- Люди грабят поместье Бонха, - сказал Нан. - Пойдём глянем.
Ашу аккуратно вытянул крючок из воды, поймал, подвязал к удилу и лишь после этого поднялся.
- Ладно.
Сойдя с моста, двое друзей побежали, шлёпая босиком по пыльной дороге.
Возле высоких ворот поместья было людно. Все что-то выносили: толстяк Киеху сгибался под тяжестью резного стола, старая Ру тащила по земле корзину, из которой сыпались корни нарги, в другую сторону ковылял Хромой Шонхи с медным зеркалом подмышкой. Во дворе царил беспорядок: сараи стояли нараспашку, в пустых стойлах не было скота, зато перед домом лежали кучи навоза, пучки соломы, кем-то оброненная миска и разорванное платье госпожи Бонх. Благородный синий цвет непривычно смотрелся на земле.
Нан поднялся по ступенькам, Ашу - следом. Дверь распахнулась и навстречу им вышел Рыжий Тохи с завивальными щипцами в руке.
- Поздно, - буркнул он друзьям. - Всё уже растащили.
- Да мы просто посмотрим, - ответил Нан и проскользнул мимо него в дом. Ашу шагнул следом.
В доме был ещё больший беспорядок. Зачем-то порвали циновку: сухие стебли разметались по полу, узор распался. Городской мебели, которой так гордился господин Бонх, почти не осталось. Только распахнутый пустой сундук темнел в углу.
- Зря все так быстро растащили, - сказал Ашу. - А что, если Бонх вернётся?
- Не вернётся, - отозвался друг, нырнув в коридор. - Он, и вся семья его теперь будут жить на Коршуновой горе у наставника Миду. Им теперь ничего здесь не надо. Господин сам так сказал. О! Смотри-ка что я нашёл! - выглянув с кухни, Нан показал ножик для чистки яблок.
Ашу вгляделся и кивнул:
- Я помню этот ножик. Его мой отец ковал.
- Хочешь, возьми?
- Нет. Не надо. Вдруг Бонх разочаруется в учении Нирмана, и вернётся?
- Ну да, - усмехнулся Нан. - Это будет для него большим утешением: скот угнан, амбар пуст, дома шаром покати - но зато остался ножик для чистки яблок!
Ашу пожал плечами и промолчал.
- Ну что, возьмёшь?
- Нет.
Вечером, когда мать варила уху, она спросила:
- Сегодня люди поместье Бонха грабили. Ты был там?
- Да, матушка, - отозвался Ашу. Он сидел в своём углу и точил крючок.
- Взял чего-нибудь?
- Нет. У нас ведь есть всё, что нужно. Зачем чужое? Да и людям не надо бы. Хромой Шонхи зеркало себе забрал. Зачем? Разве будет собой любоваться? Ведь уродливее его во всей деревне никого не сыщешь! Старая Ру целую корзину корней нарги уволокла - как она их сжуёт, без зубов-то? А Рыжий Тохи завивальные щипцы взял. К чему? У него и жены-то нет. Себя, что ли, будет завивать?
Мать рассмеялась, а потом покачала головой:
- Люди до дармового всегда жадные. Молодец, сынок, что не потерял разум при виде ничейного добра. А другие-то! Эх! Да и Бонх тоже хорош. Мало того, что сам к Миду ушёл, так и жену, и детей забрал. Не понимаю. Мы и так Нирмана почитаем. Как сказали нам из столицы царский указ: ставить всюду статуи святого учителя, мы и поставили. Угощение подносим, почёт оказываем - честь по чести. А путь его - высокий, не то что нам, простым людям, но и горожанам не под силу. На что Бонх надеется? Вот поймёт, что ошибся - что делать станет? Как в пустой дом вернётся? Знаешь, я думаю, он припрятал что-нибудь в земле на чёрный день.
- Вряд ли, матушка, - Ашу отложил точильный камешек, а крючок воткнул в удочку. - Мне кажется, Бонх для того и бросил дом, чтобы мыслей о возвращении не было.
Бонх не вернулся. Высокий дом во главе улицы пришёл в запустенье, и скоро к этому все привыкли.
Время текло своим чередом: каждое утро, когда туман ещё был густым, Ашу брал удочку, садок, наживку и шёл на реку. Придя к мосту, он садился на худые доски, свесив ноги, и, насадив рисовый шарик на крючок, опускал его в бегущие тёмные воды Ахары. Сидя в тишине, среди редеющего тумана, Ашу слушал, как просыпается мир - голоса птиц и мычание туров, которых гонят на пастбище. А когда вставало солнце, он вглядывался в ту сумрачную даль, где, едва различимая отсюда, великая гора Меру разрубала горизонт надвое и вонзалась острым клином в серое небо. И думал о том, как живёт в той небесной выси божественный Шакра в своём золотом дворце. "Наверное, у него полно рыбы, и молока, и лепёшек, а мебель - вся резная, и повсюду зеркала" - размышлял Ашу, которому никогда не доводилась видеть дома богаче, чем у Бонха. Когда клёв не шёл, рыбак просил великого Шакру послать ему несколько исимов, чтобы было из чего сварить им с матерью уху.
А каждую декаду он доставал с чердака сеть и отправлялся в горы, к холодному синему озеру. На удочку клевали вкусные исимы, а в сеть попадались костлявые двухголовки, но зато их было много! Хватало не только на похлёбку, но и на то, чтобы выменять лепёшки у пекаря Кни, и соль у Хромого Шонхи.
После того, как Нан женился на хохотушке Ти, Ашу стал реже видеть друга - у того теперь пошли другие заботы. Иногда, пересекая блестевший от рыбьей чешуи двор, Ашу входил в заброшенную мастерскую отца и, стоя в полумраке, молча проводил ладонью по каменной печи, что не знала огня уже много лет, глядел на запыленные мехи и загадочные инструменты.
Хорошо-то было в деревне своего кузнеца держать. Но погиб отец Ашу в лесу, на охоте, и не успел сыну искусство передать - тот ещё совсем мелкий бегал. Вот и вырос рыбаком сын кузнеца. Знал бы Ашу секрет кузнечного мастерства, - жилось бы им побогаче. Может, тоже бы смог жениться. Нравилась ему Ни, младшая дочь пекаря. Очень нравилась. Он даже сделал и подарил ей тайком ожерелье из белых озерных ракушек.
Бывало, возвращаясь с рыбалки, заглядывал рыбак в старое святилище, смотрел на святые рисунки по стенам. Больше всего из прежних богов ему приятнее была Рета. Ашу бросал камешки перед ней и просил, чтобы небожительница свела его судьбу с судьбой Ни. Тут уж только на чудо можно было уповать - где простому рыбаку скопить достойный свадебный выкуп?
В этом месте он мог и попросить и повздыхать свободно, не опасаясь посторонних глаз. С тех пор, как явился в здешние края Миду и построил обитель Нирмана на Коршуновой горе, крестьяне стали чаще заходить туда, чем в древнее святилище. А уж когда прошёл слух о том, что ученики под руководством наставника и впрямь уходят в тот совершенный, подлинный мир, о котором учил Нирман, прежних богов и вовсе забыли, разве что женщина накануне родов заглянет, или охотник, проходя мимо, кинет камешек, или, вот, Ашу придёт повздыхать перед сероглазой Ретой...
- Вся семья Бонха ушла в маханир, - сказал Нан. - Рыжий Тохи, и сыновья пекаря, и мы с Ти тоже хотим теперь пойти в ученики к наставнику Миду. Пойдём с нами.
- Даже вы с Ти? - удивился Ашу. - Вы ведь и года вместе не прожили. Порадуйтесь друг дружке хоть пару лет. Или ты больше её не любишь?
- Люблю, - Нан вздохнул и присел на мостик рядом с другом. - Потому и хочу для неё лучшей доли. А в нашем ложном мире любая радость чревата бедой.
- Мне надо подумать, - ответил рыбак, глядя на бегущие воды Ахары.
Женщина долго не отвечала. Три рыбины почистила молча. Ашу забеспокоился, не обиделась ли, но тут услышал:
- Иди, сынок. Для тебя, пожалуй, это и впрямь будет лучшей долей.
- А как же ты?
Мать засмеялась:
- Да я не больная, и не слабая. Прокормить себя смогу, не бойся.
Но он ещё долго не мог решиться. Нан и Ти, и многие другие ушли на Коршунову гору, не дождавшись его. А потом пекарь Кни выдал дочь замуж за толстяка Киеху. И тогда Ашу решился. Но прежде десять дней кряду ходил ставить сети на горное озеро, а вечером дотемна потрошил и солил двухголовок, чтоб у матери запас был. И, наконец, собрался.
На Коршуновой горе среди красных зарослей гны стояла обитель - большое святилище вроде амбара, и три длинных сарайчика вокруг. Первым, кого здесь повстречал Ашу, оказался Нан. Друг сильно изменился: обрил голову, истощал, смотрел отрешённо, и говорил протяжно, но всё равно обрадовался встрече. Он проводил рыбака к наставнику. Прежде Ашу видел Миду лишь издали, да и то всего пару раз. Наставник был стар, выцветшие глаза его оплела сеть морщинок, а на грудь спускалась завязанная в косички белая борода.
- Чего ищешь здесь, рыбак? - поинтересовался Миду. В речи его сквозил отзвук наречия южан.
- Хочу встать на путь Нирмана, учитель.
- А много ли ты знаешь о святом пути?
- Лишь то, что вы не обманываете в том, что обещаете, учитель.
- Тебе надо знать больше.
Так Ашу поселился в обители. Вместе с остальными новопришедшими ходил он на рисовые поля под горой, и трудился до полудня, а после наставник Миду рассказывал ему о пути Нирмана и учил в кружках и палочках на свитке разгадывать звуки и слова. А на закате вся община собиралась в большом святилище, где перед высокой статуей Нирмана пели гимны и читали начальные обеты святого пути. Блаженный Нирман изваян был сидящим, со сложенными на животе руками и как будто улыбался, но напрасно было искать его взгляд - великий учитель смотрел в себя.
Нирман учил, что всё есть страдание. Рождение, болезнь, смерть - страдание. Соединение с неприятным, разлучение с приятным - страдание. И причина страдания - в самом человеке, в его непрестанных желаниях. Ведь даже удовлетворение желания не прекращает, но, напротив, порождает всё новые страдания.
- А я не страдал. - сказал Ашу наставнику. - Пока не услышал, что Ни отдали замуж за Киеху. Я знаю, он ей не нравится. Совсем. Если бы я был богаче, я бы сам мог посвататься за неё. Я ей нравлюсь.
Тогда Миду протянул руку и коснулся ладонью макушки ученика. И вдруг жизнь пронеслась перед его глазами. Он раскопал старое святилище и нашёл там клад, что спрятал ушедший Бонх. Он увидел себя за столом в доме пекаря, Кни улыбался ему и кивал. Он вёл под руку красавицу Ни к алтарю. Нежность и доверие светились в её глазах. Он и она лежали, обнявшись, на крыше дома и созерцали звёзды. У них родился сынок. А после дочка. А затем деньги, что были в кладе, кончились. Ему снова пришлось ловить рыбу. Только теперь много больше, чем прежде. Ашу стал уставать. Ссориться с женой. А однажды он упал с моста и сильно разбился, и много декад пролежал на циновке, не в силах встать. Когда же в доме кончилось всё, что можно было съесть или обменять на еду, Ни отправилась к братьям, просить помощи, но они не дали ей ничего. Тогда Ни тайком пришла к толстяку Киеху, и вернулась с корзиной рисовых лепёшек. И продолжала ходить к нему, даже после того, как Ашу поднялся с циновки. Ведь был он теперь хромой, как старик Шонхи, и каждый шаг давался ему с болью. И не мог он больше ходить на озеро, только на реку. Жена же родила ещё мальчика, и ещё девочку, и не были они похожи на Ашу. А потом Ни стала ходить не только к Киеху, и прознали об этом все, и женщины плевали ей вслед, а мужчины смеялись над Ашу. И в один день спустился он вниз по реке, к омуту, и наловил в нём ядовитых уги. Он промазал их желчью тех исимов, что продавал в дом Киеху, а из оставшихся сварил уху для своей семьи. Он смотрел, как едят ядовитую похлёбку Ни, и каждый из детей, а после всех отведал и сам...
Наставник Миду убрал руку, и Ашу закричал от ужаса. Раньше он верил, что страдание началось, когда не сбылось желание взять Ни в жёны, теперь же стало ясно, что исполнение желания таит в себе ещё горшие беды. И так - во всю глубину перерождений, прошлых и будущих. Великая круговерть несчастья, где любое блаженство отравлено ядом страдания.
- Что же делать? - спросил Ашу. - Ведь во всём нашем мире, наверное, только небожители свободны от этой тяготы!
- Рыбы, которых ты ловишь в реке, когда-то были в числе богов при дворе Шакры, - ответил наставник. - Страдание порабощает не только людей - и звери в лесах, и нараки в преисподней, и даже боги в небесах мучаются. Ведь боги тоже имеют желания, а значит, обречены на страдания в бессмысленной и бесконечной череде перерождений.
- Как же вырваться из неё?
- По пути Нирмана, - наставник улыбнулся и протянул ему свиток.
Из свитка Ашу узнал, что святой учитель Нирман был сыном царя, а потом стал отшельником, и однажды, сидя под кустом гны, постиг суть вещей и нашёл путь. Путь заключается в том, чтобы погасить в себе все желания - обрубить все нити, что соединяют с этим миром. И тогда можно уйти в маханир - блаженный, подлинный мир, где разрывается цепь, связующая радость и горе, где нет череды перерождений, где бытие обретает смысл.
- Но каков этот мир? - вопрошал Ашу, спрятавшись в тень от полуденного зноя. - Что нас там ожидает?
- На такие вопросы учитель Нирман всегда отвечал благородным молчанием, - Миду стоял под палящим солнцем. - И это не зря. Посторонние детали мешают правильно сосредоточиться. Не стоит отождествлять маханир с чем-либо из этого ложного мира. Того, что нам сказано, вполне достаточно, чтобы решиться.
- Я решился, - ответил Ашу и вышел из тени.
На закате он принёс обеты, стоя перед статуей Нирмана и перед всей общиной. Молчаливая Ти обрила ему голову, а Тохи принёс новую одежду. Его отвели в "дом учеников" - длинный сарайчик, разделённый на множество комнаток, - и поселили в одной из них. Теперь он ходил на рисовые поля после полудня, а до того вместе с другими учениками сидел в святилище, где достопочтенный Миду наставлял их в искусстве правильного сосредоточения.
Сидя на полу, выпрямившись, сложив на животе руки, и ритмично вдыхая, они учились прекращению "мыслеверти". Для этого надлежало сосредоточиться на кончике собственно носа, и ни о чём другом не думать, не вспоминать, не чувствовать, не видеть. Кончик собственного носа превращался в преграду на пути бурного потока размывающих сознание образов. А затем сосредоточенная мысль, как острие ножа, углубляясь, разрезала одна за другой нити ложного мира. Всё, что привязывало к нему, должно было стать ничем...
Однажды Ашу увидел, как Миду наклонился к сидевшему у стены Нану и что-то шепнул на ухо. И тут же друг вскочил с изменившимся лицом и выбежал, и заперся в своей комнатке, и не выходил оттуда. Через два дня дверь сломали и увидели, что здесь никого нет - Нан ушёл в маханир.
Ашу стал меньше есть, почти не говорил, и всё свободное время посвящал сосредоточению. Но ему никак не удавалось сделать второй главный шаг - постигнуть, что между ним, созерцаемым, и остриём созерцания нет преграды. Однажды, когда он сидел среди других в святилище, проходящий мимо учитель наклонился и прошептал, чётко и раздельно:
- Ты - Нирман.
- Нет, я не Нирман, - возразил сын кузнеца. - Я Ашу.
Наставник ничего не ответил и пошёл дальше, не оборачиваясь. Ашу посидел ещё какое-то время, а потом почувствовал скуку. Поднявшись, он вышел наружу. Серое небо дышало свежестью, красная трава блестела от капель, по дороге бежали ручьи. "Только что прошёл дождь" - подумал ученик. А ещё он подумал, что у матери, наверное, уже кончились запасы рыбы. Ашу вышел за ворота обители и побежал по тропинке вниз, в деревню.
А в деревне всё больше пустело домов. Поодиночке и семьями, старые и молодые, мужчины и женщины - все уходили на Коршунову гору. И не возвращались. Ашу был единственным, кто вернулся. Как и прежде, сидел он на мостике с удочкой и глядел в сумрачный пик великой горы Меру, выраставший из горизонта. А иногда заходил в старое святилище и смотрел на богиню Рету. Не вздыхал, не просил, просто смотрел.
Лишь один раз вздохнул - когда услышал, что в обитель ушёл толстяк Киеху со своей женой Ни. А потом среди немногих, кто остался, пронеслась молва: на Коршуновой горе никого нет, все ученики, и сам наставник, ушли в маханир.
В деревне стало непривычно тихо.
Как-то вечером мать показала Ашу свиток и сказала:
- Это дала мне старая Ру. Наставник передал, что если кто из оставшихся захочет уйти, то найдёт здесь путь Нирмана. Если уж Ру не побоялась вступить, то и мне бы надо хоть узнать, что там к чему. Только, знаешь что, я ведь неграмотная, а тебя Миду в этих значках разбираться выучил. Почитай-ка мне, сынок. А потом отнеси в обитель, нам чужого не надо.
И рыбак, отложив рисовые шарики, из которых готовил наживку, начал читать. Про сына царя, который стал отшельником, про желания и страдания, про открывшийся путь, про блаженный, подлинный мир... Слова ему были известны. Мать внимала, затаив дыхание, а его сердце оставалось безучастным.
Так прошло несколько вечеров, и вдруг вдова кузнеца заявила, что не станет больше есть рыбу. Ашу пришлось варить ей травяную похлёбку. Она же всё меньше хлопотала по дому, стала молчаливой, задумчивой. А затем он ушёл в горы на несколько дней, к озеру. Когда он вернулся, мать сидела на полу, очень прямо, поджав губы и глядя в воздух перед собой.
- Матушка! - позвал Ашу. - Что с тобой? Ты очень исхудала. Пойду, приготовлю тебе похлёбку.
Не услышав ответа, рыбак поставил котелок на очаг и вышел во двор за дровами.
Когда он вернулся, комната уже опустела. Мать ушла. Циновка была ещё тёплая. Ашу отнёс циновку в сад и похоронил её там, возле отцовской кузницы. Потом вернулся в хижину, вспомнив поручение. Взял с полки потрёпанный, свиток. Не было причин откладывать дело, пустой дом тяготил, и рыбак собрался в дорогу.
Когда он проходил по безлюдной улице, из своей хижины вышел Хромой Шонхи. Ашу с улыбкой поприветствовал соседа, он и впрямь был рад старику - ведь теперь их двое осталось из всей деревни.
- Как мать? - поинтересовался Шонхи, кивнув на приветствие.
- Ушла.
Старик хмыкнул и сплюнул в пыль. Покачал головой.
- От неё не ожидал. Все с ума посходили. Надо ехать в Фуддо. Тут уже нечего делать. А ты что?
- Вот, несу свиток с учением Нирмана в обитель. Мать завещала, чтобы отнёс.
- Там же никого нет.
- Знаю.
- Небось, тоже надумал уйти? - сощурился Хромой Шонхи.
- Нет, - покачал головой Ашу. - Мне это не надо.
- Дай-ка свиток.
- Мать просила вернуть...
- Она ушла. А на Коршуновой горе никого нет. И того, кому он принадлежал - тоже. Давай сюда! - старик довольно грубо вырвал из его руки свиток.
Поразмыслив, Ашу решил не спорить. Глупо ссориться, когда их двое осталось из всей деревни.
- Зачем он вам?
- Сожгу эту дрянь. Одни беды от неё.
Когда спустя пять дней Ашу зашёл к старику за солью, то увидел пустую хижину и лежащий перед циновкой свиток. Рыбак подобрал его и понёс на Коршунову гору. Спокойно шёл он мимо молчаливых домов с остывшими очагами, мимо полей с запущенным рисом, мимо лугов, где на вольном выпасе бродили дичающие туры...
В обители было так же тихо, как и в деревне. Одиноко стояли заброшенные сараи, чернотой зиял распахнутый вход в святилище. Ашу ступил в полумрак и, пройдя несколько шагов, остановился перед статуей Нирмана. На мгновение ему показалось, что святой учитель состарился, но, приглядевшись, рыбак различил вместо морщин следы от древесных червей.
Ашу аккуратно положил свиток перед изъеденной статуей и вернулся в деревню.
Больше он не ходил на озеро. Ему хватало исигов, пойманных в реке. Как и прежде, по утрам он сидел на мостике, едва различимый в густом тумане, слушал голоса просыпающихся птиц и далёкое мычание одичавших туров. Только теперь не поднимал Ашу головы, не обращал просьбы к великому Шакре и не смотрел в небо: отчего-то казалось, что оно опустело.
После обеда Ашу бродил по вымершей деревне, вспоминая друзей и соседей, заходил в чужие дома, разглядывая следы былой жизни. Он увидел, как блеснули завивальные щипцы среди мусорной кучи у дома Рыжего Тахи, в кладовке старой Ру обнаружил корзину сгнивших корней нарги, на чердаке у Хромого Шонхи нашёл запыленное медное зеркало, в женской части дома Киеху - ожерелье из белых озерных ракушек, а в сундуке матери - порванное синее платье госпожи Бонх. В пекарне Кни рыбак ужинал чёрствыми лепёшками и частенько оставался ночевать под ничейным кровом. Ведь если в доме никто не живёт, он начинает разрушаться.
А потом вспомнил Ашу жизнь, которую показал ему наставник Миду, и решил проверить, действительно ли в старом святилище зарыт клад. Пожалуй, тех денег хватило бы, чтобы перебраться в город - жить одному Ашу не очень нравилось.
Рыбак оставил удочку, сошёл с моста и зашагал по знакомой тропинке. Но уже на подходе остановился, завидев, как над скромным зданием сгущаются тучи и тревожно бурлит небо. А потом явилась она, и Ашу в трепете упал на колени перед сияющей сероглазой богиней.
- Здравствуй, рыбак. Так много лет ты один обо мне вспоминал, что и мне захотелось напоследок вспомнить о тебе. Знаешь ли, что ты - последний человек, кто остался в этом мире?
- Но, великая Рета, что же стало с жителями Фуддо и Сойе, и горожанами?
- Не только они, но и жители всех городов на четырёх континентах вступили на святой путь Нирмана и ушли в маханир. И больше того - когда учение распространилось и дошло до небес и коснулось преисподней - они тоже опустели. Все нараки и все небожители последовали Нирману, даже Шакра оставил свой трон, чтобы уйти в подлинный мир. Я - последняя из богов, и задержалась тут лишь ради тебя. Вступи на путь Нирмана, Ашу. Чего тебя держит в пустом мире? Тут не осталось никого из тех, кто тебе дорог. Всё, что ценилось прежде, теперь ничего не значит.
- Скажи, Рета, смогут ли наши пути с Ни пересечься в маханире? Ожидает ли нас там что-то кроме пустоты?
Лучезарная небожительница улыбнулась.
- Я знаю о блаженном мире не больше, чем ты, рыбак. Но этого достаточно, чтобы решиться.
И богиня исчезла.
Все богатства мира лежали перед ним. Можно было отправиться в город, и любой дом будет открыт. Можно было достичь столицы, одеть царские одежды и сесть на пустующий трон. Можно было пересечь океан и причалить к вздымающейся горе Меру, и взобраться по ней в сумеречную высь, в небесный дворец Шакры.
Но Ашу по-прежнему сидел с удочкой на мостике, глядел на бегущие тёмные воды и слушал птиц.
Он вспоминал лицо сияющей небожительницы, и улыбался. Он понял, что Рета ему нравится. Очень сильно. Наступил момент, когда Ашу не хотел больше думать ни о чём другом, и ни о ком другом. Только её прекрасное лицо. Неземное лицо Реты. Ашу видел Рету. Ашу видит Рету. Рета видит Ашу. Ашуретавидит...