Через сновидения открывается неожиданный мир даже тогда, когда их смысл пытаются разгадать без опоры на ортодоксальный психоанализ и многочисленные "сонники", - путем несколько более пристального их рассмотрения, сравнения с фольклором, вовлечения в поиск лингвистических, антропологических, этнологических ассоциаций.
Так, необычно проясняются мотивы, касающиеся движения человеческой души, ее сновиденческих метаморфоз при чтении между строк документально-фантасмагорического рассказа Г. Толмачевой "Зелёный старик" ("Русский мир", кн. 4. СПб. 1996). Автор легально почерпнула материал для рассказа у различных сновидцев, но толкование этого материала бросает свет на сферы довольно интимные. С более подробной, чем здесь, картиной анализа рассказа я ознакомил Г.Толмачеву ранее.
Даже и формально основное в рассказе - тема сновиґдения-символа. Фоновые темы связаны с Петербургом-Ленинградом, мечтаниями и невзгодами приезжей девушки. Внешней движущей силой в рассказе, как и следовало ожидать, является разность потенциалов между неадаптированностью человека, загнанного в казенные стены общежития, и миражами-обманами греховодника города.
Трафаретные ассоциации экспозиции: Петербург - болото; общежитие - тараканы; женское общежитие - "парубки", карабкающиеся ночью к окнам по водосточным трубам, - пресекаются. Повышенно витальная интонация не меняется, стиль остается прежним, но вдруг оказывается, что действие происходит одновременно в нескольких смежных зонах. Я бы не стал называть их излюбленным для прессы и околонаучных статей термином "параллельные миры". Видеґния и сновидения, которые даются героине
рассказа, нельзя считать полностью фантастичными, случайными.
Возникающий перед ней образ прореженного", "разбавленного" Петербурга, то есть Ленинграда, перемешанного с неґкой дикой местностью, вполне типичен. У коренных жителей район, где они живут, часто смешивается в пространстве сновиґдений с дачной местностью. У приезжих смешиваются и наклаґдываются друг на друга различные города. При этом особый монстр возникает, когда сливаются в одно несколько мегаполисов. У человека сохраняются "таксисы", "тропизмы", последовательности локомоций, идущие даже из раннего детства. Однако формально рассказчица рефлексирует это по-своему, апеллиґрует к дикой чухонской местности допетербуржья (Ижоре). Это наложение Ижоры и города образует аномальную зону, по которой впору ходить только сталкерам: повсюду незримые болота, невидимые плавающие кочки, некая "зыбучая почва" - и всё это среди асґфальта и застроек. Как и где прошёл - такое настроение и образ мыслей получил.
Сновидения героини являются как бы соґобщающимися сосудами. Особняком стоит тольґко сновиденийный образ зелёного старика, наґзванного в конце рассказа домовым...
Зелёный домовой - странность. Зелёный цвет - более признак водяного. Скрещенность водяного с домовым - не отличие ли болотного города Петербурга? Домовой видится чаще беґлым, жёлтым или коричневатым стариком, росґтом с гнома. Является он чаще девушкам и выґступает в роли охранника девственности. Его пост - спинка кровати. Остальные функции домового в современном городском мире редуґцированы.
Другое сновидение героини гораздо более гармонично, представляет собой ничем не заґмутненный шедевр внутри рассказа. Этот шедевр начинается со слов: "Снился незнакоґмый город..."
Тематика рассказа такова, что художественґные достоинства для него без документализма -автор соединяет в одно сновидения нескольких девушек - оказываются невозможными. Толмаґчева нашла здесь верную ноту и тем самым стаґла причастной к когорте анонимных авторов сказок, былин, мифов. Отказ от самой себя, "самоґбытности", "оригинальности", "своего стиля" абґсолютно необходим, поскольку речь идет об опиґсании палеоядра человеческой ментальности. Инґдивидуальность, индивидуумность здесь уничтоґжены, а секреты таких выдумок, как искусство и религия, даются в чистом виде.
Главное сновидение героини - одновреґменно и художественное и патографическое опиґсание не нашего нашего мира. Героиня, одетая в домашний халатик и стоптанные домашние туфли[2], двигается вверх по холму к недостроенґному зданию с куполом, опирающимся на коґлонны. Это символизирует еще не саму благоґдать, но намёк на неё, стремление и движение к ней. Героиня поднялась вверх, но вдруг все акценты, связанные с куполообразным зданием, снялись. Была только общая экспозиция, экґспозиция-предвиденье, витальный план чего-то предґстоящего... Одно сновидение начинает толкоґвать другое сновидение, они взаимоперетекают. Героиня видит двух огромных ящеров. Один ящер - деревянный, другой - каменный. Деґревянный ящер быстро оживает под лучами солґнца. Каменный остается застывшим, как бы замороженным. Нет никакого сомнения, что каменный ящер - alter ego героини и сама героиґня, замороженная чужим нелюбезным городом и общежитием-застенком (вот в чем одна из причин недостроенности фаллосоподобного здаґния); деревянный, быстро оживающий ящер, коґнечно же, - милый друг.
Расшевелить каменного ящера непросто. Но вот... ветер несет промасленную бумажку. Каменный ящер... вдруг глотает ее и оживает так же. Ясно, что промасленная бумажка, вопреки коитусной психоаналитической легенде, может быть переведена толкованием как деньги. Это в узком смысле, а в широком - как блаґгополучие вообще. Семантика такого толкоґвания восходит к большей упроченґности промасленного, а еще более - к сходґству между пятнами масла на бумаге и водяґными знаками на купюрах. Кроме того, масло - обычный фольклорный показатель достатґка: "на хлеб с маслом хватает", "как сыр в масле катается". "Бумажки" - это и проґсторечные обозначения денег. Итак, каменный ящер готов к заигрыванию. Описание подъеґма на холм уже предвещало нечто подобное в более широком смысле. Не хватало только некого спускового крючка. "Бумажка" сыгґрала его роль с успехом.
Героиня спускается с холма. Это оказываґется для нее чем-то вроде лёгкого морального падения. Героиня с ужасом думает, что на неё с осуждением будут смотреть люди, но сновиденийно истолковывает это тем, что на нее надет неуместный для улицы старый домашний халаґтик. Малые муки совести наивно выступают как замена гоґраздо больших мучений. Героиня спустилась с холма. Всё отлично и хорошо! Здесь-то её и хватает зелёный старик, кричит благим матом, дерется, отбирает поясок. Поясок исчезает и в сновидении, и во внешней жизни.
В указанном контексте поясок может озґначать только девственность. Взбешенный старик здесь - не охранник, а более божеґство-совесть. После акта глотания бумажки девственность и была потеряна на холме (в сновидении, естественно, об этом ни слова не говорится, если подразумевать буквальный смысл), а снятие пояска стариком - процеґдура разжалования, подобная процедуре срыґвания погон у военнослужащего. Допускать иные толкования - противоречить логике и последовательности сновидения героини. В отличие от многих других литературных слуґчаев, семантическая полифония в толковании рассказа неуместна. Итак, означенное поясґком может быть у девушки только один раз в жизни. В свое время Ахматова назвала это белой птицей:
Был он ревнивым, тревожным и нежным,
Как Божее солнце меня он любил.
А чтобы она не запела о прежнем,
Он белую птицу мою убил...
В стихотворении есть и такие весьма отґкровенные строки:
И я закопала весёлую птицу
За круглым колодцем у старой ольхи...
В немалой степени подразумевается и духовный аспект девичества.
На фоне остальных описанных в рассказе сновидений центральное сновидение не выгляґдит исключительно апелляцией к материальноґму благополучию и биологическому удовлетвоґрению. Через сновидения мы открываем гиганґтский волшебный мир, скрывающийся за тонґкой пленкой обычного мира. Образная и чувґственная многоэтажность, грандиозность мира сновидений выдвигают его на первое место, заставляют думать, что он вовсе не кривое зерґкало, поднимают вопрос: "А не кривое ли зерґкало НАШ мир?" Однако мы полузацементированы сознанием именно в НАШЕМ мире, а потому волшебство сновидений и представляґется флёром, вуалью блуждающей среди мноґгочисленных запутанных табу души.
[1] Текст публиковался в журнале "Русский мир", Љ 13, 2001/
[2] Первоначальная прозаическая нужда, четким символом которой они являются, очевидно, была отменена амнестичным сновиденным сознанием, не пожелавшим уничтожиться в бодрствовании.