Она могла описать возлюбленного простейшими словами, судя по которым в нем ничего особенного не было. Крупный нос с горбинкой, резко очерченные губы, любящие смеяться. Густые черные волосы с отдельной, более длинной, прядью, свисающей у виска, когда он наклонял голову. Дождь в его черных глазах. Бледное лицо с добрым выражением, как случается у неизлечимо больных или праведников. Смертельная бледность, оттененная щетиной. Худощавая фигура и легкая сутулость от вечной усталости - единственная слабость, которую он неосознанно проявлял. Длинные пальцы с перстнями, рисующие в воздухе невероятные узоры. Он умел воссоздать руками любой звук, всякое чувство, бушующее внутри, а потом оставался спокойным, скромным, тихим, словно ничего не сделал. Словно не взял ее, Ванду, этими пальцами за самое сердце, не связал, не затянул нити. Она, потрясенная, сидела и убеждала себя, что схватила насморк, оттого и слезятся глаза и в носу щиплет. Внизу живота, казалось, бегают эти самые пальцы, заставляя задыхаться от желания и невозможности его утолить.
Она поняла, что в этом мире больше нечего делать, когда узнала, что возлюбленный мертв. Ванда растерялась. В момент этого страшного понимания на нее обрушилось слишком много всего: разочарование, страсть, чувство утраты и любви. Эта неописуемая формула вылилась в опасное решение, вероятно, копившееся в душе не один год. Просто раньше формуле мешало одно неизвестное.
Редко, но такое случается. Человек оказывается в состоянии и условиях, необъяснимых логикой. Ему открывается нечто о собственной жизни, сущности, он изменяется и, скорее всего, уходит. Ванда поняла, что ей есть куда уйти.
Тысячная по счету бессонная ночь. Беззлобно проклиная комаров, она свесила покусанные ноги с постели и взглянула на будильник, никогда не заводившийся. Двенадцать часов или двадцать четыре? Ненавидела точность и надеялась, что время - наука не точная, но в тот час впервые горестно осознала свой возраст. Потом, пнув и уронив старый стул, голышом прошла на кухню и приготовила жидкий кофе со сливочной пенкой. Скептически глянула на собственное отражение в окне, совершенно не переживая, что кто-то увидит с улицы. Она постепенно избавлялась от стеснительности, и теперь стала способна честно сказать:
- Все - зря. Зря я искала что-то в людях, и людей - в вещах. Это никому ничего не дало.
Она питала одну забавную страстишку: сохранять мелочи, напоминающие о людях, с которыми встречалась в жизни, в этом проглядывало нечто древне фетишистское. Она смотрела на предметы сквозь личные воспоминания, и избавлялась от всего, не содержащего души. Частички чужой души. Скрипучий стул, на который опасно садиться, представлял ценность из-за того, что мужчина, с которым она встречалась дольше, чем с остальными, любил складывать на него стопки книг, и как-то прорезался о торчавший гвоздь. На обивке осталось бурое пятно. Гости и не замечали эту убогую конструкцию. Коллекционный игрушечный автомобиль красовался на подоконнике, но она не питала страсти к накоплению транспортных образцов. Игрушка напоминала о бывшей подруге, обожавшей лихачить по ночным улицам именно на этой модели автомобиля. В среднем ящике комода среди кружев и мягкого хлопка скрывалось и белье подруги, хотя у них никогда не доходило до постели и даже не зарождалось мысли об этом. И куча других воспоминаний в бесполезных вещах. Ванда могла забыть, где бросила линзы вечером или с кем разговаривала по телефону семь минут назад, она категорически не запоминала цифры и запиналась, когда спрашивали ее возраст (после двадцати наотрез отказалась считать года), не могла вбить в голову имя того букиниста... Но помнила о каждом предмете, оставшемся от близких.
Не за кого держаться. Не от мира сего. Разве не потому того, кого она могла любить вечно, не изменяя, здесь больше не существовало? Единственному, что обещало стать настоящим и стоящим, не дано свершиться. Странная, фетишистская натура подтолкнула к решению. В глубине, пусть и не слишком глубокой, души она всегда помнила об одной книге. В детстве она читала все, что содержало буквы, а это порой опасно. Нет, не бессистемное чтение, ведь они сделали гениями многих, например, ее любимого По и не менее любимого Леонардо. Однако, мало ли что попадется на глаза, ты успеешь прочесть и невольно установить связь с магией содержимого. Ведь не зря книги сжигали, и неоднократно, устраивая библеоклазмы из опасений, что в них есть магия, способная повлиять на читателей и подчинить своей воле. Если бросить их недочитанными, они не оставят в покое.
Однажды ей попалась именно такая книга: затертый переплет неопределенного цвета, испачканный от времени и испытаний, ни имени автора на обложке, ни экслибриса. Разве что на развороте полустертые неразличимые слова. О, это была многострадальная книга! Такие не появляются в жизни случайно. С выжженными углами, истоптанная, в золе и пепле, которые сыпались на колени, когда Ванда переворачивала страницы. Она пахла дымом и покойником, но все еще хранила историю, и поведала ее Ванде. Увы, последние страницы то ли вырвали злодеи, то ли сожрал ненасытный огонь. Чудо, что от книги осталось хоть это. В ту ночь, понимая, что не на кого опереться, Ванда решила непременно узнать концовку. В последующем все возможное она сделала, но никто не слышал об этом издании, подобных не существовало. Порой те, к кому Ванда обращалась за помощью, смотрели на нее как на дуру. В последнее время она скрывала книгу и описывала на словах: мол, средневековые сказки о ведьмах, редкий экземпляр. Самое странное, из книги исчезали страницы, и спустя годы она состояла всего из трех глав вместо тринадцати. Никто, кроме Ванды, к книге не прикасался...
*
- А ну пошла прочь! - без китайских предупреждений заорала новенькая приемщица на Ванду, и звуковая волна, казалось, окатила целую улицу.
Похоже, это обескуражило Эда, который остался за прилавком, не сообразив остановить сотрудницу. Ванда видела его сквозь витрину и внутренне забавлялась. Сотрудница нисколько не смущалась направленных в сторону букинистического магазина "Андерсен" взглядов и, не теряя времени, обратилась уже к клиенту елейным голоском.
- Входите, пожалуйста, не связывайтесь с перекупщиками, пожалуйста.
Эд вышел к месту действия.
- Нет-нет, Ванда этим не занимается, - вкрадчиво, но настойчиво успокоил он, одновременно развернув сотрудницу на сто восемьдесят градусов - к входу. - Потом объясню.
Сбитая с толку, девица исчезла из поля зрения. Потенциальный клиент, впрочем, тоже.
- Что у него? - спросил Эд, вздыхая об упущенной возможности.
- Прибыл из Майнца с Библией, предположительно - Гутенберга, - явно из вредности ответила Ванда, но досады на лице Эда ей не хватило для отмщения.
- А если серьезно?
- Сказки Андерсена, лондонское издание 1910-х годов, - прошептала она, и добила, - с рисунками Гарри Кларка. Она знала слабые места своего знакомого.
- Не надо так.
- Семейные открытки и киноафиши, - пренебрежительно призналась она.
Он расслабился.
- Значит, ты еще не нашла?..
- А тебе что за печаль? - пожала она плечами, развернулась и ушла восвояси.
- Эй, прости... - он запнулся, подбирая нужные слова, и произнес, кажется, совсем не то, что хотел. - Я объяснял сотруднице, что конкуренты перехватывают клиентов у порога. Не ожидал от нее прыти...
- Ты уж объясни, что я - единственная, кому ты позволяешь эту наглость. И даже поощряешь!
Поймав такси, она машинально назвала адрес, а в это время не давало покоя странное лицо выражение Эда. Что он собирался сказать на самом деле?
*
Ванда если и относила себя к букинистам, то с огромной натяжкой. Ее интересовал один-единственный экземпляр. Другое дело - Эд, он заделался букинистом из необыкновенной любви к чтению с бумаги или из противоречия цифровизации. Со временем стал разбираться в тонкостях, заинтересовался особенными изданиями лично для себя. Он не жаждал обладать рукописями с автографами, не следил тщательно за аукционами. И потому дело не приносило прибыли, зато подарило ему любопытную коллекцию из книг, проиллюстрированных известным ирландским художником, и это делало его довольным. Ванда снисходительно улыбнулась, припоминая, как он заметил ее, постоянно ошивавшуюся неподалеку. Потом познакомился, стал встречать лично и пригласил поговорить о своей коллекции... Дабы поддержать нескладную беседу, Ванда рассказала подробней об искомой книге.
- Разворачиваемся! - быстро велела она таксисту.
Лицо Эда в тот раз имело такое же выражение: испуганно-неверящее, детское.
Он вздохнул на ее возвращение, кивнул и отправил, кажется, навсегда притихшую, новенькую на обед.
- Ты хотел сказать что-то другое.
- Это твое проклятое умение замечать все, не обращая внимания, не соизволяя и взглянуть. Хотел попросить принести книгу. Знаю только с твоих слов, это грубая ошибка с моей стороны.
Она была с собой.
- И ты наконец поможешь?
Когда они остались наедине, он открыл сейф. Несколько советских поэтических сборников ожидали своего часа, а сейчас им требовалась простейшая ксерокопия, которую Эд получил, конечно, не за Библию Гутенберга, а всего лишь всю личную коллекцию. Не трудно догадаться - Ванда знала, что если Кларка нет в сейфе, то вообще больше нет у Эда. Это оказалась копия страницы из дневника, написанного на французском. Эд прочел его разок и, взяв карандаш, принялся переводить почти по памяти. Ванда нависла над его плечом.
"Слава Господу, Великий герцог Запада успел остановить казнь, вовремя отправив герольдмейстера священного Золотого руна. У Беренис обгорели ноги до середины лодыжек, но она осталась жива и, по словам доктора Аймо, будет ходить. Пожалуй, следующей на очереди к костру стояла я, но теперь, когда сестра оправдана, мы будем жить спокойно, надеялась я, не придется бросать родной дом, ведь уезжать - это немножко умирать. Да не тут-то было!
Книги, которые хотели сжечь вместе с Беренис, сильно пострадали от огня, более-менее уцелела одна. Та, которую я всегда боялась... Она написана от руки самой Беренис на непонятном, сказала бы, языке, но на этом наречии никто не разговаривает. Кроме сестры никто не может прочесть написанное. Мы еще раз объяснили святому отцу и благородному геральдмейстеру, что написанное бессмысленно: откуда Беренис знать грамоту, вот она и выдумала собственные буквы, бахвалясь перед всеми. Это объяснение всех устроило. Однако, не меня саму. Сегодня Беренис написала углем на первой странице странные слова и долго пела над книгой на том же дьявольском языке. Закончив, она произнесла: "Теперь книгу невозможно уничтожить, и ведьму - тоже". Я так испугалась, и, прости Господи, пожалела, что сестру не сожгли. Потому я бросила все дела и побежала к святому отцу, чтобы все рассказать.
Pretium Laborum Non Vile
Ante ferit quam flamma micet
Non Aliud
Написано со слов Люсин Массо преподобным..."
Эд отложил карандаш и отдал перевод, внимательно наблюдая. Ванду мучило любопытство о том, что он видит. Она чувствовала, что оживает, как человек, вернувшийся в семью после разлуки, как исцелившийся, освободившийся от пут болезни.
- Мне запрещено раскрывать, где я это отыскал.
- Частная коллекция какого-нибудь старого пердуна... Не важно!
Как эгоистична она была, как груба! Хотя прекрасно понимала, что чудесный друг теряет самое ценное ради нее. Но она понимала и то, что у нее нет никого, ради кого отдала бы все, и она не против оказаться на месте Эда, чтобы испытать счастье от жертвы.
Она схватила металлический поднос, сбросив графин и стаканы, достала книгу из рюкзака, с которым пришла. Открылся случайный разворот, и Эд убедился: написано на неизвестном языке. Некий ведьминский шифр или язык дьявола, которому он обучил последовательницу. Письмена представляли собой, в основном, однообразные петли, различавшиеся количеством точек внутри, снизу или сверху. Текст начинался посередине страницы, строчка закруглялась и образовывала длинную спираль. Эд не удивился, что Ванда оказалась способной это прочесть.
- От тебя всегда пахло книгами, разве это не признак ведьмы?
Ее охватила секундная слабость.
- Как ты думаешь, что случится... после?
- Ванда, только тебе известен перевод этой проклятой книги. Ну, если расскажешь, вместе выдвинем предположения...
- Нет! - и впервые сжалилась над его разочарованием. - Ладно, здесь говорится о судьбе каждой ведьмы после сожжения. Их жизнь на этом не заканчивается.
- И ты веришь?
- Если в этой иллюзии мне будет хорошо, то верю.
Ее охватил мандраж, она мелко дрожала, поджигая и наблюдая, как горит книга, за исчезновение которой она так боялась.
- Давай договоримся.
- Что угодно, - легко согласился Эд, добавив, что он запоминает эту комнату, девушку и себя здесь, запоминая чувство, которое, как и любое событие или прочитанная история, со временем подзабудется, станет обыкновенным эпизодом, утратив жизненно важные подробности.
- Что бы ни случилось, не вмешивайся.
Она думала, будет больно, и Эд своевременно попытался успокоить:
- Огонь нужен книге, для ритуала. Ты не сгоришь, а... уйдешь.
- Награда не уступает... - процитировала она, и Эд отвернулся, не спешно запирая сейф: искал, на что бы отвлечься. Он оперся руками о дверцу и склонил голову, выжидая. Хотелось на прощание обнять его, но Ванда отказалась от этой мысли, хотя успела капельку пожалеть, что этого молодого человека не достаточно, чтобы передумать, остаться, вписаться.
- Pretium Laborum Non Vile. Ante ferit quam flamma micet. Non Aliud! - сказала Ванда. - Эд, спасибо.
Ну теперь он не мог выдержать и бросился к ней, собираясь спасти, отговорить, потушить или, черт возьми, задушить, только не отпустить...Пахло сгоревшей бумагой, ни звука не раздавалось. Эд осторожно осмотрел комнату. Огонь погас, и вместо ожидаемой горстки пепла на подносе красовалась та же книга, но совершенно целая. Сквозь дым дерзко пробивался аромат кожаного переплета и свежих страниц. Ванда медленно исчезала, становилась частью истории, начатой Беренис, а книга осталась в ожидании новой владелицы, чтобы поведать тайны темного учения или продлить друг другу жизнь. Комната бледнела у нее на глазах, все превращалось в тусклое изображение, сквозь которое просматривались очертания нового мира. Последнее, что Ванда заметила за окном - молодого человека с ридером. Ни хорошо, ни плохо, всего лишь старомодный книжный червь. Возможно, такой же лишний, как букинисты и ведьмы.