Увидели начальника и, забыв про Сеню, нестройным хором закричали:

- Андреич, с нами!.. По маленькой!.. В натуре, бля!..

Бабенко укоризненно покачал замаскированной лысиной, попенял:

- Ну, вы оборзели, мужики. Давайте, по домам! Нашли время и место! Всё, заканчивайте!

Коллектив огорчился. Шеф тоже. Слово за слово... Когда шефа попытались скинуть с лестницы, он огорчился окончательно:

- Ну, вы меня достали...

И "вызвал огонь на себя": долетел до своего кабинета, вызвонил милицию и потребовал прислать усиленный наряд спецмедслужбы...

Через считанные минуты на станцию влетел милицейский автофургон с полудюжиной сержантов. Во главе с начальником ринулись к слесарке...

Внезапность нападения была сведена на нет классовой солидарностью трудящихся: извещённые по телефону вахтёром, слесари уже порскнули с производственных площадей во все концы страны победившего социализма. Слесарь Чебурашка кинулся к реке, уводя за собой одного сержанта. Слесарь Тищенко с разбега перемахнул через трёхметровый забор у хлораторной и оставил "с носом" второго сержанта, гнавшегося за ним. Горбатый слесарь Петя Флюс, за которым гнались сразу два отличника боевой и политической подготовки, на одном дыхании вознёсся по вертикальному обрыву к Лагерному саду и пропал в его дебрях. Слесарь Мартыш перемахнул ворота возле проходной и понёсся к дому, увлекая в погоню за собой ещё двух милиционеров. А за слесарем Сидоровым гнался Бабенко: не мог отдать никому этого грубияна, поднявшего руку на своего начальника. Невероятно: в "дупель" пьяный Сидоров перепрыгнул забор у столярки. Бабенко - тоже. И тут, очевидно, Сидорову моча в голову ударила: вместо того, чтобы бежать прочь от забора, он развернулся и вновь перепрыгнул забор, опять очутившись на станции. Бабенко проделал то же самое. И тут слесарь вновь прыгнул вон со станции. И Бабенко. И никак не мог ухватить зловредного алкаша за фалды развевающейся мазутной спецуры. А Сидоров непонятно из каких побуждений вдруг набычился и побежал прямо на шефа. Тот отпрянул. И упал в лужу. А слесарь исчез в прибрежных кустах.

Налёт не дал результатов. Сержанты топтались возле своего автосарая, неудовлетворённо обсуждая детали так блистательно начатой и так позорно закончившейся операции. И тут Бабенко вспомнил про тело в электроцехе.

- Хоть одного возьмём! - Озарился он. - Пошли!

От грохота в двери и окна электроцеха в его недрах на диване зашевелилось тело, оказавшееся суперэлектриком Федей Карасёвым.

- Чо? - немо спросил электрик через стекло.

- Открывай!!! - рявкнул шеф.

Простодушный электрик Карасёв открыл. В чём быстро раскаялся, но было уже поздно: его схватили, затолкали в "спецмедслужбу" и под усиленным конвоем повезли в вытрезвитель...

Наутро он явился из вытрезвителя к Бабенко и поделился с ним открытием:

- Не знал, что трезвого человека могут ни за что ни про что просто так вот взять и вытрезвить. И деньги содрать. И на работу сообщить, чтоб премии лишили, и тринадцатой зарплаты чтоб лишили...

Остывший за ночь шеф на электрика старался не смотреть.

- Ну, чо молчишь? - поинтересовался Карасёв.

- Чо-чо... Что тут говорить... Исправлять надо... - мялся шеф, - Извини, вышло по-дурацки... Компенсирую...

Глава 12

Истомские средства массовой информации вели шумную компанию по защите окружающей среды от вредноносного воздействия Истомского ядерного комбината, нефтехимкомбината, других производств. Особой статьей беспокойства СМИ и экологов было загрязнение реки Истоми стоками от индустриального Кузбасса. Вода в Истоми давно уже была непригодна для питья. И мощностей подземного водозабора для перевода города на артезианское водоснабжение полностью не хватало. Как ни облагораживал водоканал водопроводный коктейль, речная вонь в нем ощущалась за версту. Недавняя попытка совсем отсечь подачу речной воды в горводосеть обернулась нехваткой воды в городе...

Общественность негодовала: водоканал травит население города непригодной для питья водой!.. К суду отравителей!..

Напор негодования был столь велик, что начальство снова дало команду прекратить подмес речной воды к артезианской. В город пошла чистая артезианская вода, чистая настолько, что вкус ее вначале ошеломлял: он был никаким! Привыкшие к обычному химраствору горожане недоумевали: а вода ли это вообще?

И снова упало давление в горводосети; часть населения роптала.

Ј Ну вот, Угаров, все-таки добился ты своего! - уел Федора шеф на очередной планерке, - город пьет чистую воду. Достижение!

Ј Это не мое, - отрекся Федор, - это ваше с Холодовым достижение.

Ј Как это!? - удивился шеф.

Ј Я предлагал гнать чистую артезианскую в первой половине дня без снижения давления и в остальное время суток гнать обычный химраствор без изменения давления четырмя насосными агрегатами. А вы с "генералом" вообще отсекли речную от горсети, хотя и знали, что одной артезианской не хватит на нужды города. Вы остановили четвертый работающий агрегат, осталось в работе три: на двадцать пять процентов упала подача воды...

Ј Грамотный... - проворчал шеф.

Ј И на четверть от нормального упало давление в сети, - закончил свою арию Федор, - давили девять с полтиной очков, стали - семь. Ну, с копейками... Что это меняет?

Только мастер и шеф станции закончили дебаты, прикатил главный инженер водоканала Сруль Зямович Райкин. Он деловито посновал по территории, разминая увесистое гузно, потом поднялся в помещение пульта, поправил очки и с умильной улыбочкой торжественно возгласил:

Ј Ну, Угаров, поздравляю тебя с достижением! Не пропал твой скорбный труд: город пьет чистую артезианскую воду! Куда нам, технарям, до тебя гуманитария! - он повернулся к старшему технологу Шмелеву, изучавшему цифры в рапортичке, - верно я говорю, Максимыч?

Петр Максимыч пожал плечами, буркнул в сторону:

Ј Угарову виднее.

Сруль повернулся к Федору, сладенько ухмыльнулся:

Ј Ты здесь авторитетом заделался!? Как же, без года неделя! Пора!..

Сруль поостроумничал и исчез. Шмелев попенял Федору:

- Зря ты, Михалыч, заварил эту кашу. Имел одного врага, Холодова, теперь этот еврей Сруль возник. Не зря он тут шастает, зацепил ты его своими экспериментами.

- Ба! - удивился Федор, - я у него гроб господень отнял, что ли?

-Хуже. Ты показал его неглавным.

Шмелев как в лужу глядел. Через несколько дней главного инженера водоканала Райкина сняли с должности и уволили. Главным стал Юрий Сергеевич Горшков - бывший инженер горкомхоза. Через неделю он пригласил сменного мастера Угарова для обсуждения его метода водоснабжения артезианской водой, но обсуждать вопрос было уже не с кем: распоряжением директора сменного мастера Угарова отстранили от руководства сменой. В журнале распоряжений это было отражено записью: "Сменного мастера Угарова Ф.М. отстранить от руководства сменой за остановку водовода технической воды и отказ от участия в заготовке кормов..."

- За что меня отстранили от работы? - задал Федор вопрос шефу Бабенко.

- У Холодова спроси, - глядя в сторону пробормотал шеф.

- Чем мне теперь заниматься?

- Иди к Максимычу, пусть он тебе дает заданья.

Федор протопал десяток шагов от кабинета шефа до кабинета старшего технолога, спросил уткнувшегося в бумаги Шмелева:

- Бабенко предложил идти к вам, получить задание чем заняться.

- Я тебя от работы не отстранял, - не поднимая головы сказал Петр Максимыч, - Холодов с Бабенко тебя отстранили, пусть они и ищут тебе занятие. Ясно?

- Ясно. - Кивнул Федор.

Он вышел в коридор. Закурил, поразглядывал в окно окружающую среду. Территория станции тонула в неистовых зарослях зелени, поверх которой высоко в синем небе плыли обрывки облаков. С высоты птичьего полета станцию наверняка можно было и не разглядеть: кроны дерев почти смыкались, здания и сооружения тонули в листве. Федор в которой раз отметил удивительную прелесть своего места работы: сонная река, успокоившаяся после весеннего половодья, неназойливый промландшафт с внешне невидимыми механизмами, уютные аллеи... - рай, если не вникать в ад "производственных отношений"...

Пошел домой. Пришел. Налил из трехлитровой банки полный стакан самогонки тройного перегона и залпом выпил. Содрогнулся: как ежа заглотил!.. Следом нахлынула теплая волна и смыла неуютные ощущения. Мир стал уютен и дружелюбен.

Полмесяца Федор болтался по НФС без определенных занятий. Являлся на службу в восемь и сваливал в семнадцать часов. На планерках ему присутствовать полагалось обязательно: с должности мастера его не снимали. Приходил, молча слушал производственные дебаты и после окончания планерки шел бродить по станции.

Скучно становилось. Федор купался в реке. По полдня в одиночку парился в сауне. Часами болтал в электроцехе с монтерами-слесарями...

В конце июля шеф Бабенко предложил Федору после планерки остаться для разговора.

Остались в кабинете трое: сам Бабенко, Федор и начальник станций третьего подъема Остановицкий Николай Лукич.

Третий подъем - это две водонасосных станции, находящихся в подчинении Остановицкого, структурно входили в НФС, но, расположенные далеко в центре города, давали Лукичу возможность посещать планерки у Бабенко изредка, не убивать время в лишних говорениях.

- На Алтайской построили новую станцию третьего подъема, - посмотрел Бабенко на Федора, -сейчас ее сдают.

- Поздравляю, - кивнул Федор, - Может воды в сети больше станет.

- У Николая Лукича есть к тебе предложение, - сказал Бабенко.

Федор взглянул на Николая Лукича Остановицкого: на невозмутимом лице того ничего не отразилось, из-под шляпы через очки смотрели еще более невозмутимые глаза.

- Есть предложение перейти тебе дежурным электриком на новую станцию, - прояснил замысел Бабенко, - туда как раз сейчас кадры нужны.

- Работа посменная, - подал голос Лукич, - сутки дежурить, трое отдыхать. В смене один электрик, больше никого.

- А зачем вы мне это предлагаете? - поинтересовался Федор.

Бабенко поправил на своей широкой голове прядь волос, маскировавшую плешь, сказал:

- Ты ж у нас писатель! Начинающий. Тебе время требуется для писания. А там ты будешь один на всю станцию и все время - твое!

- У меня и здесь времени свободного хватает.

- Там будет еще больше, - совращал шеф, - там на смене делать почти нечего: сиди и строчи свои мемуары, а в промежутках посматривай за оборудованием. И никакого начальства над тобой!

- С этого и надо было начинать, - усмехнулся Федор.

В кабинете зависла тишина.

- Глянуть на вашу водокачку, что ли? - задумался Федор.

- Поехали, - предложил шеф, - у меня мультикар под седлом и мне как раз в управление надо. Закину тебя попутно. А ты, Лукич, жди меня здесь! - напомнил он Остановицкому. Я быстро.

Бабенко с Федором взгромоздились в механическое уродище, именуемое мультикаром, и тот с воем понес их в город. По длинному склону вознеслись от реки к Лагерному саду и угодили в пробку. Перекрёсток перед мемориалом погибшим воинам был запружен толпой, наблюдающей редкое зрелище: милиционеры лупили резиновыми дубинками молодых людей, отмахивающихся плакатами " Истомская хельсинкская группа требует освобождения академика Сахарова!", " Истомские правозащитники требуют не гласности, а свободы слова!"...

Пришлось скатиться вниз и ехать вдоль реки окольным путём через Московский тракт.

Станция Алтайская была замаскирована лучше нелегальной резиденции ЦРУ в Москве. Территория, около гектара размером, обнесенная забором, имела всего два строения: проходную из бетонных панелей у въездных ворот и длинный кирпичный амбар собственно водонасосной станции. Вокруг амбара бродили индифферентные куры, из открытой двери проходной хищно смотрел громадный пегий козёл. Асфальтированная площадь между амбаром и проходной была густо усеяна куриными лепешками и козьим горохом...

- Что за скотобаза? - поинтересовался Федор у шефа.

- Это и есть станция Алтайская.

- Не может быть...

- В водоканале все может.

Из проходной показались еще две козьих морды. Одновременно из частного подворья, расположенного рядом, выбежал пожилой красноармеец в хэбэ и кирзачах, ворвался в проходную, тут же вырвался из нее на территорию станции и принялся нервно выгонять живность вон - через ту же проходную. Животные, как дрессированные, организованно ринулись с объекта, шерстисто-перьевой струей пролетели мимо мультикара и нырнули в родное подворье.

- Трепещут начальства, - отметил Федор.

- Понимают службу. - Одобрил Бабенко.

- А это что за солдат?

- Валентин Кисовский. Принят сюда электриком, но пока станцию не пустили, он за сторожа. Да скотину развел: персональный гектар посреди города - где такую лафу найдешь? А хэбэ мы раздали на ветошь, нам армейцы новое обмундирование зачем-то отдали... Ну, ты тут с Валентином осмотри станцию, а я поехал. Да что тут глядеть? Пять минут и возвращайся на НФС...

Появился Валентин. Познакомились. Прошли на станцию. Смотреть тут и в самом деле было не на что: два маломощных трансформатора и пять насосных агрегатов мощностью по тридцать киловатт каждый.

- Как же она работать будет? - озадачился Федор.

- Начальству видней, - пожал плечами Валентин.

Когда Федор вернулся на НФС, Бабенко с Лукичом обсуждали что-то в кабинете начальника.

- Ну, что? - встретил шеф мастера вопросом, - самоопределился?

- Годится, - неожиданно для самого себя сказал Федор.

- Пиши заявление!

Федор тут же написал заявление о переводе его с должности сменного мастера НФС на должность дежурного электрика станции Алтайская. Бабенко с Остановицким тут же подписали.

- Все, - облегченно вздохнул шеф, - ты не мой кадр теперь. Завтра выходи к Лукичу, а бумаги я сам оформлю.

Начальник третьего подъема Николай Лукич Остановицкий на станцию Алтайская смотрел как на напасть. Две станции третьего подъема - Южная и Иркутская давно уже не обеспечивали потребности города. Нужна была городу третья. И ее начали строить. Когда Лукич узнал о технических характеристиках затеваемой стройки, он обомлел. Станция Южная и Иркутская имели работающие мощности по тысяче киловатт каждая. Этого не хватало. И стали строить станцию Алтайская, работающей мощностью в ... сто киловатт.

"Жулье... - досадовал тайно Лукич, - на деньги, выделенные для улучшения водоснабжения города, блатные выстроят себе особняки в пригородных кедрачах, а городу сунут "сдачу" - вот эту недомерку..."

Быть "отпущением барана" Лукичу не хотелось.

Он разослал мысленные мат-приветы авторам и вдохновителям нового объекта и однозначно положил себе, что лично он тут труд-геройствовать не собирается. Его насиловали при приемке станции, он ее принял. И стал организовывать работу станции, понимая, что ей и работать реально невозможно, и не запускаться в работу невозможно...

Он собрал своих первых четырех кадров, распределил по сменам:

- Первым на суточное дежурство заступает Угаров. Потом Кисовский. За ним Великоблудный. Потом Ельцов. Сейчас все распишитесь в журнале проверки знаний техэксплуатации... Значит так, в смене всего один человек. Так не положено вообще-то по правилам. Но по правилам и такая водокачка не положена. Больше одного агрегата не включать! И включать только утром часа на три, и вечером часа на три. Ясно?

Всем все было ясно.

- Еще раз говорю: не включайте в работу больше одного агрегата! Иначе кабель отгорит, начнется кошмар с ремонтом.

Лукич степенно попрощался с личным составом и степенно удалился.

- Это дело надо обмыть! - сказал Анатолий Великоблудный.

Поддержали. Кроме Валентина: необщительный молчальник, он ушел на свое подворье.

Скинулись, взяли водки в соседней деревянной халабудине у цыган.

- Коллеги! - голосом штатного оратора начал Федор, - на этот остров социализма меня сослали, а вы попали добровольно...

- Водка выдыхается! - возмутились Сергей с Анатолием, - короче!

- За водокачку! - закончил Федор.

Сергей с Анатолием смылись сразу после распития бутылки, Федор остался один. Послонялся по станции, посоображал, с чего налаживать соцкультбыт. В дежурке надо обязательно поставить еще один письменный стол, для пишущей машинки. В пустой раздевалке надо установить шкафы. В бытовке какой-то спальный станок нужен. В туалете прибить пару полок. И в душевой тоже...

Он отметил странную черту своей биографии: всю жизнь ему приходится налаживать элементарный быт.

Выпитая водка настроила на минорный лад. Вышел в машинный зал. Постоял и воспел:

- О-о-о!

- О-о-о! - ответил зал.

Акустика здесь была отменная.

- Я вас любил так искренне, так нежно!.. - запел Федор в полный голос.

В раскрытую дверь со двора заглянула козья морда с желтыми глазами, послушала солиста. Потом в зал вошел весь козел Пега и боднул солиста в бок.

Федор вздрогнул от неожиданности. А когда увидел возмутителя его спокойствия, то чуть не обмочил штаны. Дело спас сам козел Пега. Он для повторного удара сдал назад и нечаянно ткнулся хвостом в конец оголенного провода...

Козел упал и откинул копыта.

Федор стоял над телом павшего героя и не знал что делать.

Потом схватил Пегу за рога и выволок его на асфальт перед входной дверью. Вернулся в дежурку, закурил. Посоображал. И увидел в окно галопирующего Пегу. Козел подлетел к воротам, с ходу перемахнул через них и иссяк вдали.

- Чемпион!.. - ахнул Федор.

Желания петь уже не было. Возникло желания пить. Сходил к цыганскому дому, где запрещенная Указом водка продавалась втридорога денно и нощно.

Был дивный июльский день, Федору не хотелось торчать в каменном чреве водокачки. По оставленной строителями лестнице забрался на крышу и сел на строителями же оставленные доски. Открыл бутылку и степенно выпил...

Лепота кругом расстилалась. Слева, переулок Гоголя и проходная, вся в еще недоеденной зелени, и подворье Кисовских. Прямо - улица Алтайская, вся в зелени и убогих строениях; далее золотые купола церкви на Октябрьской. Где-то справа, плохо различимые сквозь кроны вековых тополей, - купола церкви на Алтайской.

Прямо под ногами, за забором - Дом молитвы баптистов...

Выпил еще.

- Эй, мужик, ты что там расшеперился!? - крикнуло снизу.

Из-за забора на него смотрел испитой человек в телогрейке на голое тело.

- Сейчас сшибу с верхотуры! - посулил мужик, - сучара ты занюханная!

- Ты недопоенный?

- Ча? Да я, тя, бля, зашибу щас, ишшо выступать будешь!..

- Сейчас снизойду, - Федор слез с крыши и подошел к забору из металлических прутьев. Мужик от забора откочевал метров на тридцать, но совсем не убегал. Возникло желание шугануть его подальше. Воображение нарисовало картину его реакции на поведение обидчика прежде, чем Фёдор отреагировал: "Русский интеллигент со следами благородства на вдохновленном лице гонится по улице Гоголя за местным алкашом!.." От этого образа Федору стало не по себе.

- Ну, чо, курва? Выходи, бля! Замочу козла поганова!.. Ну, чо ты?.. Обмарался!? - зудил прообраз.

Фёдор плюнул в сторону оратора и пошёл назад.

Глава 13

Федор нечаянно сделал открытие: на необъятной территории страны существовали местности, являющиеся своего рода "литературными дырами", типа гоголевских "прорех на человечестве", в которых не водилось литературы как таковой. Где-то жили и творили Пушкин, Толстой, Салтыков-Щедрин, Куприн, Сергей Есенин, Владимир Высоцкий, Чехов, Лесков, Гончаров, Бунин, Зощенко, Шолохов, Астафьев, Шукшин, Распутин, Вакуловская, Самохин, Белов...

Этот список Федор мог удвоить, утроить, удесятерить, и в любом случае неизменным оставалось одно - истомских писателей в нём не было.

Там, где начинались Истомские пределы, литература кончалась.

Творения истомских писателей на русской литературе не отражались никак. Два бывших истомича, Лопатов и Алексеенко, стали известными на Руси писателями лишь заблаговременно сбежав из Истомских Афин. Сами Истомские Афины казались литературной пустыней. В газетах, по радио, по телевидению настырно говорилось о неких местных литературных шедеврах, обогативших русскую словесность, о местных гениях поэзии и прозы... Но ни шедевров ни гениев не было видно, будто они существовали конспиративно, инкогнито, втайне от общественности. На виду торчали какие-то нечитаемые творения.

Получался "геоморфологический" феномен: в "Истомских Афинах" были люди, занимающиеся литературой, но не было литературы, как не было и литературной среды.

Были "бегущие на месте".

Когда Фёдор поделился этим открытием с Пимычевым, тот психанул:

-Дурак ты...

Федор опять жил один. Анна Александровна уехала на этот раз без скандала. Сначала она укатила в отпуск в Сочи, оставив ребятишек у матери. Через месяц появилась мимоходом и куда-то исчезла.

Потом в отсутствие Федора приехала и вывезла из квартиры вещи. Дома спать пришлось опять на полу, зато на водокачке Федор отсыпался на нормальном диване. А там спалось очень хорошо: тишина, покой, уединение... Оборудование новой станции с первых дней ее работы стало рассыпаться с такой скоростью, что сник даже невозмутимый Лукич:

- Руки бы оторвать тем строителям... Где брать такую уйму запчастей, кабелей, подшипников, приборов, труб, задвижек... вашу мать...

- Ходите на смены, как ходили, сторожите хоть сами себя, чтобы только все остальное не растащили тут.

И иссяк надолго.

Начался октябрь, пришли холода. Федору исполнялось 39 лет. Он заранее нагнал ведро самогонки двойного перегона, что-то из продуктов припас. Гостей не звал, не имея на что и за что их усадить.

Пришел неожиданно только Вадим Мишляев, старый товарищ по оружию: служили когда-то в одной военной приемке на оборонном заводе. Давно не виделись. Оказалось, Вадим отслужил Советскому Союзу, в сорок восемь лет снял погоны и стал пенсионером.

- Приехал из длительной командировки, - доложил Вадим, - а Люси меня на порог не пускает! Выставила мне чемоданы за дверь и ауфидерзейн, у нее теперь своя личная жизнь!

- Мы с тобой уравнялись в статусе, - отметил Федор.

- Я уже понял, - засмеялся Вадим, - узнаю нюсин почерк.

Друзья хорошо сидели в тот промозглый вечер за самодельным столом из неистребимых ящиков. Хрустально посвечивала самогонка в трехлитровой банке, рядом с сермягой сала и хлеба этот натюрморт имел особый шарм.

Вадим вознамерился поработать вахтой на северах, предложил махнуть вместе.

- Навахтовался, - ответил Федор, - да и другие занятия держат.

- Какие занятия у холостого мужика!?

- Книжку вторую вот собираю потихоньку. Первую издательство приняло.

- Какую книжку? - не понял Вадим.

- Книги писать стал.

От такой новости Вадим плеснул самогонки в стакан и - виват!

- Вовремя дежурную работу нашел, есть время и возможности писать. Ну а ты представь себе, где уединиться на вахте? С пишущей машинкой, кучей бумаг...

- А ведь было в тебе что-то... - помотал головой захмелевший Вадим, - в тебе был дар слова! Вот что. Я это чувствовал, но не понимал. Ты всегда был среди нас немного как из другого мира. Гадкий утенок...

В дверь постучали. Федор отворил: мать, и необычно трезвая.

- Елена Федоровна, сколько лет и зим! - воскликнул Вадим.

Мать посидела за самодельным "столом" как замороженная. И скоро засобиралась. Отозвала Федора в коридор, тихо сказала:

- У отца рак обнаружили... Сказали, несколько дней ему осталось... Ты с утра к нам приди.

Ушла. И застолье свернулось. Вадим ушел, Федор остался осмысливать событие.

Утром пришел к родителям, дверь отворил Михаил, старший брат Федора.

На диване лежал отец, курил "беломор".

- Федя? Хорошо что пришел... Прихворнул я малось, но отлежусь и завтра на работу! Ты выпить принес?

- Принес.

- Ну, тогда живем!..

Когда на другое утро Федор подходил к родительскому дому, у подъезда увидел отца с портфелем. Вместо ногообразного протеза из штанины торчала деревяшка: верный признак того, что собирался наспех.

Увидев сына, дед Угаров начал материться:

- !!!.. !!!.. !!!.. - полчаса торчу, а машины нет!

- Какой машины?

- С ТЭЦ! Я у них там курсы машинистов веду, а сегодня экзамены! Обещали за мной приехать!.. !!!...!!!...

И точно: подкатила такая изжеванная "волга", будто на ней еще Берлин брали.

Расстались. Федор отправился к себе. Дома заварил чай и сел за пишмашину.

К вечеру постучался сосед Федор Карасев и принес новость: отец умер...

В окне темнело, солнце садилось куда-то за реку, за темные леса багровой полосой: признак похолодания. Время дождей кончилось.

Хоронить отца прибыли пятеро из шестерых его детей. С Чукотки прилетел Сергей. Из Питера - Наталья и Ольга.

- Почему Гена не прибыл? - спросил сестер Федор, - мы ж тут с Михаилом дали телеграммы каждому по всем возможным адресам, с запасом...

- Да ну его! - возмутилась Наталья, - ему, засранцу, и мы с Ольгой сразу сообщили: он же неподалеку от нас последнее время кантовался у друга-ханыги... В Ленинграде он только числится иногда. Сам кочует по стране, пока милиция в бомжовку не затолкнет. Он месяца два назад снова объявился, мы его от вшей-корост только отскоблили - он снова в свое болото...

Федор с Михаилом, как местные жители, все хлопоты по похоронам взяли на себя.

Когда вернулись с кладбища и поминок, которые провели в столовой на Киевской, в квартире было людно: заходили и кто-то из знакомых отца, говорили о внезапности кончины, о том что поздно узнали...

Наталья, командирша по природе, сразу определила дальнейшее: забирает мать к себе в Питер!

- Да, да... - согласно кивала мать, ставшая непривычно покладистой.

Отвели девять дней, сороковины и все разлетелись. Дочери повезли мать в Питер. Однокомнатную квартирку-хрущевку закрыли на замок, по одному ключу оставили у Федора и Михаила, третий оставили у соседей Звоновых.

Через две недели после отъезда матери к Федору вновь постучался сосед Федя Карасев - единственный, у кого в доме был телефон.

- Тезка, - сказал он, - сейчас звонил Звонов, сосед твоей матери; просит срочно прибыть к ней.

- Матери? Она уже с полмесяца как в Питер улетела.

- Что сказали, то передаю.

- Спасибо, что предупредил, сейчас поеду...

Удалось остановить "жигуленка" прямо у дома на Московском тракте. Ехал и смотрел на вновь индевеющие тополя: декабрь уж наступил...

Позвонил в дверь родительской квартиры. Открыла мать.

- А-а!..Федя, заходи!..

Пьяна была Елена Федоровна "в ноль".

- Выпьем!.. - она набулькала в стакан какого-то вонючего пойла, протянула сыну.

- Я погодя, - сдипломатничал он, ужаснувшись виду бутылки.

- Пройст! - выпила она и пала на стул, а вместе со стулом на пол. Федор поднял ее и уложил на кровать. Мать выкрикнула малопонятные слова, пыталась встать, но руки и ноги подкашивались, она свесила с кровати лицо, продолжила монолог:

- Федька, блядь!.. Мишка - сука!.. Наташка, курва, меня - в няньки!?. К своим короедам!?.. Да я вас всех на... видала!.. - она срыгнула на палас мощную струю, полежала отдышиваясь и села на постели. Страшная, косматая.

- Федька, выродок! - закричала она, - вон из моего дома! Вон!

- Ты как здесь оказалась?

- Не твое свинячье дело! Ишь, сбагрили меня к Наташке-зассыхе! Она с зятем-ублюдком мне морали читать посмели: вам пить, мамаша, вредно!.. Мне не пить вредно! Ясно? Указчики! Давить вас надо было, когда из ... лезли! А тебя - первого!

- Я вторым вылез.

- А давить надо было - первым! Пошел вон отсюда! И чтобы на глаза мне не попадался!..

Она покачнулась и рухнула на постель. Потом дотянулась до бутылки и стала пить из горла. Выпила и упала.

Федор решил заночевать здесь. Немного прибрал в комнате. Прошел в крохотную кухоньку-шестиметровку и попятился: несметные орды тараканов суетились вокруг обрывков какой-то пищи.

Вернулся в комнату, лег на диван с книжкой. И заснул. Проснулся утром; мать еще спала. Попытался навести минимальный порядок в кухне. От шума проснулась мать. Смотрела тупо.

- О-о-ох... - выдохнула, - Федька, ты?

- Я.

- Там что-нибудь осталось?

- Нет.

- О-о-ох... Принес бы чего.

- Остановиться пора.

Федор прилег на диван. Читал. В углу на кровати то ли спала, то ли сопела мать. Надо было дождаться, чтоб она хотя бы минимально пришла в божий вид.

Не заметил, как и задремал. Очнулся минут через двадцать как от удара: матери в доме не было. Куда она могла за такое время уйти и еще в таком состоянии?

Выскочил на улицу. Нет мамаши. Мело. Постоял и вернулся в квартиру, коря себя за потерю бдительности. Матери не было час. Два. Три.

Федор засобирался к себе на Московский тракт. Закрыл квартиру, сошел вниз. На лестничной площадке первого этажа лежала мать. Пальто на ней почему-то не было, лежала на бетоне в одном халате, с завернувшемся подолом, являя неопрятное неглиже... Рядом валялась сумка, из нее вытекал вонючий самогонный ручеек.

Взвалил родительницу на спину и поволок в квартиру. Принес, положил на кровать. Не проснулась, лишь выматерилась, не открывая глаз. Возле тумбочки валялся полуразбитый телефонный аппарат. Федор поднял трубку: тихо.

Зашел к соседу, Владимиру Тимофеичу Звонову, попросил:

- Тимофеич, разреши от тебя позвонить, мать свой телефон опять кокнула.

- Конечно звони, я ж к ней заходил - там ужас! Ужас!..

Фёдор набрал номер наркологического диспансера и застиг на месте старую знакомую.

- Люда, мать загудела!

- Срочно к нам вези, - сказала Людмила.

На такси отвез мать в наркологический диспансер.

Федор вернулся в квартиру матери, стал наводить порядок. Управился минимально и принялся за лежащий в руинах телефон. Ковырялся-ковырялся в потрохах и вдруг аппарат загудел. Федор набрал номер Звоновых.

- Да! - сказал Тимофеич голосом Тимофеича, - а, это ты... Заходи ко мне.

Трехкомнатная "хрущевка" Звоновых в принципе представляла из себя точно такую же однокомнатную квартиру -"хрущевку", к которой были добавлены два тесных чулана с окнами. Один из чуланов был домашним кабинетом кандидата исторических наук Звонова Владимира Тимофеевича.

- Заходи, - отворил Тимофеич дверь кабинет-чулана.

В принципе, заходить было некуда: все пространство было занято рослыми кипами газет, журналов, книг, книг, книг...

Тимофеич привычно ввинтился в этот мир, сел на что-то невидимое, теперь над кучами торчала только голова его.

- Проходи же, - махнул рукой Федору.

- О! Федор Михалыч! - над другой бумажной кучей возникла голова профессора Хмыкина Льва Николаевича, - проходи!

- Куда?

- Скинь с тумбы газеты, потом отодвинь этажерку...

Тимофеич протянул над кипами, разделяющими его и Федора, стакан с вином:

- Достанешь?

Федор дотянулся.

Три головы автономно торчали над кипами.

- Виват! - приказал Тимофеич, - мы со Львом уже. Догоняй.

- Вот я и говорю, - продолжил он мысль, прерванную появлением Федора, - если Горбачев предлагает больше социализма, то неясно - какого и сколько? Уровень социализации в отечестве тотальный. А если Горбачев считает, что этого еще мало, то, простите, какой из него диалектик и прагматик? А если при социализме может быть привилегией обладание куском конины, как пишет Оруэл, то какие привилегии и у кого собирается отбирать борец против привилегий Ельцин!?..

Сигаретный дым пластами тусовался над говорящими головами, периодически взмывала рука Тимофеича со стаканом - роль тамады была за ним.

- Свет включить бы, сидим тут как в темном царстве, - сказал Федор.

- До выключателя теперь не добраться, - усомнился хозяин, - да хрен с ним, мимо рта не пронесем.

- Коррупция неизлечима ни при каком режиме, - веско сказала голова профессора Хмыкина, - потому-что она, как палочка Коха, заложена в любом человеке природой...

Мэтры обменивались доводами и контрдоводами, похоже, совершенно автоматически, не желая ни победить друг друга, ни убедить. Просто хорошо сиделось за дефицитнейшим, по меркам времени, вином. Два года Полусушеного Указа иссушили души.

- Тимофеич, - сказал Федор, - где добыл вино?!

- О! - помахал рукой Тимофеич, - это тайна! Презент! Ну, у студентов-заочников зачеты принимал, они достали мне несколько бутылок...

- Вот она и коррупция! - оживился профессор Хмыкин.

- Какая коррупция!? - возмутился Звонов, - за мои же деньги купил!?

- По блату! - поднял палец Хмыкин, - когда весь советский народ изнывает в давках за право купить пузырь портвейна к празднику! Один! И того не купить, потому-что его уже по блату купил ты и мы его тут выпьем. А это уже - преступное сообщество....

Глава 14

Истомская писательская организация проводила очередной литературный семинар, на котором обсуждались рукописи начинающих авторов. Федор тоже представил на семинар рукопись рассказов.

Писательская организация занимала апартаменты в административном здании по проспекту Ленина. Председатель писорга Вадим Николаевич Маковеев, знакомясь с Угаровым, удивился:

- Я представлял вас юным, легким!..

- Почему?

- Стиль письма у вас такой...

- Ба! - удивился и Федор, - а мои оппоненты считают мой стиль дубовым и примитивным.

Маковеев засмеялся:

- Это наши выпускники филологического, так называемые эстеты. Для них, кроме Блока, Цветаевой и Мандельштама с Ахматовой в литературе никого нет.

- Разве что Пимычев еще! - вставил слово куривший рядом дед Пимычев.

- Ну, это само собой, - развел руки Маковеев, - о! вон еще один гений идет.

Подошел низенький дедок с громадным портфелем невероятной потрепанности и с ходу вшептал что-то Маковееву в ухо. Тот сморщился, чуть ни плаксиво произнес:

- Паша, побойся бога! Сколько лет мы знакомы, столько и твердим тебе все: не пойдет! Не пойдет твой роман... Это же мнение всех!

- Вадим, - зачастил многолетний человек Паша, - ты прочитай! Кардинальная переработка!..

- Паша! - умоляюще сложил Вадим Николаевич руки на груди, -старые мы с тобой уже, не стоит притворятся... Не пойдет твоя рукопись.

Паша набычился:

- Ну, ты меня знаешь! Я это дело так не оставлю!

- Знаю, что не оставишь! Сколько уже телег ты на меня написал!

- И ещё напишу! Ты меня попомнишь! Теперь обэхээс тобой займётся!..

Претендент в классики повернулся и побежал прочь, унося в портфеле шестнадцатикилограммовую рукопись романа "Героический народ".

Рукопись угаровских рассказов, примерно с указательный палец толщиной, обсуждалась на третий день семинара в большом зале заседаний при небольшом числе присутствующих: до изжоги наобсуждались уже за три дня...

Президиум состоял из литературного трибунала Усохин-Хилин-Топов. Первым взял слово ветеран русско-японской войны 1945 года орденоносец Усохин. Он уперся руками в стол, сурово посмотрел на Угарова. Выдержал паузу. Потом, сильно нагнув голову, осмотрел собственную грудь, густо обвешенную медалями. Оцепенел. И вдруг, резко вскинув крупную гривастую голову, гневно бросил в зал:

- Где автор ищет своих героев!?

Зал замер.

- Я спрашиваю!? - самовзвинчивался орденоносец, - где автор ищет своих героев, если в нашей жизни им места нет!?

- А может в нашем месте им жизни нет? - подал реплику из рядов присутствующий на семинаре Владимир Васильевич Пташкин.

- Что!? - не понял дед Усохин, и взвился тоном выше:

- Примитивные персонажи Угарова говорят примитивным языком, какого не бывает в нашей великой литературе! И чем занимаются те персонажи? Пьют водку, матерятся, скандалят с женами, наплевательски относятся к своим трудовым обязанностям, прогуливают!...

Дед наговорился и подытожил:

- Я поражен, что рукопись этого, так называемого писателя, приняло к изданию Истомское книжное издательство! Куда смотрел редсовет!?..

- На рукопись Угарова есть три положительных рецензии. - Сказал Пташкин.

- Кто дал!? - грозно спросил ветеран.

- Я дал рецензию, - подал голос прозаик Полыхалов, - хорошие рассказы у Угарова, пусть издается книжка.

- И я дал положительный отзыв, - сказал Маковеев, - зря ты, Евгений Васильевич драконишь Угарова, не за что.

- И я дал Угарову одобрительный отзыв, - напомнил Пимычев.

- А почему до обсуждения на семинаре?! - гремел Усохин.

- А нам и без вашего обсуждения все было ясно сразу, - призавелся Пташкин, - сами с усами.

Усов у него действительно было на троих.

Для Федора участие в семинаре было интересно тем, что экземпляр рукописи его рассказов взяли писатели-москвичи с обещанием устроить опубликование подборки рассказов в каких-нибудь столичных журналах.

В Истомске литературных журналов не существовало.

Через несколько месяцев Федор выяснил, что рукопись с его рассказами москвичи по-пьянке потеряли, преодолевая пространства между банкетным залом Истомского ресторана "Сибирь", в котором москвичей провожали, и московским аэропортом Шереметьево, в котором их встречали.

Свои рассказы Федор рассылал в разные литературные журналы и через какое-то время получал ответы суконнее солдатской шинели: вы нам не подходите... вы нам не подходите... вы нам не подходите... ваш стиль нам не подходит...

Получалось, что реально можно было публиковаться несколько раз в месяц в истомской газете "Знамя" и раз в пятилетку - в истомском книжном издательстве, если повезет.

Федор впервые так остро ощутил провинциализм университетского сибирского города Истомска, именуемого местными патриотами - Истомские Афины.

Лучше бы эти Истомские Афины были поближе какому-нибудь подмосковному Реутово.

Главным событием прошедщего семинара Федор считал участие в нем поэта Георгия Тюмина: среди его расхристанных, как и он сам, стихов, попадались строки, после которых долго не хотелось читать других местных поэтов.

В конце семинара Федор с Георгием зарядились выпивкой и подались к Федору: Георгий обещал прочитать свои последние стихи, которые на семинар не попали.

Бичовского обличья, но с манерами аристократа, Гоша Тюмин был неотразим и как декламатор.

Глава 15

Анна Александровна Угарова возвратилась на Московский тракт вновь перед встречей нового, 1988 года. Вернулась с вещами. Потом привезла от матери детей. У Федора вновь началась "семейная" жизнь.

31 декабря Анна с утра пораньше принялась хлопотать о праздничном столе: сгоняла Федора на базар за продуктами, что-то варила, парила, жарила - в этой сфере она была мастерицей.

- Неужели нельзя нигде купить бутылку шампанского? - укорила она Федора, - водку ты умудряешься в любое время суток находить.

Федор промолчал. Настроение у него было совсем не праздничным, не хотелось думать ни о каком шампанском.

- Что, нельзя у цыган купить бутылку шампанского? - зудила Анна.

- Нельзя, - буркнул Федор, - водка у них есть, шампанского не бывает.

- Ну, вина какого-нибудь!

Федор не ответил, ушел в спальню, лёг и принялся листать газеты. Сообщали об освобождения академика Сахарова из горьковской ссылки, о гонениях на коммуниста-бунтаря Ельцина, о разоблачённых самогонщиках...

- Тебя не интересует, что будет на столе в праздничный вечер? - достала его Анна и здесь.

- Без разницы.

- Вот так всегда! - Накаляющимся тоном заговорила Анна, - для какой-нибудь прошмандовки ты можешь найти хоть что, а для жены ты пальцем не пошевелишь!..

Ее монолог Федора раздражал: жена нашлась... Но молчал, не желая скандала, которым очень скоро могла кончиться дискуссия, и встречать праздник ему пришлось бы одному, без детей, по которым соскучился и которые соскучились по нему.

Обстановка в квартире была беженской: полуразобранные вещи, узлы, перевязанные шпагатом пачки книг...

Глаза бы не глядели.

И он снова углубился в чтение. Местная газета "Знамя", в миру именуемая "краснухой", на первой полосе поместила речь местного генсека Замудонского: партайгеноссе укорял население за бессознательное тяготение к выпивке и соблюдение дурных традиций, доставшихся в наследие от проклятого прошлого. Середина номера была забита " рапортами трудящихся" о досрочных выполнениях производственных планов и взятых на себя дополнительных обязательств в честь предстоящего 28 съезда КПСС...

На последней странице Фёдор нашёл свой рассказ "Гласность": про потомственного алкоголика Сидорова, который при Полусушёном Указе от систематического недопивания стал вещать такое, что власти вынуждены были поставить его на специальное алкогольное довольствие в тайном распределителе обкома, чтоб он вновь вернулся в свою безмятежную нирвану и не будоражил умы...

Уже стемнело, когда Анна дозрела:

- Одевайся! - скомандовала она, - пошли в магазин, надо хоть какого-нибудь вина достать за любые деньги!

- Там удавить могут в очереди бесплатно, до вина и не допустят.

- Пойдем!

Пошли. Возле гастронома на Московском тракте волновалась громадная толпа. Средь крика, матерщины метались милиционеры, пытаясь навести минимальный порядок, но это не помогало: стихия рвалась к заветным прилавкам.

Заняли очередь. Хвост этой очереди приростал, расширяясь, к голове, как хвост головастика, и продвижения не было никакого.

Простояли час. Два.

- Пошли отсюда, - предложил Федор.

- Стой. - Сурово приказала Анна.

За ними образовалась уже очередь длиной еще в полсотни метров, но продвижения как не было, так и не было.

Потом в толпе вдруг усилился шум, множество голосов закричало о том, что вино кончается и гастроном скоро закроют. Началось бурление в рядах, и люди в едином порыве наперли друг на друга. Анну с Федором понесло, прижало к тесовому забору. Федор пытался как-то сдерживать напор. Он двумя руками уперся в забор, чтобы в полукольце его рук Анна могла чувствовать себя относительно безопасно. Но людской поток бурлил и рвался к заветным дверям с такой остервенелостью, что Федора смело, потащило. В людском водовороте взвился дикий крик Анны: ее размазывали об забор...

Ошалевший Федор, сам не знает как, пробился к Анне, схватил ее за пальто и, спиной продавливая людское месиво, выдрался из толпы.

Анна рыдала.

Молча пришли домой и принялись собирать праздничный стол из того, что есть.

Была закуска в изобилии и ведро самогонки тройного перегона.

И Горбачев в телевизоре.

Глава 16

Владимир Васильевич Пташкин одобрил второй сборник рассказов в рукописном варианте, который Федор вручил ему в январе.

- Лады, - баском пророкотал он, - годится. Будем работать над текстом. А ты не стой на месте, гони строку. Что нового пишешь?

- Роман.

- О чем?

- Ни о чем. О жизни нашей бестолковой...

- Лады. Гони строку. Через месяц рукопись принесешь.

- Я нешто швейная машинка? - удивился Федор, - я еще только наброски делаю.

- Ты роман пиши, а не наброски! Ишь, классик! Сначала он наброски сделает, потом черновики, потом чистовики, потом правка до посинения... Ты учись у Усохина, как надо писать!

- Как?

Пташкин пододвинул к Федору громадную стопу бумаги с надписью на верхнем листе: "Окоянные. Роман. Усохин Е.В."

Полистал. Написано было по-русски, но под каждой машинописной строкой были еще рукописные строки тоже по-русски, сделанные карандашом: как подстрочный перевод с одного языка на другой.

- Ничего не понимаю, - сказал Федор.

- Я тоже, - мрачно сказал Пташкин, - так вначале и сказал автору. И главный редактор то же сказал. И отвергли рукопись. Так Усохин хай поднял! В обком жаловаться побег: отвергли рукопись великого русского писателя Усохина! Ветеран войны и партии! Вобщем, проклизмовал нас обком, предложили выбор: или принимается рукопись Усохина, или ищите себе другую работу. ..... - непечатно выразился Пташкин, - теперь вот сижу и пишу роман этого гения еще раз, ... - снова выразился Пташкин, -пытаюсь сделать текст хоть сколько-то внятным... - выразился он...

Пташкин закончил монолог тирадой, от которой смутился даже Федор, выросший среди матерщины.

Федор сидел дома за пишущей машинкой, когда к нему ворвался его давний сослуживец дед Лапин.

- Долбишь!? - вскричал дед, - кончай ерундой заниматься! Летим на собрание!

- Какое еще собрание? - насторожился Федор, не любитель никаких собраний.

- Мы тут создаем союз содействия революционной перестройке! Скоро будем коммунистов вешать!

- Вешайте без меня, - отрекся Федор.

- А ты так и будешь тут долбить, как дятел!? Айда, говорю! Нас послушаешь, что-нибудь в газету напишешь!

-

Лапин был уникальной личностью. В сорок первом он семнадцатилетним добровольцем ринулся на фронт. Воевал. Многожды был ранен, награжден. За буйства угодил в штрафную роту. Отличился и там, был награжден. За буйства штрафник Лапин в конце сорок четвертого года проехал прямиком из Польши на Дальний Восток: получил восемь лет лишения свободы. Сменил несколько лагерей, срок отбыл "от звонка до звонка". Вернулся в Истомск...

Передряги были для Лапина, как легирующие элементы для нержавейки.

Вырвал все же Фёдора из-за стола неистовый дед, как редиску из грядки.

Местные активисты демократического движения собрались на учредительное собрание в аудитории главного корпуса университета. После шумных дебатов было выработано соглашение по повестке собрания, после чего начались дискуссии, выступления, голосование, формирование руководящих органов Союза содействия революционной перестройке...

Федор наблюдал происходящее с заднего ряда. Дед Лапин сразу вырвался вперед и его зычный голос часто взвивался над умеренным гомоном ученого люда. Ораторы сменяли друг друга, излагали свое видение процесса борьбы с тоталитарной системой.

Анархо-синдикалисты, эссеры, либералы, кадеты, анархисты, трудовики... от названий представленных на собрании партий веяло романтизмом начала века, и как тогда, так и сейчас, все не сходились во взглядах со всеми. Федору казалось, будто из пожелтевших страниц учебника в аудиторию высыпались персонажи русской истории, ожили и продолжили говорение, прерванное семьдесят лет назад.

До трибуны дорвался дед Лапин и без паузы атаковал теоретиков:

- Что вы тут призываете каждый под свои знамена!? Прекратите разброд! Не знаю и знать не хочу ваших теорий и не за тем сюда пришел! Надо немедленно объединяться для выполнения главной задачи! Какая у нас общая задача? Отнять у коммунистов власть! Вот исходя из этой задачи и надо создавать союз содействия...

Шум, заполнивший аудиторию, утопил лапинскую речь. Взвивались реплики:

- Дилетантизм!.. Примитив!.. Профанация политического процесса!..

К трибунке протиснулся бывший милиционер Сатин, которого советская власть несколько лет принудительно лечила на "психе".

- Тоталитарный режим держался на непонимании массой своих жизненных интересов! - Сообщил экс-милиционер, - надо начать с широкой разъяснительной работы...

И его речь утонула во взметнувшемся шуме.

Федор недоумевал: неужели эти люди всерьёз думают, что кто-то когда-то отдаст им власть? Действо походило на сказку о мышах, для спасения от кота вознамерившихся повесить ему на шею колокольчик.

Стало скучно.

Пользуясь моментом, выбрался из аудитории и подался домой.

Дома сел за свою "Любаву" и забыл обо всем на свете: тюкал и тюкал одним пальцем по клавиатуре, выбивая неожиданные для себя аккорды слов и фраз.

К реальности его вернул дед Лапин, снова ворвавшийся как майор Вихрь:

- Ты куда смылся!? Ты что, думаешь отсидеться в кустах во время драки? Хорошо устроился: моя хата с краю, я ничего не знаю!..

- А там не драка, там склока на коммунальной кухне, - заметил Федор.

- Что ты понимаешь в политике! - взвился дед Лапин, - ты бы видел, как я обул профессора Гольфсона! Он мне про коллективное бессознательное, а я ему про стадо баранов...

Федор прошел на кухню, вернулся с банкой самогонки и хлебом с салом.

- О! сало - вещь! - мгновенно сменил тему дед, - сам солил?

- Сам.

- Тогда режь!

Чокнулись стаканами, выпили, закусили и на этом "политический момент" закончился.

Глава 17

Водокачка утонула в снегах, только узкая тропка вела от безмолвной проходной к станции. Федор шел на смену на сей раз неохотно: накануне выпил лишку и не хватило ночи проспаться. Можно было бы и не ходить на смену, водокачка опять стояла из-за аварии - вновь отгорел питающий кабель, - но шел исключительно из чувства товарищества: Валентин уезжал на рыбалку и заранее просил сменить его вовремя.

Вместо Валентина в дежурке обнаружил пьяного Толика Великоблудного.

- Валентина я отпустил, - доложил он, - еще вчера. А ты чо приперся?

- На дежурство.

- Тогда наливай!

- Чего? - не понял Федор.

- Разуй глаза! - возмутился Толик.

Федор "разул": под столом стояла четырехведерная фляга с откинутой крышкой, внутри плескалось брагообразная бытность.

- То-то вонища пронюхивалась еще в прошлую смену! - озарился Федор.

- Неделю квасилась, не притрагивался. Вчера почал. Пробуй!

Федор зачерпнул кружкой пенистую влагу, влил в себя.

- Ну как? - поинтересовался Толик.

- А ля франсе! Вдова Клико или как минимум портвейн три семёрки!

- То-то! - довольно заулыбался Толик, - на лимонном сиропе замутил! Сахару же хрен где купишь.

Сахара в городе не было давно и появление его не предвиделось в обозримом будущем.

Коллеги сидели в теплой дежурке, потягивая самостийное пойло. Толик глянул в "перископ" - зеркало, укрепленное за окном для наблюдения за пространством возле ворот.

- Хоть бы еще какую блядь принесло, - зевнул он, - скучно; сходить соседку позвать, что ли...

- Пойду-ка я вздремну, - решил Федор.

- Вались. А я пойду за Люськой схожу.

Федор прошел в бытовку, завалился на диван и уснул, как в прорубь провалился.

Проснулся от дамского смеха, доносившегося из дежурки.

В полумрак бытовки зашел Толик, нагнулся к Федору:

- Федька, валил бы отсюда вообще! Тут у меня Люська образовалась...

- Валю, - зевнул Федор, - знал бы, что здесь околачиваешься, не приходил бы.

В дежурке за столом сидела размалеванная девица ярковыраженно блядского облика.

- Здравствуйте, - сказал Федор.

- Здра-а-авствуй! - полупропела гостья, - ну, втроем веселее!

Федор стал одевать куртку.

- Ты куда? - удивилась дева, - так рано!

- Дела, - неопределенно сказал Федор.

- Какие дела, если я здесь!? - возопила девица и вцепилась в федорову куртку, содрала ее с него, кинула в угол, - за стол!

Она была пьяна, видно было, что это ее привычное состояние, в котором она чувствует себя на своем месте.

- Люся, успокойся, - возвал Толик, - человек домой торопится.

- Уже не торопится, - заверила Люся.

Продолжился пир на производственных площадях. Через пару часов тостов и застольного трепа Люся решительно вытолкала Толика вон со станции, заперла дверь и завалила Федора на диван...

Снег валил и валил, засыпая огромными хлопьями Истомск, территорию станции Алтайской, здание водокачки и козью тропку к ней со стороны цивилизованного мира. Скоро не стало ни тропки, ни следов. Водокачка стала автономной единицей, где на казенном диване неистовствовали двое особей разного пола.

Потом Федор долго плескался под душем.

- Ты как шахтер прямо! - подала голос Люся, - сколько можно мыться?

- Ныряй и ты сюда, - предложил Федор.

Она засмеялась и нырнула под горячие струи, тесно прижалась к Федору. Тот почувствовал, как волна вожделения вновь понесла его в бездну...

Они валялись нагишом на диване, когда в дверь водокачки застучали.

- Кто это? - насторожилась Люся.

- Загадка, - лениво сказал Федор, - кроме своих здесь никого не бывает. Проходная всегда закрыта, отмычка в условленном месте, которое знают тоже лишь свои.

- Бум! Бум! Бум!.. - ухала дверь.

Люся стала надевать трусики.

- Оставь, - сказал Федор, - подолбят и уйдут.

- А вдруг?

- Что вдруг?

- Вдруг начальство?

- На хрен мы нужны начальству.

- Бум! Бум! Бум!.. - гудела дверь.

- Пойду гляну, - вздохнул Федор.

Он встал, сунул ноги в шлепанцы и засеменил нагишом в направлении грохота.

- Яйца прикрыл бы! - крикнула вслед Люся.

- Не украдут...

Федор отодвинул на входной двери засов, приоткрыл дверь на волю: там стоял Лукич.

- Дрыхнешь! - укорил шеф.

- Почему дрыхну? - возразил Федор, - на бабе лежал.

- Нашел место!

- А ты какими судьбами здесь оказался?

- Мимо ехал, глянуть решил, чем вы тут занимаетесь.

Лукич пытался войти в помещение.

- Лукич, - заговорщицки произнес Федор, - зайди в другой раз, ладно? Баба там у меня голая...

- Бардак! - возмутился шеф, - развели блядство на производстве! Разгоню к х.. всю вашу компанию!

- Лукич! - взывал Федор, - разгони, но не сейчас!

Лукич вошел-таки в машинный зал, но в дежурку соваться не стал.

- Ты вот что, - сказал он, - собирайся в отпуск.

- На кой он мне? - завозражал Федор.

- Положено по графику - иди!

- На хрена?

- Не пойдешь, пропадет! Все, разговор окончен, оставь в кадрах заявление и чтоб со следующей смены - в отпуске!

- Издевательство, - недовольно пробормотал Федор.

- Пока, -Лукич шагнул к выходу, - яйца не отморозь!

- Не отморожу, они шерстяные.

- Еще раз замечу блядство на производстве - разгоню!

И хлопнул дверью.

Федор запер дверь и вернулся в дежурку. Люся сидела на письменном столе, подложив под задницу подушку, скрестив полные, дебелые ноги по-узбекски.

- Не продует? - спросил Федор.

- Фу! Тут жарко!..

- Тебе сколько лет? - спросил Федор.

- Восемнадцать. А тебе?

- Сорок.

- Аксакал!.. - засмеялась Люся, - я с такими стариками еще не трахалась... Толику вон тридцать, и то старый...

- Зачем же ты его вытолкала?

- Ну его, дохлика... Мужика хочу, настоящего, как ты...

- Аксакала.

- Хоть и аксакала, лишь бы настоящего...

И было в ее бесстыдстве, в ее вальяжной фигуре столько притягательности, что Федор вновь ощутил знакомый прилив вожделения.

- Айда, - потянула его Люся.

Глава 18

Отпуск в марте Федору был ни к чему. Но вытолкали. Какое-то время он просидел над рукописью романа, затем решил развеяться и пошел в редакцию "Знамени" просить командировку куда-нибудь на север области.

- В Кедроград полетишь? - предложил редактор газеты Нестеров, - к нефтяникам. Там конфликт между промысловиками и строителями, вот письмо от коллектива...

Федор согласился, на другой день вахтовым "бортом" вылетел в Кедроград.

Крохотный населенный пункт на звание города не тянул, статус этот ему дали как штаны на вырост. Фактически это был просто поселок на три тысячи душ, который строился ввысь и вширь: несколько пятиэтажек возносились над вековой тайгой, от них во все стороны теснились балки, сборные коттеджи, просто избы...

Федор добрался до стройуправления, нашел начальника Свиристелкина и предъявил удостоверение внештатного сотрудника "Знамени", объяснил цель приезда. Свиристелкин уяснил и закричал:

- А-а-а!.. Опять эти кляузники с промысла на меня телегу в редакцию накатали! Работать не хотят, на строителей валят!

Он прокричался и резким жестом указал на угол, где понуро стояло огромное знамя с кистями и бахромой по периметру.

- Что это!? - вскричал стройшеф, - я спрашиваю: что это такое!?

- Флаг, вроде, - пожал плечами Федор.

- Вот именно! Флаг, а не х... собачий! Точнее - знамя! Переходящее красное знамя за первое место в социалистическом соревновании между строительными управлениями объединения Истомскстрой за прошлый год! Ты думаешь, его за ...твою мать дали?

- Не думаю.

- Вот именно!..

От Свиристелкина Федор вышел замороченный: задолбил его горластый строитель цифрами и комментариями. Оказалось - вышел, это еще не ушел: когда Федор был на улице, во втором этаже отворилась форточка, показалась голова Свиристелкина и огласила дремучую тайгу неистовым монологом:

- К шакалам-промысловикам пошел!? Да я на них плевать хотел! Да я на них сам такую телегу накачу, что со всего союза корреспонденты слетятся! Гдляны с Эрнстом Тельманом косяком из союзной прокуратуры!.. Сами ни черта не делают и строителям не дают!.. Да в гробу я видал!..

Голос Свиристелкина слабел по мере удаления Федора от стройуправления.

Дело близилось к обеду. Федор зашел в поселковую столовую, встал в недлинную очередь перед раздачей.

- Вы последний? - спросил стоящего впереди мужчину.

Тот полуобернулся:

- Я.

Федор узнал мужа старшей своей дочери Светланы - Александра Перова.

- Вот так встреча...

Оказалось, что Александр работает именно в стройуправлении Свиристелкина, а то, что он сообщил далее, озадачило:

- Скурвилась Светка... - как бы нехотя произнес Александр, - с вахты прилетаю: у нее хахаль... Скандал был. В общем, убежала она...

- Куда?

- Не знаю.

- Где Андрей?

- Мне оставила. Пока у моей матери.

- Давай встретимся в Истомске, - предложил Федор, - внука давно не видел.

- Незачем. Мы с Андрюшкой уезжаем.

- Куда?

- В Воркуту. Брат у меня там. К себе зовет.

- А Андрея зачем увозишь?

- Мое дело.

- Света знает об этом?

- Я ей не докладывал.

- Где ее искать можно?

- Не знаю.

Федор вернулся в Истомск, написал материал и сдал в редакцию.

Затем отправился к матери Александра Перова, своей сватье, расчитывая что-то узнать о Светлане. Нашел заветную дверь в пятиэтажке и позвонил.

- Кто? - спросил старушечий голос за дверью.

- Федор Михайлович Угаров.

- Что надо? - насторожился голос за дверью.

- Поговорить бы о Свете... Вы бы открыли, неудобно через дверь...

- Чо говорить? Чо говорить?.. - зачастил голос, ставший сварливым, - не о чем говорить! Скурвилась твоя Светка и смылась! И ребенка Сашке оставила!..

- Я могу видеть внука?

- Еще чего!.. - голос за дверью принял торжествующее, патетическое звучание, - внука он хочет видеть! Дочку свою выдрал бы ремнем лучше! Ишь, курва ...

Федор не стал дослушивать тезисы до конца, пошел вон. От Светы он знал, что по соседству живет родная сестра Александра - Надежда. Подался к ее квартире. Позвонил. Отворила Надежда.

- Федор Михайлович Угаров, - представился Федор, - отец Светы.

- А-а-а!.. - сварливо пропела Надежда, - родственничек! Появился!..

- У вашей матушки был сейчас, хотел поговорить о Свете, да не вышло.

- Нечего разговоры разговаривать! - мгновенно огорчилась Надежда, - скурвилась Светка и сбежала! Туда ей и дорога!

- Куда сбежала?

- Не знаю! И знать не хочу!

И захлопнула дверь перед самым лицом Федора.

Федор побрел прочь.

Возле кинотеатра "Сибиряк" увидел громадную афишу: некий экстрасенс Семечкин грозился посетить Истомск с многообещающим визитом и снять с города порчу...

Возле магазина его взяла за грудки баба с фиксами:

- Водку надо?

- Нет, - освободился от захвата Федор, - надо веру, надежду и любовь.

- Врежь бутылку - никакая баба не понадобится!

- От твоего самопала точно уже ничего не понадобится...

Светлана вскоре объявилась у отца сама.

- Где пропадаешь? - поинтересовался Федор.

- Неважно, - сухо ответила дочь. - Ты искал меня?

- Искал. Наговорили мне твои родственники...

- Они умеют. Ушла я от Перова, пап. Бил он меня, как собаку... надоело.

- А Андрюшка?

- Заберу. Я ж зимой сбежала в чем была, в одном халате, как вырвалась из лап перовских, вся в кровищи... - Света всхлипнула, - ненавижу...

- Где сейчас живешь?

- Какая разница... Ну, у мужика...

- Какого мужика?

- Не надо тебе это. После расскажу.

Беседа получилась нескладная.

- Я зачем приехала, - вздохнула Светлана, - мне твоя помощь нужна. Надо с тобой нам съездить к сашкиной матери, уговорить ее отдать Андрея. Пока его и вправду не увезли в Воркуту.

- Поехали.

Сцена у закрытых дверей квартиры Марии Ивановны Перовой вышла такой же, что и предыдущая.

- Забегали! - кричала из-за двери Мария Ивановна, - хватились! Шиш вам, а не Андрюшка! Родственнички нашлись!.. Одна курва, другой алкаш!..

За дверью слышался плач Андрюшки.

- Покажите сына! - крикнула Света.

- Я тебе покажу, шалава!.. Милицию сейчас вызову!..

- Пошли отсюда, Света, - потянул Федор дочку за рукав.

- Погоди!.. - зло всхлипнула Света, - меня родительских прав не лишали! Это мой сын!

- Был твой! - уела невидимая Мария Ивановна, - стал не твой! Шалава!..

Федор с трудом уговорил Свету уйти сейчас и что-то предпринимать потом.

А Света через день одна приехала к свекрови. Позвонила. Дверь ей, как и раньше, не открыли. Свекровь орала через дверь, грозилась обрушить на голову непутевой снохи кары земные и небесные.

- Отдайте сына!.. - принялась колотить в дверь Светлана, - отдайте!..

- Щас! Щас милиция тебе покажет сына!.. - кричала свекровь.

Вызвонила-таки Мария Ивановна милицию в лице участкового инспектора Хахачука, давнего приятеля Александра Перова. Хахачук устроил все быстро и деловито: через полчаса Светлана Федоровна Угарова, она же Перова, сидела в "обезьяннике" - стальной клетке при Советском РОВД. Оформили протокол и передали дело в суд.

Ночь Светлана провела на нарах. Утром ее затолкали в "уазик" и отвезли в райнарсуд, где судья Зверьков присудил ей штраф за дебоширство и мелкое хулиганство...

- Будешь еще выступать, посажу, - твердо пообещал участковый Хахачук.

- Купил тебя Перов? - уела Светлана.

- А это не твое дело. Мы с Саньком сами знаем, что почем.

- Ясно.

Когда обо всем случившемся узнал светин сожитель Виктор, он задумался. Минуты на полторы. Дольше не мог думать главарь местной шайки Виктор Караулов. Он как бы нетвердо посулил:

- Что-нибудь придумаем, может быть...

Через три дня участкового инспектора Хахачука избили в ночном переулке жестоко и намеренно некрасиво: чугунным бачком от унитаза, который затем и нахлобучили на бессознательную голову.

- А с муженьком своим сама разбирайся, - сказал Виктор, - я в семейные дела не влажу.

Глава 19

Роман "Полуостров" Федор начал писать летом. Дома работалось плохо: дети, быт, суета... Он писал, в основном, на водокачке во время дежурства. Тем более, что теперь дежурил по двое суток подряд.

Станция не работала. Начальство толковало то о закрытии ее из-за маломощности, то грозились сделать реконструкцию... В любом случае перспективы вырисовывались туманные. Смекнув это, уволились Толик Великоблудный и Сергей Ельцов. Остались Федор и Валентин Кисовский. Отдел кадров сулил найти еще работников для станции Алтайской, но таковых не находилось: никому не хотелось устраиваться на объект, существование которого было под вопросом.

- Вдвоем тут будете дежурить? - спросил Лукич Федора и Валентина, - получать будете еще по полной ставке.

- Я согласен, - сказал Федор.

- И я, - подвердил Валентин.

Лето восемьдесят восьмого Федор позже вспоминал, как сказку. На дежурство он шел в предвкушении тишины и покоя, нес пишущую машинку и сумку с продуктами. Приходил, раскладывал свои бумаги и в кромешной тишине и безлюдьи погружался в вымышленный мир...

Если была хорошая погода, Федор выносил на улицу матрас, расстилал его на асфальте перед зданием станции и подолгу загорал в полудреме. Сначала отдохновениям докучала скотина Кисовских: утки, гуси, козы, корова, бык...

Федор решил эту проблему разом. Когда разговоры с Валентином на скотскую тему зашли в тупик, Федор в свое очередное дежурство отпер ворота и выгнал всю живность со станции на улицу: животные беспорядочной толпой побежали мимо своего подворья, вынеслись на Алтайскую и понеслись к Петропавловскому кафедральному собору...

Следом за ними неслись всполошившиеся Кисовские.

После чего Валентин стал смотреть на Федора волком, а его жена прокляла Федора навеки.

Теперь Кисовский выпасал свою живность на территории водокачки только в свою смену.

Елена Федоровна Угарова после лечения в наркологическим диспансере вела трезвый образ жизни недели полторы, а может быть и целых две. Федор порадовался за старую:

- Ты даже помолодела.

Елена Федоровна промолчала.

Потом Федору позвонил Владимир Тимофеевич Донов:

- Федя, зайди к матери, там нелады...

Зашел.

- Явился! - язвительно встретила мать, - что вы меня пасете!? То твоя Нюська названивает, то ты вот приперся! Что вам тут надо!? Какое ваше собачье дело!?..

Мать была пьяна вполсвиста, разбег еще только начинался.

В дверь позвонили.

- Это стюардесса! - встрепенулась мать и кинулась открывать.

"Стюардесс" оказалось две. Одна рослая, в рваных галошах на босу ногу и в замызганной телогрейке, высунула из прихожей в комнату испитый лик с бордовыми фингалами под обоими глазами, хрипло пробасила:

- Ет кто-ет, Ленк?

- Сын! - гордо сказала мать, - учителем был! Теперь в газете пишет!

- Ух ты! - сказала "стюардесса".

Из-за ее плеча высунулось второе лицо, без фингалов, но с кровавой коростой вместо носа.

- Ты глянь! - сказала вторая "стюардесса", - и вправду сын! Похож!

Компания из трех бабок устроилась за до изумления замусоренным столом посреди растерзанной квартирки и приступила к изничтожению мутного содержимого принесенной "стюардессами" бутыли. Хаяли Федора за его отказ участвовать в мероприятии:

- Никакого уважения к старшим!..Брезгует, мерзавец!.. Подлая молодежь пошла!..Никакого уважения!..

Федору надоела эта бодяга, подался вон.

- Ты заходи! - гремела вслед родительница, - будь как дома! Ты что как не родной!? Пришел и сел, молчит как сыч! Пентюх и есть пентюх! И как это только я, дура, могла родить такого урода?..

Уже на улице Федор услышал гимн, доносившийся из открытого окна родительской квартиры на четвертом этаже:

- Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат...

У бабки Угаровой был сильный, чистый голос, всегда ошеломлявший слушателей: откуда в малограмотной алкоголичке такие таланты?..

Федор вспомнил сценку из своего далекого детства, относящуюся к середине пятидесятых, когда родители были молоды...

Теплым летним днем угаровская родня отмечала какой-то родовой праздник. Пили, пели, веселились. Мужики в застолье были сплошь бывшие фронтовики, кроме хозяина дома Павла Николаевича Угарова - тот в войну был "забронированный".

- Ляля! - обратился к Елене Федоровне захмелевший Михаил Николаевич Угаров, отец Федора, - покажи этим лаптям, что такое до минор!

Елена Федоровна, она же Ляля в минуты лирические, встала и с легкостью оперной певицы свободно выпела:

- Утро туманное, утро седое...

От дивного голоса застолье онемело.

Тут от стола оторвал голову вконец окосевший Семен Иваныч Угаров, двоюродный брат отца, прокурором зыркнул на Михаила Николаевича:

- Минька! Это кто тут лапоть!? А!?

- Отстань! - шикнул отец, дирижировавший воображаемым оркестром.

- Ах ты ... твою мать! - взревел обиженный Семен, - на!..

И он треснул двоюродного братца по голове вяленым лещом.

Отец окоченел на секунду, потом с маху врезал Семену в ухо:

- Получай, сопляк!..

И началось...

Кто за кого бился, понять было невозможно. Мужики повыскакивали во двор и начали тузить друг друга. Причем, выскакивая из избы, каждый боец совершал ритуал: на крыльце останавливался, рвал на груди рубаху и затем коршуном падал в кучу-малу...

- Миша, бей блядей!!! - воодушевляла с крылечка растрёпанная Елена Фёдоровна, - Так их, замудонцев!!!

Отец с окровавленной сопаткой молотил кулаками во все стороны...

Глава 20

Роман "Полуостров" Федор сдал в издательство в августе. Через неделю Пташкин вызвонил Федора и резюмировал:

- Годится твой "Полуостров". Пока мы его правим и дорабатываем, ты прогони-ка романец отдельными главами через газету. "Знамя" не возьмет, а вот районка, задристанный "Ильич", вцепится обеими руками и ногами: им всегда печатать было нечего, теперь тем более. Их никто не читает, колхозники обычно на растопку выписывали. А с твоим романцом, глядишь, и читать станут. Сейчас подписная компания идет, время самое подходящее, так-что зайди к ним, можешь прямо сейчас. Они под нами сидят, на первом этаже. Кинь второй экземпляр им и пусть упражняются.

- Ну их, - засомневался Федор.

- Погоди, - Пташкин взял телефонную трубку и покрутил диск, - Серега? Привет! Да, я. Зайди ко мне сейчас, дело есть... Нет, тут Угаров рукопись принес...Вот и познакомишься! Давай, дуй сюда!

Через минуту в кабинет вошел Антон Павлович Чехов.

- Знакомьтесь, - сказал Пташкин, - Федор Михайлович Угаров, будущий классик. Сергей Борисович Буйный, тоже будущий классик.

- Очень приятно, - сказал Федор.

- Очень приятно, - сказал Буйный, подозрительно похожий, однако же, на Чехова.

Пташкин разъяснил Буйному замысел и тот идею принял:

- Читал Угарова, хороший стиль. Разобьем роман на отдельные главы и прогоним за два-три месяца через нашего "Ильича". Редактора беру на себя: убедить его нетрудно.

Орган Истомского сельского райкома КПСС и районного совета депутатов трудящихся газета "Ильич" погнала клочья угаровского романа "Полуостров" из номера в номер как бестселлер районного масштаба так напористо, словно взяла обязательство обеспечить художественной растопкой окрестные колхозы в предстоящем отопительном сезоне.

Придя на очередное водокачное дежурство, Федор обнаружил два нововведения: установили телефон и на территории вновь появилась корова. Телефоном оснастить станцию начальство грозилось давно. Насчет коровы никто ничего раньше не говорил, ее явочным путем опять пригнал сюда Валентин Кисовский и пустил нагуливать бока на газонах...

- Валентин, - растерянно пробормотал Федор, - твоя скотина погубит всю зелень здесь, ее и так почти не осталось!

- Жалко тебе? - возмутился Валентин, - твое что ли?

- Причем тут твое или мое! Ты посмотри! - Федор кивнул в окно.

За окном проистекали идиллические процессы: козочки деловито обгладывали декоративные кусты, некогда высаженные здесь горзеленхозом, по лужайке бродили корова с быком и смачно хрумкали газонной травой. В сторонке возлежало стадо гусей...

Территория облысела, словно некий стригущий лишай прошелся по ней, оставляя лишь кучки экскрементов на месте некогда цветущих зеленей.

- Уводи свое скотство, - попросил Федор, - не место ему тут.

- Пусть пасутся, - настырно возразил Валентин.

И ушел на свое подворье. Федор полюбовался на хрумкающий скот и пошел отворять ворота с целью изгнать с территории всех рогатых и пернатых. Только он заскрежетал ключом в замке, раздался вопль:

- Угаров! Не трожь скотину! Только попробуй выгнать!..

Кричала мадам Кисовская. Она стояла в открытом окне, подперев бока руками и оглашала округу речитативами:

-...Ты что, шибко крутой!? Так мы найдем на тебя управу!.. Так наедем на тебя, что мало не покажется!.. Алкаш!.. Лучше бы пил свою самогонку! А то ишь - бросил! Пил - человеком был! Протрезвел - озверел!.. На скотину руку поднял!..

Федор плюнул и ушел на водокачку.

Хозяйственные Кисовские считали территорию станции продолжением своего подворья и болезненно переживали присутствие здесь посторонних, к каковым относили и Федора.

Директора водоканала Холодова сняли с должности как не оправдавшего доверие областного начальства. Вместо него назначили Брутмана. На водокачке Алтайской это никак не отразилось: сюда из начальства заглядывал раз в месяц только Лукич. Станция иногда работала, иногда стояла, снова работала... и снова останавливалась по обломным обстоятельствам. В условиях дефицита всего и вся ремонтировать ее было нечем.

Коллектив жил своей жизнью: Валентин погряз в животноводстве, Федор в литературных упражнениях. Причем Федор так увлекся, что совсем запустил пьянку и даже курить бросил. Опомнился, когда стал осаливаться и заметил отвисание пуза. Старею, с унынием констатировал он, сорок лет - это закат молодости... И начал совершать противоосаливательные пробежки вокруг водокачки. Через несколько дней заболели ноги, не приученные к бегам и Федор бросил это самоистязание.

Еще он отметил, что служба на водокачке, спокойная и уединенная, совершенно видоизменила его манеры: движения стали вальяжными, ленивыми, походка плавной, неспешной...

Между тем горбачёвская перестройка не обошла стороной сонный Истомск. Взвинченная средствами массовой информации общественность обвиняла коммунистическую партию в узурпации власти и репрессиях против собственного народа. Сначала это казалось подозрительным: ещё висели везде плакаты и агитки во славу КПСС, власть была у партии и никто на неё не покушался, и никто не забыл чем совсем недавно оборачивалось вольнодумство. Но люди будто очнулись от летаргического сна, в котором им грезились пейзажи кромешной лепоты, и обнаружили, что они просто пригрелись в помойке. Это открытие ошеломило. И возмутило. Хотелось ниспровергать.

Вожди местных правозащитников, хромой Коля Дыба и похожий на Карла Маркса вечный диссидент Боб Кронштейн, тёплым летним днём устроили возле Белого дома очередную демонстрацию: с ржавыми цепями на плечах они кандыбали вокруг клумбы и поочерёдно выкрикивали через мегафон во все стороны "Империи зла" зажигательные призывы:

-Скинем с себя цепи тоталитаризма! - кричал один.

-И стряхнём его прах с наших ног! - вторил другой.

-Власть народам, а не партиям!

-Каждому народу - свою власть!

-Долой КПСС!

-Многопартийность!

-Демократия!

-Свобода самовыражения!

Со всех сторон к правозащитникам сбегались зеваки. Диссидентов в городе знали. Потомственный сибиряк Коля Дыба, пожилой заскорузлый холостяк с лошадиной стопой на укороченной ноге, имел репутацию ни с чем не примиримого общественно-политического деятеля. А сверхволосатый еврей Боб Кронштейн, вылитый Карл Маркс, с демоническим взором из-под насупленных бровей, одним своим видом способен был потрясти любые устои: нигилизм исходил от него даже тогда, когда он ел шницеля в забегаловке на почтамтском взвозе. Оба одержимых аскета сделали правозащиту своей профессией ещё в молодости и время перестройки стало временем их триумфа.

- Удушение неотъемлемых прав человека - позор для любой власти! - вёл свою партию Никола. - Свободу диссиденту Саранскому!

-В натуре. - Мрачно ухнул в мегафон Боб. - Долой антисемитизм!

В толпе загомонили, послышались реплики: кто?..Кому свободу?.. Кто такой Саранский?.. Какой антисемитизм?.. Да ты что, не в курсе, что ли?.. Гомосека Саранского повязали, тундра! Прямо в пэтэушной бытовке своего ученика насаживал!.. Педагог, чтоб у него яйца из гнёзд повыскакивали... Свободу самовыражения евоную нарушили! То-то жиды засуетились... У них всегда так: как только кто-то из ихних на поганке попадётся, тотчас про нарушение прав человека хором взвоют!..

Возле толпы тормознули три милицейских "бобика", из них высыпали сержанты-дубинщики.

- Разойдись! - рявкнуло из радиоботала с "бобика". - Психов не видали!?

- Наймиты прогнившего режима! - ухнул в мегафон Никола Дыба.

- Цепные псы реакции! - вставил слово Кронштейн.

Милиционеры с дубинами кинулись в толпу и увязли в ней.

- Свободу!.. - донёсся правозащитный звук из мегафона, но его перекрыл рёв толпы, кто-взвизгнул, матерок взвился к небесам и началась свалка. Дыба с Кронштейном быстренько смотали цепи и нырнули в стоявший поблизости жигулёнок, который немедленно дал гари и иссяк в не замеченном толпой направлении.

-А-а-а!!!.. - неслось с покинутого правозащитниками ристалища. - Бей блядей!.. На, сучара!.. И-и-и!!!.. Убили!..А-а-а-а!!!..

Дыба и Кронштейн были уже на центральном стадионе города. Здесь тусовались душ двадцать диссидентов обеего пола. По периметру индиффирентно фланировали одинаковые, как спички из одного коробка, молодцы с гвардейской выправкой: тайные агенты кегебе, известные всему городу.

Дыбо-Кронштейны из жигулёнка вылезли уже без цепей и в вполне цивильных одеждах. Но с тем же мегафоном.

- Дамы и господа! - сказал в мегафон Боб. - Митинг, посвящённый защите неотъемлемых прав человека, объявляю открытым! От имени истомской хельсинской группы...

-Погоди! - прервал его другой истомский вольнодумец Боря Былинный. - Не тяни одеяло на себя, Боб! Митинг начали мы, анархо-синдикалисты! И тебе слова ещё не давали!

-А может, и не дадим! - крикнули из анархо-синдикалистских кругов.

-Тогда в гробу мы видели ваш митинг!!! - хором крикнули Дыбо-Кронштейны. -- Мы свой сгоношим!..

Завязалась перепалка.

Федор спал в бытовке на водокачке, когда его настиг дед Лапин.

- Бум! Бум! Бум! - страшно загремела входная дверь.

Федор открыл глаза, лежал и размышлял: открывать или не открывать? Решил, что раз уж проснулся, то придется открыть. Открыл. Дед Лапин накинулся на него прямо с порога:

- Дрыхнешь, мать твою!.. А мы на стадионе демонстрацию устроили! С плакатами "Долой КПСС!" Боря Былинный плакатный черенок об Боба Кронштейна сломал!.. Берёзовый! Каково!?

- Бесподобно, - кивнул плохо проснувшийся Федор.

- А ты все на свете проспишь, сурок! - укорил дед, - забился в нору тут, ничего не видишь, ничего не слышишь! Почему не был на демонстрации!?..

Федор и сам не знал почему.

Всю ночь он слушал радио: "Свободу", Би-Би-Си уже не глушили, вместо прежних хрипов случалась интересная информация, шли литературные программы.

Федор до утра пролежал с наушниками на голове, внимал: мир расширился осязаемо до своих естественных размеров и странным казалось существование каких-то границ, рубежей, линий - мир был един...

Рядом спала жена-не-жена Нюся, чужая и чуждая, понятная, как три рубля и непостижимая, как стихия.

Кончилась литературная программа. Федор покрутил ручку настройки, из эфирных глубин выплеснулись звуки дивного романса:

Мне нравится, что вы больны не мной,

Мне нравится, что я больна не вами,

И никогда тяжелый шар земной,

Не уплывет под нашими ногами...

Когда истаяли звуки романса, в наушниках заскрежетала роковая музыка и осквернила элегический настрой. Федор вырубил приемник.

В соседней комнате заплакала Наташа. Федор кинулся к дочке, увидел ее сидящей на кроватке, всхлипывающую.

- Что случилось, маленькая? - взял он дочку на руки, - приснилось?

Наташа прильнула к отцу, затихла, умиротворенная покачиванием, заснула. Федор долго ходил с нею на руках по ночной комнате, потом осторожно положил девочку на кроватку и попытался освободиться от объятия. Наташа вздрогнула во сне и еще сильнее обняла отца. Федор примостился рядом с дочкой и долго лежал в неудобной позе, боясь потревожить свою любимицу.

Одиннадцатилетний Женька спал рядом, как обесточенный. У него была уникальная способность просыпаться в той же позе, в которой и засыпал.

За окном в свете уличных фонарей опадали с деревьев последние листья, коченели в позднеосенней стыни неприглядные халупы Московского тракта, за ними немо катила в никуда свои свинцовые воды угрюмая Истомь. Со стороны НФС из-под коммунального моста выполз громадный теплоход-толкач с яркими ходовыми огнями, гуднул по-коровьи. Его огни трассировали за поредевшими кронами прибрежных деревьев, как точки-тире, потом исчезли.

Не спалось. Федор снова включил приемник и пошарился в эфире. Пока ничего интересного, сплошное песнопение с географическим уклоном. Федор подумал о том, что географическое начало в русской национальной идее имеет сплошь нигилистический, безрадостный оттенок:

- ...даже места нам нет, в ошалевшей от горя России, и господь нас не слышит, зови, не зови...

- Бежал бродяга с Сахалина...

- Будь проклята ты, Колыма...

- Прощай, немытая Россия...

Русский человек на родной земле словно и не жил, а перемогался, как бы изначально зная, что ничего путного здесь не было, нет и быть не может, поэтому и стремиться ни к чему не надо, надо просто терпеть...

Какой-то всеобщий дом терпимости, думал Федор, ни одно поколение россиян в двадцатом веке не жило по-человечески, все что-то претерпевали.

Глава 21

У Елены Федоровны Угаровой появился новый спутник жизни - шестидесятилетний ветеран принудительного труда Генералов Владимир Игнатьич, за восемь ходок на "зону" имеющий семьдесят лет обычной судимости и два смертных приговора, замененных на двадцатипятилетние лагерные сроки, итого: сто двадцать лет. Если бы не амнистии, Генералов вышел бы на волю не ранее две тысячи восьмидесятого года. Среднего роста, худой и жилистый, внешне он был человеком без возраста. Малообещающий взор, челка "а ля Гитлер" и нержавеющие зубья придавали ему демонический вид.

Елена Федоровна в Генералове души не чаяла.

- Федька! - грозно предупредила она Федора. - В мою личную жизнь нос не совать!

- Нужна мне твоя личная жизнь... - пробормотал Федор.

- Михалыч! - басил пропито-прокуренно ветеран принудительного труда, - в натуре, бля буду сикуха через забор! Мать в обиду не дам! Ша!.. - он растопырил над столом татуированные пальцы, - да я, бля, любому очко порву на портянки!.. Ты на кого прешь, сучья рожа!? - он ткнул воображаемого противника хлебным ножом, - ну, козел дранный!?.. Верно я говорю, Лен?

- Верно! - закивала маман, - верно, Игнатьич! Так его! Так!

За столом было трое. Кого сейчас гипотетически зарезал Игнатьич, было неясно. Понималось одно: мужчина он суровый.

Мать посмотрела на сына осоловевшими очами, что-то вспомнила и погрозила кому-то кулаком:

- Тут Мишка приходил, засранец! Он, видите ли не одобряет!.. А если у меня вторая молодость открылась!? Да я на всех вас ... хотела! Ясно? Ходют тут!.. Ты вот какого ... приперся!? Я звала тебя!?

- Нет. - Сознался Федор.

- Ну и п... отсюда! Игнатьич, помоги ему найти дверь!

- Елена Федоровна! - миролюбиво развел руками Игнатьич, - да ты что вызверилась на сына родного? Он и так уйдет! Верно я говорю, Михалыч?

Федор подался вон.

Елена Федоровна с Владимиром Игнатьичем зажили на удивление весело и дружно: звон стаканов и песни разносились на весь подъезд. Соседей, недовольных шумом, Игнатьич отшивал такими выражениями, что мало у кого хватало решимости сунуться к молодожёнам вторично.

Пауза наступила, как всегда, неожиданно: у Елены Федоровны случилась очередная белая горячка и всполошившийся Генералов сам вызвал "скорую". Старушка вновь поехала на "психу".

22 апреля 1989 года врач-нарколог уколол пенсионерку Елену Федоровну Угарову одноразовым шприцом с затупившейся от многократного использования иглой: ввёл в её изнурённый алкоголем организм патентованную жидкость, гарантирующую трезвость в течение года. Выписал домой.

Просветленная, чисто умытая старушка степенно пила чай из блюдечка и умиленно изрекала:

- Хорошее отношение к нам на психе, уважительное. Иначе я б ни в жисть туда не поехала.

Михаил с Федором и томящийся от трезвости Игнатьич молча внимали.

- Хорошо отдохнула, - ворковала Елена Федоровна, - мы там гуляли по парку, ну, прям, как барыни! Погуляем - покушаем. Отдохнем - снова гуляем! И чего это я, дура старая, водку пила? Чай с вареньем куда полезнее! - она сияюще оглядела сотрапезников, - и вкуснее! Я помню, мама еще жива была, так мы варенья наваривали...

- Вз-з-з!.. - затрепыхалась на оконном стекле оттаявшая муха.

- Убью суку! - мрачно изрек Игнатьич, - ишь, раззуделась!

- Что-о-о? - резко сменила тон Елена Федоровна, - что ты сказал, хмырь?!

- Да ты чо, Лен!? - округлил глаза Игнатьич, - я ж про муху! Ишь, стервь, разжужжалась! У людей, можно сказать, праздник, а тут всякая тварь поганая испортить его норовит...

- Мы с Игнатьичем на курорт нынче поедем! - вновь перешла на идиллический тон старушка, - возьмем путевки, деньжат подкопим малость, да сыновья подкинут...

- Какой базар! - подтвердил Игнатьич.

Несколько недель трезвой жизни изнурили старушку до того, что и чай с вареньем стал ей не в радость. А уж выпить чего-нибудь крепче чая в свой самый главный праздник - День Победы - она считала делом чести, доблести и геройства: сам бог велел! И Игнатьич тоже. Он и пошёл за выпивкой. Вернулся с двумя бутылками самогонки и посетовал:

-Извини, Фёдоровна, ничо другого не нашёл.

Вечером 9 мая 1989 года Елену Федоровну Угарову, пенсионерку шестидесяти восьми лет, участницу Великой Отечественной войны, возвращала с того света реанимационная бригада скорой помощи.

Фёдор, зашедший поздравить родительницу с героической датой, увидел в жилище картину, напоминающую "Конец Третьего Рейха" кисти известного советского живописца.

Елена Федоровна лежала на кровати и встанывала:

- Ох...Ох...Ох...

Лицо у нее было кумачового цвета, крупные капли пота блестели под люстровым освещением, как драгоценные камни.

- Всего ничего и выпили-то, - бубнил Игнатьич, - опять же, давно трезвая была...Самогонка хорошая попалась, не тошнит с нее...

- Ей же нельзя, - укорил Федор, - на год укололи от пьянки! Предупредили, что умереть можно от выпивки.

- Ну уж! - не поверил ветеран принудработ, - это врачи пугают, чтоб не пили! Меня в зоне сколь лечили! Лопатами антабус жрал!.. Потом разведу пакет синьки в банке воды, выпью - все леченье, как рукой снято! Можно дальше поливать, хоть белое, хоть красное, хоть политуру!.. Не... Это просто не пошло ей ноне пойло, не в жилу... Ничо, оклемается, я ей беленькой принесу...

Старую трясло и коробило дня три. Через неделю она уже прогуливалась по двору и окрестностям, держа незабвенного Игнатьича под руку. Они хорошо смотрелись. Она - благостная старушка в опрятном скромном платочке. Он - импозантный старикан в белом френче, с иконостасом орденских колодок, в соломенной шляпе и с палочкой-клюшкой, хотя никогда и не хромал. Френч, шляпа, клюшка и орденские колодки гражданину Генералову достались в наследство от покойного Михаила Николаевича Угарова...

Старики ворковали:

- Конечно, после такого лечения нельзя было начинать с самогонки, - авторитетно рассуждал Генералов, - организьм ослабился, пощады ждал. С винца надо было начинать!

- Ой, не говори, Игнатьич, - согласно кивала Елена Федоровна, - я, дура старая, сразу не сообразила, потом уж дошло, когда кончаться стала...

Они дошли до площади Дзержинского и дружно встали возле телефонной будки, в которой, как всегда, торчала нелегальная торговка пойлом...

- Водки - ни-ни! - горячо и убедительно сказал Игнатьич.

- Что ты! Что ты! - ужаснулась Елена Федоровна, - только винца! Красненького.

Глава 22

Роман "Перегон" Федор начал писать ранней весной. Двести страниц машинописного текста оттюкал за две недели, и на этом работа прервалась по чрезвычайным обстоятельствам: неожиданно объединение Истомскнефть, где служила Анна, выделила ей двухкомнатную квартиру, которую надо было отделывать самому получателю. Фактически давали не квартиру, а полуфабрикат, состоящий из кирпичных стен и плит перекрытия, все остальное надо было делать самим новоселам.

- Во имя детей!.. - взрыднула Анна басом перед Федором, - отделай квартиру. И разъедемся по-хорошему!..

Федор поморщился от патетики, но на трудовой подвиг согласился.

Все лето восемьдесят девятого он занимался тем, к чему не имел способностей: соорудил, как мог, полы, вставил в проемы косяки и двери, рамы, установил унитаз, ванну, раковины, батареи отопления...

Самогонный аппарат в федоровой квартирке на Московском тракте не остывал: пока дозревала одна фляга браги, вторая уже перегонялась. Самогон в условиях переразвитого социализма оказался единственной реальной валютой, за которую Федору удавалось добыть какие-то стройматериалы, нанять сварщика, сантехника, электрика...

Анна с детьми опять съехали, Федор кантовался один. Вечерами он возвращался со стройки "без задних ног" и, вместо того, чтобы написать что-то, падал на матрас. Лежал, неторопливо листая местные и центральные газеты. Дивные дела творились в социалистическом отечестве. Органы массовой информации КПСС кричали о преступлениях этой самой КПСС против своего народа и народов других стран. Местная знаменитость, член КПСС, депутат Степан Кудакшин, с трибуны Первого съезда Советов заикающимся голосом призывал запретить КПСС и судить ее лидеров судом наподобие Нюренбергского...

Степан ужасал страну и партию.

Поздно вечером Федор настраивал недавно купленный крохотный радиоприемник "Россия" на волну радио "Свобода" и слушал литературную программу с любимым ведущим - Сергеем Довлатовым...

Засыпал, как в омут погружался.

За лето, урывками, он написал еще сотню страниц романа. Отвязавшись в сентябре от строительной мороки, за один месяц написал оставшиеся триста страниц и вручил шестисотстраничное творение Пташкину.

- Черновик, - предупредил Федор, - не правил ни грамматики, ни стиля, даже не перечитывал. Посмотри не обращая внимания на огрехи: сгодится или нет. Если да, то можно работать над рукописью, если нет - на растопку...

Пташкин позвонил Федору на водокачку через неделю:

- Федор, ты молоток! Хороший роман. Берем. Сейчас читает главный, потом Юлия Крукова, а там начнем над ним работать. Попробуем втиснуть в план издания на девяносто первый год... А ты пиши еще. Что намечается?

- Роман "Музей" намерен расписать за зиму в черновике.

- Лады.

Федор не участвовал в переезде экс-семейства в новую квартиру и на новоселье не был: невооруженный нейтралитет с Анной и ее родней от "холодной войны" отличался лишь тем, что "противники" намеренно держались подальше друг от друга и не вступали ни в какие отношения.

Уезжая с Московского тракта в последний раз, Анна бросила кое-что из старого, порепанного барахла, и Федор жил уже не по-бичевски: были кровать с постелью, стол, три ломаных стула...

Новый, 1990 год, он встречал в одиночестве. За неимением скатерти покрыл стол чистой простынью, воодрузил трехлитровку самогонки тройного перегона, хлеб, сало, банку с помидорами, стаканы на тот случай, если занесет на огонек кого-то.

В двадцать два часа ноль-ноль минут налил полстакана "термоядерного" зелья и подошел к осколку зеркала на стене.

- Уважаемый Федор Михайлович! - обратился к своему отражению, - поздравляю с новым годом! За прошедший год вы добились некоторых успехов в литературной жизни и краха в личной. В итоге - нулевой вариант. Это лучше, чем минусовой. Золотая середина. Так выпьем за то, чтоб жизнь медом не казалась, и горчицей тоже.

И выпил.

Телевизора в доме не было. Федор включил свой крохотный радиоприемник "Россия", погонял стрелку по диапазонам: везде гнали предновогодний пафос.

В двадцать три ноль-ноль плеснул еще зелья в стакан и повторил тост:

- За золотую середину!

За полчаса до заветного мига перехода одного года в другой хлопнул еще "сто" и понял, что никто уже не придет. Снял со стены зеркало, поставил его на стол, прислонив к банке с помидорами: приготовился чокнуться с самим собой...

"Россия" пропикала "момент истины", и Федор поднял стакан. Двойник в зеркале сделал то же самое.

- Майн либер фройнд! - обратился к нему Федор, - ти есть дер мудагь! Ти пашему не поехаль к тетям? Пошему не паздравиль? Патумаишь, тетя Нюся протиф. Сапуть про тетю Нюсю!

- Ладно, съезжу завтра, поздравлю, - сказало внутреннее "я".

- Ну и лады, - сказал Федор, - виват!

И выпил.

Через некоторое время начали проявлять себя соседи: донесся шум, гвалт, потом грохот... - праздник начал набирать обороты. Кто-то ломился к Федору, но он не открыл, уже не желая портить уютное одиночество.

Хорошо сиделось. Отступили заботы и хлопоты повседневности, добротная выпивка надежно отсекла сегодня от прошлого и будущего, создала островок мира и покоя среди океана житейских неурядиц, и на этом островке обитал один усталый человек - Федор Михайлович Угаров.

Федор разложил на столе фотографии и с любопытством разглядывал сценки своей прошлой жизни за последние сорок лет, вглядывался в лики близких и далеких...

Часам к трем в трехлитровой банке заметно убыло. После литра семидесятиградусной Федора несло в разные стороны расплывающегося сознания. Дремота обволакивала мягко и неназойливо, и он уснул, положив голову на стол. Напротив него в зеркале спал еще один Федор.

Они видели сны. Федор, вдруг ставший совсем маленьким мальчонкой, непостижимым образом бегал босыми пятками по воздуху, порхал над кронами деревьев, от одной к другой, и все никак не мог остановиться в своем восторженном полете: оттолкнется пяткой от пушистой кроны не то березы, не то липы, и летит по воздуху, делая бегательные движения ногами, подлетает к следующему дереву, отстоящему от предыдущего в сотню метров, снова легко касается пяткой воздушно-одуванчиковой кроны и летит-бежит дальше, дальше...

Глава 23

Заведующий партийным отделом газеты "Знамя" Василий Прокопьевич Укокошин сползал в бездну отчаяния: рушились устои его жизни. Коммунистическая идея вместе с высокими идеалами развенчивались вышедшей из-под партийного контроля повседневностью. Авторитет компартии пал ниже нуля и стал величиной отрицательной. Вася тосковал: карьера рухнула, жизнь обессмыслилась.

Стресс давил ежеденно, еженощно, ежечасно, ежеминутно, ежесекундно, без перерыва на обед и заслуженный отдых - это приняло характер пытки. Василию порой хотелось выпрыгнуть из своей собственной оболочки с воплем "это не я!.." и бежать куда глаза глядят, лишь бы подальше от реальной действительности...

Васина жена Алина встревожилась, заметив в муже неадекватное отношение к окружающему миру. Почти насильно она повела его в поликлинику, оттуда вывела с диагнозом "невроз" и направлением на стационарное лечение в психиатрической больнице.

Вася тихо взбунтовался: не лягу на психу!.. Сошлись на промежуточном варианте: на психу Вася не ляжет, станет лечиться амбулаторно в горпсихдиспансере...

Василий не понимал, что с ним происходит. Утром он пробуждался от ночного кошмарного полубдения-полузабытья разбитый морально и физически. Кое-как приползал в свой рабочий кабинет, брался за бумаги но за строками не видел никакого смысла. Потом на него навалился страх, ему казалось, что он в капкане, и сейчас придет жуткий Некто, который схватит его, верного ленинца, образованного марксиста, и ошкурит как пушного зверька...

Страх давил могильной глыбой, останавливал дыхание. Когда в кабинет заходил кто-нибудь из коллег, Василий не сразу соображал кто это и зачем тут. Он с ужасом смотрел на пришельца сквозь очки и боялся вымолвить слово. Однажды, не выдержав напряжения, при появлении ответсекретаря Валентины Ивановны Беккер он выскочил из-за письменного стола, упал на колени и спрятал голову в тумбочку. Тихо завыл...

Валентина Ивановна обомлела от этой сцены.

- Что с вами, Василий Прокопьевич!? - пискнула она.

Вместо ответа Василий Прокопьевич завыл еще тоскливее.

Редакция располагалась рядом с васиным домом. Валентина Ивановна немедленно вызвонила васину жену Алину, та прибежала и женщины вдвоем увели подвывающего Васю через черный ход домой. Напоили валерьянкой и уложили в постель.

Василий задремал, забылся. Алина ушла на работу. Василий очнулся, посидел на постели истуканом и снова ощутил прилив тоски. Оделся и вышел из дома, не имея никакого плана действий. Поторчал на остановке, увидел пятнадцатый автобус. Сел и поехал на Московский тракт к единственному в Истомске человеку, которого считал другом - к Федору Угарову.

Федор был дома, трезвый, как воспитанница Смольного института. Он сразу заметил, что Вася чем-то сильно удручен. Без лишних слов поставил на стол трехлитровую банку самогонки, нехитрую закуску. Налил в стаканы и чокнулся своим об васин. Выпили. Разговор не клеился, говорили междометиями ни о чем.

Повторили.

Время работало уже не на васину хворь: тёплая волна коварного алкоголя начала свою подспудную подрывную деятельность и тихо размывала тоску, как половодье льдины. После третьей дозы Вася ощутил ослабление давящих пут страха, стало возможным говорить.

- Худо мне, старина, - сказал он, - сильно худо...

- Вижу.

Василий поднял на друга больные глаза:

- Старик, ты не бросишь в меня камень?

- Нет.

-Я знаю...

Выпили еще, и Василия прорвало:

- Старина!.. - всхлипнул он навзрыд, - ведь я же верил!..Я верил партии! Как же так!?.. За что!?.. А? Это что же, теперь и я за все в ответе?..

Федор молчал.

- Ты скажи! Скажи!.. - почти прокричал Василий, - не молчи!..

Федор не знал, что сказать. Если бы Василий сейчас разговаривал с ним обычным тоном превосходства всезнающего партийного начальника над полубогемным прожигателем жизни, Федор подтрунил бы над другом. Но сейчас перед ним сидел не партчиновник Укокошин, а друг детства и юности Васька Укокошин, начавший сознательную жизнь не с программы КПСС, а с написания романтических стихов о любви, вечности, верности... И под номенклатурным пиджаком билось сердце, не чуждое доброте, хотя и уживалась эта доброта с чиновной спесью.

Жалко было друга.

- Выпьем, - предложил Федор.

Выпили.

Клещи, сжимавшие васину душу долгие месяцы, разжались, душа распрямилась и потребовала праздника. Не торжественного празднества, а тихого праздника, долгожданного выходного после изнурительных трудов и мучений.

- Когда внезапно возникает еще неясный голос труб! - Воспел Вася.

- Слова как ястребы ночные срываются с горячих губ! - Подпел Федор.

- И командиры все охрипли, и в вечном сговоре с людьми!

- Надежды маленький оркестрик под управлением любви!..

Друзья через стол склонились друг к другу, почти касаясь темечками, и воспевали непреходящие ценности бытия до того слаженно и голосисто, словно исполняли заранее отрепетированный номер.

Остограммились снова. Вася вытер навернувшиеся на очи слезы и продолжил развивать эмоциональный порыв:

- Стою один среди равнины го-о-олый!..

- Фактически, - подтвердил Федор.

Потом Вася читал Блока, Высоцкого, Цветаеву...

Потом снова пели.

Васина жена Алина, отправившаяся на Московский тракт в поисках мужа, услышала дружеский рев, доносящийся из угаровской квартиры, и не стала мешать друзьям самовыражаться. Она успокоилась: раз Вася запел, значит выздоравливает...

В полночь Вася уснул на федоровом матрасе и ему снились веселые сны.

Утром выспавшийся, умиротворенный Василий ушел от Федора домой. Едва за ним захлопнулась дверь, в нее тут же постучали. Федор открыл: перед ним стоял его младший брат, двадцатисемилетний верзила Геннадий Михайлович Угаров.

- Заходи, - кивнул Федор.

Гена вошел.

- Откуда? - поинтересовался Федор.

- С вокзала.

И больше многоопытный советский бич Гена ничего не сказал брату. Молча поел, попил, лег на пол и уснул. Федор проследил, как шайка разнокалиберных вшей выползла из немытых косм гражданина мира, тихо ужаснулся и стал ловить тварей пассатижами и давить их.

- Ты чо!? - Отворил очи Гена.

- Вши...

- Ну и хули?.. - Буркнул Гена и заснул вновь.

Проснулся он поздно вечером.

- Ты бы вымылся, - предложил Федор, - несет от тебя...Я одежду тебе соберу чистую.

Кое-как убедил. Гена нехотя залез в ванну, стал мыться. Федор приготовил ему белье, одежду, обувь - все ношенное, но по сравнению с рваньем, в которое был одет Гена, почти шикарное...

Вытряхнул из гениных ремков на стол какие-то мелочи, паспорт. Запихал рвань в мешок, вынес на улицу и швырнул в мусорный бак.

Полистал генин паспорт. Документ был совсем новый, выдан месяц назад Петроградским УВД города Ленинграда. Прописки не было, был громадный штамп во всю страницу: "ВЫПИСАН".

Опять в бомжовке квасился, смекнул Федор, дали новый паспорт и выпустили на все четыре стороны. Так бывало уже не раз. Кочующего Гену милиция отлавливала, помещала в бомжовку, устанавливала личность, выдавала очередной паспорт и отпускала. Паспорт Гена привычно выкидывал и дрейфовал по Союзу Советских Республик, пока его вновь не отлавливали...

Из ванны Гена вылез мытый-бритый до неузнаваемости. Молча облачился в приготовленные братом вещи. Молча поужинал. Федор пытался разговорить его, но не преуспел: Гена молчал и хмурился.

- Поживи у меня, -предложил Федор, - пропишу тебя, на работу устрою.

- П-п-прописаться!? - Озлился Гена, - чтоб я, б-б-блядь, к ментам пошел!?

- Иначе на работу не устроиться.

- Т-т-ты, сявка!.. - Прорвало Гену, - т-т-ты мне еще раз про работу вякнешь, я т-т-тебе пику в бок всажу! П-п-понял? Р-р-работа для вас, б-б-быков! А я - ч-ч-человек! П-п-понял?

- Понял, - признался Федор.

Гена вновь завалился спать. Утром встал, поел и молча ушел в никуда.

Через некоторое время Федор зашел к матери и узнал, что ее вызывали в милицию: из Иркутска пришел запрос по установлению личности некоего гражданина Угарова Геннадия Михайловича, уроженца города Истомска, задержанного без документов и помещенного в спецприемник иркутского УВД...

Глава 24

Лето 1990 года выдалось жарким. Территория водокачки "Алтайская", изначально благоустроенная горзеленхозом и напоминавшая оазис, облысела окончательно: кисовская живность выглодала насаждения до корней. Матерый козел Пега с выводком разнокалиберных коз, поросята, куры, гуси, утки, корова Манюня с быком Мавриком чувствовали себя здесь, как дома.

Станция опять не работала: отгорели оба питающих кабеля, и никто не знал, когда их отремонтируют. Для бытовых нужд электроэнергию воровали у горэлектросетей: зацепились проводом за воздушную линию, для чего Валентин надел "когти" и залез на ближайший столб...

Федор, как всегда, приняв смену, разложил свои бумаги, потюкал недолго на машинке, потом пил чай, потом спал...

Проснулся и вышел во двор проветриться. Лепота была несказанная. Если не смотреть под ноги. А если смотреть, получалась сплошная нелепота: весь асфальт вокруг станции был густо покрыт скотьим дерьмом,

- Кошмар, - пробормотал мигом поскучневший Федор.

Он ошибся - это еще не было кошмаром. Кошмар начался через несколько секунд: из-за кирпичного угла водокачки показалась голова быка Маврика. Голова с мощными рогами посмотрела на дежурного электрика Угарова и пробасила:

- Му-у-у!..

Федор окоченел. Говяжья голова набычилась и медленно двинулась на него с рогами "наперевес", потянув из-за угла хвостатое тулово, затем резко ускорилась и ринулась на Федора с такой стремительностью, что он едва успел заскочить в помещение станции, но не успел захлопнуть дверь: Маврик вломился в машинный зал следом...

Дальнейшее Федор помнил как во сне: его руки сами схватили лом и ахнули им по бычьему силуэту в дверях. Маврика спасла звериная интуиция: он мотнул головой, и удар пришелся по холке. Бык присел на задние ноги, судорожно попятился назад, взревел и выломился прочь, понесся к воротам.

У Федора дрожали руки. Он отшвырнул лом в угол, прошел в бытовку и лег на диван. Отдышивался. Через несколько минут влетела мадам Кисовская и заблажила:

- Алкаш позорный!.. Скотину бить!.. Писака сраный!.. Тунеядец!..

Федор молчал, сделал вид, будто дремлет. Кисовская выдохлась и убралась на свое подворье, ее визгливый голос еще какое-то время оглашал окрестности, потом иссяк.

- Кап..кап...кап... - капала вода в душевой, и в тишине неработающей станции звуки были необыкновенно звонкими, многозначительными.

Федор поднялся, прошел в дежурку и включил телефон, который он отключал приходя на дежурство с тех пор, как Валентин поставил у себя дома аппарат, параллельно подсоединенный к казенному на станции. Если не отключать телефон, то надо было поминутно брать трубку почти не умолкающего аппарата: звонила бесчисленная родня Кисовских со всего города, всего Советского Союза и окрестностей, включая Сахалин и Камчатку.

Едва Федор набрал нужный ему номер, в трубке раздался раздраженный голос мадам Кисовской:

- Угаров! Брось трубку! Мне золовка из Юрги должна позвонить!

Федор положил трубку, и тотчас телефон заверещал. Федор поднял трубку, сказал:

- Станция Алтайская.

- Кака Алтайска!? Кака Алтайска!? - Завозмущался в трубке мужской голос, - на ... мне твоя Алтайска, еслиф нужен шурин Валька!?

Федор положил трубку. Вышел из дежурки, забрался по лестнице на крышу и оторвал телефонный провод, ведущий к дому Кисовских. Вернулся в помещение и набрал нужный номер вновь.

- Пожарная слушает! - Ответили на том конце провода.

- Господина Есаула.

- Федя, ты!? - Вскричала трубка теперь уже знакомым голосом Сергея Тиунова, с детства прозванного Есаулом.

- Место встречи изменить нельзя, - сказал Федор.

- А может ты к нам приедешь? У нас тут коллектив! Аккордеон, две гитары!

- Внутренняя обстановка не позволяет.

- Тогда еду. - Сказал Есаул. - Через полчаса жди.

Только Федор положил трубку, раздался звон "колокола громкого боя" - затрезвонил звонок невероятной мощности в дежурке: кто-то нажал кнопку на проходной с уличной стороны. Федор глянул в "перископ": возле ворот стоял Вадим с гитарой в руках.

Пока Федор обнимался с Вадимом, подкатил "жигуленок", из которого выпал Есаул с гитарой и аккордеоном.

- Вот так встреча! - Сказал Есаул, - Вадим, ты что ли!?..

- Больше трех не собираться! - Предупредил Федор, - иначе нас отсюда спецназ выковыривать будет! Айда на станцию...

Началось невыразимое по уютности дружеское застолье, когда никому некуда спешить, когда нет поблизости ни жен, ни начальства, но есть выпивка, закуска, а также никому не нужная, кроме личного состава, водокачка и аккордеон при двух гитарах, и, на троих, два музыкальных образования - у Вадима и Есаула. И на всех - персональный концертный зал: машинный - станции третьего подъема "Алтайская" с акустикой фантастического звучания.

Когда в руках Вадима и Есаула зарыдали гитары, Федор чуть сам не зарыдал. Чарующие пассажи гитарного перебора узнаваемо перетекли в "Я вспомнил вас и все былое..." и, отрезонированные тишиной машинного зала, вожделенной мукой облекли душу.

Федор пел так, как мог петь только он, когда был "в голосе". Это действительно походило на чудо. В миру Федор говорил обычным, заурядным голосом. И только в редкие мгновения, и только в кругу самых близких друзей, в особом душевном состоянии Федор вдруг начинал петь...и друзья не узнавали друга.

Сегодня выпал именно такой миг. Голос Федора, гитары Вадима и Есаула сливались в одном божественном звучаньи.

Когда последние звуки романса истаяли в чуткой тишине зала, воцарилось молчание.

- Да уж... - прошептал Вадим, вытирая слезы.

- Да... - вздохнул Есаул.

Федор вновь наполнил стаканы.

- За водокачку! - Провозгласил он.

Разбрелись на рассвете. Федор упал на диван и уснул мигом. Проснулся от назойливого верещания телефона. Пришлось вставать.

- Да, - сипло сказал он.

- Ты как там оказался? - Спросил из трубки Лукич, - твоя смена вроде кончилась.

- Да? - Удивился Федор. - А сколько времени?

- Одиннадцать. Ты что, спал, что ли?

- А что, по-твоему, я еще мог тут делать?

- Работнички, ...вашу мать, - засокрушался Лукич, - пора разгонять.

- Сообщал уже.

- Когда?

- Прошлым летом.

- Значит разгоню.

- Давай.

- Пиши заявление на увольнение.

- На кой?

- А какого ... там тебе делать?

- Это не моя печаль. Мое дело тут телячье: обмарался, стой, жди, когда дождичком обмоет.

- Закрываем вашу водокачку.

- Пора.

- Ну, работнички, ...вашу мать, - снова сокрушнулся шеф.

В телефоне долго стояла тишина. Потом снова послышался начальствующий голос:

- Тут вот какое дело ... Профсоюз выделил третьему подъему одежду. Надо поделить.

- Что вырешили?

- Два костюма, трое трусов, одна рубаха и две пары носков. Как это делить на тридцать человек, ума не приложу.

- Героям труда костюмы, остальные тряпки по жребию, - предложил Федор.

- Грызня будет, - усомнился Лукич, - вы ж все себя героями считаете.

- Тогда дели своей властью. Кроме носков.

- А с носками что делать?

- По смене передавать. Пришел на смену, обул носки. Сдал смену - снял носки и поставил в угол...

- Ну тебя в жопу, - Лукич бросил трубку.

Глава 25

Книжное издательство отправило, наконец, в набор угаровский сборник рассказов "Вахта". Роман "Перегон" включила в план издания на 1992 год. Федор вчерне расписывал еще три романа одновременно: "Музей", "Долгожитель", "Проглоты". Потом сделал паузу и занялся благоустройством: затеял ремонт в своей двухкомнатной берлоге.

То, чего Анна безрезультатно добивалась от Федора в течение долгих лет, теперь, после разъезда окончательного, складывалось само собой: Федор соорудил новый пол взамен прежнего гнилого, переклеил обои, сменил унитаз и ванну, смесители, покрасил все, что можно покрасить... И заскорузлая еще недавно холостяцкая берлога превратилась в уютную, хотя и более чем скромно обставленную квартирку.

Закончив ремонт, Федор передолбил на машинке роман "Музей" и вручил Пташкину.

- Ох, и писучий ты! - Отметил Пташкин.

- Толку-то, - проворчал Федор, - ни одной книжки не опубликовано еще, а я уже и забыл о чем писал первые.

- Всему свой срок! - Утешил Владимир Васильевич, - плановая система ускорений не предполагает. Кстати, завтра-послезавтра подпишем с тобой договора на первые две книги, и получишь гонорар. Готовь мешок под деньги! Можешь бросать свою водокачку и заняться писанием напропалую.

- Водокачку бросить? - Удивился Федор.

- А что тебе в той водокачке?

- Не понять тебе тут, за печкою.

- Где уж нам, дуракам, чай пить! - Хмыкнул Пташкин.

- Зря, - назидательно поднял палец Федор, - турнули бы тебя отсюда на нашу водокачку, ты б в классики вышел.

- Пробовал, - подергал Пташкин себя за бороду, - не дано. Да, ты знаешь, что Сергей Буйный к нам перешел из "Ильича"?

- Нет.

- Наш кадр теперь, я сманил. На хрена ему было в "Ильиче" преть, у нас зарплата в два раза выше, и мороки меньше. Погодь, я шумну его...

Пташкин принялся названивать по телефону.

- Классик Буйный? Пташкин это... Ходи сюды, тут Угаров возник, вот я и подумал: а не пора ли нам пора?.. Что-о!? Уже!?..Без меня!?.. Не прощу. Измена!..

Пташкин бросил трубку и завозмущался:

- Представляешь!? Он уже лыка не вяжет!

Федор и Пташкин прошли в кабинет Буйного и обнаружили его в странной позе: сидит в кресле и одновременно лежит туловищем на столе, вытянув руки вперед: словно сдается некоему врагу, одолевшему его в неравной битве.

- Хенде хох! - Крикнул Пташкин.

Буйный не шевельнулся.

- Бесчинствует, - сказал Федор.

- Бесчинствует, гад, - подтвердил Пташкин.

Он выволок из-под стола пустую бутыль и вчитался в текст на этикетке:

- Настойка тархуновая... Крепость шестьдесят оборотов. Способ применения: десять миллиграммов настойки на литр воды...

Это что же получается, он выхлестал пятьдесят литров коктейля!? - мигом подсчитал Федор, - пять ведер! Это, конечно, бесчинство.

Пташкин заглянул под стол, усомнился:

- А лужи нет.

- Ты хочешь сказать, все пять ведер в нем? - не поверил Федор.

Сергей зашевелился, поднял туловище со стола и сел, не открывая глаз.

- Буйный! - строго сказал Пташкин, - ты меня слышишь?

- Т-с-с... - прошептал тот.

- Что: т-с-с?

- Не спугни, - внятно произнес Буйный и попытался отворить очи, но не преуспел, зря только шевелил веками и бровями. Тогда он пальцами раздвинул веки правого глаза и полуосмысленно воззрился на Пташкина.

- Черт знает что! - укорил Пташкин, - что ты мимику корчишь?

- Что-то не то... - пробормотал Сергей, - на глаза подействовало...

- А где твои очки?

- Черт знает... - и Сергей упал в позу "хенде хох".

Сколько его ни тормошили, не реагировал.

- Добила его тархуновка, - констатировал Пташкин, - хрен с ним, к концу дня очнется.

Он закрыл спящего в кабинете "под ключ". Предложил Федору:

- Возьми у меня экземпляр рукописи серегиного романа "Проспект", почитай и скажешь свое мнение.

Федор приехал домой, начал листать "Проспект", увлекся и читал до утра. Это было полуфантастическое повествование о человеческом одиночестве средь людного города, когда внешняя жизнь существует отдельно от жизни героя, до которого никому нет никакого дела...

Советское литературоведение квалифицировало такое писательство как упадничество: оно не призывало к трудовым подвигам, героизму, социальной активности, более того, оно было исполнено тоски маленького частного человека, не желающего быть человеком общественным.

Между тем общественная жизнь в Истомске всё более активизировалась. Но не митинги и демонстрации привлекали наибольшее внимание граждан, а громадные винные бочки на лысых автомобильных колёсах. Именно им было суждено проделать первую легальную брешь в Полусушёном Указе: виноподобную бормотуху вдруг стали продавать из них на розлив свободно, без всяких талонов всем желающим в неограниченных объёмах! Облепленные роями жаждущих, жутко матерящимися людьми со страшными фиолетовыми ликами, колесницы эти окончательно убедили горожан в необратимости перемен.

-Вернём русскому народу его национальные святыни! - вещал на импровизированных митингах неутомимый правозащитник Боб Кронштейн. - Народ заслужил право свободно самовыражаться!

Авторитет Боба среди местных вольнодумцев рос и креп пропорционально его идейному расхождению с недавним соратником Николой Дыбой. Никола обвинил Боба в вождизме и стремлении свести правозащитное движение к защите прав лиц еврейской национальности. На что Боб веско ответствовал:

- Отношение к евреям - это и есть пробный камень всякой правозащиты, ибо давно известно, что именно евреи подвергаются наибольшим гонениям в империи зла! Им мстят за то, что это самая талантливая нация! Сквозь все гонения евреи через века донесли человечеству основополагающие ценности бытия!

-А отношение к русским - не есть пробный камень правозащиты! - уязвил соратника Дыба. - И к хохлам - не есть. И к татарам. И к грузинам. И вообще ко всем другим нациям можно относиться как угодно. Хотя им в империи зла жилось не лучше, чем евреям. И талантов у них не меньше, чем у жидов.

- Антисемитизм! - Напрягся Кронштейн. - Как ты смеешь так говорить о евреях!? Да ты знаешь, что евреи...

- Как же: богом избранный народ! - уел Дыба. - Высшая раса! Юберменьши! Твой духовный папа товарищ Гинцберг еще в 1897 году на всемирном еврейском конгрессе в Базеле вещал о природном праве евреев править всем миром! Читай протоколы своих сионских мудрецов! Там евреи расписали, как надо завоевывать мир...

- Фашистская пропаганда! - возмутился Боб.

- Вот именно! Золотые слова: именно фашизм и пропагандировали устроители еврейского конгресса! Исторический факт: фашизм породили евреи! - парировал Дыба.- Почитай свой Талмуд, мудила! Там истоки фашизма! Сначала еврей Карл Маркс провозгласил фашистскую идею классового превосходства! Потом еврей Гинцберг провозгласил фашистскую идею еврейского превосходства! А полуеврей Гитлер предпочёл фашистскую идею рассового превосходства! И все эти Марксы-Ленины-Гитлеры черпали свои идеи из одной и той же клоаки - Талмуда! И начали жиды во главе с Лениным свой фашистский шабаш с России! Только назвали его коммунистическим, но это одно и то же! Ваша Великая Еврейская революция в октябре семнадцатого года началась уничтожением моего народа, а потом жиды в междусобойных склоках стали рвать друг друга! Вы молчали, когда перемалывали в мясорубке гражданской войны сорок миллионов русских! Добились своего: превратили империалистическую войну в гражданскую! Ликовали! Зато взвыли на весь мир, когда запущенная вами мясорубка стала затягивать в свою утробу и вас самих!

- А-а-а!!!.. - страшно взревел Боб и вцепился Николе в длинные волнистые космы.

- Бумс! - глухо прозвучало в Бобе: это Никола по-чалдонски боднул соратника своей могучей головой и рослый борадач Боб рухнул, аки вепрь на пень налетевший. После чего соратники не разговаривали недели полторы. На второй неделе холодной войны Боб пришёл к Николаю и снисходительно изрёк:

- Ладно, будем считать, что и евреи приложили руку к созданию тоталитаризма. Но ты должен признать, что евреи страдали мучительнее!

- Конечно, - согласился Дыба. - Как в том анекдоте.

- Каком? - насторожился Боб.

- Три алкаша сообразили на похмелье, один стал открывать поллитровку и уронил... Вдребезги! Ужас! Кошмар. Кикоз. Один от горя стал рвать волосы на голове, второй головой об стену бьётся. Только третий истуканом стоит, руки в брюки, ноль эмоций. Ну, двое страдали-страдали, пришли в себя. Укоряют третьего: " А ты что - тебе горя нет? Пень ты бесчувственный!" А тот говорит: " Каждый страдает по-своему". И вынимает из карманов кулаки: в каждом зажато по яйцу лохматому...

- Ты опошливаешь трагедию еврейского народа! - взвился Боб, забыв о примирении. - Ты агент кегебе!

- От агента слышу! Сионистского!

- А-а-а!!!... - страшно закричал Боб и вцепился в многострадальные космы соратника.

Истомская интеллигенция принимала доводы Боба как аксиому, Дыбу внесли в реестр антисемитов.

А вскоре в городе вспыхнул очередной скандал. Средь бела дня со стороны Академгородка на проспект Фрунзе вышла с плакатами колонна пеших граждан числом до сорока и бодро зашагала в сторону Белого Дома. Впереди с иконой богоматери в косматых ручищах топал бородатый гигант Кеша Перекрасов, известный ревнитель русской старины и православного чина. За его спиной реяли плакаты: " Перестройка - гроб России!", "Жидомассоны снова берут власть над нами!", "Патриоты, возьмём судьбу России в свои руки!", " Еврейский шабаш не пройдёт!"... и т.д. и т. п.

Газеты, радио, телевидение в голос закричали о позоре антисемитизма для просвящённых "Сибирских Афин" и их вольного демократического менталитета, требовали привлечь Кешу с его "патриотами" к уголовной ответственности и устроить им "заслуженный отдых на южном берегу Ледовитого океана".

Интеллигенция чувствовала себя морально ответственной за "антисемитские выходки местных "черносотенцев": не распознали вовремя опасность и не упредили...

Поэтому, когда в Истомск вдруг прибыла еврейская "культурная" делегация из Израиля, которую неизвестно кто приглашал сюда, её принимали на "ура!". Особый восторг вызывало то обстоятельство, что в главе делегации Мойше Шлагбауме горожане узнали старого истомича Мишу Бревнова! Который при развитом социализме вёл на местном телевидении "Ленинский университет миллионов", убеждая с телеэкрана своих земляков в преимуществах социализма. Оказывается, он успел эмигрировать в Израиль, сменить имя, фамилию, язык, веру, убеждения и сферу деятельности! И даже дикцию! Букву "рэ" теперь он произносил как "гэ".

Пресса захлёбывалась в экстазе: сближающее народы сотрудничество!.. Взаимопроникновение культур!.. Интеграция в мировое сообщество!..

На "встречах с общественностью" Миша-Мойша привычно-многословно, будто лекцию читал, вещал:

- Дгузья! Вгаги евгейского нагода утвегждают, что в тысяча восемьсот девяносто седьмом году на Евгейском конггессе в Базеле наши пгадеды пгиняли пгоггамму покогения мига евгеями! Какая чушь! Неужели мы дугаки, чтобы пгинимать такие проггаммы? Наобогот, мы всегда и всюду говогим о свободе для каждой нации! Газгушим оковы тоталитагизма! Сметём его пгах с наших ног!.. И, как говогил великий Пушкин: ...и свобода нас встгетит гадостно у входа!..

Глава 26

Начался август, но жара в Истомске не спадала, словно здесь была не Сибирь, а, как минимум, пустыня Гоби. Истомь усохла, гравийные отмели возле коммунального моста так стиснули русло, что в этом месте не разойтись было большим теплоходам. Зато течение в этом "каньоне" стало стремительным.

Федор, нырнув в поток с берега напротив своего дома, на другой берег выбрался чуть ли не километром ниже по течению. Отдышался и побежал по отмели назад в сторону моста. Плюхнулся в реку и поплыл на родимый берег, но как ни ускорялся, его вновь снесло на тот же километр ниже моста. "Мать честная, пока я рассекаю эти струи, штаны свистнут!.." - подумал Федор.

И не ошибся: когда достиг места, откуда начинал заплыв, не нашел своих вещей. Украли все: штаны, майку, плавки, тапочки, и вместе с ними самое главное - ключи от дома. Федор мысленно матюгал себя за дурацкую привычку купаться голышом. Он пробрался кустами поближе к своему дому, поозирался. Увидел соседа Николая Тятькина.

Ј Никола! - крикнул из кустов.

Тот заозирался.

Ј Это я! - Федор высунулся из кустов, - у меня чепе!..

Николай увидел его, подошел и все понял сразу:

Ј Поторчи здесь, сейчас я тебе принесу штаны какие-нибудь.

Принес. Федор облачился, и затем они вместе с Николаем открыли дверь угаровской квартиры монтажкой.

Надо было вытачивать новый ключ, но не было запасного, с которого можно было бы перенести форму и размеры на заготовку. Федор вспомнил, что когда-то оставлял на всякий случай запасной ключ у матери, и отправился к ней на проспект Кирова.

Город млел и благоухал в летней истоме. Не верилось, что всего через несколько месяцев этот же город будет коченеть в лютой стыни, от которой промерзнет на пару метров планета, реку скует полутораметровой толщины лед, а голые деревья станут ломкими и звонкими, как сосульки.

Возле универсама встретил давнего друга-приятеля Юру Федорчука.

Ј Закурить есть? - вместо приветствия спросил Юра.

Ј Ёк. Сам вот иду, высматриваю, где цыгане с куревом!

Ј Я полчаса тут тусуюсь, ни одного спекулянта не вижу! - подосадовал Юрий, - у меня уши уже опухли!

Уши у доцента политехнического института Федорчука Юрия Митрофановича не показались Федору опухшими, но во взоре его был нездоровый алчный блеск.

Курева в магазинах не было давно. Было у барыг. Табачный промысел, как и водочный, сосредоточился в руках предприимчивых цыган.

Ј Погоди, - сказал Федор, - надо ловить цыган на живца!

Он сел на бетонный парапет, обрамляющий магазин, и стал демонстративно озираться по сторонам.

И немедленно к нему подскочила невесть откуда возникшая цыганка:

Ј Што нада, дарагой?

Ј Сигареты.

Ј Гони два рубля! - предложила она и протянула пачку "Ватры".

Ј Давай две, - Федор протянул четыре рубля.

Ј Ханка нужна? - не отставала торговка.

Ј Нет.

Ј Зря! Совсем дешива отдаю! Бири!

Ј Отстань, кума!

Ј Ну, водку бири!

Ј Своя есть!

Ј Ну и дурак!

Ј Дурак, конечно, - согласился Федор, - был бы умный, с тобой не связывался бы.

Федор с Юрием сидели на парапете и жадно курили вонючую "Ватру".

Ј Вот же нация, - кивнул Юрий в сторону дрейфующей поблизости цыганки, - ни куют, ни сеют, ни пашут, а живут лучше нас, даром, что безграмотные. Получается, что их способ существования самый эффективный, жизненный! Ни кризисов у них, ни временных трудностей...

Ј Пока есть мы, дураки-славяне, они не пропадут, - согласился Федор.

Покурили, и Федор потопал дальше. По биссектрисе пересек каменные джунгли студгородка, вышел на проспект Кирова возле управления внутренних дел. Напротив мрачного здания торчал каменный чекист, павший смертью героя в неравной борьбе с собственным народом за установление советской власти в Истомске.

Ј Зря, брат, пал ты жертвою в борьбе роковой, - попенял ему Федор, - сажал бы лучше морковку, попивал винцо и жил бы до сих пор...

Когда Федор постучал в дверь материной квартиры, из-за двери послышалось шебуршание. Потом отворила мать. Вид у нее был ошалелый, лицо в ссадинах, словно с тигром дралась.

Ј Заходи, - буркнула она.

Очам Федора открылась диковинная картина: посреди комнаты зиждилась огромная куча сваленных вперемешку мебелей, узлов, коробок, а на куче восседал, как изможденная статуя Будды, ветеран принудительного труда Генералов Владимир Игнатьевич с забинтованной рукой на шейной перевязи.

Ј Куда это вы намылились? - насторожился Федор от нехорошего предчувствия.

Ј Переезжаем, - филином ухнул Генералов.

Ј Куда!?

Мать волчицей зыркнула на сына, нехотя пояснила:

Ј Обменялись жилплощадью.

Ј С кем?

Ј Есть тут одна старушка...

Ј Какая старушка?

Ј Ну, соседка, Ирина Михайловна...

Ј Причем она тут?

Ј У нее мать девяностолетняя в коммуналке живет, ну и...

Ј Что "и"?

Ј Обменялись мы... Мы в коммуналку, им - наша квартира...

Ј С ума сойти!

Ј Мы все равно здесь жить не будем! - заявила мать, - да и задолжали Ирине Михайловне. Вот и решили: меняемся, и квиты.

Ј Сколько задолжали?

Ј Много.

Ј Сколько?

Ј Не твое дело! - разозлилась мать, - моя квартира, что хочу, то и делаю! Не можем мы с Игнатьичем тут жить, все равно уезжать надо!

Ј Почему?

Ј Почему-почему... Тут соседи на нас телеги пишут: пьют, шумят!.. К нам участковый повадился... Игнатьича вон трясти начали, посадить грозятся... Все, решено: съезжаем! - снова озлилась мать, - а ты не мельтеши!

Ј Тогда со мной поменялись бы! Все же не коммуналка, отдельная квартира! Вас же соседи в коммуналке загрызут!

Ј Ты это всерьез? - насторожилась мать, - ты готов меняться прямо сейчас?

Ј Готов.

Ј А долги наши?..

Ј Отдам.

Ј Точно? - округлила глаза родительница.

Ј Точно. Сколько должны?

Ј Полторы тысячи.

Федор присвистнул. Мать и Генералов истово смотрели на него.

Ј Михалыч! - принялся "давить слезу" Игнатьич, - был я в той коммуналке! Там двенадцать комнат и один сортир! Посуди, как нам жить там!? Если б не долги, мы бы поменялись на отдельную квартиру в другом месте!..

Ј И ее бы пропили, - смекнул Федор.

Ј Ну... - стушевался ветеран, - как сказать... Но здесь-то меня менты трясут, как грушу! Съезжать надо, рвать когти!..

Ј Мы и документы обменные уже оформили, - сказала мать, - завтра ордера выдадут, и нас сразу перевезут. А ты всерьез поменялся бы?..

Ј Всерьез.

Ј А деньги?

Ј Сейчас поеду и привезу.

Ј Точно? Не обманешь!? - воодушевилась мать.

Ј Точно.

Полутора тысячи у Федора не было. Он на такси примчался к Вадиму и обсказал ситуацию.

Ј Повезло тебе, - сказал Вадим, - я как раз завтра хотел покупать телевизор цветной... Забирай.

Ј Вадим, у меня гонорар за книги на подходе, в течение месяца верну.

Ј Лады.

Через час Федор уже отсчитывал деньги соседке Ирине Михайловне. Старушка так ошеломилась стремительно изменившейся обстановкой, что не успела сгруппироваться для контратаки, написала расписку в получении денег и отдала Федору обменные документы, подписанные и заверенные жилконторой.

Ј Когда ты нас перевезешь на Московский тракт!? - вцепилась мать в Федора, - я здесь оставаться не желаю!

Ј Завтра идем оформлять обмен, получим ордера и сразу переедем.

Ј Не обманешь?

Федор укоризненно посмотрел на мать.

Ј Ладно, ладно, - заулыбалась та, и тут же сделала скорбное лицо, - ой, Федя, мы с Игнатьичем три дня не ели, ты бы дал немного денег на пропитание, а?

Ј Держи, - протянул Федор полсотни.

Ј Ох, спасибо! - обрадовалась старая.

Ј Не загудите.

Ј Да как ты смеешь! - возмутилась мать, - ты мне не веришь!? Даю честное фронтовое!.. Ни-ни!

Ј Михалыч! - хрипло ухнул Генералов, - в натуре, бля буду!..

Федор уехал к себе готовиться к переезду. Часа через два сходил к телефону-автомату и позвонил матери. Трубку взял Игнатьич.

Ј Как вы там? - спросил Федор.

Ј Михалыч! - вскричал принудветеран, - ты нас спас! По гроб жизни!.. Не сумлевайся!.. Я мать пальцем не трону!.. Да я, бля, любому пасть порву!.

Ј Вы уже? - догадался Федор.

Ј Да ты чо!.. - возопил ветеран, - да ни в одном глазу! Век воли не видать! ...Да хоть бы и выпили, а чо!?..

Федор оформил обменные документы, получили ордера и через три дня переехали.

Ј Эту хибару не пропьете, - предположил Федор, привезя стариков с барахлом на Московский тракт.

Ј Ой, да ты что, сынок! - запричитала мать, - да ты за кого нас принимаешь? Ты вот что, мы с Игнатьичем уж который день не емши...

Ј Я так и думал, - кивнул Федор.

Ј Да ты что! - как бы удивилась мать, - и правда не емши!

Ј Поэтому я и прихватил продукты, - снова кивнул Федор.

Он раскрыл сумку и стал выкладывать на стол хлеб, макароны, пакет с рыбой...

Елена Федоровна с Игнатьичем поскучнели, лица у них вытянулись, на продовольствие смотрели уничижительно. Игнатьич матюгнулся и крякнул от неудовольствия.

Ј Жмот ты, Федька, - начала заводиться мать, - родной матери стакан на похмелье налить не хочешь!?.. Денег дать пожопился, жратву приволок! На ... мне твои макароны!? А!? Да в гробу я видала твои куски!.. - она схватила со стола пакет с рыбой и швырнула его в Федора, -вон отсюда, козел вонючий!.. Чтоб ноги твоей больше здесь не было! Вон!..

Ј Верно говоришь, Елена Федоровна! - ухнул из кухни Игнатьич, - не ... тут делать, коли мать не уважаешь!

- Ауфвидерзейн! - приглашающе распахнула мать входную дверь.

Обустройство в однокомнатной квартирке на Кирова он начал борьбой с тараканами. Мать с Игнатьичем за пару лет совместного жительства загадили жилище так, что Федор признал факт: ничего подобного он в жизни не видел. Тараканьи орды вольно гуляли средь мерзости бытия. Федор приволок огромный кус хлорофоса, растворил его в ведре, залил все раствором и откочевал на двухсуточное дежурство. Когда вернулся, стал шваброй сгребать дохлых тараканов на совок и ссыпать их в ведро. Полное набралось.

После чего начал собственно ремонт.

Глава 27

Федор ходил на работу пешком. От его дома на проспекте Кирова до водокачки набиралось два километра - получалась хорошая, ненадоедливая дистанция для прогулки - минут на тридцать неспешного хода вразвалочку и с глазением по сторонам. Для разнообразия часто менял маршруты. То шел от дома по Кирова до Красноармейской, поворачивал направо - и вниз по длинному склону к Мушайке. Иногда от дома шел по Киевской, переходил на Тверскую и спускался к церкви на Алтайской, поворачивал к водокачке. Или шел проходными дворами, выписывая зигзаги по скверам и переулкам...

Бродить по городу было для Федора вторым по излюбленности занятием после литературных. Спешить давно уже было некуда и незачем. Официально пересменок был в половине девятого. Но в связи с "особыми условиями производства" можно было приходить когда угодно. А если не было настроения, можно было и вовсе не идти, на работе водоканала это никак не сказывалось, и отсутствие кадра на Алтайской никто и не заметил бы.

Сегодня Федор проснулся в девять. Долго гадал, когда его дежурство, не вспомнил и на всякий случай снова уснул. Вновь очнулся в одиннадцать. Полежал, вспомнил о том, что в первое просыпание так и не вспомнил: идти или нет сегодня на службу?

Повернулся на бок, снял трубку стоящего рядом телефона и набрал номер водокачки. Долго не отвечали. "Сменщик запер Кремль на замок и подался на заслуженный отдых", - предположил Федор. Но по идейным соображениям дождался двадцать первого гудка, чтоб вышло "очко", уже начал было отрывать трубку от уха, когда услышал невнятное:

Ј Да...

Ј Да... - по-коровьи вздохнул и Федор.

В трубке помолчало.

Ј Валентин, ты?

Ј Я.

Ј Лежу вот, гадаю: когда моя смена?

Валентин на том конце провода задумался.

Ј Сегодня, наверно, - предположил он, - вроде две смены я тут... Следующие двое суток твои...

Помолчали.

Ј Придешь? - спросил вяло Валентин.

Ј Приду пожалуй.

Ј Ладно. Тогда пошел я домой досыпать. Зря ты меня разбудил, я всю ночь не спамши, хоккей по телеку смотрел.

Ј А-а, - извиняюще протянул Федор, -я не знал. А ты почему телефон не отключил?

Ј Забыл.

Ј Ты закрой водокачку на замок. Я еще вдремну и после обеда приду. Тоже всю ночь не спал, бумагу марал...

Ј Ладно.

Федор уснул снова и проснулся за полдень, с чувством окончательной выспанности. Хлебнул чаю и подался не службу.

Ноги в кроссовках ступали по асфальту мягко, ловко - приятно было шагать. Возле кафе на Киевской к нему подскочил громадный кобель и облаял. Федор стоял перед загородившим дорогу псом и ждал, когда тот уймется. Но пес становился все агрессивнее, так как видел возвращающего из кафе своего хозяина.

Ј Эх, не хватает хорошей монтажки в нужный момент! - громко сказал Федор.

Ј Ты чо, бля, шибко крутой!? - облаял его и хозяин пса, - дороги тебе мало!? Ходи другими улицами, если собака не нравится!..

Ј Уведи животину!

Ј Животину! - еще громче заорал хозяин пса, и в свиных его глазках заплескалась скотская ненависть, - ты сам животина, жлоб поганый!.. У меня собака элитная, а не животина!..

Пес и его хозяин пролаялись и подались прочь. Федор продолжил свой путь. Через дворы вышел к универсаму на Красноармейской, увидел у входа необъятную толпу, цепенеющую в ожидании еды. Значит сегодня в магазин еще ничего не привозили, прилавки пусты. Когда привозят что-то съедобное, толпа сметает все в полчаса и разбегается.

Ј Что ожидается? - спросил Федор сзадистоящих.

Ј Минтай. - Ответил непонятно кто: никто не оборачивался.

У самых дверей магазина начались нервные подвижки толпы, взвился ор, все заволновались и подались вперед, хотя уплотняться было уже, вроде, и некуда. Толпа уплотнилась и тяжкой массой навалилась на двери. Их витринные стекла с хрустом лопнули, кто-то взвыл, этот вой утонул в реве людских голосов и человеческое месиво стало вдавливаться в дверной проем, как мясо в раструб мясорубки.

Ј Привезли!.. Дают!.. - взвивались к небесам отдельные реплики, - дави!.. А-а-а, суки!.. Ты куда!.. Убью!..

Федор имел мысль купить чего-нибудь съестное, но не решился приобщиться к массам. Потопал дальше, на водокачку, рассуждая о том, что там в шкафу у него есть перловка: заварить кастрюлю этой "картечи" и пропади пропадом продовольственный вопрос...

Возле "бермудского треугольника" кожно-венерический диспансер - церковь - наркологический диспансер столкнулся с дедом Пимычевым. Великий истомский поэт, ёкая чем-то в отвисшем животе, в обнимку с потрёпанным портфелем быстро-быстро семенил коротенькими ножками в сторону своего дома.

-Пимычеву привет и ура! - сказал Фёдор.

Дед остановился, опустил портфель на асфальт и утёр пот со лба.

-Отоварился!.. - одышливо провозгласил он. - Успел!..

-Куда? - не понял Фёдор.

Куда-куда... Паёк урвать!.. Меня ж прикрепили к распределителю! Восемь лет добивался!.. Кое-как внесли, падлы, в список!..

-Какой список? - недоумевал Фёдор.

-Обыкновенный! Тех, кто имеет право получать продукты в спецраспределителе!.. Щас пришёл в первый раз, а там Заглавный хай поднял: Пимычев, дескать, не прикреплён к распределителю!.. А меня по распоряжению самого первого секретаря обкома прикрепили! Я до него дошёл!.. И удостоверение дали!.. Нет, ты видал, каков козёл этот Заглавный!? Сам пасётся в распределителе уже лет двадцать, как без мыла в ... влез, а на меня бочку покатил!.. Смотри что урвал!..

Дед Пимычев вынул из портфеля пачку "тридцатьшестого" чая балашихинской чаеразвесочной фабрики:

-Во, бля! Настоящий!.. И ещё консервы дали - щуку в масле! И колбасы триста пятьдесят грамм!..

Дед взахлёб доперечислил добытые сокровища, обнялся с портфелем и понёсся домой, забыв попрощаться.

На территории станции было тихо и безлюдно. Закончив свое дежурство, Валентин угнал отсюда на свое подворье скотские стада и даже помет смыл пожарным гидрантом: мокрый асфальт был чист, а на стенах молитвенного дома баптистов подсыхали ошметки дерьма.

Тишина немела в стенах станции. Настоенная. Уютная. Федор включил телевизор. Древний "Горизонт" долго накалялся, хрипел, потом из экранной мути возник черно-белый генеральный секретарь ЦК КПСС Горбачев и весело сказал:

Ј Больше социализма!

Больше он ничего не сказал, потому-что телеящик снова захрипел, и по экрану побежали скомканные кадры. Федор достал из-под дивана казенный валенок и стукнул им телевизор "по голове". Аппарат хрюкнул и дал четкое, ясное изображение. Но пропал звук. Федор ахнул валенком по "голове" еще раз. Телевизор громко крикнул человеческим голосом и вырубился. Ни изображения, ни звука. Ну и хрен с тобой, подумал Федор. Достал из шкафа томик своего любимого писателя Салтыкова-Щедрина, лег на диван и погрузился в мир гения, умудрившегося из глубин 19 века разглядеть жуткие черты века грядущего и его героев.

Ј Коррумпированная кремлевская верхушка!.. - рявкнул самопроизвольно оживший телеящик прокуренным басом прокурора Гдляна, - корни коррупции метастазами...

Федор вырвал штепсель из розетки. Снова погрузился в салтыков-щедринский мир.

Из глубин гениальных прозрений его извлек телефонный звон.

Ј Привет. - Сказала трубка голосом неизбывного Лукича.

Ј Привет.

Ј Чем занимаешься?

Ј Несу службу согласно должностной инструкции, правилам эксплуатации электроустановок и техники безопасности! - доложил Федор.

Ј Службу он несет... - хмыкнул Лукич.

В невидимых тенетах городской телефонной сети долго было тихо, если не считать звуками подколодные хрипы самой сети.

Ј И долго ты собираешься нести службу? - подал голос Лукич.

Ј Пока партия и правительство не кинут в другое достойное место.

Шеф долго осмысливал услышанное.

Ј Закрываем станцию Алтайскую. - Приговорил он наконец.

Ј Сообщал уже.

Ј Когда?

Ј Последний раз весной.

Ј Не свисти! - Опроверг Лукич, - нынче еще не предупреждал, - он вновь оцепенел в невидимой дали, потом коротко подытожил, - увольняйся.

Ј Ладно, - пообещал Федор.

Ј Пиши заявление.

Ј На кой?

Ј Все одно стоит станция.

Ј Ну и что?

Ј Какого ... ты там делать будешь?

Ј Это не моего ума. Мое дело - придти сюда. А чем заниматься - начальство пусть думает.

Ј И чем ты намерен заниматься?

Ј Я у тебя хотел спросить то же самое.

Лукич вновь умолк. В трубке пощелкивало, похрипывало.

Ј Агрегаты рассыпались, запчастей нет, ремонтировать нечем, денег в водоканале нет, решено на этот раз уж точно закрыть станцию, - необыкновенно длинно выразился Лукич.

Ј Зачем мне знать об этом? - удивился Федор.

Ј А на ... ты там нужен?

Ј Опять о том же! Напоминаю: я не сам сюда пришел, затолкали! Сослали!

Ј Я тебя не ссылал.

Ј И незачем тогда высылать.

Лукич затих. Федор закурил, почесал позвоночник длинной линейкой, сунув ее за воротник рубахи.

Ј У-ух!.. - хрюкнул блаженно.

Ј Что? - спросил Лукич.

Ј Это я не тебе.

Ј А кому?

Ј Да так...

Ј У тебя там что - посторонние?

Ј Откуда им здесь взяться?

Ј Ты мне брось это дело! - застрожился Лукич, - я что, не знаю, чем ты там занимаешься? В прошлую смену пьянствовал. И песни орал.

Ј Да? - удивился Федор, - какие песни?

Ј Ты что, забыл?

Ј Не помню.

Ј Зато я помню.

Ј Тебя тут не было! - возразил Федор.

Ј А кто был?

Ј Я.

Ј А еще?

Ј Алкаш.

Ј Какой алкаш? - насторожился шеф.

Ј Пёс валентинов. Душевная собака.

Ј Ты что, с собакой водку пил?

Ј Он не пьет! - заверил Федор, - да и где нынче водку взять? Самогонку-то и то не всякий день...

Ј Ты мне мозги не пудри! - привозмутился Лукич, - мне доложили, чем ты там занимаешься!

Ј Чем?

Ј Не прикидывайся валенком!

Ј Значит, по-твоему я валяный сапог!.. - как бы оскорбился Федор, - ну, спасибо, уважил, дорогой Николай Лукич...

Ј Не сапог, но смотри мне!

Ј Спасибо! Большое спасибо, уважаемый шеф! - вел свою партию Федор, - уважил рабочего человека, так уважил, век не забыть...

Ј Кончай трепаться, - сказал Лукич, - еще раз пьянку устроишь - выгоню.

И бросил трубку.

Федор встал с кресла, послонялся по дежурке, подошел к косяку и почесался об него спиной, Что за напасть: зудится и зудится... Выкупаться, что ли, еще раз за текущую смену?..

Разделся, зашел в душ и долго плескался под упругими струями, то горячими до невозможности, то холодными до того же. Вышел, вытерся, и, не одеваясь, стал досыхать, расхаживая нагишом по станции. Ощутил прилив творческих сил и крикнул в аккустическое нутро машинного зала:

Ј Выступает заслуженный артист республики, лауреат премии ленинского комсомола, победитель международного конкурса солистов в Заварзино электромонтер третьего разряда второй тарифной сетки Угаров Федор Михайлович! Аплодисменты! - и Федор ткнул пальцем в кнопку "пуск" пускателя насосного агрегата. Агрегат взревел, словно в зале и вправду взвились бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию. Федор ткнул в кнопку "стоп", механический рев затих и в наступившей тишине раздался его чистый, проникновенный голос:

Мы ехали шагом, мы мчались в степях,

И яблочко песню держали в зубах,

Рассвет поднимался и падал опять,

И лошадь устала степями скакать...

Ј За дальнюю область, за солнечный плес, ушел мой приятель и песню унес!.. - поддакнул вдруг знакомый голос сзади.

Федор обернулся: на площадке машинного зала стоял Вадим, в его патетически вскинутых руках было по "огнетушителю" портвейна.

Друзья допели вечный шлягер до точки, и когда в глубинах машинно-концертного зала истаяли звуки, Федор снова ткнул в кнопку "пуск" и следом в кнопку "стоп": взвилась лавина бурных, "переходящих в овацию аплодисментов" и снова стихла.

Ј С легким паром! - сказал Вадим.

Ј Спа-си-бо!!! - рявкнул Федор.

Ј Как завещали деды: штык продай, но после бани выпей! - возвестил Вадим.

Федор мрачно посмотрел на друга и, сделав рукой отвергающий жест, оперно пропел:

Ј Изы-ы-ыди, са-та-но-о-о-о! Я не-е-е-ет ска-за-а-а-а-ал!..Не искуша-а-а-а-й!..

Вадим опустил руки с бутылками.

Ј Ты повтори, что ты сказа-а-а-ал! - элегически воспел Федор.

Ј Вы-ы-ы-пьем! - колоратурным сопарно взвыл Вадим.

Ј Всё! - Резко бросил в зал Федор. - Уже уговорил! Кое-как уломал.

За окном стыла в осенней промозглости окружающая среда, жесткие капли дождя сбивали с лысеющих тополей последние листья, город уныло погружался в вязкие сумерки.

А в теплом чреве водокачки мирно звенели двадцатигранные стаканы, шкворчало на сковородке сало и дивный аромат дефицитнейшего портвейна "три семерки" витал, как демон светлых сил.

Хорошо сидели.

Участковый милиционер Кокушкин, идучи по улице Алтайской, учуял неподобающие звуки, доносящиеся неведомо откуда, и остановился, вслушиваясь. То ли шалый ветер доносил издалека обрывки радиоконцерта, то ли из баптистского дома молитвы псалмы проистекают? Но там темно в окнах, нет службы. Лейтенант подергал себя за уши: мерещится?.. Он постоял еще немного в недоумении и двинулся дальше. Через несколько шагов свернул с правильного пути и нырнул в гадюшник - двухэтажную трущобу, где торговали пойлом круглосуточно...

В тёплом чреве водокачки прозвучал очередной спич и затем в гулких стенах машинного зала раздался угаровский клич:

-Авторский концерт Буратино с оркестром!.. Аплодисменты!.. Аплодисменты, господа!.. Или я не ручаюсь за уровень исполнения!..

Глава 28

Елена Федоровна и Владимир Игнатьич поселились на Московском тракте и почувствовали себя на своем месте: дом, населенный крепко пьющими водоканальскими кадрами, принял их, как своих. Очень скоро квартира ветеранов стала "интерклубом" для веселых обитателей округи: днем и ночью тут пили, похмелялись, плясали под аккомпанемент стаканов и бряцание алюминиевых ложек, на которых любил играть Игнатьич.

Заглянув к ним в очередной раз, Федор не узнал свою прежнюю квартиру, так тщательно отремонтированную перед переездом. Обои висели на стенах клочьями, пол стал как бы грунтовым, с потолка свисали невесть как туда попавшие и прилипшие силуэты кильки. Новый унитаз был расколот, в ванне смердила куча блевотины...

Елена Федоровна и Владимир Игнатьич в обнимку спали мертвым сном на замызганном диване.

Федор походил по квартире, вышел, прикрыв незапирающуюся дверь. На лавочке у подъезда сидел Федор Венедиктович Карасев с осоловевшими очами.

Ј Тезка! - обрадовался он, - садись, покурим!

Покурили.

Ј Тут твоя Нюся приходила, - доложил Венедиктыч, - Елену Федоровну проведать. Ох и ругалась же она! Споил, говорит, арестант Генералов мамашу. Гнать, мол, надо его отсюда!

Ј Два сапога - пара. - Мрачно изрек Федор.

Ј Да уж, - согласился тезка, - боевая женщина Елена Федоровна. Она тут твой погреб продала.

Ј Кому?

Ј Моему зятю Николаю. За пару бутылок, с похмелья маялась.

Ј Узнаю маманю.

Ј Ты не думай, Михалыч, ее тут не обижают! - заверил Венедиктыч, - она тут своя... А как она поет! Как затянет "тройку удалую" - неслыханный голосище!

В Истомске появились две новых газеты: "Трибуна" и "Вестник". Федор продолжал публиковаться в "Знамени", но и в новые издания стал предлагать свои материалы: короткие рассказы, фельетоны, статьи, эссе... Что-то публиковали, что-то отвергали. Когда "Трибуна" опубликовала угаровскую статью "Тормоз", коммунистическая оппозиция подняла шум: автор опошляет идеи социализма и проводит параллель между фашизмом и коммунизмом...

Редакция устроила "круглый стол", на котором предложено было обменяться мнениями противоборствующим сторонам. Но стол не получился ни круглым, ни квадратным: "по техническим причинам" мероприятие не состоялось. Федор потолкался в редакции, соображая, куда сейчас податься. Отмена "стола" его не впечатлила, он не видел особого смысла в таких камланиях и пришел лишь из учтивости.

Тут появилась самая активная журналистка "Трибуны" Вера Михайловна Амурова и натравила на Федора местного политэкстремиста Гену Лютина.

Ј Это Федор Михайлович Угаров! - представила она Лютину автора "Тормоза", - а это Лютин Геннадий Семенович, наш нештатный политический обозреватель, он хотел обсудить некоторые моменты статьи с автором...

Амурова провела их в свой кабинет, где Лютин накинулся на Федора, как с цепи сорвался:

Ј Какого черта вы пишите про социализм в СССР, если его здесь не было!

Ј А что было?

Ј Чистейшей воды госкапитализм! И именно как гений государственного капитализма Ленин вошел в историю! А вы, осмеивая Ленина, лаете, как Моська на слона!..

Гена самовозбуждался и кричал все громче, начал размахивать руками и в конце-концов стал брызгать слюной...

Федор усек, что никакой дискуссии с фанатом быть не может и поднялся со стула, чтоб уйти. Гена истолковал его действие по-своему:

Ј Нечего возразить, значит решил бежать!? Нет, ты дослушай, что я хочу высказать! Куда!? Куда!? Стой!..

Федор вышел, плотно прикрыв дверь. В коридоре засмеялся животом и зашагал вниз по лестнице.

Издательство выплатило Федору гонорары за сборник рассказов "Вахта" и роман "Перегон" - около семи тысяч рублей. Федор немедленно отдал долг Вадиму, затем предпринял попытку несколько облагородить свой богемный быт. Объехал множество магазинов в разных концах города и везде обнаружил полное отсутствие каких-либо бытовых вещей. В мебельных магазинах не было ни стульев, ни столов, ни табуреток, ни кроватей, ни диванов... В универсальных магазинах не было никаких постельных принадлежностей, в магазинах "ткани" - никаких тканей, в хозяйственных - никаких хозтоваров...

Федор даже растерялся. Как так?.. - стучало под темечком, - заводы и фабрики работают, великий советский народ исправно ходит на работу, а товаров нет... Как Мамай прошел по стране и Истомску.

Деньги потратить было не на что.

В очередное дежурство Федор бродил по территории станции, вдыхая запах свежего снега, когда к воротам подкатил "трумэн": трехосный Зил-157. Из кабины-скворечника выдрался Лукич, степенно подшагал к Федору, протянул руку:

Ј Привет.

Ј Привет.

Они стали вдвоем молча вышагивать по территории, словно сговорились помоционировать на пару.

Ј Закрываем станцию. - Обронил наконец Лукич.

Федор молчал, переваривал несенсационное сообщение. Помаршировали еще.

Ј Пиши заявление на увольнение. - Соорудил Лукич следующую фразу.

В тон командиру Федор помолчал несколько минут, потом изрек:

Ј Не-а.

Лукич выдержал паузу и вновь издал звук:

Ј Что так?

Федор поднял с припорошенного свежим снегом асфальта кусок арматурины и запустил ею в козла Пегу, норовящего пролезть под воротами на территорию станции. Железяка описала дугу в воздухе и дзынькнула о сталь ворот. Козел отскочил.

Ј Что так? - повторил вопрос начальник.

Ј Мне и тут хорошо.

Ј Здесь делать не хрена. Закрывам лавочку.

Ј Закрывайте. Сокращайте мою должность и переводите назад на НФС мастером.

Лукич задумался. Походили по территории еще. Федор остановился у торца водокачки и указал на кирпичную стену:

Ј Лукич! Через годы здесь повесят мемориальную доску с золотыми буквами: здесь жил, творил, страдал с похмелья и от происков начальства русский писатель Федор Михайлович Угаров. А про тебя ничего не напишут. Про тебя напишу я. И оба мы войдем в вечность! Один - как творитель. Другой - как гонитель.

Ј Ошалел ты тут... - буркнул Лукич.

И отбыл. Через несколько дней Валентина Кисовского перевели на станцию третьего подъема "Южную". Федор остался на водокачке один. Двое суток водокачка стояла в безлюдьи, затем появлялся Федор Угаров и безвылазно торчал тут двое суток подряд: писал, читал, просто валялся на диване... И по-прежнему получал две полных ставки. Про него и водокачку "Алтайскую" как бы забыли.

После нового года его вызвонил Лукич.

Ј Ты все еще там? - поинтересовался шеф.

Ј Там.

Ј Пролежни не появились?

Ј Нет. Я меняю позы.

Ј Ну-ну... - неопределенно произнес Лукич, и больше Федор его до весны не слышал и не видел. Но зарплату платили четко: третьего получка, восемнадцатого - аванс.

Федор прикинул, что он бьет все рекорды по длительности пребывания на одном предприятии: уже четвертый год он был водоканальским кадром! Водокачку "Алтайскую" по уровню бесполезности он считал материально-техническим символом социализма: мизерная польза от ее маломощных агрегатов уравновешивалась мизерными затратами на ее содержание. А чем дольше она простаивала, тем меньше убытков приносила.

Глава 29

Федор настолько погряз в уединенности, что случайно, из газет узнал о смене режима в водоканале: Брутмана перевели с должности директора водоканала на должность заместителя председателя горисполкома, а директором водоканала назначили некогда изгнанного отсюда Сруля Райкина.

За несколько лет ситуация в коридорах городской власти менялась в диаметрально противоположные стороны.

Председатель горисполкома Гонцов попался на воровстве, и в Истомске вызрел очередной "кризис власти". Гонцову пришлось срочно перейти на другую работу. Новым "мэром" стал избранный на демократичной волне инженер инструментального завода Бекасский.

Далекий от чиновного мира Бекасский угодил во власть, как голый в крапиву: ни выпрыгнуть, ни оставаться... Нового "мэра" совершенно обескуражило положение дел: городская казна разворована, штаты раздуты, никто ни за что не отвечает, аппарат работает исключительно сам на себя и плевать хотел на горожан...

Плачевнее всего было положение с водоснабжением города. В городе, окружённым бесчисленными реками, озёрами, болотами, ручьями, родниками, подземными океанами - не хватало воды. Жильцы верхних этажей домов годами не видели воды в кранах своих квартир. Между тем внешне дело обстояло прямо наоборот: по городским улицам и переулкам струились ручьи, реки, водопады, выдавливающиеся из Земного шара в самых неожиданных местах из гнилых водоводов. Горожане роптали.

Бекасский шел на работу, когда прямо перед ним вдруг подпрыгнула чугунная крышка подземного колодца на магистральном водоводе, и к небесам взвился столб водопроводной воды. "Мэр" обомлел. Поток мгновенно затопил территорию перед зданием горисполкома и весело покатился вниз по проспекту имени товарища Ленина.

Бекасский немедленно вызвал "на ковер" директора водоканала Райкина и выразил ему претензию по поводу случившегося.

Ј А я причем? - возразил Райкин, - я директором недавно! Но в водоканале не первый день, знаю: водоводы сгнили давным-давно и их пора менять! Пусть горисполком ищет деньги и строит новые...

Бекасский возмутился:

Ј Я поднял документы! Считается, этот водовод целиком заменен год назад! Новые трубы и задвижки! Вбухали уйму денег, судя по отчетам!.. А на деле!?

Ј Я директорствую всего месяц! - напомнил с ухмылкой Сруль.

Бекасский посмотрел на него с тоской. Расстались.

Главный инженер управления капитального строительства горисполкома Хрюканцев, вызванный Бекасским для объяснений, тоже ничего вразумительного сказать по поводу водовода не мог. В коммунальных кругах Хрюканцев имел кличку Скот и целиком ее оправдывал: о его непрошибаемой наглости и хамстве ходили легенды. Скот смотрел на нового предгорисполкома, как Угрюм-Бурчеев, и в его оловянных глазах стыло презрение.

Ј Ну и что с того, что я руководил строительством водовода? - отрывисто, как лаял, вещал Скот, - я что ли прогрыз стальные трубы?.. Какие дали, те и воткнули.

Ј Сдается, что трубы вообще не меняли, - возразил Бекасский, - на те деньги, которые вам отпускали, можно было золотые трубы поставить! Вечные!

Ј Я сожрал те деньги!? - выкатил на него "бельма" Скот-Хрюканцев и свирепо пошевелил тараканьими усами.

Бекасского передернуло.

Рандеву закруглилось. Скот-Хрюканцев протопал к выходу и пушечно хлопнул дверью.

Бекасский оцепенело уставился в бумаги, разложенные перед ним на столе, но их не видел. Очнулся, когда в кабинет вошел председатель Советского райисполкома Макакин, вызванный тоже в связи с водопроводным чепе. Злополучный водовод проходил и по территории Советского района.

Макакин выслушал "мэра", настороженно поглядывал из-под очков, слишком массивных для его изможденного лица. От напряжения мысли у Макакина отвисла нижняя губа и обнажила нездоровые, гнилые зубы.

Ј Я за своих предшественников не отвечаю, - скрипучим, умирающим голосом пробормотал предрайисполкома, - кто украл деньги, того пусть обэхээс и трясет. В советском райисполкоме нет денег на замену водовода, и на ремонт тоже...

Бекасский вновь оцепенел. Никакой обэхээс не в состоянии прояснить истинную картину с водоводами: трубы для уточнения из земли не выкопаешь...

И еще Бекасский остро ощутил одиночество: ему не на кого было опереться. Все структуры горисполкома, все коммунальные службы, кадры группировались в кодлы, у каждой кодлы были свои интересы, кодлы противоборствовали друг с другом, грызлись, дрались за сферы влияния, кресла, должности, места у бесчисленных кормушек и денег. Но объединившись, кодлы могли сожрать любого.

Бекасский знал, что Сруля Райкина директором водоканала назначил бывший председатель горисполкома Гонцов в ожидании больших "гешефтов": водоканал был "черной дырой", в которой бесследно исчезали любые деньги. Теперь Гонцова оттерли, позиции Райкина ослабли, не успев окрепнуть. Его начинает выковыривать из водоканальской кормушки кодла Макакина и Хрюканцева... На чем-то они его поймают. Возможно, на гомосексуализме: в горисполкоме открыто посмеивались над "голубыми" склонностями Райкина и назначение его директором нарекли "голубым периодом" водоканала...

Чем больше Бекасский входил в мир негласной жизни городских структур, тем отвратнее ему становилось. Он с ностальгией вспоминал свое инженерство на заводе: простота, товарищество и неподлость в отношениях так разительно отличались от того, что он видел сейчас вокруг себя, порой казалось: он видит дурной сон.

Хотелось плюнуть на свое "мэрство" и вернуться к станкам.

Он давно привык к тому, что по-человечески был устроен быт только городских паханов. Тогда как остальное "население" жило попросту выживая. Но его потрясло, когда он узнал, что к нескольким "блатхатам" были тайно подведены особые водоводы: прямо из магистрального водовода чистейшей артезианской воды были сделаны врезки и в дома городских паханов поступала бесперебойно артезианская вода.Тогда как "население" хлебало вонючий химраствор из смеси речной и артезианской воды. А самый пролетарский район - "Париж"- снабжался только вонючей речной водой.

Местный молокозавод имел специальное производство для бесперебойного снабжения по бросовым ценам молочными продуктами "уважаемых людей города"

И так - во всем.

Бекасский не был революционером и не хотел никаких потрясений, но интуитивно понял: эта власть рухнет. Сама, без особых потуг со стороны. Просто сам процес разложения достиг необратимого уровня и все ползёт в тар-тара-ры, и будет еще хуже, гаже, хамее...

Он видел, что местный эстеблишмент - шпана. Идут не новые русские, идут новые урки. И убогому благополучию населения приходит хана - его низводят на уровень быдла.

Областным властям было не до городских разборок. Областная власть сотрясалась от непрекращающейся чехарды своих внутренних драм. Последняя из них вспыхнула вокруг "горельников".

Громадные пространства на севере области занимали леса, пострадавшие от пожаров - так называемые "горельники". В свете последних экономических новаций нашлись предприимчивые люди, готовые вырубить эти бесполезно пропадающие сухие крепкие стволы "на нужды области". Возглавил группу "новаторов" бывший редактор "Знамени" Николай Нестеров. С присущей ему энергией он мигом создал совместное со шведами предприятие "Робин Дока", оформил все необходимые документы, получил кредиты и дело закипело. Оно кипело 1988 год, 1989, 1990...

И вдруг все местные средства массовой информации словно взорвались. На неподготовленных читателей хлынула информация о том, как "Робин Дока" вместо горельников "косит" на севере области заповедные боры... Здоровый лес потоком пер за кордон, вся выручка от его продажи оседала на зарубежных счетах заправил "Робин Доки", а на "нужды области" не оставалось ровным счетом ничего.

Скандал был громкий. Генеральная прокуратура и МВД бросили в Истомск орды следователей и сыщиков. "Крайним" стал председатель Истомского облисполкома Надейкин: его подпись была на проекте учредительных документов "Робина...". По меркам социалистической законности уголовное дело вытягивало на "вышку".

Но времена были уже не вполне социалистическими. Под шум "демократической общественности" Надейкина сняли с должности. Вместо него на "демократической волне" выбрали нового председателя облисполкома - Игоря Щелевского, председателя строительного кооператива "Майна".

"Робин Дока" тихо растворился в северных лесах, как "не бымши". Его "духовный отец" Никола Нестеров исчез из города и окрестностей, и о нем скоро забыли. О счетах в зарубежных банках поговорили и тоже забыли.

Новый предоблисполкома Щелевский привел с собой свою команду. Это были молодые, напористые, как и сам Щелевский, командиры строительной индустрии: недавние мастера, прорабы, механики, инженеры...

Больше всего Щелевского возмущала сложившаяся система распределения бюджетных денег и материальных ресурсов. Магазины города и области были пусты, простаивали без материально-технического снабжения предприятия. И одновременно большая часть ресурсов области уходила на черные рынки, где реализовывалась через "свои" кооперативы по фантастическим ценам. Чиновнический бизнес был самым прибыльным, не надо было ни пахать, ни ковать, надо было просто государственные товары, имеющие фиксированные госцены, перебросить в нарождающийся частный сектор: одним росчерком пера делалась тысячепроцентная "прибыль".

Первое, что сделал Щелевский, - взял под свой контроль бюджет.

Первой реакцией областного прокурора Сыроблюева на действия нового "губернатора" было возбуждение против него уголовного дела по статьям 89, 92, 93, 931, 94 Уголовного кодекса РСФСР: тайное хищение государственного и общественного имущества, хищение государственного и общественного имущества путем злоупотребления служебным положением, хищение государственного имущества путем мошенничества, хищение государственного имущества в особо крупных размерах, причинение имущественного ущерба государству путем злоупотребления доверием...

Прокурорская кодла начала войну против Щелевского не потому, что он действительно совершил инкриминируемые ему деяния - он и физически не успел бы этого сделать, - войну начали именно из-за того, что "губернатор", взяв бюджет в свои руки, разом перекрыл кислород не только кодлам чиновников Белого дома, но и кодлам, к ним примыкающим.

Бывший предоблисполкома Надейкин и прокурор Сыроблюев были "партайгеноссе" - оба еще совсем недавно заведовали отделами в обкоме КПСС, и оба одновременно ушли на повышение: Надейкин стал "губернатором", Сыроблюев - прокурором Истомской области. Вовремя ушли, ибо КПСС на глазах превращалась в тонущий корабль. С помощью Надейкина областной прокурор Сыроблюев тихо учредил на пригородных пашнях сельскохозяйственный кооператив типа фермерского хозяйства и получил под эту "лавочку" мощные дотации из областного бюджета. И на эти деньги воздвиг первую "аграрную" недвижимость: трехэтажный особняк с автономной системой жизнеобеспечения. И вдруг Надейкина сняли...

Огорчению прокурора Сыроблюева не было предела. Партийная интуиция подсказывала ему направление действий: "дело" Щелевского шила бригада самых способных следователей облпрокуратуры и примкнувших к ним кадров УВД. Очень скоро молодой "губернатор" почувствовал себя, как голый в крапиве.

Первый его прокол носил шкурный характер: вдохновляемая и направляемая Сыроблюевым группа оперов УВД схватила "губернатора" с поличным на базе Рособуви - по блату покупал пару ботинок!

Шум взвился. Пресса, радио, телевидение, вышедшие из-под партийного контроля, рассказывали и показывали истомичам сюжеты о том, как "губернатор" незаконно покупает ботинки со склада в то время, когда большинство жителей области ходят чуть ли не босиком! Ибо давно уже нет в свободной продаже никакой обуви, кроме калош...

Коррупция была налицо.

"Долой привилегии чиновникам!" "Долой коррупционера Щелевского!" - возвещали плакаты пикетчиков, возникших непонятно как возле Белого дома. Возмущение народных масс возрастало не по дням, а по часам. На другой день телевидение показало в прямой трансляции штурм Белого дома толпами орущих горожан.

Ј Хлеба!..Хлеба!.. Дайте хлеба!.. - ревела масса.

Прямо в телеобъективе нарисовалась харя в кепке семиклинке и рявкнула:

Ј Щелевский, курва, хлеба не дает наистись! Долой падлу!..

И пролетарий стукнул себя по семиклинке сразу двумя буханками хлеба. Оказывается, телекамера с близкой дистанции не смогла запечатлеть пролетарские руки с хлебами, а когда камера отъехала, некстати в кадр въехали буханки. Вышло непонятно: с хлебом, и требует хлеба.

Телекамера проследовала вслед за толпой в глубь Белого дома, на ходу снимая и передавая сцены штурма.

Кричащие массы ворвались в конференц-зал, где Щелевский вел совещание.

Ј Что!? Что такое!?.. - возникло в объективе его растерянное лицо.

Ј Хлеба!!!.. - ревела толпа, и в кадре зачем-то вновь возник пролетарий, настырно молотящий себя по голове буханками.

Штаб по свержению "губернатора" Щелевского располагался в кабинете облпрокурора Сыроблюева. Когда ему донесли, что толпа уже проникла в Белый дом и вот-вот начнет погром, прокурор внес коррективы:

Ј Погрома не допустить! Организовать стихийный митинг трудящихся в конференц-зале по выражению недоверия Щелевскому!

Ј Будет сделано!

И группа оперов, растворенная в толпе возмущеных граждан, мигом направила их возмущения в нужное русло: "губернатора" оттерли в глубь сцены, митингующие поочередно дорывались до микрофона и клеймили, клеймили, клеймили позором областную власть в лице Игоря Щелевского, который довел область до нищеты и разрухи...

В кабинете Сыроблюева шла тихая беседа. Его визави, председатель истомского агропромышленного комитета Иван Китов внимательно слушал прокурора.

Ј Игорек долго не продержится, - размышлял Сыроблюев, - через несколько таких акций, как сегодня, нервишки у него сдадут, и он уйдет. Я не хочу крови, сажать его не собираюсь, но напомнить кто есть кто - напомню. Если не внемлет, тогда, конечно... Еще месяц-другой и он дозреет. Так что готовься, будешь губернатором.

Ј Еще неизвестно, как в столице... - неуверенно пробормотал Китов.

Ј Столицу я беру на себя. Уладим. Репутация у тебя подходящая, мы поддержим. Со средствами массовой информации поработаем, они представят тебя в лучшем свете, так что не дрейфь!

Ј Я не дрейфлю, - покраснел аграрий, - а вот ты не слишком ли круто взялся за Щелевского? Если события повернутся по-другому, и Москва пришлет сюда каких-нибудь Гдляна с Ивановым, что тогда будет?

Ј Москве сейчас не до нас! - пресек сомнения Сыроблюев, - куй железо, пока горячо. Нам есть что терять, поэтому не терять времени - давить Игорька! Иначе нам - хана...

Глава 30

Сруль Зямович Райкин был назначен директором водоканала неожиданно для водоканала: не ждали... Сруль вернулся не один, при нем был молодой человек, с манерами томной кошечки, по фамилии Мудник - этого "голубого" джентльмена "голубой" директор назначил бухгалтером.

Главным бухгалтером и одновременно заместителем директора по экономике была неизносимая бабка Колбасенко, которую в водоканале звали Тэтчер - эта встретила второе пришествие Сруля с глубоким удовлетворением: всегда ценила его хватательные способности. Трио мгновенно стало "семьей" - Сруль распоряжался кредитами, Тэтчер обеспечивала их перемещение в нужных направлениях, Мудник вел им учет.

"Семья" стала полной, когда в нее влилась Изольда Кошадрина - юрисконсульт, которую здесь знали под кличкой Помойка: страшная, как баба Яга, эта сорокалетняя тетка обладала такими "заглотными" способностями, что они компенсировали все остальное. Меняющиеся водоканальские директора передавали Помойку один другому как инвентарь, ибо считали, что без нее в хозяйстве, как без помойного ведра, не обойтись ни одному - отсюда и пошло ее второе имя. Она стала четвертым членом "семьи" и оказалась незаменимой: юридическое оформление комбинаций Сруля требовало участия своего человека.

Время для комбинаций наступило благоприятное. Всюду возникали кооперативы, малые и средние предприятия, частная инициатива выходила из подполья и создавала подполье нового образца: когда под эгидой государственных предприятий возник экономический слой, ничего не производящий, но энергично перелопачивающий бюджетные деньги через частные фирмы-посредники из государственных "карманов" в частные карманы без всяких кавычек.

Гарантом безопасности для Сруля был прокурор Истомской области Сыроблюев - имел долю в "гешефтах" и обеспечивал правовое их прикрытие.

В заповедном кедраче на берегу Истоми споро росли трехэтажные особняки Сруля и Сыроблюева, чья совокупная годовая зарплата равнялась одной десятой процента от реальной стоимости строений. В стороне от них рос не по дням, а по часам, диковинный дворец главного строителя области Боруха Моисеевича Мальцера: трёхэтажная халабудина с готическими башенками и шпилями, и стенами, расписанными библейскими сюжетами по еврейским национальным мотивам.

Федор минимально наладил быт в квартире на Кирова и продолжил свои литературные занятия. Писал неспешно, не видя смысла ускоряться, как, впрочем, и замедляться.

Главным было - не дать близким и дальним вовлечь себя в дела к литературе не относящиеся. Поэтому Федор хранил в тайне то, что могло вызвать наплыв ходоков: в шкафу под одеждами вызревала фляга браги.

Но все тайное рано или поздно становится явным. Однажды Федор не устоял перед натиском неопохмеленной матери, пришедшей к нему за опохмелкой, и налил ей банку пойла...

И все. На этом покой кончился. Денно и нощно мать с Игнатьичем ломились к Федору, требуя выпивки, выпивки, еще раз выпивки и только выпивки! Стоило их впустить в квартиру, они припадали к четырехведерному сосуду и начинали перманентный пир до полного и окончательного осушения оного.

Обстановка в доме грозила стать адом.

Осознав это, он перестал отвечать на телефонные звонки и стуки в дверь.

Но Елена Федоровна с Владимиром Игнатьевичем мигом вычисляли, что Федор дома и колотились в дверь с настойчивостью смертников.

Так было и на этот раз...

Ј Федька! - ревел за дверью материнский голос, - отвори! Я знаю, ты дома! Свет с улицы видно! Отвори, мерзавец, родной матери!

Федор тосковал: пропал рабочий день. Если сейчас отворить дверь, закрыть ее не дадут, ворвутся и не уйдут, пока не выхлещут всю бадью. Если не открыть, будут долбить дверь, пока не рухнет...

А за дверью шумели голоса, числом явно превосходящие цифру "два", там словно митинг проистекал. Слышался басок ветерана принудработ Генералова, еще чей-то. Затем дверь сотряслась от коллективного пинка...

Ј Что надо!? - не выдержал пытки Федор.

Ј А-а-а!..Ты дома!!! - взревели хором мать с Игнатьичем, - открой!

Ј Не открою! Что надо?

Ј Да ты что, выблядок! - взвыла маман, - родной матери!?..

Орала, пока не устала. Тогда жалобно простонала:

Ј Пусти хоть по стакану принять...

Ј Жди за дверью, - полусдался Федор, - сейчас налью и подам.

Он налил в трехлитровую банку браги из фляги, накинул на дверь длинную самодельную цепь и открыл ее наружу... У двери торчали в положении "наизготовку" маман, Игнатьич, и мамашины подруги пенсионерка баба Тася, Стюардесса, за ними - еще какие-то незнакомые деды и бабки, оккупировавшие лестничную площадку, а на лестнице коршуном горбился инвалид на костылях.

Ј Ты что, блядь, одной банкой нас собрался опохмелить!? - осатанела мать, - пожопился, курва!?

Неодобрительный рев многолетних людей потряс "хрущевку",

Ј Погоди, сейчас еще принесу! - вскричал Федор, заметив, что в дверь вцепилось сразу несколько рук, - не ломайте!..

Но руки, ухвативши дверь, уже рвали ее наружу, в струну натягивая мощную цепь.

Федор спешно налил еще трехлитровку браги и сунул ее в щель между косяком и дверью. Банку вырвали те же руки, что рвали дверь, Федор воспользовался моментом и дверь захлопнул...

Писать в этот день больше не мог.

На другой день встал пораньше, выкупался, принялся править рукопись.

В дверь постучали. Федор замер. Стуки продолжились.

Ј Федя... - донесся из-за двери умирающий голос мамаши, - пусти, сынок, помираю...

Не откликнулся.

Ј Я знаю, что ты дома... - молила мать, - отвори...я одна, ты не думай... Клянусь честью!

Пытка длилась более часа. Федор не выдержал, накинул цепь и открыл дверь. В зазор кинулись мать и баба Шура, застряли, и принялись лаяться:

Ј Козел!.. Шакал!.. Баран!.. Забаррикадировался от родной матери!.. Открой, сука!..

Федор пытался закрыть дверь, но тщетно: бабки сунули в зазор руки-ноги.

Ј Открывай, гнида! - вопила маман, - не прикидывайся чайником, падла!..

На вопли стали сходиться соседи, послышались возмущенные голоса, ропот, угрозы вызвать милицию.

Федор сдался: снял цепь и бабки ворвались в квартиру. Вмиг умиротворились. Сели за стол в комнате, мать вальяжно распорядилась:

Ј Налей-ка нам сначала бражки, потом самогонку поставишь.

Федор молча воздвиг на стол трехлитровую банку браги, два стакана, кус хлеба.

Ј А себе стакан? - спросила мать.

Ј Не буду.

Ј Брезгуешь!? - мгновенно завелась Елена Федоровна, - видала, Шура? Родной матери сын брезгует!.. Эх, выблядок и есть выблядок! Ладно, поехали...

Бабки опрокинули по стакану пойла и сразу налили еще. И еще. Потом запели дурными голосами:

...на ём погонья золотыи!..

Федор на этом балу был лишним. Он сидел в кухне, молча курил. Рабочий день пропал вчера, сегодня, неизвестно еще как завтра... Пока бабки здесь, заняться ничем невозможно. Выгнать их тоже невозможно.

Старушки "приговорили" банку браги, засобирались на Московский тракт и потребовали дать им с собой еще банку браги. Федор обрадовался тому, что гостьи покидают квартиру, налил им две трехлитровки, поставил в сетку.

Ј Идите, а то Игнатьич неопохмеленный страдает.

Ј Ты что, скот, родную мать гонишь? - насторожилась маман, - я сама тебя выгоню отсюда! Это моя квартира! Вон отсюда, шкура! Верно я говорю, Шура?

Ј Верно!.. - прохрипела Шура.

Бабки вместо отбытия продолжили пир. Пили, пели, самовыражались, потом рухнули на пол. Первой пала Елена Федоровна, из-под нее заструился ручей. И тут же на нее поперек пала баба Шура, и тоже мгновенно обмочилась.

Федор сидел на кухне окоченевший. Взял нечитаный номер "Знамени". На первой странице был материал о создании в Истомске какого-то Антифашистского комитета, в который вошли самые прогрессивные антифашисты Истомских Афин: недавно выпущенный с "психи" правозащитник Кронштейн, директор водоканала Райкин, председатель пригородного колхоза Бундерс, редактор газеты "Вестник" Гнилов, директор радиозавода Ройтман, директор филармонии Зельдман, начальник горфинотдела Шольцман, закройщик Рабинович, зубопротезист Давидович...

" Против каких фашистов в краю таёжном собрался бороться этот новоявленный Бунд? - заудивлялся Фёдор. - Бред какой-то..." На другой полосе этот комитет уже требовал вернуть еврейской общине здание синагоги, отобранное советской властью и ныне занимаемое областным судом...

Вот это темп... - продолжал удивляться Фёдор. - Перманентные борцы за правое дело...

Глава 31

С Ольгой Федор познакомился возле своего дома. Шел с дружеской пирушки "загруженный в плепорцию" и у первого подъезда своего дома поскользнулся, грохнулся об обледенелую земную твердь. Матерок уже почти вылетал из уст его, он застрял из-за удивления: у подъезда стояла и смотрела на него молодая стройная дама в белом стеганном комбенизоне, на фоне которого ярко рыжели длинные локоны - фантастическое зрелище для отдаленных районов Сибири и Дальнего Востока.

Федор даже отрезвел.

Ј Миль пардон, мадам! - сказал он.

Дама улыбнулась. Или усмехнулась. Федор подмигнул ей и продолжил путь к своему подъезду. Перед тем, как войти, оглянулся: дама смотрела в его сторону и уже не улыбалась, только зачем-то покачала головой.

Он забыл о случайной встрече и удивился, когда через несколько дней с ним возле дома поздоровалась незнакомая рыжеволосая дама.

Ј Здравствуйте, - ответил Федор, - простите, не узнаю...

Ј Где уж вам узнавать после такой встряски.

Ј В смысле?

Ј Вы тогда так упали, что я испугалась за вас.

Ј А-а-а... Так голова же костяная, что ей будет?

Ј И все же...

Ј Федя! - окликнула его баушка Нина Николаевна, вышедшая из подъезда с громадной снеговой лопатой в руках, - а ну, давай-ка снег покидай!

Ј Не могу, Нина Николаевна, организм подорванный!

Ј Бессовестный! - возмутилась старушка, - на тебе бревна возить можно! А ты боишься лопатой помахать три минуты! Олечка, ты его пристыдила бы, что ли!...

Ј Все, уже перековался! - возвестил Федор, - давайте лопату!

Он принялся отгребать свежевыпавший снег от дома к скверу.

Ј Оля! - принялась Нина Николаевна за Ольгу, - а ты что стоишь? Бери метлу! Сейчас я ее вынесу!

Выволокла из подъезда метлу и вручила Ольге.

Ј Дворник же есть! - слабеньким, почти детским голоском проворковала Ольга.

Ј Дворник! - сварливо зашумела Нина Николаевна, - толку от этого дворника! Каждый раз заново за ним перечищаю!

Ольга взяла метлу, махнула ею несколько раз по тому месту, где Федор прошелся лопатой.

Ј Разве так метут!? - укорила Нина Николаевна. - А ну, дай сюда! - она отобрала у Ольги метлу и замахала ею во всю свою восьмидесятилетнюю силу, довела ровный "прокос" до Федора и завжикала прутьями дальше, дальше, дальше...

Ј Бежим, - шепнул Федор Ольге и нырнул в свой подъезд. Ольга - следом. Как подельники, скрывающиеся от погони, юркнули в федорову квартиру. Федор выглянул в форточку: баушка Нина Николаевна загибала "прокос" уже за угол дома.

Сидели, пили чай, перебрасывались ничего не значащими фразами.

Ј У меня бутылка вина есть, - вспомнил Федор, - по грамму?

Ольга молча улыбнулась глазами.

Ј Молчание - знак согласия, - кивнул Федор и достал вино, открыл.

Чокнулся своим стаканом об ольгин, выпил. Ольга пригубила.

Федор тихо удивлялся: все лицо, шея, руки женщины были сплошь усеяны веснушками, словно ее выкрасили золотой краской из пульверизатора. Догадывался, что и под одеждой скрываются те же россыпи.

Ј Где рождаются такие рыжие люди? - поинтересовался Федор.

Ј В Кажди Сае.

Ј Это где?

Ј На Иссык-Куле, в Киргизии.

Ј А-а-а! - озарился Федор, - вспомнил! Мы ж проходили этнографию в университете... Точно, вспомнил! Каджисайские племена издревле населяли иссык-кульскую котловину, и под воздействием уникального микроклимата с повышенной солнечной радиацией там вывелась особая порода людей, среди известных рас, народов и племен! Можно говорить о создании четвертой расы - каджисайской!..

Федора несло. Ольга не пила, только обозначала пригубление, а Федор подливал себе и ближе к концу "огнетушителя" слегка захмелел, находился в состоянии легкой эйфории, когда все вокруг становится радостным и уютным.

Ольга слушала его треп все с той же полуулыбкой.

Ј Между нами, - склонился к ней Федор, - есть неофициальное мнение деидеологизированных ученых: господь создал каджисайство как особую форму жизни, своего рода этнографический протест против слиянья рас!..

По мере приближения содержимого бутыли ко дну Федор становился речистее.

Ольга стала иногда заходить к Федору, из чего он заключил, что она - незамужняя дама, не знающая, чем скрасить скуку. Сам Федор не задавал ей вопросов на эту тему, он и значения особого не придавал этому знакомству. Как-то при очередной встрече обронил в беседе:

Ј Выйдете замуж, у вас появятся маленькие каджисайцы с золотым тиснением.

Ј Я уже замужем, - почему-то поскучнела Ольга.

Легкомысленное балагурство Федора задело ее за самое больное место: прожив с мужем в браке десять лет, она так и не смогла забеременеть, считала себя не способной к этому и к своим тридцати годам бездетность переживала болезненно. Муж давно жил своей жизнью, имел другую женщину, и Ольга жила в его доме на правах бывшей жены, которую и выгнать жалко, и дальше терпеть неприлично... От униженности своего положения Ольга не знала, куда деться.

Беседа увяла. Ольга стала унылой и молчаливой. Федору тоже стало скучно и неинтересно.

Ольга засобиралась и ушла.

Федор скоро забыл о ее существовании.

1991 год пришел в Истомск ясной морозной ночью и вышел из него в западном направлении в ритме смены часовых поясов.

Днем к Федору приехали дочери: старшая, Светлана, привезла семилетнюю Наташу. Предупредила:

Ј Пап, мы ненадолго. Анна Александровна сначала вообще запретила Наташе быть у тебя, я уговорила, она разрешила на час, иначе никогда больше не позволит...

Наташа выросла за год, в течение которого Федор ее не видел. Курносая, с белыми волосами, она походила на куколку из телесказки. Двадцатидвухлетняя Светлана, наоборот, стала выглядеть старше своих лет. Пока Наташа увлеченно долбила пальчиками по клавишам пишущей машинки, Света сообщила о своих делах:

Ј Я ушла от Виктора.

Ј И где сейчас?

Ј У Михаила.

Федор усмехнулся:

Ј За два года троих мужей сменила...

Ј В тебя.

Ј Познакомила бы с новым мужем.

Ј Потом.

Ј Что так?

Ј Так...

Федор сменил тему:

Ј Как там Анна обустроилась?

Ј Нормально. Довольна новой квартирой. Ты бы зашел к ним когда...

Ј Ни к чему.

Ј Она хорошая баба, пап.

Ј Хорошая.

Ј Наладил бы какие-то хоть отношения.

Ј Незачем.

Ј Дело твое, конечно.

Ј Уже не мое.

Ј Ясно...

Январь морозами начался, морозами и продолжился. В середине месяца поздним вечером Федору неожиданно позвонила Ольга.

Ј Привет, - сказала она своим еле слышным голосом, - это я, Ольга.

Ј Привет, - сказал Федор, - это я, Федор.

Ј Чем занимаешься?

Ј С похмелья маюсь.

В трубке долго было тихо.

Ј Ты один? - спросила Ольга.

Ј Один.

Ј Зайти можно?

Ј Можно.

В трубке раздались длинные гудки. "Что ей надо?" - недоумевал Федор, не имеющий никакого настроения общаться с кем бы то ни было: после вчерашнего застолья с неумеренными возлияниями чувствовал себя гадко.

Ольга появилась так скоро, словно из соседней квартиры звонила.

Ј Раздевайся, - предложил Федор, - я пока чаишко сооружу.

И ушел на кухню. Это крохотное, в шесть квадратных метров, помещеньице казалось нетесным из-за полного отсутствия мебели. Кухонным столом Федору служил испорченный телевизор, поставленный на бок. На подоконнике гнездились немногочисленные посудины и снедь. Собрал на кусок фанеры чашки-ложки-печенье и понес в комнату.

Посиделки были неоживленными.

Ј Давненько тебя не видел, - заметил Федор, - что нового?

Ј С мужем развелись, - ответила Ольга, пальцем рисуя на столе невидимый рисунок.

Помолчали. Молча пили чай.

За окном угомонился проспект Кирова, в парк уходили последние троллейбусы, перестали рычать автобусы, лишь изредка шелестели легковушки.

Послепохмельная мука угнетала Федора.

Ј Ольга, - сказал он, решив, что терять нечего и находить тоже, - я не знаю, что говорить. Засыпаю. И вообще плохо себя чувствую. Я ложусь спать, а ты как хочешь: можешь сидеть хоть до утра, вон книжки... Можешь уйти, когда захочется: хлопни дверью и замок защелкнется. Можешь ложиться спать рядом со мной...

Федор лег на кровать, закрылся с головой и мгновенно уснул, оставив соображения светского этикета светскому этикету.

Проснулся под утро оттого, что рядом кто-то зашевелился. Повернул голову: в полусвете, исходяшем из кухни, узнал Ольгу.

"Да уж..." - подумал Федор.

Зажмурился и вновь провалился в тяжёлое постперепойное забытьё.

Утром проснулся, нашел на столе записку: "Ну и здоров же ты спать. Захочешь, позвони мне на работу..."

Позвонил.

Ј Ты во сколько вернешься? - спросил "алёкнувшую" Ольгу.

Ј Вечером.

Ј Жду.

Федор потянулся, зевнул.

Зазвенел телефон.

Ј Да! - сказал Федор, подняв трубку.

Ј Ох, и подлец же ты, Угаров! - зачастил негодующий голос Тани Пожидаевой, - подлец конченный!..

Ј Подлецыжды подлец, - поправил Федор.

Ј Тебе б только на бабу залезть! - повысила тональность Таня, - больше тебя ничто не касается!?

Ј Не касается.

Ј Мерзавец!.. - взрыднула Таня. - Ну, погоди!..

У Федора испортилось настроение: эта железная леди не постесняется и сюда примчаться для разбора полетов...

Снова завянькал телефон. Поднял трубку и молчал.

Ј Федор!.. - услышал голос Лены Беленко, - ты дома?

Ј Нет. - Сказал Федор. - Уже выхожу, ты случайно застала...

Ј Погоди, я сейчас примчусь!..

Ј Не надо! - воскликнул Федор, - я же сказал: ухожу! Срочное дело!

Ј Какое у тебя может быть срочное дело? Жди, я мигом.

Ј Потом! Потом! - заверещал Федор, - меня уже ждут... В милицию вызвали! - соврал зачем-то Федор, - тут такая история!..

Ј Что ты натворил!? - встревожилась Лена, - Федя, я с тобой! Жди!..

Ј Не надо! - рыкнул Федор, - я позвоню тебе! Жди! Пока!..

И вырвал телефонную вилку из розетки.

Ситуация смахивала на бабский заговор.

Днем к Федору нагрянули гости - Сергей Буйный и Владимир Пташкин, заряженные двумя "пузырями" водки, и сами уже "на кочерге". Пташкин с ходу скомандовал:

Ј Угаров, орудия труда готовь.

Федор воздвиг на стол стаканы.

Приняли.

Ј Этот изменник без меня начал с утра бесчинствовать! - указал Пташкин пальцем на хилую грудь Буйного, - что с ним сделать за это?

Ј Оставьте! - строго осек его Сергей Борисович, - пока вы камлали на планерке, я мог в бозе почить.

Ј В бозе он почил бы! - передразнил Пташкин, - сказал бы: буксы горели!

Ј Вы вульгарны! - укорил Сергей, - о боже, и с этим грубияном я сижу за одним столом!

Посиделки продолжались до вечера. Выпили водку и принялись за флягу с брагой, которую Федор выкатил на середину комнаты. Компания постепенно разрасталась: подтягивались поочередно Олег Саблин, Шура Пименов, Повидлыч...

Когда вернулась с работы Ольга, на ногах условно держался один Федор. Остальные едва теплились.

Ј Что тут происходит? - тихо ужаснулась Ольга.

Ј Др-р-ргая... - развел руками Федор, - мы тут и-и-к!.. выпили. Ну, в общем...и-ик! Фу, брага не та пошла... Что я сказал?..

Дальнейшее происходило без участия Федора. Он только икал и с перманентным изумлением наблюдал, как миниатюрная Ольга волоком тащит тела его павших друзей к порогу и выкидывает их "за борт"...

Ј Т-ты кто такая!? - воскликнул Федор между "иками".

Ј Сиди! - Ольга повернулась к нему, кулачки ее были сжаты, - нашли притон! Свиньи!..

Ј Всякая свиристелка!.. - Федор попытался подняться с кровати, но завалился на бок, потрепыхался и затих, упав на спину. Захрапел так, будто бензопилу включили.

Проснулся под утро, сел на постели. Увидел спящую рядом Ольгу. Она тут же открыла глаза и смотрела на него не мигая, в полусвете ночника взор ее был зловещим.

Ј Ох... - вздохнул Федор. Он встал, прошел на кухню, увидел пустую, чисто вымытую флягу и в груди у него похолодело от нехорошего предчувствия.

Ј Похмелиться ничего не осталось? - спросил он.

Ј Ничего, - ответила Ольга, - и больше никогда ничего не останется.

Ј Как так?.. - оторопел Федор.

Ј Больше здесь оргий не будет.

Ј Да ты что, мать? - удивился Федор, - ты кто здесь?

Ј Дед Пыхто. Оргий не допущу.

Ј Вот это номер...Свободного художника!.. Это тоталитаризм...

Ј Тоталитаризм.

Ј Я протестую!

Ј Протестуй.

Федор послонялся по комнате, ощущая внутри себя дискомфорт.

Ј Я что же, так и буду непохмеленный?

Ј Так и будешь.

Ј Ну, уж дудки! Это дело надо исправить... - и он начал одеваться.

Ольга налетела на него как вихрь, отняла одежду, встала у входной двери:

Ј Не пущу!

Ј Да это что же такое творится?.. - совершенно растерялся Федор.

Началось странное сожительство. Через месяц Федор предложил:

Ј Ты переносила бы сюда свои вещи, что ли...

Ольга кивнула. Когда он вернулся со своего очередного двухсуточного дежурства, Ольга уже развешивала в старом, расхристанном шкапчике свои одежды.

Ј М-мда, - почесал маковку Федор, - надо бы мебеля какие-то заводить.

Пока он жил один, как бы не замечал полубичевского обустройства своего логова: три брошенных Анной полуразвалившихся стула, такой же стол, дряхлая тахта...

Они с Ольгой объехали все мебельные магазины города, и нигде ничего не нашли. В пустых магазинах сонно ползали продавщицы, они даже на вопросы не отвечали, отворачивались.

Ј Где что брать, ума не приложу, - признался Федор.

Не знала и инженер-конструктор завода "Геофизика" Ольга Алексеевна Клинова, урожденная Кобзарь. Ни блата, ни опыта "добывания" не было ни у него, ни у нее.

Ј И холодильник надо, - смекал Федор.

Ј И телевизор, - дополнила Ольга.

Торговля образца 1991 года могла предложить только кухонные дощечки для разделки овощей.

"Женился я опять, что ли? - спрашивал себя Федор, - или как?.."

Внешне Ольга не производила на него никакого впечатления: баба как баба и не более того. Сдержанная, суховатая, как бы себе на уме...

Скоро Ольга, как бы между прочим, сообщила:

Ј Я беременна.

Ј Я не сомневался! - заверил Федор, вообще не думавший ни о каких беременностях, - иначе и быть не могло!

Он нечаянно сказал правду, о которой и не задумывался: женщины от него беременели с неизбежностью наступления дня после ночи и почти с той же скоростью.

Ј Что будем делать? - сухо спросила Ольга.

Ј Что делать... Рожать!

Федор скорее угадал, нежели понял, каких слов ждет от него Ольга. И вопреки установкам и принципам свободного художничества, предложил:

Ј Зарегистрируем брак, и будет еще один Угаров. Или Угарова. Лады?

Ольга кивнула головой, медленно, словно ритуал совершала.

"Может ты дурак, месье Угарофф?" - спросил себя Федор.

"Дурак." - Подтвердил внутренний голос.

А сдержанная, суховатая в общении Ольга внутри себя переживала самые значительные моменты своей жизни: она, давно смирившаяся со своей женской неполноценностью, вдруг забеременела! Забеременела нормально, как все нормальные женщины... Это ее потрясало. Удивляло.

Федор удивлялся другому:

Ј Эка невидаль? Ты что, не могла раньше ко мне обратиться?

Ј Бессовестный... - покраснела Ольга, - я замужем была...

Ј Ну и что? Если муж неполноценный, жене пропадать в бездетности?

Ј У меня может быть только один мужчина.

Ј Как говорил Станиславский: внутренне я не верю! - патетически возвестил Федор.

Ј Хам...

Глава 32

В марте 1991 года позвонил Владимир Васильевич Пташкин:

Ј Угаров, ликуй!

Ј Ликую.

Ј Вышел твой бестселлер, сегодня получили тираж. Гони сюды, в издательство...

Федор с изумлением взял в руки свое первое детище: крохотную, невзрачно оформленную книжку...

Обмывали на водокачке, тащить компанию домой под ольгины очи Федор не отважился.

Пили, пели, веселились. Попадали, кого где застиг упадок сил. Из соображений безопасности Федор заранее запер на замки двери в подстанцию с напряжением десять тысяч вольт и распределительное устройство с напряжением в четыреста, чтобы кто-нибудь из гостей не сунулся...

Машинно-концертный зал никогда не знал такого рева, как в этот день и в эту ночь: "капелла" была в ударе.

Утром Федор очнулся от стона, жалобного и томного. Глянул в дежурку: Олег Саблин, павший вчера первым, угнездился спать за пультом дистанционного управления станцией и нечаянно затолкал лысую голову в зазор между полом и нижней перекладиной пульта. Туда голова вошла, оттуда выходить не желала.

Ј Как же ты спал всю ночь?

Ј Х...ее знает... - прохрипел страдалец, - вынимай, давит...

Ј Один не выдерну. Погоди, другие очнутся.

Ј Я к тому времени без головы останусь... - плаксливо вякнул Олег, - вытягивай!

Федор ломом отжал стальную перекладину и Олег, обдирая уши о металл, выковырнул свою "бестолковку" из зазора. Долго ходил по дежурке, бранчливо матерясь, потом увидел на окне недопитую самогонку в трехлитровой банке и воодушевился:

Ј О! И ты молчал, что есть чем поправиться!..

Пир продолжился.

Федор подходил к своему дому и еще издали заметил заседание пленума Центрального Комитета: на лавочках возле его подъезда гнездились старушки восьмидесятиквартирной "хрущобы". Дедов не было, они до таких лет не доживали. Федор шкурой почуял, что на повестке дня вопрос, имеющий к нему самое непосредственное отношение.

Ј Федя! - окликнула его баушка Нина Николаевна, - а ну, иди сюда!

Подошел, воздал общий привет многолетним людям. Экс-педагог Ольга Сергеевна, разменявшая девятый десяток, запричитала увертюру:

Ј Федя! Да как же ты развелся с Анной!? Такая женщина! Такая женщина! Ой, как она мне нравится! Настоящая русская красавица! И Елена Федоровна всегда хорошо о ней отзывалась! Да как же так, Федя!? Ой-ей-ей... Ну, не могу прям...

Ј Ты зачем у Гришки жену увел!? - начала свою партию Нина Николаевна.

Ј У какого Гришки? - не понял Федор, - не знаю никакого Гришки!

Ј У Гришки Клинова!

Ј Ой, Федя! - вступила в разговор Мария Николаевна, - троих детей бросил! На чужую жену позарился! Аничка у тебя была такая милая! Такая милая!.. Да как же так!?

Ј Пардон, спешу! - Федор подался к подъезду.

Ј Бессовестный! Свою жену бросил, с чужой связался!- укорила его Мария Константиновна из четвертого подъезда, - Такую семью разбил! Ольгу так свекровь уважала! Во! Вон она идет! Виктория Ивановна, подойдите к нам!..

Федор шмыгнул в подъезд.

Дома Ольга встретила новостью:

Ј У нас гости.

В комнате за столом сидели Алина и Вася Укокошины.

Ј Мы мимо шли, решили заглянуть, как там Угаров на новом месте устроился, - доложила Алина, - с Олей вот познакомились.

Ј Ты, старик, женился оказывается! - как бы удивился Василий, - а мы и не знали. Поздравляем.

Ј Говорят у тебя книжка вышла? - спросила-утвердила Алина.

Ј Вышла.

Ј Писатель! - криво усмехнулся Вася, - классик!

Ј Прижизненый, - кивнул Федор.

Ј Одно из самых блистательных перьев Союза ССР!

Ј Почему одно из? - приудивился Федор, - самое-пресамое! Кандидат в лауреаты Нобелевской премии.

Ј От водоканала, - уточнил Вася.

В его саркастичности вдруг с такой явственностью обозначилась зависть, что Федора осенило: а ведь Вася всегда был такой...

Ј За нашу Советскую Родину! - поднял он бокал с дефицитнейшим портвейном, невесть где добытым и принесенным Укокошиными.

Мужчины выпили, дамы пригубили.

Застолье, разом лишившееся доверительности, превратилось в протокольное мероприятие, скучное и томительное. Алина, тонкая натура, уловила неладность в атмосфере застолья, пыталась поправить положение:

Ј Михалыч, автограф за тобой!

Федор снял с полки экземпляр "Вахты", подписал и вручил Алине.

Вася промолчал.

В конце марта Федору Угарову принесли повестку: явиться в Кировский райнарсуд в качестве ответчика. По какому делу, повестка не сообщала. Федор быстро вычислил причину: алименты. Точнее, алименты были поводом, а причина была в другом; очевидно Анну закусило, что ее бывший муженек, которому, по ее мнению, суждено было спиться, женился на другой...

В суд Федор не пошел: не желал скандала, который неминуемо устроила бы Анна. Отправил в суд письмо с просьбой рассмотреть дело без него и вынести любое решение, так как дела по алиментам бесспорны.

Через неделю ему позвонила судебная исполнительница и предложила зайти к ним, ознакомиться с решением суда и исполнительными листами.

Зашел. Федор платил алименты всегда, исполнительный лист имелся в водоканале давно. И в книжном издательстве. Теперь к ним добавилось разом еще десять исполнительных листов: для удержания дополнительных алиментов с гонораров Федора за публикации в газетах "Знамя", "Вестник", "Трибуна", "Неделя", "Утро", "Ленинец", "Ильич", "Известия", "Литературная газета", "Правда" ...

Ј Еще два забыли, - сказал Федор, - я по разу опубликовался в "Крокодиле" и в "Юности".

Ј Не острите! - осадила его дама-исполнительница, - нарожали детей, а воспитывать их не желаете! Бегаете от алиментов!

Ј Куда же я бегаю? - удивился Федор.

Ј Не знаю, куда бегаете! Обязаны со всех видов заработка платить алименты! А вы уклоняетесь! И на судебное заседание не явились! В следующий раз с милицией приведем! В наручниках!..

В киоске возле здания суда Фёдор купил несколько газет, в том числе и "Истомские Афины" - недавно начавшую издаваться истомской писательской организацией. И обнаружил в этом номере свой рассказ "Никто". Если начислят гонорар, то опять возникнет уклонение от уплаты алиментов...

В ЗАГС Федор собрался, как на пробежку: натянул трико и свитер. Ольга запротестовала:

Ј Оденься приличнее!

Ј Во что?

Ј Костюм надень.

Ј Ты видела этот костюм!? Сшили, мать их за ногу!..

Новый костюм Федор одевал один раз: в день получения в ателье. Тогда он обомлел от обновы: брюки оказались длиннее ног, в пиджак можно было упаковать слона, но при этом руки в рукава не пролазили. Федор долго и бесполезно протестовал, костюм "перешивали", что-то исправляли. Кончилось тем, что Федор начал впадать в тихую истерику, забрал костюм в надежде переделать что-то с помощью частных портных, да так и "чихнул" на это дело.

Теперь ему стало дурно от воспоминаний об этом.

Сошлись на промежуточном варианте: старые брюки и свитер. Пошли. На улице Ольга остановила Федора, направившегося было к проспекту:

Ј Погоди, на машине поедем.

Ј На какой машине?

Ј На моей, - кивнула Ольга в сторону синего жигуленка, стоящего напротив подъезда.

У Федора заныло в груди от нехорошего предчувствия. Еще не зная ничего точно, интуитивно он уже понял, что для него, с детства питающего невыразимое отвращение ко всякому рукоделию с болтами-гайками, наступают страшные времена: колупаться в "механических дровах", как он именовал все без исключения автомашины...

Ольга отперла дверцы, завела двигатель. "Амазонка моторизованная, - молча злился Федор, - осчастливила на старости лет, мать твою..."

Ольга сняла высококаблуковые туфли, достала из-под сиденья тапки, надела. Поехали.

В ЗАГСе Федор попросил заведующую:

Ј Если можно, без лишнего пафоса. Или вовсе без него. Я в четвертый раз женюсь, впору соболезновать, а не поздравлять.

Заведующая насупилась, но процедуру свернула.

Ј Всего хорошего. - Сухо сказала она.

Вышли. Сели в авто. Поехали. И тут же встали.

Ј Что-то случилось, - своим слабеньким голоском проворковала Ольга.

Переднее колесо оказалось спущенным.

Ј В багажнике запасное колесо и инструмент, - сообщила Ольга.

"Началось..." - упаднически отметил Федор, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не плюнуть на всю эту механизацию и бежать от нее прочь.

Кое-как он сменил колесо. Сходил в здание райисполкома, вымыл под краном руки.

Поехали. Молча. Настроение у Федора было "ниже нуля".

Ј Куда мы едем? - насторожился он, когда Ольга вырулила за площадь Южную и направила самокат в сторону аэропорта.

Ј Прокатимся, - тоненьким голоском прошелестела она, - можно к Истоми съездить, к Утесу. Потом в ресторане посидеть...

Катились по чистому, отмытому талыми водами просохшему асфальту. У поста ГАИ их тормознул автоинспектор.

Ј Почему номер не просматривается?

Номер не был грязным, номер заржавел до такой степени, что прочесть на нем было невозможно ничего.

Ј В первый раз выехали, - заоправдывалась Ольга, - не успели подкрасить.

Ј Незачем было выезжать, раз не привели в порядок! - строжился инспектор.

Ј Что такого? - начала выказывать раздражение Ольга, - подумаешь!

Ј Снимайте номер! - скомандовал сержант.

Ј Еще чего! - совсем не умирающим тоном вдруг заговорила Ольга. - И не подумаю!

Ј Снимайте.

Ј Сейчас! Разбежалась!..

Федор испытал жгучую досаду на жену за неуместную ее строптивость, которая и для него была неожиданностью.

Ј Ольга, помолчи. - Сказал он.

Ольга зыркнула на него волчицей.

Ј Посиди в машине. - Сказал Федор.

Ольга села в машину, звучно грохнув дверью.

Ј Инспектор, - обратился Федор к сержанту, - приношу извинения за свою егозливую супружницу. Я не доглядел за номером, я и исправлю. Сейчас приеду домой и подкрашу.

Ј Ладно, - буркнул инспектор, - поезжайте.

Поехали. По обеим сторонам дороги тянулся полупрозрачный березняк, деревья стояли в сером подтаявшем снегу, и яркое солнце сквозь паутину голых веток добиралось до самых укромных уголков.

В загородном ресторане "Кедр" было людно, но свободный стол нашелся. Долго и нудно исполняли заказ. Сначала принесли нарезанный треугольниками хлеб. Минут через двадцать - салат. Еще через полчаса - горячее. Еще через полчаса...Федор испытал отвращение к заведению.

Разговаривать здесь было невозможно, грохочущая музыка забивала все другие звуки. Страшно кричал человек на эстраде, пытающийся заглотить микрофон. Слов было не разобрать, их тоже забивали ухающие невпопад барабаны и медные тарелки. Пьяная публика гомонила своё...

Федор несколько раз порывался встать и уйти отсюда. Сдерживался. Молча ковырял вилкой в тарелке. Когда за соседним столом оглушительно запели "в дупель" пьяные офицеры, Федор дозрел:

Ј Пошли отсюда. - Встал он.

Ј Так рано? - удивилась Ольга, - посидим.

Фёдор пошел искать официанта. Нашел, расчитался и посмотрел на Ольгу. Та нехотя поднялась...

Поставили жигуленка на платную стоянку возле дома, и на этом торжество закончилось.

Глава 33

Федор никак не мог выбрать момент и познакомить Ольгу со своей матерью: в текущем году в трезвость Елена Федоровна ещё не приходила. Восьмого мая Федор белил потолок в кухне, Ольга была на работе. Затренькал телефон.

Ј Да, - поднял трубку Федор.

Ј Сынок! - донесся голос матери, - ты дома! Я сейчас зайду! - и в трубке послышались короткие гудки.

Федор знал, зачем зайдет мать. Она явилась и с порога запричитала:

Ј Ой, Федя, обезденежели мы с Игнатьичем, завтра мой святой праздник, а у нас в доме, не поверишь, куска хлеба нет! На день-то Победы!

Федор молча вручил ей полсотни.

Ј Во! - голос матери сразу обрел металлическую твердость, - ты настоящий сын, Федька! Ну, ладно, некогда мне тут, внизу такси ждет...

И ринулась прочь, как танк, вырвавшийся на оперативный простор.

Тринадцатого мая Федору домой позвонил бывший сосед по Московскому тракту Николай Тятькин:

Ј Федор, приди на Московский тракт, с твоей матерью что-то неладное творится. Лежит и не шевелится третий день.

Ј Где Игнатьич?

Ј Дома. Но он ошалел от пьянки, в разум не приходит. Мы заметили, что у них что-то не то, звоню вот тебе. Дуй сюда.

Федор на такси прикатил к бывшему своему дому на Московском тракте, зашел в квартиру, дверь которой оказалась открытой, так как замок был выломан и болтался на одном шурупе.

В большой комнате на полу спал мертвецки пьяный ветеран ГУЛАГа Генералов. Во второй комнате на кровати лежала мать. Вся она была какая-то всклоченная, перемазана испражнениями, дух от нее исходил тяжкий. Лежала истуканом и молча смотрела на сына. Моргала.

Ј Что случилось? - спросил Федор.

Мать пошевелила губами, но звука не было. Федор сходил к Венедиктычу, у которого был телефон, позвонил Ольге на работу, обсказал все.

Ј Жди, сейчас приеду на Московский, - ответила Ольга.

Федор с Венедиктычем прошли в квартиру матери.

Ј Я их трезвыми никогда не видел, - сказал Венедиктыч, -у них тут все время День Победы был... А девятого мая большая компания тут гуляла, я тоже заходил, поздравил. Вечером выхожу на улицу, вижу: Елена Федоровна в подъезде лежит! Кликнул Игнатьича, занесли ее в квартиру, на кровать положили, думали проспится и встанет. Наутро зашел: уже похмеляется та же компания, и Елене Федоровне налили, поить стали, она сама вроде не в состоянии... Но пьет из чужих рук! Лежа. Ее: "Лена Федоровна! Лена Федоровна!" Она - ни гу-гу, только портвейн пьет, и все. И на другой день так же. И вчера. А сегодня зашли с Николаем: чуем, беда... Врача вызвали, та пришла и ушла. Мы - тебе звонить...

Подъехала Ольга на своей "шестерке". С ужасом поразглядывала обстановку в квартире.

Ј Поехали к Михаилу, - сказал Федор, - вдвоем с ним вымоем мать...

Михаил с семейством жил в микрорайоне Солнечном, почти за городом. Добирались с полчаса. Потом буксовали в неописуемых грязях микрорайона, в сотне шагов от михаилова дома, к которому в легкой обуви подойти было невозможно: хляби устрашали. Выдрались. Дорулили до заветного подъезда.

Михаил был дома. Он удивился визиту брата: не общались.

Федор представил Ольгу и Михаила друг другу. Объяснил происшедшее с матерью.

Ј Сейчас соберусь, - пообещал Михаил, - подождите малость.

И исчез в глубинах четырехкомнатной квартиры. Федор и Ольга долго стояли в коридоре, пройти их не приглашали.

Ј Мы в машине подождем! - крикнул Федор в никуда.

Из большой комнаты высунулось нечесанное букле михаиловой жены.

Ј Чо орешь? - недовольно буркнула она, - сказали: щас! Жди.

Ј Мы в машине подождем, - повторил Федор.

Они с Ольгой вышли.

В машине ждали еще больше часа. Наконец Михаил появился. Поехали.

Братья с трудом донесли мать до ванны, держась за концы грязной простыни, погрузили ее в теплую воду...

Привели в порядок мать, ее постель, переложили на чистые простыни. Накормили. Напоили. Пошли в больницу звать врача.

Участкового врача нашли сразу и сразу же получили от нее нагоняй:

Ј Безобразие! До такого состояния довели родную мать! Я вчера зашла: чуть в обморок не упала! Ужас!.. Да как же так можно? Сыновья называется!..

Ј Да мы... - начал было оправдываться Михаил.

Ј Не надо. - Остановил его Федор.

Ј Я зайду в четыре, - сказала врач, не глядя на братьев Угаровых, - уходите...

Братья пошагали снова на Московский тракт.

Ј Ты давно к матери не заходил, - сказал Федор.

Ј Глядеть мне было тошно на нее и на ее хахаля, - мрачно изрек Михаил.

Помолчали.

Ј Урвал ты квартиру у матери, - не то укорил, не то констатировал Михаил, - ловкач.

Ј Ты, Миш, не соображаешь, что говоришь.

Ј А что тут соображать? И так все ясно: запихал мать в деревяшку на Московском тракте, сам захапал ее квартиру в центре!

Ј Которую она перед этим пропила и обменяла на коммуналку.

Ј Как? - не понял Михаил.

Ј Зайди ко мне, посмотри обменные бумаги.

Ј Странно... Меня иначе информировали.

Ј Вот именно: тебя информировали. А сам ты не удосужился заглянуть к матери больше года. Самоустранился, так сказать.

Ј На их пьяные хари смотреть?..

Ј Получается: я мог смотреть, ты - не мог. Но претензии ко мне иметь мог.

Ј Дык я ж не знал...

От Лагерного сада видно было насколько широко разлилась весенняя Истомь: казалось мост начинается из воды и уходит у того берега прямо в воду. Громадный теплоход-толкач шел под мостом, почти задевая мачтами его конструкции...

Врач осмотрела Елену Федоровну и констатировала: инсульт.

По русски это называлось - паралич.

Ј Шансов на выздоровление нет, - добавила врач, - не встанет...

Началась суета вокруг парализованной матери. Михаил и Федор ежедневно навещали ее или вместе или поочередно, прибирали, мыли, готовили еду, кормили... Усердствовал и Игнатьич, когда бывал трезв.

Через несколько дней Федор обнаружил, что мать...пьяна.

Ј Игнатьич, - укорил он Генералова, - ей же нельзя.

Ј А-а, - махнул рукой Игнатьич, - брось, Федя... Ей не пить нельзя! Ну, посуди, какая радость ей осталась?

Ј Как она пьет? - недоумевал Федор, - она ж не шевелится.

Ј А вот гляди! - воодушевился Игнатьич, достал из-за дивана початую бутылку, налил в стопку чего-то явно самогонного и поднес ко рту болящей. Та шевельнула левой частью рта и степенно выкушала зелье. И подмигнула сыну.

Ј Железные кадры... - бормотнул тот.

Скоро старики зажили прежней жизнью: пьющий контингент окрестностей невыводимо колготился в странноприимном доме. Федор периодически разгонял компании, но после его ухода все возвращалось на круги своя.

Ј Михалыч! - однажды возмутился Чебурашка, - ну что ты нас гоняешь? Мы Елену Федоровну не обижаем! Наливаем ей первой! Ей с нами веселей, чем с тобой. Ты пришел и ушел, а она?

Федор не нашел, что возразить.

Началось лето. Теплынь установилась томная, душная. Город утонул в зелени, укрывшей помойки и трущобы. В середине июня Федору позвонила сестра Наталья:

Ј Привет, - сказала она, - я сегодня прилетела из Питера, была у матери. Нам с тобой надо встретиться.

Ј Конечно! - обрадовался Федор, - ты откуда звонишь?

Ј С Дзержинки.

Ј Рядом!.. Давай, иди к нам!

Ј Не могу.

Ј Почему?

В трубке установилось молчанье.

Ј Почему ты не можешь прийти к нам? - повторил вопрос Федор.

Ј Сказала: нет! - в голосе сестры появилось раздражение, - ты сам можешь подойти ко мне на Дзержинку?

Ј Могу, но почему не у нас?..

Ј Я сказала! - железобетонно повторила Наталья, - жду тебя на скамейке возле цветочного киоска!

Ольга слышала федоровы реплики и что-то смекнула.

Ј Сходи, конечно, - сказала она, - зачем неволить.

Пошел.

Наталья за четыре года, прошедшие с последней встречи на похоронах родителя, не то чтобы постарела, но огрубела. От природы крупная, с грубоватыми чертами, сейчас в свои сорок она выглядела заскорузлой теткой.

Ј Привет. - Сказал Федор.

Ј Привет.

Помолчали.

Ј Ты у матери остановилась?

Ј Нет. - Мрачно ответила сестра. - У Анны.

Ј Подруги...

Ј Подруги. - Жестко подтвердила Наталья.

Снова молчали.

Ј Ты что, не можешь забрать мать к себе!? - начала разбег Наталья, - ты что, не видишь с каким алкашом она живет!? Пригрели лагерника!.. Не можешь выгнать его вон!?

Федор молчал.

Ј Я с тобой разговариваю, или со стенкой!? - взвилась Наталья.

Федор отвернулся.

Ј Забирай мать сегодня же! - приказала Наталья, - совесть потерял!.. Мать! Больная! В вонючем притоне!.. С алкашом!..

Федор как онемел.

Ј Не хочешь разговаривать!? - вскочила Наталья со скамьи, - ну, ладно! Ладно!.. Не было у меня братьев в Истомске, и черт с вами! Будь ты проклят!..

Федор не появлялся у матери, пока Наталья не улетела назад в Питер. Пришел и обнаружил Генералова трезвым.

Ј Михалыч, - сказал тот, - вот как на духу говорю, ишшо раз Наталья на меня полкана спустит, в пинки погоню ее отсель! Даром что к матери придет!

Ј Что случилось?

Ј Ишь, нарисовалась тут, бандерша! В коем-то веке раз! Вон отсюда, орет, лагерник!.. Ты понял!? Да я таких знаешь где видал?.. Я тут хозяин! А Наталья твоя - никто тут! И не ... хвоста поднимать! Не нравится ей, как мать обихаживаем!.. Простыни серые!.. Запах!..

Мать издала какие-то невразумительные бормотания, потом подмигнула сыну.

Была она уже заметно вполсвиста.

Ј Михалыч, - перешел на бытовой тон Игнатьич, - в натуре говорю: матери очень пользительно стопаря усугубить... Я сам второй день - ни-ни!..

Они с Игнатьичем обиходили мать, и Федор подался домой. Прошел по Московскому тракту до Учебной, стал взбираться в гору. На половине подъема остановился, закурил, посмотрел в сторону реки: широко нынче разлилась Истомь. Потом мысли перескочили на текущие проблемы. Надо было гоношить гараж для ольгиной "шестерки". О том, чтобы затевать капитальным, не могло быть и речи: найти место в центре города, оформить его и строить - нереально. Проще было сварить стальной гараж, но проблема была с металлом, цены постоянно прыгали вверх, сам металл стал супердефицитом...

И на стоянке машину держать все время отвратно. Сибирь - не Австралия, здесь машина ходит, пока у нее есть гараж.

Ольга наседала все настойчивее: ты мужик или не мужик? Когда гаражом займешься?

Будь его воля, Федор не занялся б гаражом никогда.

Ј Продай ты свою коломбину и живи без мороки, - предложил он Ольге.

Ольга долго скорбно молчала, потом, сдерживая слезы, процедила:

Ј Мне эту машину купили родители... И вообще, я выросла при машине. Продать просто. Как купить потом... Никогда не продам.

Вариантов не было, надо было шевелиться, обзванивать знакомых снабженцев.

Скоро позвонил Олег Мордуховский:

Ј Товарищ Угаров, пакуйте деньги, нашел вам металл на гараж!

Ј Москва. Кремль. Снабженцу Мордуховскому. - Телеграфным голосом отбубнил Федор. -Вылетаю первым рейсом набитым кейсом. Предполагаю быть вашей яранге ближайшие полчаса. Ваше решение телеграфируйте.

Ј Мою стаканы.

Когда дела начинают ладиться, то они ладятся во всем: в овощном магазине рядом со своим домом Федор неожиданно увидел на прилавке бутылки с этикетками "Настойка тархуновая". Для полусушеного времени явление было практически невероятное.

Ј Что за пойло? - поинтересовался Федор у продавщицы.

Ј Типа водки. Только на травах. Шестьдесят градусов! Бери, пока не смели!

Ј Без талонов?!

Ј Без талонов. Нечаянно завезли, хватай, пока не разнюхал народ!

Ј Никогда не пил такую... Копыта не откину?

Ј Да ты что!? - возмутилась тетка, - мы пили - смак! По сравнению с самопалом - бальзам на раны!..

Федор взял три флакона пойла, поймал такси и помчался к Олегу в городок Строителей, известный здесь как Париж - пролетарский район, куда не заглядывает высокое начальство и из строителей встречаются преимущественно те, кто страивает...

Олег суетился у гудящей стиральной машины. У окна курил незнакомый человек с лицом Чингисхана.

Ј Снабженец Женя, - представил Олег незнакомца, - у него есть металл пока еще по божеской цене, переговорите, а тут пока закончу своё дело.

И он продолжил пассы у стиральной машины.

Переговоры были короткими. Полторы тонны двухмиллиметровой толщины стального листа и полтонны уголка предлагались за тысячу рэ.

Ј Годится, - кивнул Федор.

Он отсчитал деньги.

- Олег, ты скоро там кончишь свой соцкультбыт? - окликнул друга. - Пора обмывать!

- Сейчас! Малость осталось! Ком уже обозначился!

- Какой ком? - Фёдор заглянул в коридор.

- Во! - Олег зачерпнул из стиральной машины поварёшкой: в ней лежал какой-то бесформенный ком отвратительного вида.

- Что за ошманделок? - удивился Фёдор.

- Масло! Женька приволок флягу молока с молокозавода, решили масло сбить!

- В стиральной машине?

- А в чём же ещё? В унитазе, что ли?

- Вот это номер... Надо же додуматься до такого...

- Партия научит стоя с...ть и штаны не снимать.

Принялись за дегустацию "настойки тархуновой..."

Сидели долго. Выпили всю "тархуновку", оказавшуюся приятной на вкус, особенно после самопалов. Сгоняли в овощной магазин и взяли еще три...

Федор не помнил, как добрался до дома. Проснулся под утро от удушья: не хватало воздуха и сердце словно в тисах зажало. Огляделся в рассветном полумраке. Рядом тихо, мышкой, посапывала Ольга. Федор пытался продышаться, но получилось плохо, выдох получался, а вздохнуть нормально не мог, как ни пыжился. Вдобавок стало сводить судорогами кисти рук и ног: конечности самопроизвольно начали загибаться внутрь, делая как бы хватательные движения. Федор силой попытался разогнуть их в обратную сторону, но не преуспел, напротив, сердце защемило так, что Федор всхлипнул:

Ј Ой...

Проснулась Ольга:

Ј Ты что? - спросила с тихой ненавистью.

Ј Не... - Федор попытался хватить открытым ртом воздуха, но незнаемый доселе спазм сковал дыхательную систему, и Федор икающими движениями все пытался и пытался хватить сколько-то воздуха, чувствуя, что голова его уже плывет...

Федор стал синеть, тело сотрясалось в малоуспешных попытках раздышаться...

Ольга бросилась к телефону, вызвала "скорую". Она с трудом затолкала Федору под спину еще одну подушку, чтобы грудь была повыше, и тормошила, тормошила его...

Ј Ик!.. - хватал Федор глоток воздуха, содрогался и снова хватал, - ик!..

Лицо его стало страшным: мертвенная синева исказила черты...

"Скорая" приехала быстро. Врач и фельдшер, оба дюжие молодые мужчины, действовали оперативно, имели практику реанимирования граждан, по воле партии и правительства пьющих вместо обычной водки всякие суррогаты.

Федору вкатили несколько уколов, и он стал дышать. Часто, жадно.

Ј Что пил? - деловито спросил врач.

Ј Тархуновку, - прошептал Федор.

Ј У него в кармане куртки бутылка недопитая! - встрепенулась Ольга и кинулась в коридор, вернулась с початой бутылкой, вручила ее врачу. Тот почитал этикетку и спросил:

Ј Сколько выпили?

Ј Ну... - начал Федор воспроизводить в памяти детали вчерашнего вечера, - сначала две на троих, потом еще взяли три, но Женька ушел и мы с Олегом вдвоем две осадили, а третью я начал один, Олег уже свалился... Значит получается... где-то кило я принял...

Ј Ты читать умеешь? - спросил врач.

Ј Ну... - не понял, куда он клонит, болящий.

Ј Образование какое?

Ј Высшее.

Ј Значит читать умеешь, - кивнул врач, - так вот тут на этикетке написано: настойку тархуновую употребляют, добавляя ее по десять граммов на литр воды. А вы как пили?

Ј Живьем, - проблеял Федор: голос дрожал.

Ј Что за люди, - сокрушнулся врач, - ничего не боятся... Интоксикация такая, что непонятно, как до сих пор не умер... Сейчас промывать будем! - он повернулся к Ольге, - ведро воды, таз, полотенце!

Ольга мигом принесла все необходимое.

Врач вынул из сумки-баула резиновый шланг оранжевого цвета, сунул его Федору в рот:

Ј Глотай!

Ј Не смогу! - прохрипел Федор.

Ј Глотай! - приказал врач, - не ты первый, не ты последний! В желудок!

Федор попытался просунуть шланг в горло, но ничего не получалось.

Ј Не могу!..

Ј Все могут, а ты не можешь? - Осерчал врач, - а ну!..

Он отобрал у Федора шланг и стал толкать его ему в глотку. Федор захрипел, замотал головой. Фельдшер зажал ему голову ладонями, а врач стал вталкивать шланг. У Федора выкатилось из орбит глаза, он задергался, схватил врача за руки и медленно отжал их от себя.

Ј Не могу! - хрипел Федор.

Ј Такой жлоб здоровенный и не может трубку проглотить! - возмутился врач, - а ну, Санек, давай вместе!

И они с фельдшером в четыре руки стали пихать в Федора шланг. Федор заметался, схватил своими руками четыре медицинских руки и медленно отжал их от себя.

Ј Вот же ... - вырвалось у врача, - он культуризмом, что ли занимается!? Вон у него какие банки!..

Ј Культуризмом, - скривилась Ольга, - стаканы да бутылки поднимает!

Ј Наверно десятиведерные стаканы, - сказал фельдшер.

Ј Держите его за руки! - скомандовал врач.

Ольга навалилась на одну руку Федора, фельдшер на другую, а врач всадил шланг Федору в горло.

Ј Держите! Держите! - вскричал врач, видя, что Федор с вылезающими из орбит глазами, напрягся и... из положения лежа медленно стал поднимать руки с висящими на них Ольгой и фельдшером.

Ј Да держите же! - разозлился врач, и надавил на шланг.

Федор стряхнул с рук держателей и скинул с себя верхом на нем сидящего врача. Сел на постели.

Ј Прошу пардону, - сказал он, - не могу...

Ј Помрешь! - закричал врач. - Глотай!

Ј Не могу...

Ј Что делать... - растерялся врач, - ну, давай, пей воду сам тогда! Пей ковшом!

Федор послушно зачерпнул из ведра литровый ковш воды и выпил. Потом еще. Еще...

Ј Не могу больше, - признался он.

Ј Пей! - приказал врач, - пей, говорю! Минимум полведра надо выпить!

Ј Лопну, - выдохнул Федор.

Ј Не лопнешь! Пей!

Федор выпил еще ковш. Еще... Осадил ведро до половины и жалобно вякнул:

Ј Все! Не могу...

Ј Теперь два пальца в рот и - блюй! - приказал врач.

Федор сунул два пальца в рот и стал щекотать гортань. Безрезультатно.

Ј Сильнее! - приказал врач.

Федор щекотал, щекотал, взмолился:

Ј Да не получается! Что туда вошло, назад не выйдет...

Ј Блюй! - психанул врач.

Федор встал на четвереньки над тазом и попытался заставить себя рыгнуть. Не получилось.

Ј Я ж говорю... - всхлипнул он, - не выйдет...

Ј А я говорю: выйдет! - осатанел врач и, сев на Федора сверху, как индеец на мустанга, обхватил своими ручищами его под живот и так даванул, что из глотки болящего вылетела струя воды толщиной с полено.

Ј Я ж говорю: выйдет! - крикнул врач и еще сдавил Федора, но больше ничего из него выдавить не смог, как ни пыжился.

Ј Выродок какой-то... - растерялся врач, - я, конечно, извиняюсь, но... это уже за рамками физиологии... Придется везти в больницу... Все, хватит мучаться, одевайте его и поехали...

Ј Я что, недоделанный, - проворчал Федор, - сам оденусь.

Оделся с помощью Ольги.

Ј Ложись на носилки! - распорядился врач, - нельзя идти в таком состоянии!

Ј Еще чего... - Федор, держась за стену, двинулся к выходу. Сошел. Сели в "УАЗ" с красными крестами на бортах и поехали.

Ј Куда едем? - прохрипел Федор.

Ј В областную клиническую больницу, - сказал врач, - в токсикологию.

В больнице Федора пытались снова промыть. Теперь медиков было уже четверо, и он понял, что эта артель сумеет насадить его на шланг. Отошел в угол и сказал:

Ј Мужики, не дамся.

Медики удивленно разглядывали этого странного пациента: немолодой, но такой крепкий на вид мужик, что и кодлой можно не завалить...

Ј Ну, пей сам тогда... - врач намесил ему в банке какого-то темного пойла, - выпей и постарайся вырыгать.

И все ушли. Федор послонялся по пустому помещению, понюхал содержимое банки и на всякий случай выплеснул его в раковину. Сел на кушетку.

Ј Готов? - появился врач.

Ј Готов.

Ј Тогда ложись.

Федор лег. Пришла медсестра, стала готовить приспособления для внутривенной "промывки" - капельницу. Воткнула Федору в вену толстую иглу. Он охнул.

Ј Такой здоровый мужик и иголки испугался! - укорила медсестра.

Ј Лучше б палкой стукнули, чем иголкой... - признался Федор, - не переношу...

Ј Лежи. - Сказала сестра и ушла.

Федор лежал и смотрел в потолок. Занимался день. "Кап-кап-кап..." - бесшумно падали капли в прозрачных трубочках слева от него и втекали в него, Федора, что-то там делали в нем. Задремывал. Но не задремал. Подошел парень в белом халате и поинтересовался:

Ј С какой х... тут?

Ј Интоксикация, говорят.

Ј Какого дерьма нажрался?

Ј Тархуновки.

Ј До х... выжрал?

Ј Да, так...

Ј Ну, х... с тобой, лежи, - напутствовал парень и отошел к столику, стал звякать инструментом.

Двери отворились и двое санитаров внесли на носилках тело. Поставили носилки на каталку, стоящую рядом с Федором и он смог разглядеть неподвижно лежащего человека: кто-то волосатый, в грязной одежде неописуемого вида и запаха.

Когда человека стали раздевать, выяснилось, что это женщина.

Ј Где подобрали? - спросил появившийся в приемном помещении врач.

Ј На теплотрассе.

Ј А, бичевка... Раздеть.

Ј Она вся в говне! - возмутился один из санитаров, - не буду я ее раздевать!

Ј Подумаешь, лорд британский! - хмыкну врач, - сдерни с нее трусы и оботри ими же!

Ј Погоди... - вмешался второй санитар, - давай ее поближе к крану...

Каталку придвинули к водопроводному крану, нахлобучили на него шланг, сдернули с бабы трусы и стали поливать ее теплой струей.

И тут же привезли еще одного страдальца без признаков жизни. Следом еще... Приемный покой на глазах заполнялся все новыми и новыми пациентами, уже множество медиков хлопотало вокруг них; разговаривали исключительно на матах, как мужчины, так и женщины.

Прошел час, два, три, четыре... Федор устал лежать, но его не спешили отпустить, сестра периодически меняла флаконы с промывочной жидкостью и на вопросы Федора - сколько ему еще лежать? - отвечала односложно:

Ј Сколько надо столько и пролежишь, ни х... с тобой не сделается.

Федор поражался: куда девается такая прорва жидкости, которую в него вливают? Влили уже шесть флаконов по четыреста миллиграммов каждый и конца не видно...

Ј Я сейчас оторвусь от вашей системы и уйду! - не выдержал Федор в очередной приход медсестры.

Ј Я сейчас как п...у тебя банкой по балде, ты и успокоишься! - твердо пообещала сестра, - он жрет что попало, мы с ним отваживаемся, и он же недоволен! Лежи, б..!

Федор затих.

Начал задремывать, когда над его "трупом" склонились люди в белых халатах и стали перебрасываться профессиональными репликами:

Ј Такая тяжелая интоксикация, я думал он при мне копыта откинет, а он раздышался.

Ј Х... ему сделается, такому шкапу! Странно, откуда у алкаша такая мускулатура? Щварценеггер по сравнению с ним мальчик, глянь, какие банки...

Ј Так он еще дома как начал кидать нас троих! А ведь при смерти был, я-то видел, что с ним. Думал не довезем...

Ј Перед нашими алкашами наука бессильна...

Ј Ты думаешь одыбается?

Ј А куда он на х... денется? Пробздится.

Федор открыл глаза.

Ј Видишь? - сказал врач, привезший его сюда, - он еще зенками хлопает, хотя должен быть в морге. Я точно включу этот случай в свою кандидатскую. Ну, что, мужик, прижало? - спросил он Федора.

Ј Не очень, - прошептал Федор.

Ј Ну, значит жить будешь.

Федор уже потерял представление о времени, когда его отстегнули от капельницы. Приказали полежать еще хотя бы час, а после перевезут в палату. Это "перевезем в палату" Федора ужаснуло: как? Мало он здесь уже проквасился? Так еще и в стационар затолкают!?

Пользуясь суматохой, царящей в приемной, Федор поднялся и боком-боком выскользнул в коридор, из коридора на улицу...

Сильно кружилась голова и слабость подкашивала ноги. Он с частыми остановками медленно семенил через сосняк в сторону Иркутского тракта, где можно было сесть в троллейбус. Преодолел лесополосу и медленно переставлял ноги, передвигаясь между длинными рядами частных гаражей. Из одного гаража вышел мужик в телогрейке и двинулся к гаражам напротив, мельком оглянулся на Федора и вдруг остановился. Стоял молча, пока Федор чуть в него не уткнулся.

Ј Шкап. - Сказал мужик. - Федька, ты, что ли?

Ј Я... - прохрипел Федор и вдруг узнал старого приятеля, Гали Алиева.

Ј Сколько лет, сколько зим! - обнял тот Федора, - а ты что как подоенный? Ты откуда?

Ј Из больницы.

Ј Что так?

Ј Траванулся пойлом, ну и откачивали сейчас, хотели положить, да я смылся.

Ј Вон оно что... Ну, мы тебя сейчас поправим! - обрадовался Гали.

Ј Боже упаси! - взмолился Федор, - еле отошел, мне бы до дома и упасть...

Ј Да ты что! - обиделся Гали, - столько лет не виделись и на тебе!..

Федор отбрыкивался стойко, и Гали сдался. Но попросил хоть на пять минут зайти к нему в гараж перекурить и потолковать за жизнь. Федор согласился...

Глубокой ночью пьяный Гали на своей "Ниве" привез пьяного Федора домой, завел в квартиру и стал раздевать...

Ј Бо-же мой... - прошептала потрясенная Ольга, - я ж его в больницу увезла чуть живого...

Ј Он и сейчас чуть живой, - сказал Гали.

Ј Вон! - взвизгнула Ольга. - Вон, пьянь! - и вытолкала Гали из квартиры, затем схватила веник и била им Федора до тех пор, пока от черенка не остались одни лохмы...