Акай Алиса : другие произведения.

Иногда оно светится

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 5.10*11  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Это немного странный текст. Да, отчасти это напоминает современную фантастическую прозу - тут будут и другие миры и оружие будущего и космические корабли, найдется место для жарких схваток и кровопролитных боев, но суть не в этом. Скорее этот роман о том, куда может завести одиночество и о том, как найти дорогу обратно. И еще чуть-чуть - о любви, о жизни и о других мелочах. О том, как иногда сложно найти свой путь и держаться на нем. О тех, кто идет до конца. Единственное предупреждение. Здесь нет порнографии, но все же я советовала бы не читать этот роман людям невыдержанным или неготовым к восприятию нестандартных сексуальных отношений. Нет, ничего особо "голубого" здесь не будет, но... Лучше не читайте, действительно. Хотя роман все равно не про то.

  

ИНОГДА ОНО СВЕТИТСЯ

  
  
  
  

ГЛАВА 1

  
   Это было рождение вечера. Небо уже стало блекло-серым, как стекло окна в зимний день, утратило глубину и цвет. Оно уже выглядело не как огромный купол, а как тусклый дисплей, на котором нет ничего кроме серой пелены статических помех. На такое небо можно смотреть часами - пока не появится резь в глазах и пока окончательно не растает, полускрытый горизонтом, огненный мазок заходящего солнца.
   Красивое небо, еще не обожженное закатом и не затопленное ночью - безбрежное внутреннее море, вечно спокойное, безмятежное, бесконечное. Звезд еще нет, но, если присмотреться, видна усеявшая небо серебряная пыльца, легкая, на которую, кажется, можно подуть - и она снегопадом посыплется вниз, укрывая землю и море ровным призрачным свечением.
   В такое время лучше всего устроиться на узком карнизе, свесив ноги вниз, в пустоту, и чтоб рядом была бутылка не старого еще вина, и чтоб в руке дымилась сигарета и чтоб до рассвета можно было сидеть, протыкая низкое ночное небо дымными копьями табака, думая под мерное ворчание холодных и сердитых волн о том, о чем раньше не было времени толком вспомнить.
   Не хватало только луны. Чтоб ее уютный шар висел над водой и стелилась от него мерцающая тропа, ведущая прямо в небо. Бесконечная дорога, вечный путь. На который хочется встать и идти по нему, не оглядываясь и уж тем более не оборачиваясь. Потому что когда идешь в таком золотом свечении, оборачиваться и не захочется. Жаль, у этой планеты нет ни одной, даже самой маленькой луны.
   Я сидел на карнизе в тот момент, когда тревожно запищал терминал. Писк этот был неприятен, тонкий и вибрирующий, колющий острыми электрическими иголочками прямо в мозг.
   Сигнал дублировался на наручный пульт, укрепленный на предплечье, но где бы я ни находился, в метре от него или на другой стороне планеты, терминал пищал все равно. Но это случалось редко.
   Секунд пять я позволил себе сидеть, прикрыв глаза и делая вид, что сигнал обращен вовсе не ко мне, что это просто причудливая и фальшивая нота в оркестре весенней ночи, которая вот-вот затихнет, растворится в плеске волн. Я мог и не подходить. Терминал выполнит все сам, он куда умнее и быстрее человека, особенно в таких делах, но сигналы приходили не так уж часто.
   Значит, надо заняться этим лично.
   Я с сожалением выкинул сигарету, отхлебнул вина и зашел в комнату. После прохладного и свежего ночного воздуха здесь было душно, но духота эта в чем-то была даже приятной, уютной. Беспокойными разноцветными светлячками перемигивались огоньки на панелях, оранжевые, синие, белые и красные точки. Их пульсация была тревожной, нервирующей... - я позволил себе еще секунд десять думать о постороннем, устраиваясь в кресле - идущей в резонанс с человеческим биоритмом.
   А потом о постороннем уже не думалось, потому что загорелся большой дисплей.
   - Ну и где же ты? - спросил я у пустоты. Когда долго живешь в одиночестве, привычка говорить с несуществующими собеседниками въедается очень быстро.
   Вопрос был риторическим - я уже видел его. Маленький белый огонек, незаметно для глаза плывущий по серому полю. Крохотный, как только загорающиеся звезды. Но в отличии от них его курс был проложен не гравитацией орбит или невидимыми космическими ветрами притяжения.
   - Ну и кто же ты? - я даже почувствовал нечто вроде интереса, - Посмотрим на тебя, незваный гость...
   У меня не было достаточно мощного телескопа, но он был и ни к чему - мои глаза находились на орбите. Четыре центнера металла, кремния, пластика и Космос знает чего еще, крутящиеся на геостационарной орбите, достижения многих лет исследований и научного прогресса, спрессованные в серебристую сферу диаметром в два с половиной метра. Самые зоркие из всех созданных искусственные глаза, замечающие каждую пылинку во всем секторе, самый быстрый электронный мозг, способный рассчитать траекторию за несколько мгновений. По нынешним меркам это уже был хлам, годный крутиться только на орбите планеты вроде моей, оборудование устарело лет на десять, но пока оно работало, менять его сочли нерациональным. В отношении обслуживающего персонала такой подход не годился - я мог и не работать. Я мог не подходить к терминалу вообще. Но я знал, что меня-то не заменят...
   На экране медленно вращалось, покорное моим движениям, изображение небольшого угловатого корабля серого
   цвета. У меня было время рассмотреть и громоздкие сигары реверсных двигателей и обтекаемую улитку рубки.
   Корабль был красив, но его красота была скорее хищной красотой осы, чем эстетичной и правильной красотой привычных моему глазу кораблей. Незваный гость ничем не походил на те белоснежные герханские фрегаты, которые я столько раз видел, у него не было плавности их линий и
   совершенства силуэта. Этот корабль строили не поэты, его строили воины.
   На всякий случай я сделал два запроса. Бессмысленный поступок, учитывая то, что корабль опрашивался автоматически, на входе в зону видимости, но позволяющий размять пальцы. Нет, этот корабль принадлежал не Имперскому флоту.
   Значит, все произойдет просто и быстро.
   Как обычно.
   Я закурил сигарету и вызвал панель управления орбитальных логгеров. Привычные картины заполнили экран. Графики, кадры, диаграммы. Разноцветные линии, острые лабиринты цифр, идеально ровные колонки символов. Бесконечное множество информации, совершенный и в чем-то поэтичный мир чисел в его привычной и строгой форме. Температура обшивки, скорость, курс, траектория - все было здесь, отображенное неяркими, еле светящимися символами. Люди, которые летели в этом корабле, тоже были здесь на экране, пусть и не явно - в виде цифр. Их жизни чертили кривые на моих диаграммах, их дыхание заставляло крутится стрелки на шкалах и отрезки на графиках. Завораживающая и идеальная красота математики. Их смерть тоже предстанет передо мной в виде цифр. Просто ворох чисел, которые сами по себе не красноречивее нарисованной ребенком закорючки.
   Я щелкнул тумблером и сделал глубокую затяжку. Панель терминала передо мной привычно замигала разноцветными огоньками. За то время, которое у меня ушло на то чтобы выпустить дым из легких, система подготовила орбитальные логгеры и направила их на цель. Бортовые сенсоры поймали нарушителя в фокус - на маленьком экранчике я видел, как по ледяной пустоте космоса ползет маленькая капля. Как капля ртути в пыли. Я положил ладони на сектора управления. Вычисление можно было сделать и самостоятельно, мне это не составило бы серьезного труда, но в таких вещах проще положиться на автоматику. Компьютер никогда не ошибется. А ошибаться в таком серьезном деле никак нельзя.
   Я сделал еще одну затяжку. Через две минуты я в последний раз прикоснусь к панели и
   в бесконечном Космосе на несколько секунд появится маленькая Сверхновая, почти тут же растворящаяся в ворохе брызг расплавленного металла. Вспарывая серую монолитную кожу, наружу прыснут искореженные и потерявшие форму остатки бортовой аппаратуры, смутно полыхнут где-то в глубине огромного металлического цветка два разрыва - топливные баки. Космос не дышит, в нем нет кислорода. Вспышка - и мгновенье, когда этот цветок распускается, выворачивая свои внутренности в холодные бездны. На Герхане растет цветок, который распускается только единожды за всю свою жизнь и увядает через несколько минут. Гибель космического корабля выглядит как смерть такого цветка.
   Модель была мне незнакома, но компьютер колебался недолго. Кайхитенны. Я это понял сразу, как только в первый раз увидел обводы нахального нарушителя, проложившего курс рядом с моим маяком. Корабли кайхиттенов похожи на мелких хищников, шныряющих в непроглядных черных водах. Маневренные и быстрые, как настоящие осы, они бросались в бой не раздумывая. Космические пираньи. Я поймал себя на мысли о том, что кайхиттенский корабль действительно красив. Его форма была формой самой смерти, отлитой в металле. Смертоносный хаос, непокорный ничему во Вселенной и неотвратимый. Я покачал головой. Пожалуй, кайхиттенам, этим суровым воинам бесконечных просторов, тоже была не чужда поэзия настоящей войны.
   "Обнаружен нарушитель, кайхиттенский легкий фрегат класса "Б". Курс прилагается.
   Принимаю решение о нейтрализации, - написал я, не отводя взгляда от медленно ползущей серой капли, - Время по станции - 19:47". Умный компьютер автоматически приложил пакет со всеми данными и приписал снизу - "скай-капитан Линус ван-Ворт". Сообщение дойдет за четыре недели. К тому моменту, когда его получат, от кайхиттенского корабля не останется предметов крупнее тарелки.
   Компьютер тревожно пискнул. Нарушитель немного изменил курс, расчетное время увеличилось до пяти минут и шестнадцати секунд. Через это время он окажется в зоне действия орбитальных логгеров. Значит, у меня будет время выкурить сигарету.
   Я поставил режим громкого оповещения и вышел наружу. Там было прохладно, я поежился и пожалел, что не накинул на плечи куртку. Весна весной, а подхватить простуду и проваляться неделю в кровати - перспектива не из лучших. На моем маяке не было балконов и вообще выступающих частей, лишь вокруг обзорного яруса тянулся небольшой карниз, достаточный для того чтобы на нем уместились мои ступни. Это был верхний этаж маяка, его купол. Обшивка здесь была прозрачной - я мог разглядеть свою рабочую комнату и мерцающий экран компьютера отсюда.
   Иногда я думал, по прихоти какого сумасшедшего архитектора было построено мое жилище. К чему дверь, если она выводит в пустоту?.. Зачем этот бессмысленный карниз?..
   Подо мной было тридцать метров пустоты и там внизу, где пустота кончалась, начиналось море - бесконечная поверхность рябящего аквамарина, уходящего во все стороны до горизонта. Погода стояла спокойная и море не волновалось, лишь плескалось с едва слышимым шелестом да облизывало подножье моей башни. На белой обшивке маяка медленно плыли раздробленные лунные осколки - отражения солнца в воде. Пахло так, как всегда пахнет возле моря - солью и свежей краской. Солнце расплавлялось в воде и мигало мириадами веселых теплых огоньков.
   Я курил. Через пять минут мне предстояло оборвать чью-то жизнь.
   Ничего особенного я в этот момент не чувствовал. Скользящий над водой ветер холодил грудь, я дышал на пальцы и пускал дым куда-то в сторону, думая о том, каким крошечным кажешься самому себе, когда живешь один в целом мире. Крошечным и вздорным.
   Я посмотрел в небо. Конечно, там никак было не увидеть кайхиттенский корабль, но я знал, что он есть там - бесконечно далеко, крохотный кусочек жизни, скользящий сквозь парсеки и километры. Сколько там человек? Я прикинул - не больше двадцати. Одно касание кнопки - и я убью их. Даже не своими руками, не глядя в лицо, руками бездушных и неошибающихся механизмов. Они уже летят к смерти, хоть и не знают этого. Кровь ван-Вортов во мне протестовала против этого. Ведь это было больше похоже на казнь, чем на бой. Маленькому кораблю нечего противопоставить сокрушительной мощи логгеров, которые проломают его обшивку быстрее, чем капитан успеет включить тревогу. Мне было жаль этих людей, но я знал, что это такое - кайхиттенский легкий фрегат. Это смерть, много смертей. Если я не сделаю того, чего должен, погибнут люди, но уже родные мне - с Герхана, Земли, Венеры.
   - "Выбора нет" - самые глупые и бессмысленные слова, сказанные с тех пор, как у человека появилось право делать выбор, - с чувством сказал я в пахнущую солью пустоту и бросил вниз окурок. Он завертелся, закрутился, пшикнул в пенной шапке набежавшей волны и исчез. Я вздохнул и вернулся обратно.
   Компьютер сообщал, что осталось двадцать секунд - я успел вовремя.
   И когда пришло время, граф ван-Ворт, скай-капитан Линус нажал на кнопку.
   Если он когда-нибудь и колебался, то всегда заканчивал начатое.
  
  
  
   Когда я впервые оказался тут, мне подумалось - более скучной планеты пожалуй нет во всей Галактике. Размером поменьше Марса - и одна вода! Бескрайняя, бесконечная, просто висящая в Космосе капля. Два небольших архипелага на северном полюсе да редкие островки, настолько маленькие, что и корабль не посадить. "То, что надо!" - сказал я тогда. И действительно, это было то, что мне было надо.
   "Тогда" прошло четыре года назад, я был тридцатичетырехлетним скай-капитаном в сияющем мундире, брился каждый день и курил только "Бонфарс" по восемь миа за пачку. И я еще верил в то, что бегство - это последний выход для графа и офицера. Когда "тогда" прошло, оказалось, это вовсе не выход. "Бонфарс" я бросил курить еще на второй год - несмотря на приличное жалованье, транспорты снабжения заходили сюда редко. Пришлось перейти на обычные сигареты, которых в рационе всегда хватало. Впрочем, я все еще брился каждый день. Постоянное одиночество делает из человека педанта. Первый год я читал Плиттона, пил литрами кофе и бороздил бескрайний океан на маленьком катере. На второй год я достал из угла сенсетту и взялся за музыку. Но из слушателей у меня были лишь шнырьки, птицы, да изредка вылезавшие на косу погреться глубоководные тритоны. Третий год пролетел под шелест переворачиваемых страниц - я заказал с Герхана книги - настоящие книги, из обработанного дерева - и погрузился в пучину, где миром правит слово. Транспортировка этих книг стоила небольшое состояние, но я пока мог себе это позволить и в скором времени у меня скопился целый шкаф. Шкаф я сделал сам, из дрейфующего плавника и поставил на втором ярусе. Книги долго развлекали меня. Я внимал чарующим речам Фьорна, льющимся как волшебные ручьи, в которых плещется верткая рыба спрятанных за красотой слова образов, читал мудрые рассуждения Декмарта, проникнутые мудростью веков и осененные дыханием Времени, а когда старик Декмарт надоедал своим монотонным бормотанием, я брал с полки Каню и хохотал, упиваясь его отточенными остротами и сарказмом, едким как осиный яд. Когда становилось темно чтобы читать, я закрывал книгу закладкой и поднимался на обзорный ярус, где за толстым стеклом дышало и волновалось море, а солнце подсвечивало его медовыми лучами. Изредка поднималась буря - черное небо истекало грохочущими струями дождя, в тучах что-то сверкало с грохотом, а волны серыми зубьями пытались перекусить маяк, но разбивались об него и рассыпались веерами черных жемчужин. В такие момент я брал бутылку "Шардоне" и, накинув куртку, выходил на карниз. Я сидел, свесив ноги в рокочущую пустоту, смотрел на беснующееся море, пил вино и читал стихи - Плиттона или свои. Вино было отменное, с виноградников Герхана, каждый год мне поставляли по десятку ящиков и стоило это столько, что за прошедшее время я бы уже окупил виноградник размером с четверть этой планеты.
   Вот так я и жил в своем мире, то срываясь в пропасть горькой романтики, то взлетая к бритвенно-острым утесам цинизма, которые вспарывали ветхую материю бытия не хуже, чем логгер вспарывает обшивку корабля. Изредка выходили на связь проходящие неподалеку корабли, но о чем им общаться с одуревшим от самого себя графом, сидящим безвылазно на своем маяке? Чаще всего они просто сбрасывали инфо-пакет с новостями и исчезали.
   И еще были кайхиттены. Эти беспокойные дикари, которых носило по всей Галактике в поисках богатых миров и незаселенных планет. Как древние викинги, они садились в свои корабли и мчались в неизвестность, чаще находя смерть, чем богатство. Они оставляли все чтобы получить свое и за это их трудно было не уважать. Они были хорошими воинами, неплохими и в ближнем и в орбитальном бою, но их хаотичность, вечносжигающее их изнутри пламя, часто делало их корабли мишенью для имперских орбитальных логгеров.
   За четыре года я уничтожил шесть кораблей.
   Здесь, на самом краю Империи, они часто объявлялись - то искали транспорты, то шерстили переферию. Их никогда не было много, но злость и жажда крови делали из них страшного противника. В ближнем бою я сталкивался с кайхиттенами лишь однажды, когда был зеленым флит-капралом и проходил службу в пограничном гарнизоне пятого сектора. На память я унес воспоминания и длинный зигзагообразный рубец на плече, маленькую бледную молнию. В те времена на границах часто было шумно, приходилось сталкиваться и с другими варварами Космоса - ихтонами, сартками, негуманоидными фриггами, но никто из них не превосходил кайхитов по злости и безразличному отношению к собственной жизни. Они действительно были дикарями - жили чуть ли не при феодализме, книг не писали, а с их верфей никогда не сходил корабль, не оснащенный хотя бы одним орудием. Эти люди жили шумно, не считаясь ни с чем и даже с какой-то мрачноватой романтикой, которая, как по-моему, была замешана на фатализме и даже воспевании смерти. Смерть в бою, достойная и славная кончина для любого уроженца Герхана, для кайхиттенов была соблазном, к которому они рвались с фанатизмом настоящих берсерков. Я своими глазами видел, как кайхиттен, полусоженный лучами ручных логгеров, ослепший и истекающий кровью, пробежал не меньше полусотни метров для того чтобы своим страшным палашом снести голову имперскому пехотинцу. Прожить недолго, но с шиком, а уйти с дюжиной врагов на счету - это был идеал, нигде открыто не провозглашаемый. Тихая мирная жизнь была слишком скучна для этих воинственных бродяг Космоса. Герханцев они не жаловали особо, наша планета считалась среди кайхиттенов, таких беспощадных в бою и с такой на удивление консервативной моралью, рассадником порока и родиной хладнокровных убийц. Не могу сказать, что они сильно клеветали на Герхан, но, являя собой абсолютно полную противоположность нам, старались при случае подстроить подлость. Графы ван-Ворт не пользовались привилегиями по сравнению с остальными родами Герхана. Мой дядя погиб в плену кайхиттенов, когда мне было четыре года, а пятью годами позже в пограничной стычке с ними был смертельно ранен мой кузен. Так что в нашем роду кровожадные дикари были не в фаворе и делом чести для каждого графа ван-Ворт было иметь на личном счету не менее трех-четырех голов. Что до меня, свою норму по головам я сдал еще во время службы в пятом секторе, так что предки, чей прах остывает в земле фамильного склепа ван-Ворт, могли по праву гордиться своим потомком.
   - Вы молоды, граф, вам тут будет одиноко поначалу, - сказал мне полковник. У него была небольшая бородка, а на щеке алел старый, так до конца и не заживший шрам. Еще у него была неплохая коллекция старых стерео-фильмов, столь же обширный запас ликеров и молодая жена, отчаянно строившая мне глазки с нашей первой встречи. Они оба были из таури - миниатюрные, выглядящие хрупкими, но с красивыми тонкими чертами лиц и свойственной только таури грацией. Полковник сидел на этой планете уже лет пятнадцать. Когда я прибыл чтобы заменить его, он даже украдкой смахнул слезу. Он успел насмотреться на море, а пятьдесят лет - это не тот возраст, когда еще можно наслаждаться одиночеством, жить на маяке посреди моря и жечь пролетающие корабли.
   - Я всегда был меланхоликом, господин полковник, - ответил я тогда с улыбкой, - Врядли эта планета остудит меня еще сильнее.
   - Что ж... Ваш выбор не может не восхищать. Мне кажется, с вашим характером вы не раскиснете в одиночестве. И ваш род... мм-м-м... ван-Ворт... кхмм-мм... В общем, я уверен, вы продолжите славное дело предков.
   - Несомненно, Империя будет в безопасности, пока я на посту.
   Он не раскусил сарказма. Я тогда стоял в парадной форме, с алым шнурком скай-капитана поперек груди, начищенный козырек белоснежной фуражки сиял и я выглядел образцовым офицером, для которого не то что заведовать маяком, и флотом командовать не проблема. Полковник смотрел на меня с одобрением - оторванный от цивилизации на долгие пятнадцать лет, он разумеется не был в курсе последних светских новостей. Иначе он мог по-другому посмотреть на молодого офицера из древнего и почтенного рода, который ни с того ни с чего прибыл его сменять на забытый Богом и Космосом планетоид.
   Но он ничего не знал, шумиха не добралась сюда, заплутав среди миллионов миров. Здесь я уже не был "тем самым", планета встретила меня таким, как есть - бестолковым тридцатичетырехлетним повесой, дуэлянтом и возмутителем общественного спокойствия.
   - Удачи вам, - сказал полковник на прощанье, - Надеюсь, вам тут понравится.
   Я с трудом дождался его отлета. В первый же день я напился до полусмерти, чуть не свалился в море и перебил половину пустых бутылок. Это были те дни, которые я меньше всего хочу вспоминать, дни, налитые бешенством, ужасом и отвращением к себе.
   Я их пережил.
   Жена полковника улетела вместе с ним. Несмотря на все, она была верна ему, как может быть верна женщина - мало кто способен прожить столько лет в полной оторванности от всей Галактики, в мертвой тишине медвежьего угла. Гарнизон любой, даже самой захудалой планеты по сравнению со здешним местом походил на двор Его Величества. Удивительно, как она смогла прожить тут так долго. Мужчина может вынести подобное заточение, но для женщины-таури с ее переменным и вспыльчивым характером это был сущий подвиг. Единственным ее грехом была страсть шикарно одеваться. По прибытии сюда, разгребая оставленные предшественниками вещи, я натолкнулся на такой гардероб, который не снился, пожалуй, ни одной столичной моднице. Должно быть, она собирала все это годами - сомневаюсь, что все эти бесчисленные килограммы и метры материи могли доставить одним рейсом транспорта. Впрочем, у всех нас есть причуды. Я не мог представить, с какой целью она это делала - врядли шнырьки и тритоны оценили бы ее шикарные платья с кринолинами, вышитые шали и кружевные юбки, а больше тут красоваться было не перед кем. Для всего этого балласта места на борту корабля не оказалось и жена полковника бросила все как есть, пообещав когда-нибудь забрать весь этот хлам. Однако учитывая стоимость транспортировки, я прикинул, что врядли она станет этим заниматься - куда дешевле будет купить новый гардероб. Выкидывать ее вещи было бы глупо, кроме того у меня не было желания смотреть несколько дней на дрейфующие вокруг маяка панталоны и колготки, так что я упаковал все это в два огромных шкафа и оставил на первом ярусе, где они реже всего попадались на глаза. Коллекция полковника пришлась более кстати, хотя я никогда не был ценителем старых стерео-фильмов и не любил ликеры.
   На второй день я обошел свои новые владения и скрупулезно провел инвентаризацию. Это было весьма утомительным, да и бестолковым занятием, но в то время я радовался любой работе, которая позволяла забыть про воспоминания. Если я оставался без дела, через час подступало непреодолимое желание броситься в море. Дни черной депрессии миновали, но я понимал, что занять себя необходимо.
   Итак, у меня был маяк. Эта большая конструкция сорока или даже более метров в высоту, формой похожая на вертикально поставленную капсулу с прозрачным куполом, действительно напоминала старый маяк - такой, какие стояли вдоль берегов еще тогда, когда человечество путешествовало по Земле. В диаметре набиралось метров десять - не очень много, если привык жить в фамильном замке ван-Вортов, но достаточно, если хочешь до конца жизни пребывать в одиночестве. Третий ярус служил для наблюдений, прозрачный купол позволял видеть на много километров вокруг, хотя в этом не было совершенно никакой необходимости - при всем желании даже с самым сильным биноклем я врядли разглядел бы в небе корабль, тогда как сенсоры на орбите делали это без труда. Так что купол был скорее приятной особенностью, чем функциональным архитектурным ходом. В нем действительно приятно было посидеть, когда хотелось поглядеть на море, да и рассветы я полюбил встречать именно там. На третьем ярусе находилась бОльшая часть аппаратуры - панели управления сенсорами, орбитальными логгерами, внутренним климатом и прочим. Получалось тесновато, но меня устраивало. Нужда в огромных апартаментах пропадает тогда, когда учишься жить один. Что до меня, я тогда был самым одиноким человеком в Галактике.
   Второй ярус назывался "бытовым" и содержал небольшую кухоньку с печью и спальню с узкой откидной койкой. Холодильника не было, но кто-то из моих предшественников установил старую крио-камеру, которая поддерживала достаточную температуру и могла хранить продукты. Впрочем, особой нужды в этом не было, так как из продуктов были в основном консервы, доставлявшиеся транспортом снабжения, упакованные полуфабрикаты и стандартные брикеты пищевого рациона. Меню смотрителя маяка оказалось весьма скудным, но я и на это не жаловался. Иногда удавалось подстрелить птицу или медлительного тритона, тогда я сооружал роскошные блюда и ел их в гордом одиночестве, не стесняя себя правилами этикета. Локти можно было ставить на стол, а пепел с сигареты стряхивать прямо в рюмку - тут не было никого, перед кем мне могло быть стыдно. Однако въевшиеся в кровь традиции ван-Вортов не дали мне опуститься окончательно. Проклятая фамильная гордость, над которой так любили подшучивать недруги, оказалась крепче тяги к комфорту.
   Первый ярус был отведен под технические нужды - генераторная, крошечная мастерская да санитарный блок размером со шкаф.
   Не очень много места для человека, привыкшего к просторам бальных залов и палубам космических крейсеров. Мне этого хватало с избытком.
   Маяк стоял на косе - это была узкая каменистая насыпь, изгибавшаяся полумесяцем, длины в ней было ровно сто семь метров. Сто семь метров пустой земли, где ничего не росло, лишь гнили наносимые морем водоросли. Коса едва поднималась над водой, при волнении в четыре балла волны перекатывались над ней, поднимая пенные гребни. Я иногда приходил сюда, чаще по утрам, когда над морем еще трепетал осторожный и прохладный утренний бриз. Здесь было приятно посидеть, опустив ноги в мутную лазурь воды. Изредка на косу садились птицы - здешние чайки с пушистым белым воротником и внимательными черными крапинками глаз. Но и они не задерживались здесь.
   Я был хозяином целой планеты. Я мог взять катер, погрузить на него запас еды на неделю и уйти в долгий рейс к экватору. Аппаратура маяка работала в автоматическом режиме, вмешательство человека ей не требовалось. Я был самым бесполезным устройством на этой планете.
   У меня ушло четыре года. И целая планета.
   Как и полковник, я оторвался от мира, заперся в облюбованной раковине. Самое полезное и самое глупое, что можно сделать в такой ситуации. Пару раз в год приходили новости из дома. Я их просматривал мельком и неохотно. Меня помнили. Приходили письма от разных людей. В письмах были разные слова, написанные разным почерком, но все они говорили одно. Один раз, напившись, я собрал все и сжег на косе. Багровый отблеск огня отражался на спокойной глади воды. После этого я попросил чтобы личную корреспонденцию ко мне не спускали. С каждым годом писем приходило все меньше.
   На третий год прибыл инспектор. К его прибытию я устроил изрядный бардак на маяке, одел самую грязную рабочую одежду и за ужином выпил одну за другой три бутылки "Шардоне", после чего пел хриплым голосом под сенсетту песенки не всегда пристойного содержания, хохотал дьявольским смехом и приглашал его на танец. Инспектор проглотил спектакль с постной рыбьей рожей, холодно пожелал успехов на новом месте службы и отбыл в тот же день. Больше проведать меня никто не являлся, а через некоторое время доползли слухи о том, что молодой ван-Ворт окончательно спился, сходит с ума и долго, конечно, не протянет. "Там" молчали - со своими обязанностями я справлялся, придраться по большому счету было не к чему. Новость о том, что я постепенно выживаю из ума пришлась кстати - подозреваю, они надеялись, что я загоню себя в гроб сам, без посторонней помощи. Да я в общем-то и сам не был против. Маяк был последней точкой в кривом пунктире графика, отображавшего мою жизнь.
   За четыре года я научился жить и терпеть общество - самого себя. Это уже было неплохим достижением. Одиночество и вино быстро сделали из меня мрачного и философствующего циника, хотя я и раньше был склонен к подобному.
   Маленький Принц термоядерного века, я владел всей планетой. Неплохая карьера для в прошлом блестящего и перспективного молодого скай-капитана.
   Я учился жить заново.
  
  
   Фрегат кайхиттенов исчез мгновенно. Маленькая точка на экране вспыхнула и тотчас погасла. Но еще пару секнуд я продолжал видеть ее - нечеткий отпечаток на сетчатке глаза.
   Я закрыл глаза и сидел так несколько минут. Хотя знал, что все сделал правильно. Просто смотреть на свои руки было неприятно. Одним нажатием кнопки я уничтожил людей, не меньше десятка, это стоило минуты молчания.
   - Все, довольно! - сказал я громко сам себе, - Траур окончен.
   В последнее время я привык разговаривать сам с собой вслух. Говорят, это первый признак сумасшествия. Что ж, я всегда подозревал, что я сумасшедший. Захотелось курить, я не глядя вытащил сигарету, сунул в рот, подкурил. Крепкий табак привычно обжег язык, я надолго задержал его в груди и выпустил через нос. Я молча курил, глядя сквозь прозрачный купол на быстро темнеющее небо и думал о том, до чего же сильно устал.
   Панель управления издала громкий тревожный писк. Я не торопясь подтянул ее к себе. Я знал, что корабль не уцелел - у него не было шансов.
   - Не было шансов, - повторил я вслух медленно, словно пробуя на вкус эти слова. Забавно, когда так говорит человек, убивший только что экипаж корабля одним нажатием кнопки.
   Несколько огоньков на экране продолжали тревожно пульсировать. Обычно, после того, как я нажимал кнопку, они замолкали и впадали в спячку, как крошечные, насосавшиеся крови комары. Чтобы потом опять разбудить меня, алчно перемигиваясь в ожидании следующей жертвы. Белая точка, немного сместившись, продолжала ровно гореть, приближаясь к орбите. Промах был исключен. Второй корабль? Макет-ловушка?
   Все было куда проще.
   Корабль кайхиттенов погиб, но перед смертью успел выплюнуть крошечную спасательную капсулу. Я отбросил со лба волосы, сплюнул на пол сигарету и склонился над экраном. Что ж, дикари оказались весьма шустрыми - они успели заметить залп и подготовить капсулу. Капсула совсем небольшая, человек на пять, я видел, как она размытой точкой скользит, оставляя за собой молочно-белый след двигателей. Быстро, очень быстро они среагировали... Я потянулся за сигаретой, но потом вспомнил, что уже выкинул ее, достал новую.
   Компьютер анализировал события со скоростью, которая многократно превышает
   скорость самого быстрого человеческого мозга. Через секунду или две я уже читал сводку. Капсула попала под излучение логгеров. Не жесткое, но достаточное для того чтобы вывести из строя бОльшую часть оборудования на борту. Отклонившись от первоначального курса, она теперь плыла по направлению к планете, беспомощно освещая космическую темноту сполохами реактивных выхлопов. Компьютер услужливо прочертил вероятную траекторию. По его прогнозам капсула должна была с ужасной силой хлопнуться о поверхность через несколько минут. Если не сгорит в атмосфере. Наверно, я смогу увидеть ее отсюда - мгновенно вспыхнувшую и тут же погасшую комету, чертящую едва видимый след на ночном небе. К тому моменту там уже никого не будет в живых.
   - Вот уж не повезло, - сказал я, изучая колонки цифр, - Даже если у тебя в порядке двигатели, ты шибанешься об воду. Не уверен, что это более приятная смерть.
   Я не знал, какие амортизационные блоки стоят у кайхиттеновов, но был уверен, что удар такой титанической силы им не поглотить. И море тут не помощник, капсулу размажет по волнам при первом же ударе. Я попытался представить, что сейчас чувствует пилот, управляющий ей. Мне приходилось сажать перехватчик с одним неработающим двигателем, дважды я доводил до станции едва живой корабль, я знал, как себя чувствуешь, когда в трясущемся аду кокпита, вдыхая вонь горелой изоляции, впиваешься непослушными руками в приборную панель и, глядя как истерично вспыхивают на экране предупреждения, пытаешься не потерять сознание и молишься, молишься, молишься... Еще метр, еще, еще... Как горит в груди крохотный и чадящий огонек надежды. И перегрузки наваливаются на тело свинцовыми неподъемными плитами, крушат трещащие позвонки, вырывают дыхание из груди. Я все это знал. Скорее всего, неизвестный мне пилот уже лежит, уткнувшись лицом в приборы и капсула идет вперед лишь по инерции.
   Капсула стала входить в верхние слои атмосферы. Я поймал себя на том, что до боли впился пальцами в подлокотники кресла. Капсула кайхиттенов приближалась все быстрее. Я с удивлением увидел, что кто-то пытается ей управлять - сопла двигателей светились, но всей силы крошечной капсулы не хватало на то чтобы выровнять курс. Беспомощно кувыркаясь, она вошла в атмосферу.
   - Черт... - процедил я. Прикусил губами сигарету, но обнаружил, что сломал ее, пока вертел в руках. Выругавшись, подкурил третью.
   Если кто-то из кайхиттенов выживет, мне придется закончить то, что не смогли сделать орбитальные логгеры. Жалость к врагу недопустима для того, в чьих жилах течет кровь ван-Вортов. Но сейчас, когда я следил за путем капсулы, мне почему-то отчаянно захотелось чтобы посадка была удачной. Хотя и понимал, что это невозможно.
   - Брось ты... - сказал я экрану, - Разбейся. Ты можешь уйти от второй смерти, но не от третьей. Не причиняй нам обоим лишних хлопот.
   Пилот не слышал меня - он отчаянно пытался выровнять курс и замедлить скорость. Хотя не хуже меня должен был понимать, что лишь затягивает конец. Кайхиттен был чертовски упрям, он не хотел умирать. В общем, обычное дело - для кайхиттена. Любой имперский пилот уже бросил бы безнадежное дело.
   Мне подумалось - может, потому и везет этим вечным космическим дикарям, только
   из-за их звериного упрямства, неспособности трезво оценить ситуацию. Они идут до
   конца там, где кто угодно уже сдался бы. Эта дикарская животная уверенность!..
   Скорость все увеличивалась.
   - Заканчивай, дурак. Брось управление! Ну куда тебя... Черт...
   Я пробежался пальцами по клавишам, компьютер помедлил лишь несколько секунд - и выдал новую картинку. Увидев ее, я выругался. Предполагаемая зона посадки, круг диаметром в пару километров, была недалеко. Минут сорок на катере.
   Капсула падала. Я курил. За прозрачным куполом маяка густела ночь. Это выглядело так, как будто кто-то опустил в стакан с водой запачканные в краске кисти. Темнота клубилась у горизонта, выше небо еще было серым.
   Я мог сделать все гораздо проще. Мог отдать короткую команду и логгеры, эти замерзшие молнии богов на орбите, через несколько секунд упали бы вниз, размолов спускающуюся капсулу. Но я не сделал этого - просто сидел, курил и смотрел на экран, где, подсвеченная малиновым пламенем, спускалась капсула кайхиттенов.
   Мне всегда было трудно принять самое простое решение.
   Потом я встал, отбросил кресло и спустился вниз по лестнице. Дверь моего отсека была открыта, пальцы в темноте сами нащупали небольшой сейф над кроватью. Дверцу я не закрывал - от кого?.. Внутри лежал небольшой ручной логгер, новая модель, красивая, но красотой не безобидной игрушки, а серьезного и опасного инструмента. Оружие воина. Я взял логгер, покрутил в руках и засунул за ремень брюк. Кроме него у меня был лишь резак - не самое подходящее оружие, если придется схватиться с оравой озверевших кайхиттенов. Ружья брать не стал - логгер гораздо надежнее и эффективнее.
   Быстро, перепрыгивая сразу через несколько ступеней, я сбежал на первый ярус. Логгер неприятно жал на бедро, я придерживал его чтоб он не соскользнул. Уже внизу, добравшись до двери, я вдруг остановился. Рука протянулась к боковому шкафчику. Я уставился на нее, сам не понимая, что хочу сделать. Но рука, видимо, сообразила быстрее меня. Я резко открыл дверку, взял лежащую на верхней полке аптечку, ярко-красный небольшой куб, и положил его в карман. Зачем? Какая глупость.
   Но времени было мало - пока прогрею двигатель катера, пока обойду рифы пройдет минут пять. Капсуле оставалось совсем немного. Я должен быть на месте как можно быстрее. Я распахнул дверь и выскочил в ночь, как был - без куртки, с логгером за поясом и аптечкой в кармане.
   Если ты сумасшедший - будь сумасшедшим до конца.
  
  

ГЛАВА 2

  
   Компьютер не ошибся.
   Я вел катер осторожно, малым ходом - отчасти из-за того, что не хотел вылетать под выстрел, отчасти - из-за рифов. Кайхиттены скорее всего давно превратились в кровавую размазню, но дырявить днище единственной посудины не годилось.
   К тому моменту, когда я вышел к месту падения, стемнело почти полностью. Луны у этой планеты не было, я шел больше по приборам, время от времени чертыхаясь сквозь зубы. Прожектор пока не включал - если выжил кто-то из экипажа, не стоило выдавать себя. Двигатель работал очень тихо, я больше чувствовал вибрацию корпуса, чем звук самого катера. Это была старая, но надежная машина, служившая многим из моих предшественников. Все это время за ней следили, как за любимым домашним питомцем, даже регулярно красили. На борту синела неразличимая сейчас надпись "Мурена" - имя, не совсем подходящее мирному кораблю, бывшему в прошлой жизни не то буксиром, не то легким катером, но красивое. "Мурена" была для своих габаритов тихоходной, но уверенно умела держать курс и неплохо маневрировала в местных водах, кишащих рифами, репперами и шнырьками.
   Мы с ней познакомились давно, мы были единственными обитателями этой планеты, и привыкли доверять друг другу.
   Вся эта затея была глупостью. Только мне могло придти в голову осматривать место крушения - врядли здесь можно найти что-то кроме затихающих кругов на воде. На всякий случай я положил логгер перед собой - чтобы пустить в ход, если появится необходимость.
   Экая глупость... Только мне могла придти в голову такая мысль - на ночь глядя выводить катер. Сейчас посажу "Мурену" на отмель в сотне километров от маяка, то-то будет весело. Весна весной, а вода холодная, хорошо если десять по Цельсию. Километров десять вытяну, а дальше - только пузыри пускать. Да еще и ночь...
   - Идиот, - сказал я себе с чувством, вглядываясь в экран, на котором, подсвеченные ночным визором, серебрились неспешные волны, - Выскочка. Пьяный герой.
   Я и сам не знал, чего ищу здесь. Бой? Здесь не будет работы для меня - все уже сделано. Добивать раненных - полезная работа, но невелика доблесть. Хоронить тут тоже некого - вода хранит тела надежней земли. Скорее всего остатки капсулы уже лежат на дне. Так с чего?.. Что потянуло меня сюда?
   Доверив курс автопилоту, я вышел на палубу. В воздухе уже плыла неприятная зыбкая морозь, я поежился. Куртка, конечно же, осталась на маяке.
   - Штаны хоть не забыл, - буркнул я в темноту, засунул руку в ящик, где обычно лежал полевой комплект реактивов для проверки забортной воды. Мне повезло - там обнаружилась полупустая бутылка "Шардоне". Я взболтнул вино, вытащил тяжелую пробку, придирчиво понюхал и сделал несколько длинных глотков. Кажется, еще не выдохлось. Старое вино я без жалости выливал за борт. Самые глупые привычки - самые живучие.
   Я вовсе не считал себя снобом. Приходилось пить такую гадость, что при одном воспоминании мутит, да и курил не всегда "Бонфарс". Всякое бывало. Кровь ван-Вортов, несомненно!
   - За самое святое - за человеческую глупость! - я, паясничая, отсалютовал бутылкой звездам, - За то, что заставляет нас идти в ночь не зная зачем.
   Я выпил еще немного. Вино пахло так, как и полагается доброму вину. Море волновалось, сердито шипело, когда "Мурена" вспарывала его черно-синие пласты с пенными прожилками, за кормой оставался широкий след. Соленые брызги летели мне в лицо, холодные и острые. Пахло тиной, тяжелый запах, неприятный, но успокаивающий. Я сидел на ящике, пил вино и ждал неизвестно чего.
   А потом по левому борту метрах в сорока от катера вдруг качнулось что-то зыбкое, но большое, такого цвета, который бывает у железа, по которому прошлись шлифовальным станком. Что-то коричнево-ноздреватое. Кажется, круглое. Острые коготки прошлись вдоль позвоночника, я бросил бутылку в ящик и вскочил в рубку. Тут было душно, морские брызги разбивались на стекле в мелкие непрозрачные капли, игравшие красным. Забыв про предосторожность, я щелкнул тумблерами, включая верхние прожектора. Сверху, над рубкой, что-то громко клацнуло, а потом белый свет залил море прямо по курсу, превратив черно-синюю поверхность во что-то вроде расплавленного и застывшего стекла. Волны казались неподвижными, они замерли хрупкими полупрозрачными гребнями. В ослепительном молочном сиянии я не сразу разглядел капсулу.
   Она была здесь. Помятая туша, громадная и явно тяжелая. Обугленные широкие бока делали ее похожей на труп кита.
   - Ну что ж, - сказал я непонятно кому, ковыряя стволом логгера приборную панель, - Вот и ты, значит. Очень хорошо. Здоровая какая... А мы сбоку...
   Я сбавил ход и повел "Мурену" на сближение, так чтобы стать левым бортом. Корабль слушался охотно, послушно работая двигателем. Капсула лежала совсем рядом, мертвая и смятая скорлупа. Трудно было поверить в то, что еще несколько минут назад ее бока касались обжигающего космического холода. Кусок металла, покачивающийся на волнах. Логгер я держал в правой руке.
   Я ожидал, что ее расплющит в лепешку, но то ли пилот в последние секунды все же справился с управлением, то ли амортизационный блок принял на себя всю нагрузку. Я с любопытством изучал капсулу кайхиттенов. Проще всего было подойти, укрепить на мокрой броне пару радио-зарядов, отойти подальше и отправить эту посудину к самому дну покрываться водорослями. Потом вернуться на маяк, налить себе еще стакан вина и забыть всю эту ночную глупость.
   - Какого дьявола! - сказал я зло, - Если это не сумасшествие, то я тогда не знаю, что такое настоящее сумасшествие.
   Чтобы подойти к капсуле вплотную у меня ушло минут пятнадцать. Я осторожно подводил "Мурену", едва касаясь руками штурвала. Море беспокойно ворочалось. Залитое мертвенным светом звезд, оно завораживало глаз. Я потер руки, в который раз пожалев о том, что не захватил куртку. Ветер пробирался под майку, неприятный мокрый ветер, который гуляет только над морем. Такой ветер норовит заползти за пазуху, выдуть тепло, пропитать все тело ледяной сыростью. На Герхане ветра совсем иные.
   Подойдя на предельно близкую дистанцию, я снова засунул оружие за пояс, застопорил машину и отдал оба якоря - носовой и кормовой. Две железяки с шумным плеском пробили корявую поверхность и исчезли. Их тени скользнули вниз в толще воды. Эхолот показывал пятьдесят метров с небольшим - нормально.
   Я вернулся на палубу.
   Капсула была совсем рядом, как огромное морское чудовище, всплывшее из черных глубин моря, она бесстрастно смотрела на меня выпуклыми глазами иллюминаторов. Один треснул, сверхпрочный прозрачный пластик пошел сеткой трещин, хоть и остался цел. В другом была непроглядная темнота. Больше ничего примечательного не было, лишь беспомощно топорщились острые обломки антенн да мерзко звенел на ветру оторванный кусок обшивки.
   - Ну привет тебе, - сказал я капсуле, - Давай знакомиться.
   Я никогда не думал, что когда-нибудь возле моего маяка плюхнется что-то вроде этого, до планеты и обломки редко долетали, но вот бывает же.
   - Извини, что без музыки, да и я не в мундире... - пробормотал я, включая фонарик. Дикая картина - скай-капитан в майке и брюках стоит ночью на мокрой палубе катера и светит фонариком в иллюминатор огромного железного яйца. Не иначе, совсем сдурел.
   Но - Космос со мной! - приключение пусть и не захватывающее, но интересное. До этого мне никогда не доводилось наблюдать со стороны за результатами своей работы. Одно дело - нажимать кнопки на пульте, другое - вот так вот ночью, касаться руками еще теплого металла... Веселее, чем сидеть на осточертевшем маяке и смотреть в небо. И точно интереснее, чем накачиваться в одиночку вином.
   Я сам немного сердился на себя за неуместное ребячество, но в то же время чувствовал приятный теплый зуд в груди. Хоть и знал, как все это закончится. Черт, у меня было много возможностей насмотреться на то, как иной раз мало может остаться от человека. "Еще пара минут, - вздохнул мысленно я, - Потом все, хватит. Смотреть на оторванные руки-ноги - к чему?.. Давай, парень, заканчивай свое приключение и дуй на маяк, пока не сжег все топливо."
   А еще логгер и аптечку прихватил. Дурак ты, граф. Ребенок непоротый. В робинзонов решил поиграть, да? Герой Буссенара... На мгновенье стало тошно - не просто, а так, как будто скрутило железной рукой внутренности. И до обморока, до кровавой пены изо рта накатило желание упасть лицом вниз в воду и пойти ко дну, выдыхая из себя воздух пузырь за пузырем... Остро клюнуло в темя, зубы заскрипели. Я хлестнул себя мокрой ладонью по лицу - смахнуть морок, треснуть чтоб звон выбил из головы все лишнее. Во рту появился неприятный сладковатый привкус - разбил-таки губу...
   Но стало легче. Морская соль с собственной кровью - лучший коктейль чтоб привести себя в чувство.
   Фонарик был бесполезен, так я и думал. За толстым пластиком ничего нельзя было разглядеть, лишь плавал в темной серости потухшего глаза какой-то намек на пространство за ним. Я прикинул, что внутренний отсек должен занимать не меньше трех- четырех квадратных метров. Много людей может уместиться...
   Люк отыскался на боку, этакая толстая, намертво прилипшая к корпусу бляха. Не открыть, конечно. Врядли на спасательных капсулах кайхиттенов предусмотрен режим автоматического разблокирования при аварийной посадке. Корабль был боевой, других у них нет, значит и строили его с расчетом на то, что враг может быть рядом в любой момент. Радио-заряд?
   Я прикинул шансы. Проломить обшивку можно, если правильно скомпоновать взрывчатку, но внутри останется один фарш. К чему издеваться над уже мертвыми людьми? Кровь рода ван-Вортов говорила, что каков бы ни был враг, он достоин хотя бы уважения. Ни к чему кайхиттенам идти на корм рыбам, перемолотым в мелкую труху.
   Что тогда? Логгер? Я машинально взвесил в руке оружие. И был вынужден признать - не пройдет. Проще дойти от маяка до Герхана пешком, чем вскрыть толстенную обшивку, рассчитанную на титанические нагрузки и напряжения Космоса легким ручным логгером.
   Где-то на катере должен был лежать небольшой лазерный аппарат - я брал его на тот случай, если придется делать неожиданный ремонт вдали от маяка или сниматься с рифов. Поскальзываясь на мокрой палубе, я забежал в рубку. Лазер действительно лежал там, большая коробка со множеством шкал и излучатель на гибком проводе. Энергии было на полчаса минут работы в среднем режиме, должно хватить. Я вытащил аппарат наружу, прислонил к поручням так, чтоб не сорвался вниз и с излучателем в руках прыгнул на скользкий бок капсулы. Прыжок вышел неуклюжий, я едва удержался на ногах. Четыре года без тренировок. Отвык, набрал вес... Скоро буду спотыкаться на лестницах и с трудом протискиваться в двери.
   Выживший из ума граф, карабкающийся по обожженной обшивке, неуклюжий как старая обезьяна.
   Я улыбнулся. Врет совесть, все врет. Осталась еще сила в руках. Пусть не та, что раньше, но на что-то еще годится. Линуса еще рано списывать в резерв.
   Провод оказался коротковат, его длины едва хватало чтобы направить излучатель на люк. Резать же обшивку на боку в любом случае было бесполезно - слишком толстая сталь. Возиться до рассвета, ползая на животе по холодному, покрытому зазубринами корпусу - небольшой соблазн. Да и не хватит батарей на всю ночь. Значит, люк. Я выбрал весь запас провода и включил излучатель. Обшивка зашипела, когда ее коснулся розово-алый тончайший луч. На темном металле появилась небольшая, с ноготь, воронка, которая стала стремительно расширяться. Я медленно повел излучатель по кругу, надеясь, что сниму люк под горловину, где обшивка не такая толстая. Щель расширялась, не быстро, но уверенно. За ней ничего не проглядывалось, просто черная извилистая трещина. Волны все также баюкали нас - и меня и капсулу. Если бы они умели рассуждать, их непременно заинтересовал бы полуголый человек, сопящий на крыше большого шара и время от времени чертыхающийся себе под нос. Но они умели только шелестеть и идти в бесконечном танце куда-то в ночь.
   "Мурена", стоящая рядом, выглядела фантастически. Черный угрюмый силуэт, расплавляющий темноту четырьмя ослепительными лучами белого цвета. Ее саму почти не было видно, но ее прожектора превращали море в почти идеально круглую арену. В этом всем было что-то фантосмагоричное.
   На люк у меня ушло минут десять. За это время я успел основательно продрогнуть и даже подумал, не вернуться ли на катер чтобы выпить еще вина и покурить, но сам понял - не до того. Я осторожно поддел край оплавленного круга излучателем, потом подцепил пальцами. Острые края тут же оцарапали кожу, я зло зашипел, приподнимая один край. Вдобавок ко всему люк находился на том боку, который склонился к воде и чтобы не полететь в волны мне приходилось крепко упираться ногами в остатки антенн. Эти пара минут были особенно неприятными. Я успел пять раз пожалеть о том, что покинул маяк.
   - Старый пьянчуга, - сказал я себе устало, - Приключений захотелось? Ну, давай-давай...
   Чуть надо поработать руками - и сразу потянуло в тепло, к бутылке и пепельнице? Врешь, давай-ка...
   Закрываясь от резкого порыва ветра плечом, я задел кожаный ремешок, сдерживающий волосы, он расстегнулся и полетел вниз. Ветер мгновенно подхватил волосы, собранные в аккуратный хвост и разметал. Отплевываясь от попавших в рот прядей, я тянул люк и медленно зверел.
   Люк поддался неожиданно, больно зацепив костяшки пальцев, он загремел по обшивке и с глухим всплеском ушел ко дну. Я против воли отпрянул от неровного отверстия - оттуда пахнуло горьким запахом горелого. Но не мяса, понял я с облегчением, кажется просто пластик и провода. Пожалуй, внутри действительно было жарковато, особенно когда эта железная болванка воткнулась в атмосферу. Изнутри и в самом деле шел жар, но не приятный, а тревожный, от него кожа неприятно зудела. Я задержал дыхание и заглянул внутрь.
   Это был кусочек чужого мира, размером чуть больше, чем мой спальный отсек. Не просто чужая территория, здесь все пахло чужим и незнакомым. Даже воздух здесь был не такой, к какому я привык. Я знал, что увижу. Но на всякий случай держал в руке оружие. Если придется кого-то добивать, лучше это сделать сразу.
   Внутри капсулы был всего лишь один отсек. Три противоперегрузочных ложемента, неуклюжих и непривычных. Все три пустые. Мертвые и черные экраны глядели на меня слепыми глазами. Панели управления, очень неудобные, едва подсвечивали тусклыми огнями. Источник энергии видимо еще не до конца исчерпал себя. Но на освещение его не хватало или же вышли из строя аварийные осветители. Я словно спустился в утробу большого гибнущего животного. Время от времени что-то грозно шипело и трещало, это было как последние вздохи.
   Свесившись по пояс, я включил фонарик и повел лучом света, стараясь нащупать хоть что-то. Волосы лезли в глаза, я раздраженно смахивал их той же рукой, в которой держал фонарик, другой отчаянно цепляясь за край вырезанного отверстия.
   Пусто? Что ж, всякое случается. Возможно, сошедшие с ума механизмы отстыковали спасательную капсулу и отправили ее в последний безнадежный полет, даже не догадываясь, что все, кого стоило спасать уже давно осели пятнами пепла на полу. Бездушный осколок чужой жизни, чья-то стальная надежда. Мертвый кусок металла.
   Я потянулся к карману за сигаретами, но рука замерла еще прежде, чем я вспомнил, что оставил сигареты в рубке "Мурены". Капсулой кто-то управлял! И это был не автопилот, я вспомнил редкие и неумелые всполохи двигателей, последнюю отчаянную попытку вынуть корабль из штопора. За штурвалом, как бы он не выглядел, сидел человек. Не человек - кайхиттен.
   Я постучал по полированному внутреннему покрытию фонариком. Стук получился приглушенный, вибрирующий.
   - Выходи. Буду стрелять.
   Никто не отзывался. Я продолжал водить фонариком. Пол был усеян тем, что еще недавно составляло часть приборных панелей - острые алмазины битого стекла, осколки пластика, непонятные металлические предметы. Когда умирает человек, это всегда уродливо, в смерти самой по себе нет ничего возвышенного и красивого. Это относится и к кораблям. Гибнущий корабль - это пока еще держащаяся вместе куча хлама, которая может рассыпаться в любой момент. Когда глядишь на него изнутри, в голову не приходит ничего поэтичного, хочется лишь убраться из этого бардака как можно скорее. Ходить внутри мертвого корабля - то же самое, что карабкаться по венам какого-нибудь огромного, но уже не опасного животного. Хотя мертвые приборы не издают трупного запаха и даже провода, расплавленными веерами слипшиеся вдоль стен, не умеют коченеть. Я хотел уйти отсюда поскорее.
   Луч фонарика наткнулся на что-то темное и продолговатое. Я напрягся. Свет серебристо заиграл на металле, потом матово осветил кожу. Человеческую кожу. Розовую, покрытую полосами грязи.
   - Ну вот.
   Я направил логгер на неподвижно лежащее тело. Вероятно, кайхиттен был на ложементе, когда капсула врезалась в море. Чудовищный удар разорвал крепления, вывернул наизнанку начинку фиксаторов. Пилота сорвало со своего места, ударило о стену, после чего он упал и, видимо, больше уже не шевелился. Темная фигура лежала ничком, лицом в пол.
   Я оскалился. Будто уже видел то, что не высветил мой фонарик. Белоснежные пластинки черепа, грязно-серое месиво мозгов, черные густые лужицы крови. После такого удара человек уже не кажется красивым. Знакомое ощущение, ощущение чьей-то смерти тронуло меня, будто провело когтистой лапой по груди. Знакомое прикосновение. Ласка забытых времен.
   Взяв фонарик в зубы, я перевернулся в воздухе и спрыгнул вниз. Удар легко отдался в ступнях, я успел спружинить. Кайхиттен лежал совсем рядом, я видел литые пластины его брони, эти чудовищные шипастые лепестки, которыми можно орудовать не хуже, чем настоящим оружием.
   Я сделал два шага по направлению к нему. Зачем? Запоздалая злость тонкими тисками сдавила виски. Проваливай, Линус. Что за детский кретинизм? На трупы давно не смотрел?
   Яркий конус света скользнул по чьей-то узкой и худой спине, между металлом светились острые бледные ребра. Кожа была бледной, такой не увидишь на Герхане.
   Капитан корабля? Я нахмурился. Не похож. Лица я не видел, но судя по сложению кайхиттен был молод, не старше двадцати-двадцати пяти. У кайхиттенов частенько был недостаток опытных пилотов, редко кто проживал достаточно долго чтобы считаться опытным, но юноши космическими кораблями не управляют, это я знал совершенно точно. Почему же тогда нет капитана? Не успел забраться в капсулу? Может быть.
   Я вздохнул. Приключение закончилось.
   Предстояла самая неприятная его часть - пустить капсулу на дно. Можно было бы и обойтись без зарядов, просто прожечь лазером несколько дырок в дне, но я предпочитал все делать наверняка. Ни к чему оставлять болтаться по морям этого Летучего Голландца с трупом на борту.
   Впрочем, это была еще не самая неприятная часть.
   - Посмотрим на тебя, незваный гость.
   Я подошел ближе, поморщившись обхватил кайхиттена поперек его стального панциря и перевернул на спину. Я искал документы, знаки отличия, награды. Они могли бы подсказать, как он здесь очутился. Я взялся осторожно - чтоб не забрызгать свои вещи кровью.
   Многочисленные шипы со скрежетом прошлись по полу. И я вдруг почувствовал, как костенеет язык и рассасывается во рту горькая слюна, собравшаяся при мысли о том, что придется смотреть в мертвое лицо.
   Единственная оставшаяся мысль - приключение не закончилось - тревожно пульсировала в мозгу.
   - Вот черт! - сказал я громко.
   Я пошарил в кармане в поисках сигарет, но их, конечно, не было - остались на "Мурене".
   Кайхиттен молча лежал на спине, на лбу у него красовалась узкая длинная рана, заходящая на правый висок. Несерьезная - автоматически определил я, все еще нащупывая в кармане сигареты, которых там не было - просто кожу сорвало. Наверно, хорошо треснулся. Сострясение мозга - несомненно. А кожа что... Кожа срастется.
   До ужаса хотелось курить.
   Кайхиттену было лет восемнадцать, не больше. Черты лица разобрать было непросто - грязь и кровь с царапины на лбу смешались, превратив его в грязно-серую маску.
   Красивое - решил я, не в силах отвести от него взгляд. Глаза словно намертво примагнитило. Узкий точеный подбородок, острые скулы, ровный правильный нос. Жаль,
   глаза закрыты... И за каким чертом этого парня потянуло с родной планеты? Хотя что уж там, понятно, за каким... А ведь и он мог стоять вот так, друг Линус, - сказал я сам себе, - И пялиться на твое мертвое лицо. Он явно не из тех, кто долго колеблется. С последним я наверняка угадал - лицо, пусть перепачканное и окровавленное, умело говорить само за себя - мне был знаком этот узор черточек, выдающий нетерпеливость, решительность и, пожалуй, даже вспыльчивость. Красивое лицо - подумал я опять - дерзкое и открытое. Смазливое немного, подошло бы и девушке, но приятное на вид. Сейчас оно казалось беспомощным. А мое наверняка в эту минуту было до ужаса глупым.
   - Н-да... Попался ты мне, друг... - пробормотал я, - Ну и что прикажешь с тобой делать, а?
   Я вынул из кармана аптечку, повозился с присосками, прилепил их к гладкой коже. Маленький куб нетерпеливо зажужжал, помаргивая зеленым огоньком, потом засветился крохотный экран на одной из граней.
   Кайхиттен был жив. Небольшое сотрясение мозга, мелкие повреждения по всему телу -наверно от битого стекла - организм ослаблен сотрясением и перегрузкой. Но способен к самовосстановлению.
   - Очень мило.
   Обнадеживающий диагноз. Проклятье.
   Логгер в руке казался тяжелой и корявой железякой.
   А парень и в самом деле симпатичный. Кажется, не глуп. Прежде, чем мысль успела оформиться, я треснул себя ладонью по лицу, как тогда, на палубе. Снова помогло. Передо мной лежал враг. Человек, которого я был обязан уничтожить. То, что он без сознания - удача, везение. Хотя мне было бы проще застрелить его в бою.
   "Высморкайся, скай-капитан! - угрюмо сказал у меня в голове чей-то голос, - Если бы не ты, этот звереныш уже шинковал бы своим мечом беззащитных людей".
   Знакомый голос. Мой.
   Меч и в самом деле лежал тут - длинный тусклый палаш, уродливо-красивый, как и положено настоящему оружию. Острый, наверно. Я не стал нагибаться чтобы проверить.
   "Он еще ребенок."
   "Тигра проще убить, пока он мал".
   "Убивать лежащего без сознания ребенка - подлость".
   "Аристократ вшивый. Фамильная гордость совсем разъела тебе мозги за эти четыре года. Подними оружие!"
   Поднимать логгер я не стал. Посмотрел на него задумчиво, сдул со ствола случайную пылинку и засунул за пояс..
   - Самое приятное в том, когда живешь один - можно сделать любую глупость.
   Осторожно обхватив мальчишку за талию, я приподнял его. Он был тощий, но броня делала его тяжелее раза в два. Ее проще было бы снять здесь, но я чувствовал себя неуютно в капсуле. Сперва перенесу на "Мурену", а там уж сниму все.
   "Очень эротично, - хохотнул прежний знакомый голос, - Что потом? Массаж? Ароматизированная ванна?.. Четыре года, старик, да?.."
   Я стиснул зубы. Если бы у этого голоса было лицо, я бы вогнал ему зубы прямо в глотку. Даже если бы это было мое лицо.
   Труднее всего было выбраться с телом обратно. Подняться самому с пустыми руками было бы не в пример легче, с кайхиттеном же я провозился минут пять. Кончилось тем, что я приподнял его и положил на обшивку, оставив ноги опасно свешиваться к воде, потом выбрался сам. Один толчок - скажем, если бы "Мурену" волной отнесло на капсулу - один самый незначительный толчок и парнишка загремел бы вниз, в мрачные владения здешнего Нептуна. На нем килограмм двадцать железа, а вода сейчас ледяная и глубина здесь приличная. Если он упадет - я его не вытащу. Мысль эта была короткой, но неприятной, я поспешно вылез на обшивку сам. Кайхиттен лежал, запрокинув голову и приоткрыв рот. За пухлыми алыми губами виднелись очень правильные ровные жумчужинки зубов. Странно - подумалось мне тогда - никогда не замечал, как у них с зубами. Все думалось, гнилье одно - варвары как никак, никакой личной гигиены.
   - Ванну ты уже заработал, приятель, - строго сказал я, обращаясь к неподвижному телу, - Черт, вы что, так и не научились использовать закрытый цикл воды на своих кораблях?
   Он действительно был грязен необычайно. Даже если на борту кайхиттенского фрегат и была ванна, этот юный варвар ей явно пренебрегал. Можно понять - когда впервые в жизни отправляешь в боевой поход, тут уж не до комфорта и личной гигиены. Небось все время как на иголках сидел. Викинг чертов.
   Вскоре он оказался уже на палубе "Мурены". Я не стал относить его в каюту, оставил в рубке. Вдруг придет в себя... Хотя, подумало мне отчего-то, чем позже это произойдет, тем лучше.
   Я не представлял, что увижу в этих больших глазах, когда они откроются. "Привет, я скай-капитан Линус, граф ван-Ворт. Так вышло, что я уничтожил твой корабль и убил твоих спутников, это ничего? Мы ведь станем друзьями?.."
   "Знаешь, все ты знаешь, - едко заметил голос, далекий и глухой, как в идущей с помехами радиопередаче, - Ты там увидишь ненависть. И советую тебе покрепче запереть дверь своего отсека, если не хочешь проснуться от того, как тебе с неприятным треском сворачивают шею".
   Я покосился на его руки. Тонкие, с длинными красивыми пальцами, они не казались особенно сильными, но я не первый день жил на свете и успел повидать кайхиттенов. Это были образцовые хищники. Даже их десятилетний ребенок - не более чем агрегат для убийства, снабженный автономным компьютером для поиска цели и примитивным блоком опознавания "свой-чужой". Кайхиттены считались бы лучшими воинами в Галактике, если бы в ней не существовало небольшой планеты под названием Герхан.
   А пальцы и в самом деле красивые. Под ногтями грязь, сами ногти неровные - наверняка обгрызал чтоб не возиться с ножницами.
   А я чуть не выжег ему мозги - этому щенку с неровными ногтями...
   Меч его я тоже прихватил, хотя для этого пришлось сделать еще одну ходку. Он оказался тяжел, парню и ходить-то с ним, небось, было непросто. Может, принадлежал еще отцу или деду, кайхиттены часто передавали свое оружие потомкам - считалось, что это приносит удачу.
   Я опять не смог сдержать усмешку. Мой собственный фамильный меч лежал достаточно далеко и в достаточно пыльном месте чтобы у нас с кайхиттеном появилась возможность устроить дуэль по всем правилам.
   К бокам капсулы я прилепил две коричневые брикетины аммонсипала, мощной и надежной взрывчатки, воткнул по радиодетонатору. Гладкие и небольшие куски коричневого мыла с торчащими иголками. Взрывчатку я использовал редко, чаще для бытовых целей - делал проходы в рифах, иногда глушил особенно больших тритонов, когда они подбирались к маяку. Пускать на дно капсулы мне еще не доводилось.
   Автопилот "Мурены" принял на себя управление. Иногда он начинал сбоить, как основательно употребивший алкоголя старик, но обычно вел себя смирно. Он покорно повел судно к маяку.
   Когда мы отошли метров на триста, я взорвал заряды на броне капсулы. Взрыв был не сильный, в ночи глухо бабахнуло - б-ж-ж-жж-бамм! - как будто кто-то приложился молотком по толстому листу металла. Пламени не было видно, только осветил на мгновенье море оранжево-коричневый слабый сполох. Я не мог разглядеть, что осталось от капсулы, но не сомневался, что ее как минимум разорвало напополам - аммонсипал
   суровая штука.
   Потом принялся за мальчишку.
   Уложив его на своем диване - в рубке стоял небольшой, на котором я дремал, если приходилось делать долгий переход на "Мурене" - я стал снимать с него железную чешую.
   Ее оказалось чертовски много и я почти сразу порезал палец о какой-то шип. На удерживающих всю эту сбрую кожаных ремнях были фиксаторы, но непривычного образца, я повозился с ними несколько минут, однако так и не сообразил, как их активировать. Снимать доспехи не расстегнув ремней было невозможно - они были хорошо пригнаны, сидели как влитые.
   - И какой сволочи в голову могло придти одевать на мальчишку всю эту гадость, - бормотал я, пытаясь разобраться в системе переплетающихся ремней, - Ублюдки. Это же ребенок!.. Два пуда стали и лезвий, чтоб вам все это кто-нибудь засунул в глотку!
   Убедившись, что фиксаторы мне не открыть, я плюнул и достал резак. Короткое лезвие завибрировало и вгрызлось в ремни. Оно рассекало их легко, тихо ворча и оставляя аккуратные чистые разрезы. Когда оно натыкалось на металл, доспехи неприятно звенели. За три минуты я срезал их все. Металлическая скорлупа стала ссыпаться с кайхитенна кусками и раскатываться по всей рубке, обнажая бледное тощее тело с просвечивающими ребрами и талией толщиной с талию десятилетнего ребенка. Ругаясь сквозь зубы, я стал собирать доспехи и швырять их в шкаф. Плевать, даже если это фамильный хлам, который передают по наследству. Не дело ребенку разгуливать в броне, которую делали с одной только целью - прикрывать убийцу. Детей не впутывайте, гады! Нельзя им такое...
   "А что тебя смутило, друг Линус? Вспомни, сколько самому было, когда впервые на палубу ступил!"
   "В нашем роду все рано брали в руки оружие. Это необходимость, а не прихоть".
   "Он тоже не похож на человека, который вышел в космос с оружием в руках из прихоти, верно?"
   "Он кайхиттен".
   "А ты герханец. Что с того?"
   "Замолчи".
   Мальчишка был хорошо сложен. Худощав, конечно, но среди кайхиттенов не так-то просто отрастить живот. Стройные ноги, крепкий плоский пресс, хорошая гладкая кожа. Я вдруг поймал себя на мысли, что хочу провести по ней рукой. Просто чтобы понять, какая она на ощупь.
   - Старый развратник.
   "Четыре года..."
   "Замолчи".
   "Почему? Ты боишься этого разговора?"
   "Недостаточно свихнулся чтобы спорить с самим собой".
   "Посмотри правде в глаза, друг Линус. Ты чертовски долго отмораживаешь свой зад на этой планете. А парень действительно красив. Ты видишь это? Признай. У тебя всегда был хороший вкус, просто посмотри на него."
   "Он красив в каком-то смысле. Что мне с того?"
   "Ничего, друг Линус, совсем ничего. Просто, сам посуди... Четыре года... Тоскливо на маяке одному, верно? Ты еще не стар..."
   "Еще одно слово - и я возьму логгер. Наверно, тебе тоже будет несладко, если я вскипячу себе мозги?"
   Голос заткнулся. Не исчез, просто отделился тонкой стеночкой тишины. Я чувствовал, что он просто ждет своего часа.
   Ладони на штурвале заныли, я посмотрел на них и обнаружил, что успел пробить ногтями кожу. На каждой осталось по четыре глубоких царапины, похожие на крошечные кровавые месяцы. Проклятый псих. Ты таки свихнешься здесь, если еще не успел этого сделать. Я вытер пот со лба, пальцы противно дрожали.
   - Нет, - сказал я сам не знаю кому, - Никогда. Этого я не допущу.
   Поднявшаяся было внутри муть осела, я снова мог вздохнуть полной грудью. Мальчишка кайхиттен лежал на моем диване, беспомощно разметав руки. Щека его лежала на подушке и из-за приоткрытых губ показался кончик розового языка. Из одежды на моем госте было только нижнее белье, от долгого использования потерявшее цвет и готовое порваться при малейшем движении. Я смотрел на него долго, несколько минут. Он лежал неподвижно, едва слышно дыша. Дыхание было слабым, но ровным. Странно, что я не услышал его там, в капсуле.
   "Он будет в безопасности. Мне плевать, кайхиттен он или герханец, это ребенок, который уже отвоевал свое. Я позабочусь о нем и пусть меня разорвет на куски сам Космос, если я буду относится к нему как-то иначе, чем может относится взрослый мужчина к только становящемуся юношей парню."
   Мысли укладывались ровными правильными рядами, как гранитные буквы на влажной земле могильного холма. Я очень хорошо помнил, как выглядит могильный холм. И когда-то сам укладывал буквы.
   Чтобы не отравлять его чистые легкие своим табаком, я прикрывал рот ладонью и выпускал дым наружу. Он повисал над самой водой подобно зыбкому утреннему туману, но почти тут же рассеивался. Где-то вдали, прямо по курсу, над водой зажглась крошечная желтая звезда. Я шел полным ходом к маяку.
  
  

ГЛАВА 3

  
   "Мурену" пришвартовал к причалу - под маяком был небольшой каменный причал с парой тумб. Когда ожидался серьезный шторм, я отводил катер от маяка и ставил на якоря. Залить эту посудину здешним штормам было не по силу, а вот повредить корпус о камни или выкинуть на косу - вполне. К счастью, сезон штормов начинался ближе к осени, когда воды была еще теплой, так что такие купания мне не вредили.
   Я заглушил двигатель, оставил "Мурену" остывать, сам с мальчишкой на руках зашел внутрь маяка. Первым делом стоило заблокировать внешнюю дверь. Бежать здесь некуда - куда побежишь, когда кругом вода?.. - но я осторожничал. Не хватало еще чтоб этот проныра утонул у самой косы. Плавать наверняка не умеет, сунется еще...
   Набирая код на замке, я старался не думать о другом - что дальше.
   Жить с военнопленным под одной крышей? Чертовски забавно.
   - Купаться будешь сам, - сказал я молчащему кайхиттену, - Я с тобой и так уже навозился. Хоть диван мне и жалко.
   Я отнес его на второй ярус, в свой жилой отсек. Сам я давно привык спать на третьем ярусе, отделенный от моря и воздуха только стеклянной стенкой. Я опустил койку, переложил туда кайхиттена и вышел, поймав себя на том, что стараюсь не ступать громко, будто берегу его сон.
   А ведь и на самом деле... Я усмехнулся. Проснется он, откроет глаза - и что? Что мне ему сказать? И что скажет он? Черт с ним, пусть спит долго. Года пол - чтоб его забрал корабль с Земли. А потом... Потом он исчезнет из моей жизни, бесследно, как пролетающая по ночному небосводу комета.
   Стоило подняться наверх и отправить доклад. Обнаружена капсула... один уцелевший... Взят в плен, содержится на маяке. Работа была несложная, мне легко давался казенный язык рапортов, но я чувствовал себя слишком измотанным для того чтобы браться за эту писанину. Сумасшедшая ночь выдалась. Лучше принять ванну и перекусить сперва.
   Стареешь, друг Линус?
   Старею. Последние тридцать восемь лет.
   "А ведь врал ты все, - с мрачным удовольствием сказал голос, - Не так уж тебе и жалко дивана. Мог бы и искупать щенка. Минутное дело".
   "И прочитать ему сказку на ночь? - грубовато отозвался я, - Это станция контроля периметра, а не дом Общества Помощи Нуждающимся."
   "Но тебе это не помешало спасать врага".
   "Это было полным сумасшествием, согласен".
   "Скажи честно - боишься его касаться."
   "Я не боюсь детей"
   "Добрый старый Линус... Привык врать самому себе за столько лет. Ну давай же, признайся".
   "Чушь собачья. В чем?"
   "Он похож, очень похож".
   "Вздор. Смешно сравнивать. Может, только нос и то слегка..."
   "Долгий целибат притупил твою память."
   "Мне плевать".
   Голос исчез, будто каким-то образом мне удалось переключить невидимый тумблер, отключающий его. Я чувствовал себя весьма паршиво. Принять ванну, перекусить и спать. Будем надеяться, сон даст мне сил. Хотя бы для того чтобы завтра взглянуть ему в глаза.
   Логгер я убрал обратно в сейф, меч, эту неуклюжую тяжелую железяку, оставил в гостиной - так я называл небольшую комнатушку на втором этаже, где не было ни шкафов, ни приборов - лишь диванчик да стерео-центр. Будь здесь камин, меч смотрелся бы неплохо. А так, оставленное в углу будто зонтик, оружие смотрится не к месту и уродливо.
   - В хозяйстве пригодится, - сказал я, - Будет, чем резать полуфабрикаты.
   Ванная комната тоже была небольшой, учитывая размеры маяка, здесь вообще не было помещений, которые можно было бы назвать большими. Но места хватало на старую металлическую ванну метров двух в длину и блок с аппаратурой нагрева и насосом. Что хорошо, когда живешь на планете типа этой - никаких проблем с водой... В ванну потекла вода, уже опресненная и подогретая, пошел пар. Я с удовольствием сорвал с себя влажную одежду, пахнущую потом и морем, кинул ее на пол и забрался в ванну. Горячая вода согрела кровь, заставила ее быстрее бежать по телу. Я вытянулся, прикрыв глаза, слушая только журчание воды, так похожее на журчание волн за стенами маяка. С собой я прихватил вино и сигареты. Нет ничего лучше бокала вина, сидя в ванне, и выкуренной сигареты. Это размягчает. И заряжает энергией.
   Думай, Линус. Завтра парень проснется и тебе придется что-то ему сказать. Сожри тебя Космос, тебе придется жить с ним года пол, пока сюда доберется корабль с Земли!
   А может, и больше. Огромные расстояния, даже информационные пакеты, летящие со скоростью света, тратят по четверо суток - и это только до ближайшей станции связи Империи! Куда уж тут кораблю...
   "Я научусь вести себя так, чтоб ему было удобно тут, - подумал я, подливая вина, - Да, черт возьми. Я убил его друзей и, может, учителей, я забрал у него будущее. Что ему остается? Какой-нибудь исправительный лагерь под Цюрихом, откуда выходят полуседые старики, не способные связать и двух слов. Домой он не вернется. Империя не ведет переговоров с варварами, тем более с кайхиттенами. Никакого обмена военнопленными, никаких исключений. Печально, но ничего не поделать. Нет смысла лить сопли из-за этого, себя-то я ни в чем не могу упрекнуть, напротив - имел полное право испепелить капсулу еще на подлете, но ведь не стал... Решил внести разнообразия в свою жизнь, вспомнить романтическую молодость... Аристократ вшивый. Вот и развлекайся теперь - с ребенком на шее."
   Лица коснулся слабый сквозняк. Не открывая глаз, я затушил сигарету прямо об воду и
   кинул ее в направлении мусорника.
   И не услышал знакомого звона, с которым окурки обычно ударялись о дно. Промахнулся? С трех метров?.. От удивления я приоткрыл глаза, приятная горячая нега отступила. Сигарету я увидел почти сразу же - в глаза попала вода, пришлось пару секунд поморгать. Она лежала на полу, не долетев до мусорника около метра. Препятствие, в которое она врезалась, было весьма необычно.
   Первое, что я заметил - глаза зеленые. Почему-то это показалось мне странным, пока нес, думал - серые или синие. Не тот тип человека, у которого могут быть зеленые глаза,
   причем не просто зеленые, а изумрудные, мерцающие. Красивые глаза, пожалуй. И огонек в них горит темный, опасный. С таким человеком не стоит встречаться, если у него в руках оружие. А оружие было - тот самый меч. Кайхиттен держал его легко, будто и не тяжеленный палаш, а деревянную игрушку, лезвие смотрело прямо мне в лицо и я подумал, до чего же мерзко выглядят все эти зазубрины на нем.
   Кайхиттен стоял напряженный, как готовый к прыжку дикий кот, мышцы окаменели, вот-вот бросят тело вперед. Как мышеловка, стоящая на взводе. Одно движение - и палаш опустится на мою голову.
   А еще я только сейчас заметил, что волосы у него темные, цвета спелого каштана, не очень длинные, лезущие во все стороны упрямыми дерзкими вихрами.
   Кайхиттен стоял, молча смотрел на меня и его глаза не предвещали ничего хорошего. То есть совсем ничего. Я знаю, как чувствует себя человек, когда готовится убить кого-то. У мальчишки был именно этот огонек в глазах.
   Я еще успел подумать, до чего же паршиво будет умереть в ванной. Ничего героического. Позор праху всех предков рода ван-Ворт. И ладно бы еще от достойного противника, а так смех один - ребенок с железякой... Впрочем, умирать я не собирался, даже поймал себя на том, что ожидаю развития событий с некоторым интересом.
   - Привет, - я осторожно, не делая резких движений, отставил стакан с вином, - Тебя как зовут?
   Он посмотрел на меня так, что я чуть не хмыкнул. Кажется, еще немного - и с его волос посыпятся искры. Кайхиттен заворожено смотрел на меня и в глазах у него была слепая ярость.
   Он пришел сюда не говорить.
   - Меня зовут Линус, - я решил пока не говорить про титул, парень и так взведен, как пружина, - Я здесь живу. Тебе нравится тут? Ты уже видел море?
   Молчание. В транс он что ли впал?
   - Ты умеешь говорить? На имперском говоришь?
   Несмотря на то, что в роду ван-Вортов изучению языков всегда уделяли много внимания, у меня был врожденный иммунитет против любых языков. По-кайхиттенски я знал всего фраз пять, причем смысл у них был не очень подходящий, по крайней мере для голого мужчины, сидящего в ванной.
   Он перехватил поудобнее свое оружие и сделал еще один плавный шаг по направлению
   ко мне. Походка у него была бесшумной, точно дикий кот. И по тому, как он сделал этот шаг я понял, что махать своей железякой он умеет. И видимо, хорошо. Коготки у нашего кота были серьезные.
   "Не кот, - поправил я сам себя, дружелюбно улыбаясь, - Скорее, котенок. Но, кажется, чертовски сердитый котенок..."
   - Убери пожалуйста эту штуку, - я указал на меч, - Я привык пользоваться куда меньшей бритвой. Давай поговорим.
   Кажется, он зашипел. Говорить явно не расположен. Не затем пришел.
   В глазах медленно тает ледяной огонек ярости. В таком состоянии человек бросается в бой не рассуждая.
   У меня появилось такое ощущение, словно я стою перед роющим землю копытом быком.
   - Давай я вылезу отсюда, налью нам обоим вина и мы поговорим, тихо и спокойно, как
   взрослые люди, да?
   Космос сожри меня с потрохами, ведь с самого начала знал! Как чувствовал... А теперь что? Только потасовки не хватало. Не сломать бы ему чего-то ненароком... Тощий и руки тонкие, устрою ему пару переломов - тогда что?
   "Или сам останешься лежать тут, - мерзко хихикнул голос, - У него острая штука, может
   занести инфекцию."
   - Можно мне вылезти?
   Он молчал. И почему-то не бил. Но я понял, что осталось немного. Будто невидимая стрелка, вертящаяся у него в голове, уже входила в красный сектор на шкале. Этот сектор назывался "Смерть Линуса ван-Ворта".
   - Спокойно, - я выставил руки ладонями вперед, жест, демонстрирующий безопасность и
   готовность к диалогу. Наверно, у кайхиттенов какие-то другие жесты, - Слушай, это ведь
   в конце концов невежливо - зарубить хозяина дома в ванне!
   Кайхиттен сделал еще шаг и я сразу понял, что этот шаг последний. Сейчас ударит. И положение паршивое!.. Из ванны не выскочишь, вода как-никак. Придется уклоняться, он тогда запросто может разбить ванну пополам, тоже неприятно.
   Но он не ударил. Сделал свой последний шаг, потом его зеленые глаза вдруг уставились
   на что-то ниже моего лица, пару раз моргнули длинными темными ресницами и снова встретились с моими. Но теперь в них было... Я задумался. Нерешительность? Страх? Что за черт... Что ж его так напугало? Сидит голый человек в ванне... Я тоже кинул взгляд вниз. И вроде понял.
   - Я вылажу, - улыбнулся я как можно более мирно, - Опусти оружие.
   Я встал на ноги, пенная вода схлынула, оставив меня нагишом. Животом надо бы заняться, - недовольно подумал я, глядя на себя, - Апполон сельский...
   Мальчишка, увидев меня целиком, вдруг вздрогнул и поддался назад, его щеки порозовели. Слабое место?.. Я не прекращал улыбаться.
   - В чем дело? Кажется, мы остановились на том, что ты хотел разрубить меня на пару кусков, так ведь? Ну что же?..
   Он смотрел на меня, а я думал, как, оказывается, широко могут открываться эти зеленые глаза. Бушующая в них ярость смешалась едва ли не с ужасом, изумрудное пламя горело, но уже не обжигало.
   На щеках неожиданно возникли пунцовые пятна. Да, котенок, может махать своей железякой ты и умеешь, а вот краснеешь просто невероятно, как гимназистка. Ну нельзя же быть таким впечатлительным! Вот тебе и варвар...
   Я ухмыльнулся - нарочито нагло, обезоруживающе.
   Самодовольная такая уверенная ухмылочка, оскал породистого лица а-ля Сам Граф ван-Ворт, с бесенятами в глазах. Эту улыбку я отрепетировал еще в юношеские годы на Герхане. Действовала она всегда.
   Эта улыбка подействовала на него сильнее, чем мог бы подействовать ствол логгера, смотрящий в лоб. Впрочем, откуда у меня тут логгер...
   Он упустил свой шанс. Прежде, чем меч в его руках перестал дрожать, я одним коротким прыжком перескочил через борт ванны и схватил его за запястье. Он дернулся, но поздно, я уже крепко держал его. Кайхиттен ударил быстро, так быстро, что я даже не успел удивиться. А потом согнулся, чувствуя, как пульсирует глубоко в животе тугой кокон боли. Очень, очень быстрый котенок. И сильный. Он прыгнул ко мне, я увидел несущуюся к лицу руку с неприятно выставленными пальцами. Ну малыш, что ты... Так ведь и убить можно, да? Я перехватил его руку - жестко - он тонко вскрикнул от боли. Ничего, это не серьезно. Опухнет, не больше, кость цела.
   Возле моего лица что-то просвистело, что-то тяжелое и нехорошее. Лезвие палаша врезалось в край ванны и со скрежетом снесло сразу половину борта. Вода, только этого и ждавшая, хлынула вниз потоком. Комната сразу стала напоминать каюту тонущего корабля, огромная волна разбилась о стены, схлынула и закружилась водоворотами.
   Черт! Прыткий, как молодой бес!
   Я аккуратно двинул его тыльной стороной ладони по шее и, пока он считал звезды, всей своей массой потянул вниз, в мыльные волны, гуляющие под нами. Он стал падать легко, как и должен был, но на полпути вдруг выгнулся, невероятно извернулся, так, словно все кости в его теле были сделаны из упругого пластика, вывернул мне руку и вдобавок пнул под колено.
   Потрясающая скорость. Кайхиттен, маленькая машина для уничтожения себе подобных.
   Я бултыхнулся в воду, поднял небольшую волну и успел хлебнуть немного мыльной воды, прежде, чем вынырнул на поверхность. Это меня разозлило. Кайхиттен или кто, но победить герханца в рукопашной у него не выйдет!
   На полу было полно воды, по колено, не меньше. Мыльная пена висела на стенах. Наша потасовка смотрелась донельзя нелепо. Должно быть, со стороны мы выглядели как два плещущихся в бассейне ребенка.
   Мальчишка сделал ошибку - вместо того чтобы попытаться добить меня он потянулся к мечу. То ли решил, что отрубить мне голову более надежный способ, то ли просто растерялся и решил вернуться к привычному оружию. В общем, это было его ошибкой. Я вскочил, нанес отвлекающий удар и когда он попытался его сблокировать левой рукой - правая все еще тянулась к палашу - нанес два быстрых удара - в локоть и плечо. Левая рука у него тут же обвисла, я злорадно подумал, что брать ей что-нибудь у него появится желание не раньше завтрашнего дня.
   Кайхиттен стиснул зубы от боли, отпустил меч и ударил меня в живот - оттопыренными
   пальцами, как в первый раз. Я не сомневался, что ему не составило бы труда прошибить и толстую доску. Но проверять я не собирался. Перехватил его руку на середине движения, вывернул кисть.
   - Вонючий пес!.. - взвыл он, пытаясь выгнуться так чтобы высвободить руку. Голос у него был звонкий, ребяческий. Такой не умеет врать. Сказано было на скверном имперском, с резкими окончаниями и неправильным выговором.
   Я усмехнулся.
   - Осваиваем языки? Быстро.
   Он попытался лягнуть меня ногой в пах, но я уже был начеку - отступил на шаг назад, выкрутил руку еще сильнее. Ему очень хотелось застонать, но он сдержался, лишь оскалил зубы. Боль должна быть и в самом деле неприятной. Я-то знал, как трудно сдерживаться, когда рука оказывается в медленно сжимающихся стальных тисках. Но отпустить не мог - мальчишка вполне мог схватиться вновь за меч и тогда, вероятно, мне пришлось бы уже бить в полную силу.
   Кайхиттен прорычал еще что-то, моего познания в его диалекте хватило только для того,
   чтоб понять - он говорил что-то то ли о моей матери, то ли о бабке. Может, он подразумевал сразу всю женскую линию рода ван-Ворт.
   Он резко качнулся вперед и внезапно выгнулся, опять пытаясь треснуть меня ногой, на
   этот раз в колено. Ядерный реактор у него что ли внутри... Я вовремя убрал ногу, но позабыл о том, что я стою по колено в мыльной воде, да еще и босиком. Мы упали одновременно, я так и не выпустил его руку. Хлебнув еще немного воды, я вынырнул, сказал, что думаю по поводу этого затянувшегося купания и выудил из водной пучины фыркающего и отплевывающегося кайхиттена. То ли ему было противопоказано купание с мылом, то ли и мне удалось удивить его по части нелитературных выражений в герханском языке, но боевитости в нем сразу убавилось. Кажется, адреналиновая искра, которая зажглась в нем после того, как он пришел в себя, уже затухала. Всклокоченные мокрые волосы, с которых лилась мыльная вода, дрожащее худое тело подростка, бледные губы - вот каким оказался мой соперник. Зеленые глаза беспомощно моргали.
   - Борьбу в партере отложим для лучших времен, - чертыхаясь, я открыл свободной рукой дверь и волна понеслась по всему ярусу, с веселым звоном сливаясь по лестнице и вынося мелкий, разбросанный по полу, мусор, - Мне придется убираться здесь дня два. И я потерял единственную ванну! Лучше бы ты сломал мне челюсть.
   Судя по глухому сопению, он был не против. Но сейчас мой пленник выглядел куда смирнее - как драчливый кот, которого окунули хорошенько в воду и вынули - мокрого, жалкого, тощего. На всякий случай я распластал его на полу и хорошенько скрутил - на совесть, так, чтоб уже не вырвался. Его лицо оказалось совсем рядом, я почувствовал запах мокрых волос. Глаза сузились в опасные щелочки, но огнем уже не полыхали, губы намертво сомкнулись. Я чуть-чуть повернул его локоть чтобы убедится, что он в сознании и соображает, но кайхиттен лишь отвернул лицо.
   Не иначе, вообразил, что оказался в пыточных застенках кровожадного герханца и решил держаться до последнего без стона.
   Нас тоже учили в свое время держаться до последнего.
   А еще его ощутимо колотил озноб и это было странно. Вода была теплой, воздух на маяке тоже не снижался ниже отметки в двадцать градусов, да и размялись мы неплохо. Может, на его планете теплее? Я не сразу сообразил, что в пылу борьбы не озаботился накинуть хотя бы халат. Наверно, это действительно неприятно - когда тебя плотно держит голый мужчина, в придачу мокрый с ног до головы и покрытый мылом.
   Я не удержался от смеха.
   - Извини, малыш, сейчас оденусь. Но если я тебя отпущу и ты попробуешь ударить меня еще раз, мне придется сделать тебе больнее. Ты понимаешь меня?
   Он молча кивнул.
   - Ну хорошо. Вставай.
   Я осторожно отпустил его и на всякий случай отошел на пару шагов. Я не был уверен, что обещанию кайхиттена можно верить, даже если считать кивок за обещание. Малыш показал себя неплохим знатоком неожиданных трюков.
   Он встал медленно, тихо застонал, когда попытался ощупать руку, шмыгнул носом. Волосы, не очень, но густые, мокрыми зарослями облепили его лицо, даже глаз не видно. Я зачерпнул ковшом воды из остатков ванны, плеснул на себя, смывая мыло, потом одел махровый халат, оказавший залитым до пояса. Вытираться времени не было.
   "А о нем ты подумал, боец"?
   Действительно, одежда кайхиттена пребывала в очень плачевном состоянии. Она с самого начала была весьма ветхой, теперь же и вовсе превратилась в мокрую набедренную повязку и лохмотья на ногах. Я опять подумал, что ноги у него сложены что надо, не у всякой девушки в его возрасте такие. Выше пояса не осталось вообще ничего - в пылу борьбы я умудрился сорвать оба рукава и распороть почти все швы.
   "Дубина ты, Линус. А во что ребенка одеть, ты раньше не подумал? Или считаешь себя Робинзоном, а мальчишку Пятницей, которому хватит и рванья?"
   "В следующий раз, когда буду кого-то спасать, сперва запасусь одеждой, - огрызнулся я, - Мне было не до того".
   С одеждой все было и в самом деле плачевно. У меня было два комплекта стандартной полевой формы, плюс рабочий комбинезон и парадный мундир с алым шнуром. Все из полипластикового волокна, шитое на многие года. Но не требовалось иметь зоркий глаз чтобы сравнить фигурку мальчишки и мою. Мне было тридцать восемь лет, я был высоким и довольно широкоплечим герханцем. Если он оденет мои штаны, провалиться в штанину... Никакой другой одежды на маяке не было.
   - На! - я распахнул халат и с некоторым злорадством отметил, как мальчишка дернулся и отступил на пару шагов, не поднимая на меня глаз. Кажется, моя нагота так и осталась самым сильным оружием на борту маяка. Предрассудки варваров, особенно по части всего, что относится к человеческому телу, иногда просто поражали. Кажется, даже у суровых народов, населявших Землю много веков назад, не было такого невообразимого количества табу, запретов и всего прочего, - Это тебе, одевай. Из твоих лохмотьев получится неплохая половая тряпка.
   Чтобы не смущать его, я взял полотенце и обмотал вокруг бедер. Хоть что-то. А то если он и дальше будет так краснеть, точно заработает кровоизлияние в мозг!
   К халату он даже руки не протянул. Так и стоял, разглядывая пол рядом со своими ступнями. Кажется, котенок решил-таки поиграть в отважного пленника. На это у меня времени не было.
   - Одень это! - я позволил голосу прозвучать резко, так, будто мои голосовые связки были покрыты напылением из металла, - Если не оденешь, придется тебе ночевать снаружи. В этом доме эксгибиционисты не живут.
   Он пробормотал что-то на своем языке. Врядли это было благодарностью за проявленную заботу. В общем, малыш явно напрашивался. Я хлопнул его по плечу чтобы отвлечь и одним движением сорвал остатки одежды. Они с послушным треском осели на полу небольшой горкой. Он попытался закрыться руками, но не могу сказать, что у него это хорошо получилось. Зубы пленник стиснул так, что мне показалось, что я слышу их скрип. О Космос, кажется парень боится меня больше, чем всех чудовищ Вселенной!
   "Старый дуралей! - с отвращением сказал Линус-два, - Стоишь, здоровый мужик, и чувствуешь свое превосходство перед этим несчастным мокрым ребенком, который и посмотреть на тебя боиться. Сволочь ты, вот что".
   И я действительно почувствовал стыд. И даже сияющие доспехи рода ван-Ворт тут ничего поделать не могли.
   - Прости, малыш, - я сглотнул, - Я старый, выживший из ума идиот. Одень это, пожалуйста. Обещаю, что не прикоснусь к тебе против твоей воли.
   Линус-Два скорчил ехидную гримасу - видно уловил двоякость моей фразы. Но в эту секунду мне было наплевать на этого угнездившегося в душе ворчуна и зануду.
   Кайхиттен шелохнулся, неуверенно переступил с ноги на ногу. Я понимал, что он чувствует сейчас. С одной стороны, находится обнаженным перед другим мужчиной - серьезное, очень серьезное табу для варвара. Этот мужчина тоже не далеко ушел от него по части наготы - еще хуже. И в третьих, этот мужчина - герханец, враг. Возможно, в такой ситуации ему оставалось только перерезать себе горло своим же мечом. С другой стороны - принять что-то из рук герханца, да еще взявшего в плен - тоже позор для воина. А малыш явно считал себя воином, это-то я видел.
   Самая тяжелая проблема - когда вплетены те невидимые стальные паутинки, которые мы называем верой, моралью, принципами. Когда оказываешься в коконе такой проблемы, без крови из нее не выпутаешься. Очень уж острые они, эти паршивые нити.
   Я решил проблему просто - накинул ему на плечи халат и тут же вышел из ванной, бросив через плечо:
   - Одевайся и поднимайся на второй этаж, в ту комнату, где был. Сейчас я сделаю чай, ты дрожишь. Если что, я буду на кухне, это третья дверь по коридору направо.
   Кроме полотенца я забрал с собой только меч. Будь я проклят, если еще раз позволю этому дикому котенку добраться до своего оружия!
   Пол был скользким от воды, я вздохнул, представляя, сколько времени у меня уйдет чтобы осушить все это. И еще ванна... Нет, это все на завтра. Сегодня и без того выдался довольно нескучный день.
   Я поднялся на второй ярус, зашел на кухню. Она была небольшой, но очень уютной, здесь витала такая аура, которая сразу подсказывала, что много здесь было приятных чувств испытано и много хороших слов сказано за долгие годы. Не сказать, чтоб она светилась, но я всегда заходил сюда с удовольствием, даже если требовалось всего лишь накрыть на стол или заварить себе чая. Убедившись, что кайхиттена рядом нет, я снял нижнюю панель у криогенного блока и засунул туда меч. По размерам он оказался как раз, уютно устроившись среди паутины и мелкого кухонного сора, каких-то крошек, осколков и скорлупок. Я задвинул панель обратно.
   Чай у меня хранился в большой жестяной коробке из-под брикетов, мне очень нравилось со звоном снимать тугую крышку и, прежде чем отсыпать заварки в чайник, вдыхать ее запах. Раньше я никогда не был большим любителем чая, но оказавшись здесь, умудрился к нему привязаться. Он пах как-то умиротворяюще и в то же время торжественно. Приятный запах. Я слышал, на Земле раньше даже был особый ритуал чаепития.
   Пока чайник тихонько шипел на простой электрической плитке, я задумчиво курил, глядя в окно. На кухне оно было совсем крошечным, сквозь него было видно только мерцание звезд в колышущейся воде. Самих звезд я отсюда не видел. Кто-то тихонько прокрался мимо двери, чтобы не смущать этого кого-то я специально повернулся к ней спиной и сделал вид, что внимательно слежу за закипающим чайником.
   - В комнате есть еще одно полотенце, вытри волосы! - крикнул я громко, словно обращаясь к кому-то, кто находится на нижнем ярусе, - Сейчас я принесу чай! Ты что к чаю любишь?
   Ответа не последовало, да я его и не ждал.
   "Скорее всего он любит сырое, еще дымящееся мясо врага, - хихикнул кто-то, - А оторванные уши идут как самый изысканный деликатес. У тебя не завалялось парочки?.."
   Кайхиттен должен был быть серьезно голоден. Перед тем, как уложить его на своей кровати, я ввел ему ампулу из своей полевой аптечки, смесь всех необходимых аминокислот, белков и витаминов, плюс специальные добавки из рациона имперских пилотов. Этот коктейль должен был подлатать его организм, улучшить иммунитет и снизить стресс, но предназначался он не для желудка. Я достал из коробки банку, это оказалась консервированная баранина с паприкой. Вполне сносная вещь, на мой взгляд, но как отнесется к ней мой пленник, я понятия не имел. "Не умрет, - решил я, откладывая
   в тарелку сразу половину, - Через пару дней я буду знать его меню." К баранине я прибавил маленький сдобный кекс, две помидоры и стручок сладкого перца, блестящий так, словно впитал в себя все случи солнца.
   - На вегетерианца он не похож, - усмехнулся я, - Но посмотрим, что ему придется по душе.
   Я чувствовал себя как глава зоопарка, к которому в клетку попал неизученный, но очень интересный зверек. Таким зверькам тоже сперва дают всего по чуть-чуть чтобы изучить их вкус. Иногда - я слышал о таких случаях - зверька привозят со слишком далекой планеты и он гибнет от голода, так как никакая пища, кроме родной, ему не подходит.
   "Ну, за него можно не переживать. Этот звереныш не из тех, кто переворачивается на спину и молча дохнет".
   Чей-то голос мерзко хихикнул. Кажется, опять получилась колкая двусмысленность.
   - Уже несу! - крикнул я, загружая тарелку и дымящуюся чашку на поднос, - Только не прыгай на меня из-за двери, если не хочешь остаться без ужина.
   За углом быстро скрипнула плитка пола. Между кухней и спальней его давно пора было перестелить, но у меня за все время руки так и не дошли. "Прятался - подумал я, - Теперь скользнул внутрь. Ну и шаги у малыша."
   В спальне было темно, лишь матово горел круг ночника, дающий света лишь столько чтоб можно было рассмотреть тяжелую тень в углу, забившуюся в самый угол койки. Когда я открыл дверь, внутрь проник свет из коридора и я увидел мерцающие зеленые глаза. Взгляд затравленный и настолько враждебный, по-звериному лютый, что я помедлил, прежде чем переступить порог. Но у хищников таких глаз не бывает, ненавидеть с такой силой может только человек.
   "Нет, Линус, этот волчонок не из тех, кто позволит трепать себя по холке за пару кексов, - сказал я себе, - Скорее он отхватит тебе руку по локоть, если попытаешься к нему прикоснуться." Я вспомнил, как он трепыхался и дрожал, когда я прижал его в ванной. И почувствовал секундный приступ ненависти, острой как осколок выбитого из рамы стекла - ненависти к тем, кто научил ребенка ненавидеть.
   Так ненавидеть.
   Свет я включать не стал. Почему-то показалось, что если вспыхнет лампа, он напряжется и опять станет дрожать. Я опозорил его - хоть и по незнанию, но смертельно, на всю жизнь. В том числе и в поединке. А ведь он явно надеялся на свой меч, этот мальчишка, наверняка мечтал о своем первом бое, даже не с герханцем, с обычным имперцем. Маленький худой викинг, ушедший в свой первый, и теперь уже последний, поход. А я окунул его в мыльную воду и нанес такое оскорбление, которое смывается только кровью. Разбил юношеские мечты, потоптался грязными форменными подошвами с имперским гербом по всей его судьбе.
   В груди стало мерзко, будто я нахлебался соленой морской воды с водорослями. И я не стал включать свет.
   - Вот тебе поесть, - сказал я, - Ты, наверно, голоден.
   - Засунь это себе в... - он запнулся. Врядли от смущения, просто не знал подходящего слова на имперском.
   - И тебе доброй ночи, - устало улыбнулся я, - Еду я ставлю здесь. Она не отравлена и там нет никаких психотропных препаратов. Можешь есть смело. Если бы я хотел чем-то тебя напичкать, поверь, у меня было бы достаточно времени... Ешь. Потом ложись спать, твой организм очень утомлен и еще не акклиматизировался к этой планете. Будить тебя не буду, отдыхай сколько влезет. Твою дверь я не запираю - снаружи ее нельзя заблокировать, а внутреннюю блокировку я отключил. Я буду спать на верхнем ярусе, это на этаж выше. Пожалуйста, не совершай глупостей - я могу сделать тебе неприятно. Даже очень неприятно, если захочу. Понимаешь?
   Он это прекрасно понимал. Но зеленый огонек не угасал, этот зверек не торопился убирать уже выпущенные когти. Мне почему-то захотелось приблизиться к нему, закутать по самый подбородок в теплое одеяло и уложить спать, поглаживая по волосам. Смешной и беззащитный котенок, достаточно взрослый для того чтобы орудовать когтями, но слишком юный для того чтобы позволять себе сомнение.
   Я знал, что не подойду к нему и не укрою, что он половину ночи будет сидеть в углу, голодный и замерзший, с мокрыми волосами. И что я никогда больше не осмелюсь прикоснуться к нему.
   - Доброй ночи, - сказал я, - Ради Космоса, путь тебе приснится что-то приятное!
  
  

ГЛАВА 5

  
  
   С утра, только проснувшись, я вышел на "Мурене" в море, ловить кусачек. Поздней весной они любили облепить рифы неподалеку от маяка. За кусачками я ходил редко, их вкус мне приелся еще в первый год - слишком маслянистый и сладкий, как для меня. Но время от времени я брал пару крепких сетей, резак и гидрокостюм с аквалангом и выходил к рифам. Это успело стать приятным развлечением, хоть и не сулило ничего хорошего для меню.
   Кусачки - это такие мелкие моллюски, в чем-то сходные с земными, свое мягкое нежное тело они прячут в двустворчатой раковине, такой крепкой, что приходится орудовать силовым лезвием чтобы вскрыть ее. Края у раковин не овальные или круглые, как часто бывает, а неровные, покрытые с обоих сторон мелкими зубчиками. Эти зубчики помогают кусачке намертво запираться в своем домике в случае опасности.
   Сомкнув створки, кусачка думает, что она в полной безопасности. Ей ничего не надо - морскую воду она может процеживать сквозь микроскопические поры в скорлупе, отфильтровывая планктон и другую полезную мелочь. Ей не нужен обычный воздух и солнце. Ее не пугают болезни - ведь моллюски не болеют. Она самодостаточна и, спрятавшись в своей маленькой крепости, наверняка думает, что может жить так вечно. А потом кто-то поддевает края лезвием резака и, прежде чем она успевает сообразить, что произошло, в раковину врывается свет - свет и воздух - а ее саму вырывают с мясом и бросают на сковородку. Я когда-то подумал - сколько она успевает понять, прежде чем умирает? Прежде чем что-то так грубо врывается в ее крохотный, уютный и безопасный мирок?..
   Глупость, конечно, кусачки слишком примитивны даже для того чтобы иметь мозг. И думать они не умеют.
   "Наверно, она так до конца и не верит в то, что сейчас погибнет, - подумал я, щурясь от яркого, бьющего в глаза солнца, - Даже если прожила в своей скорлупе совсем немного. Года четыре..."
   "Мурена" шла легко, дерзко и уверенно вспарывая носом волну, за ней оставался легкий клиновидный след. Море довольно плескалось у борта, качая на своих волнах мириады желтых веселых бликов. Я любил такие "морские огоньки", если долго смотреть на них, начинается казаться, что в душе становиться тело и солнечно.
   Но смотреть на них слишком долго - опасно. Ведь можно замечтаться, ослепнуть и свалиться за борт, туда, где тихо рокочет невидимый винт.
   Утром дверь спальни оставалась открытой. Я не стал ее открывать, но убедился в том, что тончайшая нить, которую я вечером незаметно приложил к косяку, исчезла. Может, этот котенок - ночной зверек?.. На всякий случай я проверил внешнюю дверь, убедился в том, что она по-прежнему заблокирована и на ней нет следов взлома. Да и какие следы можно оставить на броне голыми пальцами? Дверь в спальню я открывать не стал, но на всякий случай довольно громко прошелся рядом. Наверняка у мальчишки острый слух, пусть услышит, что я уже встал. Пока я завтракал, он так и не выглянул. Я выпил чашку
   кофе, помыл посуду и, заправив "Мурену", вышел в море за кусачками.
   "С каких пор ты полюбил моллюски, друг Линус? - язвительно осведомился тот, кто иногда приходил в гости в мой мозг чтобы потрепаться, - У тебя изменился вкус?"
   "Это развлечение для меня".
   "Вчера ты еще не собирался развлекаться".
   "А с утра решил иначе. Проваливай, язва".
   "Оказывается, ты заботливый хозяин. Но ты уверен, что кусачки придутся ему по душе? Он варвар, для такого, как он, деликатесы Герхана - помои".
   "Если не понравится, отпущу их обратно в море"
   "Хочешь угодить ему, да?"
   "Разумеется. У меня здесь не имперская тюрьма, пусть питается тем, что придется ему по вкусу. Пока он свободный человек".
   "Не могу оспорить."
   Минут через двадцать после того, как я вышел, радар тревожно запищал. На экране, прямо под корпусом катера, переливалось пятно, топырщащееся в разные стороны короткими и длинными ресничками. Как большая и резвая амеба под объективом микроскопа, но я знал, как выглядят шнырьки на самом деле, вживую. Сонар работал на полную, однако голодный шнырек, этот глубинный, кажущийся поначалу медлительным увальнем, хищник не всегда настроен на диалог. За зиму он прилично отощал и сейчас, видимо, принял "Мурену" за здоровенную рыбину. Я не мог ему сказать, что первые косяки пройдут этими местами недели через две, не раньше.
   Паниковать я не стал, только положил поближе коробку аммонсипала и вставил в пару брусков автоматические детонаторы. Они здорово помогали в таких случаях, инициируя взрыв на глубине в двадцать метров или раньше, при соприкосновении с чем-то плотным.
   - Этот обед не тебе, - пробурчал я, всматриваясь в экран, - Можешь испортить себе желудок.
   Шнырек неторопливо плелся за "Муреной" еще метров триста, потом стал понемногу отставать. В конце концов он резко сменил курс и ушел на глубину, видимо, изрядно разочарованный. Разворачиваться и тратить на него взрывчатку я не стал - мальчишество.
   Риф, полный кусачек, нашелся неподалеку, я сжег совсем немного топлива. Натянув на себя приятный, кажущийся всегда немного прохладным, гидрокостюм, я отдал якоря и нырнул с аквалангом за плечами.
   Космос - вот то, что я всегда вспоминал, когда погружался под воду. Огромный, непознаваемый мир, вечно чуждый, вечно прекрасный. Чужая среда, благосклонно соглашающаяся принять человека на короткое время. И безжалостно убивающая его, если он осмеливается продвинуться слишком далеко или чувствует зов гордыни. Излишне самоуверенным не стоит погружаться глубоко.
   Я парил в акварельно-перламутровой бездне, маленькая частичка жизни в мире, который простирается до бесконечности, в какую сторону ни посмотри. Я несся над буро-зелеными лугами водорослей, которые качались в непонятном для человека ритме, подо мной проносились желтые песчинки камней, красивые и вечные. Застывшие кусочки, то ли надгробия Времени, то ли коренные жители этих мест. Если присмотреться, можно было различить шмыгающие крошечные черточки, несущиеся стайкой - как иглы-пули, выпущенные очередью - первые рыбки, вернувшиеся из теплых широт.
   Кислородной смеси в баллонах хватало на девять-десять часов, я не спешил. Я долго плыл, полуприкрыв глаза, чувствуя всем телом неподатливую упругость течений, похожую на плотный сильный ветер. Если задрать голову вверх, хоть это и было неудобно в маске, можно было увидеть ртутное высокое небо, на котором сверкали звезды - те самые "водные огоньки", которые я видел с палубы.
   Прекрасный мир. Другое измерение. Глаза здесь видят иначе и даже время течет не так, как наверху. Исполинская мощь и величие, уменьшенная копия Космоса... Кажется, раньше первопроходцев готовили под водой - кажущаяся легкость движений и уменьшенная масса приучали их к невесомости. Очень может быть. Наверно, тогда люди еще не знали, что тот, кто покорил подводный мир, может покорить и Космос. Или напротив, как раз очень хорошо знали.
   Вспомнив, зачем спустился, я поплыл к ближайшему рифу и минут за сорок набрал полную сетку кусачек. Они послушно отделялись под натиском резака. Над моей головой покачивалась жирная большая тень, днище "Мурены", я работал сосредоточенно, не отвлекаясь. Хотел вернуться раньше на маяк? Не знаю.
   Закончив с этим, я позволили себе взлететь, прямо в это ртутное небо, и разбил его вдребезги, в звенящий водопад жемчужин. Некоторые жемчужины так и застыли на стекле маски. Когда я смотрел на небо - уже настоящее, синее - они причудливо преломляли свет и иногда казалось, что это россыпь горящих самоцветов приклеилась к стеклу.
   Но даже в морское ртутное небо надо падать правильно, не обгоняя пузырьки выдыхаемого воздуха, иначе все может закончиться весьма печально. Кессонную болезнь победить также невозможно, как отменить законы физики.
   "Надо будет показать ему все это, - подумал я неожиданно, - Не сейчас, конечно, но, может быть, позже. Не может быть чтобы ему это не понравилось. Здесь любой человек чувствует себя так, словно прикоснулся к Богу. И если ему понравится - может это станет ниточкой между нами. Может..."
   Никто не стал со мной спорить, говорить о том, что для варвара любая другая среда кроме привычной - пугающая бездна. Линус-Два или Линус-Три или Линус-Квадратный Корень из семнадцати, молчал, спрятавшись где-то в уголке. Я разочарованно вздохнул.
   "Мурена" подошла к маяку часа через два - я заложил широкий крюк чтобы осмотреть окрестности с северной стороны. В середине весны часто бывает миграция блуждающих рифов, проверить это всегда стоит заранее. Убедившись, что опасности для катера пока нет, я повел своего послушного металлического коня в его стойло.
   Когда "Мурена" причаливала к пирсу, я взглянул на маяк и мне показалось, что секунду или две я видел в окне второго яруса бледное пятнышко лица с темным ореолом спутанных волос.
   - Наблюдаем? - поинтересовался я, прикуривая сигарету.
   Но это могло мне и показаться. Мой гость врядли был в том состоянии, когда проявляется любопытность.
   Убедившись, что катер закреплен намертво, я поднялся на маяк с полной сеткой кусачек в руке. Внутри было тихо.
   - Я вернулся! - крикнул я, - Как на счет завтрака?
   Наверху тихонько хлопнула дверь, кажется дверь спальни. Я улыбнулся. Звереныш обследует новую территорию? Или прикидывает, где можно оторвать часть обшивки или мебели чтоб сделать новое оружие?
   Кусачек я сгрузил на кухне, в заранее подготовленный бак с морской водой. Стоять в нем они могли долго, почти неделю. Я поднялся на второй этаж, на всякий случай стараясь не производить много шума. Я не хотел спугнуть кайхиттена, если он изучает территорию. Пожалуй, от такого позора и испуга он точно замкнется не хуже, чем моллюск. И, кто знает, может так никогда и не откроется.
   "Так и будет, друг Линус, обманывать себя - это искусство, в котором ты пока не преуспел. Мальчишка так и останется диким зверенышем - до тех пор, пока за ним не прибудет специальный корабль с Земли. Или до тех пор, пока однажды светлым весенним утром не перегрызет себе вены на руках. Это не похоже на тебя, мой друг, совсем-совсем не похоже. Ты ведь обрел силу, научился слышать себя и открывать глаза, уже не боясь ослепнуть. Так к чему это? Зачем ты соорудил эту смесь тюрьмы с кунсткамерой у себя на маяке? Ты ведь не поможешь ему, просто потому, что это выше твоих сил. Так не издевайся над ним хотя бы".
   "Что, лучше сразу сунуть ему логгер в зубы и покончить с этим? - озлобленно спросил я, - Это будет добрее?"
   "Добрее? Не знаю. Честнее - наверно. Нельзя держать в неволе диких животных и надеяться, что в один прекрасный день они привыкнут дышать твоим воздухом и отвечать на ласку. Такое всегда кончается или перегрызенными прутьями или перегрызенной шеей".
   "Это не животное."
   "Варвар. Хватит игры в равенство - ты знаешь, что стоишь гораздо выше него. Если ты начнешь говорить, он просто не поймет тебя. Это хищник, мелкий стадный хищник. Не надо приручать его."
   Кайхиттен оказался у себя. Он был в той же позе, в какой я оставил его - забившийся в угол на койке, со скрещенными по-турецки ногами и остановившимся взглядом, упертым куда-то вниз. Изумрудные глаза не пылали, а мертво ровно горели - так горят остывающие угли в костре. Но у углей никогда не бывает такого цвета.
   Он вздрогнул, когда я открыл дверь, хоть наверняка и слышал мои шаги за несколько метров.
   После вчерашнего купания он стал заметно чище, кожа на лице оказалось хорошей, спокойного бледно-розового оттенка, что всегда считалось признаком красоты на Герхане. Коренные герханцы чаще всего загорелые до темно-медного оттенка. Еще обнаружились маленькие розовые уши и тонкая шея, с которой еще не до конца сошли полосы грязи, приобретенные, вероятно, еще на корабле.
   Когда горит изоляция и резина, заполняя внутренности корабля режущей глотку вонью, черно-угольная гарь хорошо оседает на коже... На детской коже.
   Волосы были сухими, хотя я не сомневался в том, что за полотенце он не брался. Они красиво обрамляли его лицо, непокорные, каштановые, с дерзкими вихрами и локонами. На Герхане с шестнадцати лет юноши носили длинные волосы, сплетая их в хвост и распуская по торжественным случаям. У кайхиттенов, вероятно, был свой взгляд на такие вещи. Все кайхиттены, которых я видел, были короткостриженными, кожа на их черепах выглядела сизой от прорастающих волос, длинной не больше пары миллиметров. В этом была простая и стройная варварская логика - такая прическа не лезет в глаза во время боя, за ней не надо ухаживать, она не мешает в ежедневной работе. О красоте, в том числе и красоте боя, кайхиттены пока не задумывались.
   "Расческу ему что ли дать? Да ведь все равно не возьмет..."
   Еда стояла на прежнем месте, нетронутая.
   - Привет, котенок, - сказал я и уселся на единственный стул. Он бросил на меня взгляд из-под волос, пылающий, как и прежде. Сам же остался неподвижен. Просто каменная фигура с человеческим лицом, стоящая в углу. Халат он одел, но руки в рукава не просунул, тот висел на нем как плащ. Если бы не туго затянутый пояс - точно свалился бы. Все правильно, у врагов нельзя принимать ничего. Если бы не его варварские табу относительно обнаженного тела, он предпочел бы
   сидеть голышом, пусть и в мороз.
   - Убирайся, - прошептал он тихо. В его голосе была ненависть, но сегодня она не звенела подобно стали клинка, а чернела между слов зловещей копотью, - Уходи.
   - Ого! Кажется, я слышу осмысленную фразу.
   - Имперский трупоед.
   Я улыбнулся с самым наглым видом.
   - Не совсем. Но раз уж мы не представились друг другу тогда, в ванной, я полагаю, стоит сделать это сейчас. Итак, Линус ван-Ворт, скай-капитан Второго Корпуса Военно-космического флота Империи, граф ван-Ворт, Герхан.
   - Герханец... - он процедил это с таким отвращением, что даже скулы напряглись.
   - Да, я коренной житель Герхана. Ты, насколько я знаю, кайхиттен. Я не ошибаюсь? - молчание, - Наверно, чтобы нам проще было общаться, назови свое имя. Если я не смогу произнести его или своим произношением оскверню его или твое происхождение, я согласен называть тебя по любому произвольному имени на имперском, которое придется тебе по вкусу или же по воинскому званию.
   Молчание. Мое предложение его не заинтересовало.
   - Я не собираюсь спрашивать тебе не о вашей цели, ни о составе экипажа, ни даже о родной планете. Поверь, я сижу здесь довольно долго и мне все равно, откуда и зачем ты явился. Но имя ты можешь назвать без опасений. Я не собираюсь его выдавать даже имперской разведке, если, конечно, она заявится сюда ради тебя.
   При упоминании о разведке он напрягся еще больше. Небось, наслышан о ней. Возможно, ей его пугали, когда он был ребенком и плохо себя вел. Но я почти уверен, что если и пугали, то он не обращал на это излишне много внимания. Ведь он был воином, наверняка из рода воинов, собирался громить имперцев, привозить домой богатую добычу, воровать жен - себе и, потом, детям. Врядли он ожидал, что первый же набег обернется кошмаром и он будет сидеть, почти голый, в чужом халате на голое тело, перед мерзко скалящимся и вальяжным герханцем.
   Каменная фигура с замершим взглядом. Можно отрезать руку - даже рта не откроет. Я почувствовал что-то вроде разочарования.
   - Котенок, это не допрос. Не знаю, что вам вешали на ваши розовые ушки, но я не следователь и не палач. Я живу здесь, на маяке, ни с кем не воюю. Уже довольно давно. А у тебя такое лицо, будто ты хочешь вызвать меня на дуэль...
   - Я готов! - вспылил он. И почему я решил, что он плохо говорит на имперском? Произношение, конечно, было далеко от идеального, но выговор можно было разобрать без труда. Варвары часто способны к языкам.
   - Остынь. Дуэлировать с тобой я не собираюсь и на то есть причины. Так что придется тебе здесь сидеть со мной еще какое-то время. Обойдемся без рубки на мечах, верно?
   - Убирайся, имперская подстилка. Я... нечего говорить с ты.
   - Правильно говорить "не о чем" и "с тобой", раз уж ты решил осваивать имперский, - сказал я как ни в чем не бывало, - Скажи мне, как тебя называть. Тогда я отстану - на какое-то время.
   Он не ответил. По тому, как сжались его губы и снова застыл взгляд, я понял, что створки раковины опять сомкнулись, причем намертво. А ведь еще секунду назад мне начало казаться, что я разглядел что-то там, внутри. Показалось, конечно.
   - Что ж, тогда мне придется самому придумать для тебя какое-то имя. К имперским ты, судя по всему, не рвешься. Герханские я упоминать не буду, а то ты того и гляди попытаешься меня загрызть. Тогда... Как на счет котенка? Котенок - вполне звучно, а? И очень соответствует твоему темпераменту.
   Пущенная наугад стрела угодила в болевую точку. Кайхиттен оскалился, бросил на меня полный горящей ненависти взгляд и отвернулся, почти упершись носом в стену.
   - Котенок... - медленно произнес я, - Нет, действительно, подходит.
   И опять он ничего мне не ответил. Я даже поднял было руку чтоб положить ему на спину, но вспомнил, как он реагировал на любое мое прикосновение и поспешно опустил ее.
   "Ненависть съест тебя, - прошептал я про себя, - Малыш, ты еще не знаешь, как едок ее яд."
   - Наверно, мне надо сказать тебе еще кое-что, пока ты меня слушаешь, - он сидел с каменным лицом, чертова горгулья, - Планета, на которой мы сейчас находимся, почти сплошь покрыта водой. Сбежать отсюда некуда. Кроме этого маяка, где мы с тобой сидим сейчас, тут практически нет твердой земли. Целая планета воды. У нее даже нет названия, только индекс, который я все равно не помню. Смешно, верно? Ладно, можешь не смеяться. В общем, мы с тобой тут одни. В шкафу у меня не прячется имперская разведка и я не собираюсь заковывать тебя в оковы чтобы пытать в мрачных подземельях этого маяка. Я не беру в плен детей. Да, фактически ты считаешься военнопленным и скоро за тобой должен прибыть корабль. Скоро - это не совсем то скоро, о котором ты думаешь. Сюда редко заходят корабли, да и то чаще всего транспорты, не думаю, что ради тебя кто-то будет спешить. Мне кажется, ты не настолько важная фигура... Так что по всему выходит, что жить нам с тобой здесь не один день.
   - Я не... прикоснусь к тебе, сволочь, - Котенок добавил еще что-то по кайхиттенски, но моего словарного запаса не хватило для того чтоб расшифровать и десятую часть. Но на комплимент это все равно не походило.
   - Я герханец, все из-за этого? - я мрачно взглянул на него, - Ты боишься меня только из-за этого?
   - Убирайся.
   - Хорошо, Котенок, - я встал со стула, - Я ухожу. Можешь жить тут как хочешь. Я не буду мешать тебе.
   Я вышел, осторожно прикрыв дверь. Сделал несколько четких шагов по коридору, потом тихо, ступая на носках, вернулся к двери. Не только кайхиттены умеют передвигаться бесшумно. Любой герханец в этом деле даст им сотню очков форы. Дверь моей спальни не была герметичной, а выходя, я оставил небольшую щелку. Я надеялся, он хоть как-то переменится с моим уходом, хотя бы разомнет затекшие за столько часов ноги или потянется за едой. Но он лишь сделал несколько глубоких частых вздохов и остался сидеть на прежнем месте.
   - Герханец я, видишь ли... - пробормотал я под нос, - Можно подумать, я всю жизнь мечтал жить под одной крышей с варваром.
   "А ведь он и есть варвар. И эти колючки, о которые ты колешься всякий раз, когда пытаешь прощупать к нему дорогу - они не убираются. Скорее можно ожидать, что кактус втянет свои шипы".
   "Я не пытаюсь ничего прощупать. Я вижу напуганного до смерти ребенка, который того и гляди скончается у меня на руках! И мне плевать, кайхиттен он, землянин или герханец. Я не смогу смотреть на это".
   "При малейшей возможности он всадит тебе нож под ребра. Ты же видел его взгляд."
   "Да. Взгляд ребенка, который умеет только ненавидеть и бояться. Кажется, ничему больше его не успели научить."
   "А ты, значит, сможешь?"
   "Возможно".
   В висках противно завибрировало, будто внутри меня кто-то смеялся.
   "А ведь ты его презираешь, друг Линус. Он всегда останется для тебя примитивным пещерным человеком, ты лишь одарил его своей жалостью. А нужна ли она ему?"
   "Мне жалко Котенка, а не его братьев по оружию. Потому что именно он сидит сейчас за дверью и едва не хлюпает носом, хотя отчаянно пытается выглядеть дерзко и самоуверенно. Он боится, слышишь меня?"
   "Конечно, тебе его жалко. На остальных кайхиттенов все твои чувства не распространяются. Ведь не с какими-то другими варварами ты боролся на полу ванной."
   Я почувствовал страстное желание заехать самому себе кулаком в челюсть, даже костяшки стали зудеть. Остановило меня только одно - как потом объяснить Котенку, откуда взялся свежий кровоподтек на лице.
   "Я вытащу его. Даже если нам осталось сидеть тут всего неделю, я открою ему глаза. Может, он увидит что-то кроме войны".
   "Не захочет. Эта машина уже заправлена и сошла с конвейера."
   "Значит, я постараюсь."
   "Превратить его в домашнего питомца?"
   "Нет, всего лишь сделать из него человека. Он не машина, во всяком случае пока. Я чувствую это"
   "Ну что же, тогда мне остается только пожелать удачи, верно?.."
   Я вернулся на кухню, взял бутылку вина и поднялся на верхний ярус. Солнце горело в зените, море разгладилось до такой степени, что выглядело как туго натянутое полотно. Обычно я не позволял себе пить до заката, но тут не сдержался - налил сразу полстакана и влил в себя быстрыми глубокими глотками. Пить так "Шардоне" - признак дурного воспитания, но я почти не почувствовал вкуса.
   - По-моему, все это нехорошо закончится, - сказал я по-герхански, - Или он выведет меня из себя или я сам загоню его в могилу.
   Мы разные как лед и огонь, мы не сможем отыскать связующую нить - теперь я видел это четко. С безжалостной резкой четкостью, которую может дать только оптический прицел. С другой стороны, - я вздохнул, - мне нет до него дела. Он всего лишь забавный Котенок с искалеченной жизнью, но скоро он исчезнет - с маяка и из моей жизни. И не оставит ни малейшего следа, если не считать испорченной ванны. Я пытался наладить с ним контакт? Пытался. Хотя был бы куда более прав, если бы с самого начала хорошенько пересчитал ему кости и связал. Нечего усложнять отношения пленника и тюремщика, даже если пленник не похож на пленника, а тюремщик давно забыл, что значит держать оружие в руках.
   Это не мое дело.
   Я сидел так до заката, почти не прикасаясь к вину, глядел на море. А на что еще глядеть здесь? Пару раз брал в руки сенсетту, но настроение не шло, вместо мелодии получалась полная непотребность. Я с отвращением спрятал ни в чем не повинный инструмент обратно.
   Когда за стеклом сгустилась темнота и стало неуютно сидеть и пялиться на звезды, я спустился вниз. Есть не хотелось, но я по привычке приготовил ужин. Надо было чем-то занять руки, раз не получалось занять голову. Я открыл консервы - на этот раз с фасолью, нарезал хлеб. Хлеб был ненастоящий, обычный пресный концентрат, но я умел и из него сделать неплохое блюдо. Если заниматься чем-то долго, или отвалятся руки или научишься делать это что-то хорошо. Готовить я никогда особо не любил, но этому пришлось научиться. Есть холодные консервы каждый день - значит издеваться над собой.
   Я перетер фасоль с луком, добавил концентрат сыра. Настоящего лука на маяке не было, я пускал в дело один вид водоросли, который обитал на небольшой глубине. На вкус было очень похоже. Потом пришел черед специй. Тут уже пришлось задуматься. Специй было припасено много, половина большой полки, я брал понемногу то из одной баночки, то из другой и осторожно смешивал. Со специями надо держать ухо востро. Щепоткой больше - и получится такая гадость, с которой и находиться в одной комнате будет сложно. Что ж, иногда и графу приходится примерять на себя поварской колпак...
   Позади меня тихо скрипнула дверь. Я сделал усилие чтоб не повернуться.
   Взял склянку с базиликом, придирчиво понюхал, слизнул несколько крупинок с крышки. Сладковато немного, но в общий букет уляжется.
   Он сделал два шага. Космос, если бы не скрип двери, я бы его не услышал, Котенок и в самом деле передвигается бесшумно, когда хочет. Но я был наготове. Коридор был небольшим, поэтому он сделал только два шага. Сделай он третий - упрется мне в спину. Поэтому он замер и стоял неподвижно с минуту. Набирается решимости? Или ждет, когда подвернется подходящий момент полоснуть меня чем-то острым по шее? Отставляя на полку банку, я на секунду повернул ее так, чтобы увидеть отражение за своей спиной. Котенок маленькой тенью застыл на пороге. Полы халата, слишком длинного для него, тянулись по полу, рукава обвисли почти до колен. Я боялся сделать лишнее движение
   чтобы не спугнуть его, мои пальцы тронуло изморозью.
  
  
   Когда мне было десять лет, мы с братом нашли лисью нору. Это было на Герхане, лисы там хоть и прижились, но человека боялись как огня и редко покидали свои убежища до темноты. Нору мы нашли случайно - кто-то из нас наступил на нее и провалился по колено в прелую листву. Нора была глубокой и темной, при всем желании мы не могли дотянуться до ее дна. Там был лисенок, маленький всклокоченный зверек, сжавшийся в комочек, только черные глазки-бусинки недовольно сверкали. Мать, видно отлучилась, оставив его на хозяйстве.
   - Давай достанем лисенка! - предложил брат, - Смотри, какой рыженький...
   Сам он не шел, лисенок хоть и был мал, но уже успел понять, что от человека не стоит ждать ничего хорошего. Он настороженно наблюдал за нами и мне казалось, что на его острой крошечной мордочке смесь любопытства и страха. Добраться до него мы не могли, оставалось только выманить его. Но у нас не было ничего подходящего с собой.
   - Может, сам выйдет? - задумался брат, - Протяни ему руку!
   - А почему я?
   - Ты младше, может к тебе он охотней пойдет. И рука тоньше.
   В тот момент логика показалась мне убедительной. Я лег на холодный липкий мох и протянул лисенку руку ладонью вверх. Мне очень хотелось чтобы он вышел ко мне, я стал говорить успокаивающие слова и подмигивать ему. Лисенок озадаченно чихнул, потом испуганно забился в самый угол и замер, блестя глазами. Ему было страшно. Я был терпелив, даже в том возрасте. Я лежал больше часа с вытянутой рукой, пока кости не стало ломить от боли, а поясницу трясти от холода. Стояла осень и лежать на мокром мхе не стоило. Брат дышал мне в затылок, он тоже как зачарованный смотрел на зверька.
   А тот постепенно стал смелеть. Сперва он выставил вперед свой смешной игрушечный нос, несмело повел им, сделал шажок вперед. Наверно, он подумал, что огромный хищник, вломившийся к нему в дом, на самом деле не такой ужасный, каким выглядит. Мне хотелось надеяться на это. Хотя даже тогда я понимал, что все лисы боятся людей. Просто мне хотелось в это верить и все тут.
   Потом сделал второй шаг... Он был напряжен, как сжатая пружина, если бы я чихнул, он молнией метнулся бы обратно. Я знал, что если хочу получить его доверие, мне придется терпеть. Сейчас я бы за такое не взялся, но тот мальчик, которому было десять лет и который еще не успел стать скай-капитаном Второго Корпуса Военно-Космического Флота Империи, во многое умел верить. В добро, в справедливость. В то, что два хороших существа, как бы они не выглядели, встретившись на просторах Вселенной, всегда найдут общий язык и подружатся. Если от того мальчика что-то и осталось, то только имя да пара старых шрамов.
   Мне оставалось еще чуть-чуть. Может, минута. Лисенок уже тянулся к моей ладони, подходя все ближе. Вероятно, он просто решил посмотреть, что это за терпеливое существо ждет его столько времени.
   - Только не дергайся... - прошептал брат.
   А потом я все испортил. Что-то привиделось мне в выражении мордочки лисенка, показалось, что между нами уже нет никакой стены. Что друг у друга в глазах мы разглядели самих себя, настоящих. Я считал, что два хороших существа всегда смогут найти общий язык... Ведь не может же быть такого чтоб в мире было устроено иначе!
   Я попытался протянуть руку еще дальше, чтобы коснуться его. Мне казалось, он не отстранится. Я стал елозить на животе чтобы вытянуться на пару сантиметров и наткнулся боком на острый обломанный корень, выпирающий из земли. От неожиданности и боли я вскрикнул, моя рука дернулась. И это было концом всему. Лисенок рыжей молнией метнулся обратно, сжался в углу. И когда я, шипя от боли, попытался протянуть к нему руку еще раз, показал мне острые ровные жемчужинки еще молочных зубов.
   Тогда я впервые понял одну простую вещь. Во Вселенной есть много существ и все они хорошие. Но если один хороший человек неосторожно протянет руку другому хорошему, то может остаться без нее.
   На следующий день нора оказалась пустой. Через какое-то время лисенок превратился в хладнокровного ночного хищника с настоящими крепкими зубами и уже без смешного рыжего пуха на мордочке. А я поступил в Академию и стал учиться убивать. Мы так и не коснулись никогда друг друга.
   Сейчас, стоя на маленькой кухне маяка, я чувствовал почти то же самое, что и много лет назад. Нельзя делать резких движений, если не хочешь спугнуть. Даже если тебе будет больно.
   "Если он всадит тебе между лопаток нож, больно будет точно," - с сожалением сказал Линус-Два".
   "Он не ударит."
   "О да, конечно. Они все миролюбивы, эти варвары, особенно те, что взяты в плен и оскорблены."
   Стоять спиной к опасности то же самое, что держать руку в огне. Сколько не уговаривай себя, что все в порядке, все равно будешь чувствовать запах паленого мяса.
   - Проголодался, Котенок? - спросил я миролюбиво и осторожно, чтобы не спровоцировать его, обернулся.
   Котенка не было. Была открытая дверь в коридор, за ней виднелся кусочек лестницы. Я подавил желание засмеяться. Обставил он тебя, друг Линус, в следующий раз не будешь хвастаться своим герханским чутьем. И неотесанный варвар может тебя кое-чему научить!
   Но где же он? Вернулся обратно к себе? Я отложил миску с фасолью на стол, вытер руки и выглянул в коридор. Мне показалось, что дверь спальни приотворена.
   - Котенок! Эй!
   Я потянул ручку. В спальне было пусто. Мятое одеяло на кровати, так и не тронутая еда на столе. Простояв столько времени, она кажется уже не пищей, а неаппетитным восковым слепком с нее. Вот негодяй, так и не съел ничего...
   Ну и где он? Входная дверь заблокирована, здесь мне волноваться нечего. Решил осмотреться? Непохоже на него - осматривать дом в присутствии тюремщика, да и наверняка он обнюхал каждый угол, пока я выходил в море. Времени у него было достаточно. В туалет что ли пошел? Ну, дело обычное.
   Я вышел из спальни, дверь оставил так, как была чтобы он не заметил моего визита, когда вернется. Вообще стоит хотя бы первые несколько недель пореже попадаться к нему на глаза. Я вернулся на кухню, снова взялся рукой за склянки. На чем я остановился? Базилик?.. Нет, кажется уже было.
   Я смешивал, откупоривал то одну склянку то другую, позволял рукам свободно двигаться над столом. В кулинарии есть своя капля поэзии, как и в битве. Просто надо доверять своим рукам и... Я поморщился. Что-то неприятное засело в груди, какой-то острый осколочек скреб душу. Я нащупал его, как языком нащупывают дырку в зубе. И нащупав, вдруг почувствовал, что что-то не так. Котенок... Что-то не так.
   "Конечно не так! С ним вообще все не так!"
   "Не сейчас".
   Подошел ко мне, потом вспомнил, что туалет на нижнем ярусе, спустился вниз. Он охотнее проглотит собственный язык, чем спросит что-то у меня. Пошел, значит, вниз и... Стоп. Я замер с щепоткой душистого перца в пальцах. Стоп. В туалет пошел? Но он же два дня ничего в рот не брал!
   Рука сообразила прежде мозга. Тот еще что-то вычислял, сопоставлял, отбрасывал варианты, снова анализировал, а рука ткнулась в задний карман брюк. И не удивилась, когда в кармане ничего не отозвалось звоном. Чему звенеть, если внутри пусто, верно?
   Ключи. Этот паршивец украл мои ключи. От всех дверей маяка.
   - Кретин пустоголовый! - прорычал я, уже оказавшись на лестнице, - Водоросли вместо
   мозгов! Тупица! Слух у него, чутье...
   Конечно же, он уже внизу. Ничего, ничего страшного. Купаться не полезет, сразу увидит, сколько здесь плыть можно в любую сторону, а "Мурену" завести у него не выйдет, она старушка хоть и надежная, но со своими причудами, без опыта двигатель не пустишь. Ну и задам же я ему трепку...
   "Ремнем!.." - услужливо подсказал другой Линус.
   Я успел пробежать половину ступеней до нижнего яруса, но осколок не исчезал. Очень такой гадостный осколок, с зазубринками. Врожденная интуиция ван-Вортов, чтоб ее...
   Котенок не станет выходить из маяка. Ему не нужна "Мурена". Я вспомнил его лицо - потемневшее лицо ребенка, глаза - горящие изумруды. Котенок и не собирался уходить.
   Кто угодно, но только не он.
   Я остановился так резко, что едва не упал. Еще немного - и загремел бы с лестницы. Но сумел остановиться и со всей скоростью, на которую был способен, полетел вверх. Ступени слились в мутную спираль. Тридцать метров. Десять, десять и десять. Много. Слишком много. Не успею.
   Я бежал со всей скоростью, на которую был способен, адреналин синим пламенем горел в жилах. Космос, дай мне время! Ничего у тебя не прошу, только времени!
   Ох и задам я тебе... Щенок, варвар, подлый обманщик! Кайхиттен!
   Быстрее я еще никогда не поднимался на верхний ярус. Всю лестницу я проскочил меньше, чем за десять секунд. Дверь, которую я заблокировал своими руками, была открыта. Настежь. Он не закрывал ее за собой, не заметал следов.
   Зачем ему?.. Он все правильно рассчитал, у него было достаточно времени.
   Он был здесь, в комнате. Я не сразу понял, почему его щуплая фигурка кажется как будто нечеткой и плоской. Котенок стоял за стеклом. Снаружи. Полы халата, волочившиеся прежде по полу, теперь трепетали, как крылья большой белой птицы, неуклюже усевшейся на карниз моего маяка. Растрепанные волосы качались на ветру, вихры ходили ходуном то в одну сторону, то в другую. Они взметнулись волной, когда Котенок резко повернул голову. Наверно, он услышал, как я ворвался внутрь. Испуга на его лице не было. И вообще ничего не было. С него будто стерли все чувства. Лицо подростка с красивыми и правильными, может быть немного резкими чертами, было не живее, чем у каменного истукана, простоявшего тысячелетия в чьей-то затхлой гробнице.
   Котенок... Беспомощная бабочка за окном, прилепившаяся к стеклу...
   Он правильно выбрал место, с той стороны маяка, где внизу была коса. Песок и острые камни. И тридцать метров пустоты между ними и одним маленьким глупым варваром, который стоял, едва сохраняя равновесие, на самом краю карниза.
   - Космос, что за... - сказал я резко, едва ввалившись. У меня была надежда, что это сдержит его - хотя бы на те две секунды, которые уйдут у меня на прыжок. Иногда это помогает - как резкий удар хлыстом.
   "Не поможет, - сказал мысленно тот, кто смотрел моими глазами, но был беспристрастен, - Лучше отвернись".
   Я увидел, как на спине халата вспучивается горб - это воздух хлынул внутрь, когда крошечная фигурка качнулась на краю пропасти и, нелепо разведя руки, словно пытаясь обнять саму себя, медленно опрокинулась вниз. Сперва я видел спину и развевающиеся волосы, потом только ноги. Они были бледные, а полы халата задрались и неприлично обнажили их едва ли не до промежности. А потом все исчезло, остался только пустой карниз.
   Это был кусочек будущего, я увидел его за мгновенье до того, как увидел глаза Котенка. Заметив меня, он не переменился в лице. А в глазах его не появилось ничего нового. Только бездна. Пропасть. Черный базальтовый песок. И в этой черной мертвой пустоте было еще что-то. Горькая торжественность человека, готового принести себя в жертву подвигу. Я знал это ощущение по себе.
   Ощущение, когда хочется рыдать и смеяться одновременно. Чувствуешь себя всемогущим мотыльком, несущим огонь на крыльях. Чувствуешь себя до тошноты, до сжимания мочевого пузыря, до колик невыносимо героичным. И очень жалко себя.
   Я прыгнул сразу же. Как только увидел его глаза. Все остальное пришло потом - мгновенье растянулось, у времени обнаружилась еще одна плоскость. Я перестал видеть себя, чувствовать свое тело, вообще воспринимать все окружающее - запахи, цвета, звуки. Остался только небольшой кусок карниза и бьющаяся о стекло белоснежная бабочка, вот-вот готовая сорваться вниз.
   Котенок видит меня, на его лице появляются досада и испуг. Он быстро смахивает с лица лезущие в глаза волосы. Я на шаг ближе. И понимаю, что не успеть. Никак не успеть. Слишком он далеко, слишком близко к краю. Он распрямляет спину, подается вперед. Руки, как прежде, локтями прижаты к телу - ветер норовит распахнуть полы халата. Умирать обнаженным - тоже табу?.. Я ближе еще на два шага. Я не Линус ван-Ворт, я какая-то размытая во времени и пространстве субстанция, импульс, я весь - движение. Мальчишка, подставивший лицо ветру - вот все, что я вижу. Мои руки чувствуют мохнатую мягкость его халата - его? Это мой собственный халат! - но это всего лишь иллюзия, я вижу, что не успею. Не хватит двух или трех шагов. Потому что Котенок уже
   качнулся вперед, будто пытается лечь животом на ветер. Волосы у него поднимаются вертикально вверх. Я ближе на шаг. И я не успеваю. Что-то бубнит знакомый голос, в заброшенном дворце моего сознания бродит по пустым залам Линус-Два. Не до него. Шаг. Отлетает стоящая на моем пути табуретка. Кажется, расшибается с треском о прочное стекло - не замечаю, не вижу этого.
   Я - движение, я - волна. Котенок склоняется над пропастью под немыслимым углом, я вижу, как халат на его спине надувается огромным пузырем. А он смотрит вниз. Порыв ветра мягко толкает его назад. Чтобы через секунду затянуть вниз, в невидимый водоворот, из которого уже не выбраться. И Котенок покорно идет за ним. Я ближе на... шаг? год? Котенок срывается с карниза - его наполовину разворачивает и он падает боком. Я вижу его огромные распахнутые глаза, глядящие в сторону неба. И в каждом из них тоже есть небо. Но темное, грозовое. Руки, больше не придерживающие ткань, вытянулись - отчаянно, едва не выскакивая из суставов. Последняя судорога тела, которое никогда не хочет умирать и которое так сложно кинуть в бездну, на самом дне которой лежат коричневые песчинки камней. Котенок падал вниз молча, запрокинув голову.
   Глупый маленький Котенок. В котором оказалось куда больше храбрости, чем должно было вместиться в это маленькое тщедушное тело.
   ...
   А потом вдруг оказалось, что я чего-то лежу на полу, больно упираясь щекой в самый край карниза, подо мной шумит море, а в моей руке зажато что-то тяжелое, но мягкое на ощупь. Плоскости времени мгновенно объединились. Прошло не больше одной-двух секунд.
   Кайхиттен висел метром ниже. Пойманный за ткань халата на спине, он беспомощно болтался над пропастью как котенок, которого крепко взяли за шкирку.
   - А-а-аа! - закричал он, задрыгал ногами и попытался извернуться чтобы цапнуть меня за руку.
   Я крепко тряхнул его - ткань халата опасно треснула - и, подтащив поближе, вытянул на карниз и толкнул внутрь комнаты. Он упал и остался лежать на спине. Растрепанный, с сумасшедшим взглядом, с тонкой змейкой крови, бегущей из уголка рта. Губу прикусил или язык, не страшно.
   - Полет окончен? - я резко закрыл дверь. В комнате сразу стало тише. Завывающий ветер, так и не успевший стянуть свою жертву, разочарованно гудел снаружи. Он не исчезал - наверно ждал, что рано или поздно ему еще представится шанс и тогда-то уж он не упустит своего.
   Я даже не знал, что способен приходить в такое бешенство. Внутри меня грохотал пылающий атомный реактор. Я начал говорить и говорил добрых минут пять, прежде чем почувствовал, что стало отпускать. Я вспомнил все подходящие слова из герханского и общеимперского, я вытащил из стылых чуланов памяти те слова, которые не повторял со времен Академии. Я вспомнил даже ругательства, которые использовали в обиходе экипажи кораблей, бороздящих Дальний Космос. Я припомнил все известные мне оскорбительные обороты на всех языках, бытовавших в обжитой части Галактики. Я рычал так, что даже ветер испуганно стих снаружи. А я все говорил, говорил и не мог остановится. Котенок, распростертый на полу, сжался в комок, его лицо сперва порозовело, потом покраснело до корней волос. Но в этом врядли была моя заслуга - он просто почувствовал адреналиновый шок, настигший его только теперь, кровь прилила к лицу. Руки его затряслись, подбородок задергался. Герой вшивый! Я тебе покажу, как с честью умирать у меня на руках!
   - Пустоголовый чурбан! Сопляк! Безмозглый варвар! - я никак не мог остановиться, - Оболтус чертов... Кретин...
   Наконец я немного выдохся. Пришлось сделать несколько глубоких вдохов и только из-за этого я закончил свой монолог раньше времени. На губах оказалась кровь - в падении я разбил зубами щеку изнутри. Я сел на пол рядом с Котенком, внимательно посмотрел на собственную ладонь, алую от густой крови, и вдруг спокойно сказал:
   - Ну и бестия же ты, Котенок. Ты мне единственный халат порвал.
   Он удивленно посмотрел на меня, его все еще трясло. Я улыбнулся. И вдруг начал смеяться. Я ничего не мог с собой поделать, меня трясло болезненным сумасшедшим смехом и не было никакой возможности остановиться. Я смотрел на взлохмаченного растерянного Котенка, сидящего на полу в моем халате, смеялся и чувствовал себя так, как будто выпил море колючей минеральной воды. Должно быть, это смотрелось очень странно со стороны.
   - Сволочь! - крикнул Котенок, вскочил и молнией вылетел из комнаты, оставляя за собой разодранный халатный шлейф.
   - Ну постой ты... - отдышавшись, попытался сказать я, - Не обижайся! Я над собой смеюсь!
   Конечно же, он не слышал. Заблокировав дверь и спрятав надежно ключи в карман, я спустился на второй этаж. Дверь в спальню была плотно закрыта, проходя мимо я расслышал странные тихие звуки, доносившиеся оттуда. Я уже протянул руку чтобы толкнуть дверь, а если не поддастся - высадить плечом, но передумал, приник к ней ухом. Звуки раздавались изнутри. Производить похожие может скатывающаяся с металлической крыши дождевая вода, падающая на мягкую глину. Или зарывшийся в подушку лицом ребенок.
   Сердце наполнилось мягким свинцом, в кистях рук расплылась противная слабость.
   - Ублюдок ты, Линус, - хрипло сказал я сам себе, - Ублюдок и сволочь.
   Возможно, мне стоило открыть дверь. Возможно мне стоило вообще много всего сделать.
   Я сделал проще. Спрятал так и не пригодившийся ужин в криогенную камеру, выпил стакан вина и лег спать.
  
  

ГЛАВА 6

  
  
   С утром пришел туман. Он покрыл море зыбкой дымной шапкой, которая висела над ним неподвижно, несмотря на перекатывающиеся волны. Маяк поднимался из туманного пласта как его продолжение, огромный столб, сотканный из туманных нитей. В воздухе растворилась неприятная малярийная сырость, которая всегда приходит с такой погодой, солнце вяло висело где-то высоко и не собиралось прекращать это безобразие. Весна здесь часто капризная, сырая. Если прогнозы метео-зонда верны, по-настоящему теплая погода установится не раньше, чем через три недели. Тогда планета оживет, стряхнет с себя остатки тяжелой зимней дремы и станет приводить себя в порядок. Надо будет не забыть показать Котенку цветных летяшек, эта красивая мелочь часто ошивается на северных рифах, выскакивая из-под воды и сверкая переливающимися разноцветными плавниками. Наверняка ему понравится... У них такого точно нет.
   Эх, Котенок... Ну что мне с тобой делать, а? Чучело ты инопланетное, олух космический... Повезло же мне с тобой, что тут сказать. На пятый год - и вдруг оказался и тюремщиком и нянькой и Черная Дыра знает, кем еще. Кажется, сейчас я не торгуясь обменял бы половину родового состояния на обычный имперский курьерский корабль, который причалил бы к орбите и снял отсюда маленького варвара.
   Тот Линус, который щурился на туман и молчал, пока я думал, гнусно усмехнулся.
   "Не слишком ли настойчиво ты мечтаешь от него избавиться?"
   "В каком смысле?"
   "Если он всего лишь маленький варвар, которого ты спас из жалости к возрасту, ты слишком много уделяешь этому внимания."
   "Две Галактики тебе в глотку! Мне приходится жить с ним под одной крышей, мы с ним как два заключенных на крохотном необитаемом острове! Что мне прикажешь, закрывать глаза всякий раз, когда я прохожу мимо него?"
   "Ты ван-Ворт. Человек, достигший вершины, получивший все, что вообще может получить человек. Получить твою улыбку раньше считалось не менее почетным, чем получить орден Семи Звезд из подагрических императорских рук Его Величества. Ты участвовал в битвах, легенды о которых будут рождаться еще при жизни твоих пра-правнуков. Тебя знала вся Империя и та ее половина, которая не была в тебя влюблена, тебе завидовала. Линус ван-Ворт, блестящий офицер, придворный поэт, которому еще при жизни пророчили лавры второго Фьорна..."
   На моих губах заиграла улыбка, острая, как лезвие резака.
   "Трусливый беглец, променявший честь своего рода на вечную ссылку. Изменник, жалкий ренегат и убийца. Самодовольный повеса, думающий только о себе и ни о ком больше. Человек, готовый продать за жизнь гордость и достоинство."
   "Чушь. Ерунда. Ты все тот же ван-Ворт, человек, который навсегда останется в памяти Вселенной".
   "Как трусливый предатель. Закончим сегодня с этим. Причем тут мальчишка?"
   Линус-Два некоторое время молчал. Будь он реально существующим человеком, а не отголоском моего голоса, блуждающим в пустых закоулках сознания, он бы, наверно, пожевал губами, рассеяно глядя сквозь стекло.
   "Ты уделяешь ему слишком много внимания. Это странно, странно..."
   "Мне действительно жаль его. Человек, обреченный на ненависть... На Герхане ему пришлось бы проходить реабилитационные процедуры бОльшую часть оставшейся жизни."
   "Да, мы всегда считали, что убивать надо спокойно и с улыбкой, - закончил тот, - Но пусть, речь не о том. Ты присматриваешься к нему. Ловишь каждый его взгляд, пытаешься понять, о чем он думает. Равнодушный тюремщик не станет вставать с рассветом чтобы наловить специально для пленника кусачек к завтраку."
   "Я всегда знал, что из меня паршивый тюремщик".
   "Линус..."
   Тревога - вот что. Тревога пробралась тайком внутрь и свила себе шипастое гнездо на обнаженных ветвях моих нервов. Я прикоснулся к ней мысленно пальцами, ощутил выпирающие во все стороны острия. Тревога... Ощущение того, что что-то не так и главная задача - понять, что же именно. Откуда исходит опасность.
   "Он мне интересен, - сказал я с напряжением, словно выдавливая правду по каплям из онемевших легких, - Пожалуй, я исследую его. Мне редко раньше приходилось встречаться с кайхиттенами, а если встречался, заканчивалось это всегда нехорошо для одного из нас. Мы такие же природные враги, как змеи и мангусты или волки и волкодавы. Ни одному лингвисту в Галактике не удастся придумать для нас общий язык... Котенок - это маленькая частичка их культуры. Она еще поддается изучению. Пока он мал, я могу проникнуть в его мысли и понять, что ведет его в этой жизни. Это даст мне понимание образа мышления моего врага, а изучение врага - похвальное занятие для любого ван-Ворта, не так ли?"
   Сказанное было правдой, тревога треснула и рассыпалась ворохом безопасных сухих веточек, среди которых уже не было отточенных шипов.
   "Ты считаешь себя исследователем?"
   "Вроде того. Я как путешественник, которому неожиданно повезло наткнуться на неизвестную и неизученную букашку."
   "Значит, бесстрастный блеск линз, реторт и предметных стекол?.. Трезвое холодное изучение объекта?"
   "Я не ученый. Возможно, я допускаю в это что-то личное."
   "О да."
   Я почему-то вспомнил, как стоял в ванной обнаженный перед Котенком. Воспоминание, до того казавшееся смешным и забавным, вдруг налилось чугуном, стало неприятным. Я выкинул его из головы, как выкидывают просроченную банку консервов. Та часть меня, которая тоже отзывалась на имя Линус, не отреагировала. Должно быть, разговор был окончен.
   Туман укутал море в сонный мутный кокон. Я тоже начал чувствовать непонятную апатию - передалось, что ли... Взял наугад с полки книгу, открыл на первой попавшейся странице, попытался читать. Не стоило и пробовать. Вереницы черных неровных букв вползали в сознание как стальная гусеница огромного танка, подминая под себя. Некоторое время я с остервенением вчитывался, стиснув зубы, но в этой мучительной и бесполезной, как и все войны, схватке я с самого начала был в проигрыше. Слово победило и часа пол спустя я со вздохом запустил книгой в стену. Вытащил давно отложенный лист с неровными и угловатыми столбцами вычислений. Сколько я к нему не прикасался? Год?.. Там, помнится, было одно интересное преобразование, которое могло поставить все с ног на голову. Я любил размять мозг такими вычислениями, не прибегая к услугам компьютера, которому хватило бы на все про все трех-четырех секунд. "Плохо, когда ленится рука, смерть - если ленится мозг" - эту пословицу из богатого арсенала рода
   ван-Ворт я помнил хорошо. Но и с вычислениями не заладилось. Символы прыгали по бумаге, хаотичные и мелкие, как спасающиеся от пожара вши, интегралы корячились уродливыми коромыслами где ни попадя, то тут, то там вздувались уродливые опухоли непреобразованных, зашедших в тупик блоков. Вздумай я рассчитать вручную курс для навигационного компьютера, мой корабль имел бы все шансы приземлится на обратной стороне Солнца.
   Я смял бумажные листки, отбросил карандаш. Прозрачный купол нависал надо мной, но он был пуст, просто несколько метров прозрачного вещества. "Сейчас бы завести "Мурену" да двинуть подальше, - подумал я, - Потом акваланг - и в воду. Чтоб вымыло всю эту ерунду. Надо хорошенько прополоскать мозги". Мысль была хорошая, но невыполнимая - в такую туманную погоду я никогда не выводил катер в море. Пусть в строю самые современные эхолоты и на полную заряжены батареи сонаров и гидро-детекторов, я слишком хорошо знал капризный нрав этой планеты. Блуждающий риф, подкравшийся в мутной пелене тумана или большой шнырек, всплывший из глубин прямо под днищем - и все. В лучшем случае придется пару месяцев латать днище. Нет уж, посидишь здесь, господин граф, ничего с тобой не приключится.
   - Ладно, давай уже... - сердито буркнул я себе, - Ты же знаешь, что тебе надо сделать. Хватит тянуть. За тебя это никто не сделает.
   Я поднялся, протянул было руку к сигаретам, но вовремя отдернул ее. Я видел, как Котенок с отвращением принюхивается каждый раз, когда я прохожу мимо него после того, как покурю. До безобразия чуткое обоняние у этих варваров! За прошедшие двое суток проходить пришлось раз десять - вчера утром и под вечер. Котенок почти не реагировал на меня. Сжавшись по своему обыкновению, в комочек, он восседал на кровати, бесстрастный как ацтекский идол. Еда всегда оставалась нетронутой. Космос, он даже пить не просил! Кажется, меня ожидала вторая часть нравоучительной повести о юном герое, погибающем в плену вдали от родной планеты. К концу вчерашнего дня я готов был проклясть всех писателей и поэтов, восхвалявших отвагу пленных, до последнего вздоха не дававших врагу себя сломить - герханских, имперских и кайхиттенских. Разницы, наверно, было немного, все мы думаем одинаково. Нам нравятся
   каменные герои, которые без малейших колебаний приносят себя в жертву - любимым, Родине, долгу. Умереть за кого-то - почетно в любой культуре.
   Мало кто задумывается, насколько это отвратительно - умирать за кого-то.
   Лицо у него посерело, кожа натянулась на скулах. Глаза сделались мутными и тусклыми, как у умирающей собаки. Медленно ритмично дыша, Котенок часами сидел без движения, уставившись взглядом в стену. Остатки халата смотрелись на нем как лохмотья погребального савана на мумии, теперь они прикрывали совсем немного. Но ему, кажется, было уже все равно. Может, грядущая смерть должна была искупить нарушение табу?..
   Но какие-то мелочи я научился подмечать - например, запах табака явно был ему неприятен. Сперва, разозлившись на его невыносимое упрямство, я специально выкурил полпачки сигарет, прежде чем зайти еще раз. Но почти сразу же мне стало стыдно. С тех пор я стал курить меньше.
   Я отпихнул сигареты, убедился, что брюки на мне чистые и не нуждаются в глажке, одел форменную рубашку, провел рукой по волосам. Не хватало только облиться туалетной водой с ног до головы и нацепить мундир с алым шнуром!..
   Я спустился в кухню, не глядя открыл банку консервов, кажется это была опять баранина, налил чая, поставил как обычно на поднос. Но этого было мало. Надо было прихватить еще кое-что. Нужное мне нашлось на техэтаже, мне пришлось минут двадцать полазить по пыльным шкафам, то чихая, то чертыхаясь, натыкаясь на предметы туалета полковничьей жены. Я нашел то, что надо, положил в карман и, захватив поднос, поднялся к спальне.
   Коротко постучав - лишь для вида, ответа не ждал - я вошел внутрь. После чистого свежего воздуха, гулявшего по маяку, атмосфера здесь казалась больной и душной. Котенок лишь приподнял голову, увидев меня его глаза как обычно сузились, оставив место лишь для злого огонька, пляшущего в изумрудном океане.
   "Он волчонок, - устало сказал Линус-Два, - Он перегрызет тебе шею."
   В этот раз я ему даже не ответил.
   - Все еще не поел?
   Глупый вопрос. Тарелка с едой стояла здесь же. Запеченные кусачки с мясным соусом, ломтики консервированных ананасов, жаркое. Я убил на все это часа три!
   Он не ответил. Но сегодня я не был настроен на ожидание ответа. Поставил тарелку рядом с предыдущей, сел на стул.
   - Хочешь умереть, Котенок? Я так вижу, тебе до смерти не терпится отправиться на тот свет. Так ведь? Кажется, ты не успокоишься, пока не заморишь себя голодом. Ты прекрасно понимаешь, что я не могу кормить тебя силой. У меня нет ни капельницы, ни физраствора, ни смесей - ничего, короче. Я не могу принудить тебя, а разговаривать с тобой не полезнее, чем разговаривать с молодым хищным реппером. Ты хочешь смерти, мой юный варвар? Насколько я понимаю сложившуюся ситуацию, моя смерть тоже может прийтись кстати, так?
   Он непонимающе моргнул. Наверно, пытался сообразить, какую хитроумную ловушку придумал ему лживый герханец на этот раз. Он чувствовал, что неуязвим - спасти его жизнь против его воли я действительно не мог, тут я не лгал. Но вместе с тем он насторожился.
   - То есть решением проблемы станет смерть одного из нас, - бесстрастно продолжил я, глядя ему прямо в глаза, - Это все решит, правда? Если умираешь ты, твоя честь спасена и в памяти своего народа ты останешься как пусть и плененный, но не сдавшийся воин. Если умираю я, это тоже неплохо. Ты получаешь свободу и возможность полностью распоряжаться своей жизнью. Сможешь вызвать подмогу - ты знаешь, где стоит аппаратура. Ты увидишь смерть своего заклятого врага и, даже если он оскорбил твою честь, никто об этом уже не узнает... Ты согласен?
   - Ты прием... принимаешь вызов?.. - спросил он сипло. Язык явно с трудом его слушался. На лице появилось какое-то облегчение.
   Мне захотелось выругаться. Проклятый олух! Язык ведь к глотке прилип, а упрям как моллюск в раковине! Вызов ему... Мальчишка...
   - Нет. Указом императора нашему роду запрещено участвовать в дуэлях без его наисвятейшего соизволения. Это... вроде старого, но почетного наказания. Ван-Ворты всегда были несколько настырны в таких делах... Нет, твой вызов я принять не могу. Но у меня есть другая идея, тоже хорошая. Смотри.
   Я вытащил то, что лежало в кармане. Котенок зачарованно смотрел на мой сжатый кулак. Так смертельно больной может смотреть на ампулу экспериментального лекарства, способного вернуть ему жизнь. Усмехнувшись, я разжал кулак и перевернул ладонь над кроватью. На одеяло упали три небольших цилиндра синего цвета. Размером они были с половину кулака каждый, с одной стороны у них имелось тускло-желтое металлическое донышко с припухлым кружком по центру, с другой они были запечатаны.
   - Что это?
   - Это?.. О, это то, что нам надо.
   Я достал ключи, открыл сейф. Пришлось повозиться, прежде чем я сумел вынуть из него большую железную штуку, от которой в спальне сразу же разнесся тяжелый, кисловатый на языке запах старого металла, плесени и оружейного масла. Котенок следил за мной, как за факиром, готовящемуся показать сложнейший фокус. Что ж, на счет фокуса я его не обману...
   - Это гладкоствольный карабин системы Сихуралидзе, - пояснил я, с удовольствием протирая старое ложе, которого уже несколько месяцев не касались человеческие руки, - Штука старая, как мир, но опасная как голодный шнырек. Конечно, вообще это музейный хлам, но нам сгодится. Человек, живший тут до меня, когда-то увлекался охотой, должно быть, это его оружие. Три ствола, ручная система взвода, полуавтоматика, единый спусковой механизм. Вот это - спусковой крючок. Когда нажимаешь на него, курок бьет по капсюлю на гильзе патрона и производит выстрел. Специальный механизм проворачивает блок из трех стволов так чтобы напротив курка становился заряженный ствол. Спуск, конечно, туговат, но тут есть скоба для нажатия сразу тремя пальцами. В общем, это довольно примитивное оружие, револьверного типа, да еще и под десятый калибр. Мощности хватит чтобы разорвать медведя на мелкие куски. В патронах не пули, - я покатал на ладони один из принесенных с собой синих цилиндров, - там картечь Мак-Малиса. Зверское изобретение, его давно запретили во всех мирах Империи... Представь себе небольшие кристаллы, чистая сталь высочайшей марки с добавками вольфрама, каждый с горошину размером и весит грамм пять. На самом деле он похож на ежика - его
   грани настолько острые, что картечина может уйти под кожу без всякого ружья. На некоторых сериях еще использовалось алмазное напыление. Такой вот многогранник, острый, как пачка лезвий. Сгоревшие мгновенно пороховые газы выталкивают из контейнера гильзы два десятка таких красивых штучек... Тут увеличенная пороховая навеска, с близкого расстояния сделает из десятимиллиметрового стального листа стали решето. Что останется от человека - можешь себе представить. Система Сихуралидзе, как и картечь Мак-Малиса, созданная специально под этот патрон - штука надежная. Придумали лет двести назад, во время мятежа в русских колониях. У мятежников были проблемы с оружием и боеприпасами, но не было проблем с фантазией. И имперских поданных они тоже не любили чересчур сильно... Варварское оружие, простое и смертоносное. Разрывает человека в ошметки, даже в стандартном штурмовом комбинезоне. Ты мне веришь?
   Он кивнул. Я говорил спокойным тоном, возясь с тяжелым стволом. Конечно, это был не оригинальный образец, скорее всего собранная специалистом копия с доработками -врядли русские мятежники предусмотрели в конструкции своего дракона складной приклад и планку для оптики. Я протер оружие, смазал, со щелчком переломил ствол, обнажив три здоровенные скважины, похожие на норы ядовитых земляных пауков. Это были норы самой смерти. Я аккуратно загнал в эти втулки патроны - цилиндры ушли легко, с тихим чмоканьем, оставив на поверхности только желтые шляпки с глазками капсюлей. Я вернул ствол в исходное положение и нежно погладил карабин рукой.
   - Вот он, наш выход, Котенок.
   - Я слышать про это. "Русская рулетка", - сказал он с трудом, не отрывая взгляда от дула, смотрящего в пол.
   - Это нам не подходит, - сказал я, - Рулетка не для нас. Все проще. В этих патронах порох. Старик хранил их в самом низу, где всегда набирается воды. Маяк цедит потихоньку воду, просто насосы откачивают ее или опресняют. Пороховые патроны плохи тем, что не любят воду. Если порох слишком отсыреет, будет осечка. Ружье не выстрелит. Понимаешь?
   - Да.
   - Я взял первые три патрона, которые попались под руку. И я не знаю, насколько они готовы к использованию. Может быть, все они содержат в себе смерть, а может все три давно протухли и не опаснее обычной батарейки. Когда я проверял это ружье, года три назад, в среднем приходилось по две осечки на каждые три выстрела. Многие патроны так и сдохли... В общем, из этих трех патронов скорее всего только один содержит билет на небеса. Или два. А может, и все три.
   - Угу.
   - Жребий. Будем стрелять по очереди. Раз, два и три... Три шанса. Я могу посчитать вероятность, но врядли это тебе что-то скажет. Так что давай, Котенок. Ты не хочешь передумать, пока есть время?
   Он облизнул сухие губы розовым языком. И отрицательно мотнул головой. И все же я видел, что он немного сбит с толку. Не ожидал такого поворота. Граф ван-Ворт - и вдруг такое нелепое предложение, гусарщина, грубость... Совсем не элегантное оружие и смерть от него тоже не очень красивая. Я не стал рассказывать Котенку, как это смотрится, когда человек, минуту назад бежавший в цепи рядом с тобой, вдруг превращается в огромную кровавую медузу, распластавшую свои внутренности по земле.
   - Жребий бросать не будем, - сказал я твердо, - Я уступаю тебе первый шанс. Я буду стреляться первым. Ты не против?
   - Там три патрон!
   - Ну да. То есть два твоих шанса против одного моего. У тебя больше вероятность выйти живым из этой комнаты.
   - Это нечестно! - вздернул он голову, - Поровну!
   - Ну извини, - я не очень весело усмехнулся, - Здесь командую я. Тебя же больше будет устраивать моя смерть?.. Так к чему сложности? Правда, результата я, конечно, тебе не гарантирую... Начнем?
   Лицо у него изменилось. Каменная корка сползла с него, оставив растерянность и - да, я это видел - страх. Что, малыш, не ожидал? Думал, старик граф будет с тобой сюсюкать, упрашивая съесть ложечку, а ты будешь с гордо поднятой головой помирать у него на диване? Как бы не так! Ван-Ворты всегда любили удивлять врагов. И азарта им тоже было не занимать.
   Сыграем в веселую игру, Котенок?..
   - А если не стрелять ни один? - медленно, с трудом подбирая слова, спросил он, - Что тогда?
   - Такая вероятность есть, - согласился я, - Хотя я поставил бы две сотни крон с гербом Герхана на то, что из этих трех патронов хотя бы два могут бабахнуть. Если же нет... Ничья.
   - Ты мог принести много... больше патрон.
   - Малыш, судьба - это не аттракцион. Если кому-нибудь из нас суждено умереть, хватит и этого. А устраивать ярмарочный балаган мне не хочется.
   - Что значит ничья?
   Наверно, слово это было ему незнакомо.
   - Каждый остается при своем.
   - Как это?
   - Как двое нормальных людей, которые вынужденно оказались вместе. Без поножовщины, без самоубийств, без истерик и голодовок. Просто как двое людей.
   - Мне не подходят так.
   - Судьбе виднее, мой мальчик. Если нам обоим суждено жить, не стоит с ней спорить. Если нет... Ну, ты сам знаешь. Сейф я оставил открытым, там есть документы, в которых ты найдешь универсальный ключ запуска для аппаратуры и три кода для терминала связи. Ты сможешь вызвать помощь.
   Он оживился.
   - Это не ложь?
   - Слово ван-Ворта! - я торжественно поднял руку. Судя по его взгляду, эти слова для него ничего не значили. Для меня тоже. Но я надеялся, что это прозвучит убедительно.
   - Твое гнилое слово не имеет цены, герханец.
   - Цена существует только в глазах покупателя и продавца. Я не торгую своим словом. Итак, как тебе наша маленькая сделка?
   - Если мы оба выживем...
   - То оба будем вести себя как умные взрослые люди, - кивнул я, - Ты не будешь творить больше глупостей, а я взамен не буду на тебя даже глядеть. Если ты думаешь, что я все еще собираюсь выуживать из тебя ваши военные планы или прочую чепуху, то ты жестоко ошибаешься. Мой интерес заключается только в том чтобы сбыть тебя здоровым и невредимым.
   - Имперский блохолов!
   Я поморщился.
   - Это значит, нет? У тебя недурной шанс, Котенок, шестьдесят шесть процентов с небольшим против моих тридцати трех. Конечно, ты можешь послать меня к черту и помирать с голоду дальше, как и подобает герою. Тогда ты умрешь. Это, конечно, будет неприятно для меня, но ведь ты не последний кайхиттен в этом секторе. Скорбно умрешь и я со спокойной совестью, зная, что сделал все от меня зависящее, отправлю тебя на корм кусачкам и шнырькам. Тут, знаешь ли, мало твердой земли, могила - слишком большая роскошь для этой планеты.
   - А могу убить тебя.
   - Разумеется. И вернуться на Родину героем. Думаю, за убийство графа Герхана тебя осыпят почестями. Хотя и не знаю, сколько стоит голова опального ван-Ворта по нынешним временам. Ценность ван-Вортов на рынке сейчас падает...
   Котенок колебался. Заключать договор с герханцем было в его глазах не намного перспективнее, чем заключать договор с сатаной, но я видел, как блестят его глаза. Космос, как же мало надо пообещать ему...
   - Ты лжив, как и все имперское семя!
   - Значит, ты против? Вот как?.. Что ж, я допускал и это. Значит, оставим все по-старому. Кажется, мы остановились на том, что ты умирал с голода?
   Я молча взял тарелки, открыл узкое окно, круглое, как иллюминатор на катере и выкинул их наружу. Где-то внизу раздался тонкий звон бьющегося стекла. Я шагнул к сейфу с ружьем в руках.
   - Нет! Я согласен.
   Он встал и пошатнулся, мне пришлось схватить его за предплечье чтобы он устоял на ногах. Сейчас он был слаб, как будто провел в невесомости пару лет. Я даже усомнился, хватит ли у него силы спустить курок. Но заглянул в его лицо и с мрачным удовлетворением понял - хватит. Еще как хватит.
   - Передумал? - я сделал вид, что размышляю. Он напряженно следил за мной, - Ладно. Уговор в силе. Ты согласился с его условиями.
   - Да, - сказал он с отвращением, - Согласился.
   - Ты клянешься честью своего рода соблюдать его?
   - Клянусь, - сказал он тихо, опустив глаза. Ребенок, которому пообещали одну-единственную вещь - шанс убить врага. Ради этого он готов принять позор, согласиться на все. Всего лишь один крохотный шанс...
   - Держи, - я протянул ему карабин, - Вот это - спусковой крючок. Кладешь на него пальцы, вот так... - я показал ему, как, - потом целишься и жмешь. Все. Я могу подождать, если ты хочешь составить завещание или помолиться. Не знаю, как принято у вас, но готов подождать чтоб все было по форме.
   Он мотнул головой. С трудом принял тяжесть оружия.
   - Зачем мне?
   - Котенок, это тебе не логгер. Я сам не дотянусь до крючка, если приставлю ствол к голове. А нажимать на крючок ногой - пошло и некрасиво. Стреляй ты. Только следи за тем, чтобы ствол был направлен через мою голову или грудь в окно. Если заряд попадет в стену, тебя порвет на клочки рикошетом. Это опасная штука. Ну как ты, готов?
   Мальчик, готов ли ты к тому чтобы спустить курок?..
   - Готов. Молись, герханец.
   - Космосу не нужны молитвы, - лаконично ответил я, становясь напротив окна.
   - Тем хуже тебе.
   - Стреляй.
   Он шмыгнул носом, уперся прикладом в плечо, тяжелое цевье опер на ладонь и поднял карабин. Три круглых отверстия почти уперлись мне в щеку, в лицо заглянули три бесстрастных металлических глаза. Взглядом я нащупал самый верхний. Интересно, успею ли я сообразить, что произошло, если патрон окажется рабочим? Скорее всего нет, мозг разорвет пороховыми газами и картечью быстрее, чем его успеют достигнуть импульсы нервной системы.
   Еще я успел подумать о том, что никто не помешает Котенку нажать на спуск три раза. Просто на всякий случай.
   "Идиот!" - раздраженно сказал второй Линус.
   "Не закрывай глаза!" - сказал еще кто-то.
   Котенок ступил ближе, стволы холодно ткнулись в щеку.
   - Готов, герханец? - спросил он. Я снова успел отметить, какие у него ровные и правильные зубы.
   - Я думал, ты уже выстрелил. Поторопись, Котенок, я не хочу стоять возле открытого окна целый час. Можно застудить шею.
   Он зашипел - как всегда, когда я называл его Котенком. Он ненавидел эту кличку. Всякий раз, слыша ее, он то краснел, то бледнел. Может, поэтому я так его и называл.
   В ухо громко металлически клацнуло. Котенок громко вздохнул и я почувствовал, как ствол карабина, враз потяжелевший, ткнулся мне в плечо. Я машинально отвел его от себя. Я стоял, дышал, чувствовал неприятно взмокшей спиной влажное дыхание моря за окном.
   Я был жив.
   - Ты по-прежнему готов выложить две сотни крон?
   Я посмотрел на него. Котенок не улыбался. Он уперся в меня холодным тяжелым взглядом.
   - Разумеется. Ты готов?
   Он запнулся. Но очень быстро сумел разомкнуть губы и сказать "Да". Я видел, как ему страшно. Три глаза, смотревших прежде мне в лицо, будто загипнотизировали его. Отведи ствол - упадет, как размокшая тряпка, на пол без чувств... Несчастный дерзкий и отважный Котенок...
   Я медленно поднял карабин, удерживая его одной рукой у шейки приклада, ствол опустив на согнутый локоть левой руки. Не самый хороший способ смягчить отдачу, а карабин полковника лягался как молодой жеребец.
   - Отойди к окну. Не хочу чтобы зацепило меня.
   Он отошел. Сделал два шага, стал так, что солнце начало плавиться в его спутанных густых волосах, вздернул по своему обыкновению голову.
   - Стреляй, трупоед.
   - Готов, кайхиттен?
   Он не стал отвечать.
   Я приподнял карабин еще чуть-чуть, так чтобы примитивный выступ прицела коснулся его переносицы. Он не стал закрывать глаза, лишь опустил немного веки. Он должен был чувствовать металлическое дыхание, направленное ему в лицо.
   Что он сейчас чувствовал?
   Я смотрел на его лицо, бездушное, как глиняный слепок. На его губы, немного припухшие. Тонкий чуть вздернутый нос, на самом кончике которого темнело пятно то ли сажи, то ли просто грязи. На длинные густые ресницы, дрожащие, похожие на травинки под ветром.
   О чем он думал, сейчас, когда смерть равнодушно изучала его лицо сквозь прицел допотопного карабина?
   Котенок сглотнул, губы дрогнули. Он хотел встретить смерть как подобает герою, но слишком много в его тщедушном теле осталось теплого и нерастраченного сока жизни.
   Парень, умирать умеет только тот, кто умеет убивать. Глупый, наивный, беспомощный варвар...
   Очень аккуратно, чтоб он не заметил, я большим пальцем отогнул курок и провернул блок стволов против часовой стрелки. Так чтобы сверху оказался патрон с уже пробитым капсюлем.
   Есть игры, в которые ты еще не умеешь играть, Котенок...
   Курок разочарованно клацнул. Звук был неприятный, резкий, какой бывает при соприкосновении двух железяк. Котенок вздрогнул, щеки побледнели еще больше. Сперва мне казалось, что он сейчас грохнется в обморок. Но нет. Глаза открылись, широко, два зеленых океана, в которых дрожит отсвет жизни. Он пошатнулся. Я осторожно придержал его.
   - Кажется, я только что проспорил две сотни.
   - Ты... Все, герханец, - сказал он с трудом. Дышал он тяжело, так, словно последний час перетаскивал тяжести. Мне показалось, что даже исходящий от него запах изменился. Он достаточно долго смотрел в лицо смерти.
   "Старый садист, - поморщился Линус-Два, - Заканчивай цирк".
   - Мой выстрел?
   - Твой, - сказал я, протягивая ему оружие, - Кажется, придется увеличить ставки. Ставлю четыре сотни крон. Герханских, конечно.
   - Зачем деньги перед смерть? - медленно спросил он, ощупывая металл карабина, - Они не помогут тебе, герханец.
   Я пожал плечами.
   - Всегда любил иметь дело с числами.
   - Сдохни, ублюдок.
   - Не тяни, Котенок.
   - Ты сейчас умирать.
   - Наверно.
   - Ты ничего не хотеть делать пред смертью? - удивился он.
   - Я уже говорил, Космосу не молятся. А больше мне делать нечего.
   Кажется, он был впечатлен моим равнодушием.
   - Твоя смерть будет жалка. Ты умрешь не в бою.
   - Только не говори, что собираешься жалеть меня. Для меня нет ровно никакой разницы. Наверно, я уже постарел.
   - Тогда прощай.
   - Прощай, Котенок. Извини, если... если чем-то обидел тебя. И прости меня за то, что убил твоих товарищей.
   Карабин в его руках задрожал.
   - Закрой пасть, герханец. Тебе нет до них дела. Ты убийца.
   - Да. И если бы мне снова пришлось делать выбор, будь уверен - я бы снова нажал на кнопку. Потому что это моя работа. И у меня нет выбора - как и у тебя сейчас. Я сделал то, что должен был и даже если сожалею об этом, никогда не переменю решения.
   - Ты бы снова убил их... - эхом произнес он. Ствол перестал дрожать.
   - Да, - вздохнул я, - И снова вытащил бы из воды мокрого котенка, который так боится убить кого-то, что предпочитает трясти языком вместо того чтобы просто нажать на спуск.
   Я ждал этого - поцелуя темноты в щеку. Грохота, который разнесет мою Вселенную на атомы.
   Я долго стоял, отвернувшись от Котенка, глядя в окно и чувствуя запах краски и морской воды. Он хрипло дышал за моей спиной и, хотя он не шевелился, мне казалось, что я слышу шелест металла в его пальцах.
   Щелчок. Я закрыл глаза.
   Пахло морем и краской. Солнце висело где-то высоко. Волны несли свои пенные козырьки вдаль.
   - Ты спорить о четыре сотни, герханец. Засунь их себе в... - для варвара у него были
   непростительные пробелы в имперском.
   Я повернулся к нему. Котенок стоял с каких-то двух шагах, напряженный и скованный. Изумрудные глаза пылали злостью, но не ярко, как обычно, а матово.
   - У меня нет здесь четырех сотен, - сказал кто-то, может и Линус-Два, губами Линуса-Один, - Если хочешь, могу выписать тебе чек на предъявителя.
   Я взял у него из рук карабин, некоторое время молча разглядывал его. Просто тяжелая железяка, грубая и уродливая. Инструмент смерти. Простое и понятное человеческое изобретение. Котенок следил за моими движениями.
   Я улыбнулся, выставил ствол в окно и нажал на спусковой крючок. Курок клацнул. Я нажал еще раз. Еще одно "клац-цц-к!". На третий раз тишину спальни распорол утробный грохот, карабин так дернуло, что я едва удержал его в руках. В носу защипало от запаха сгоревшего пороха, лица коснулась теплая волна. Котенок задумчиво глядел в окно - наверно, пытался увидеть брызги картечи, которая входит в воду. Я разглядел их в сотне метров от маяка - просто неожиданно появившуюся рябь.
   - Четыре сотни?..
   Он промолчал.
   Я переломил ствол, вытряхнул три цилиндра. Два остались такими же, третий был разорван с одного конца. Он пах порохом и чем-то еще. Я не глядя выкинул все это в окно. Сложил приклад, положил оружие в сейф и захлопнул дверцу.
   Может, мне стоило что-то сказать. Котенок молча стоял рядом и смотрел в пол. Но я сказал только:
   - Я принесу тебе еды. Как ты относишься к моллюскам?
  

ГЛАВА 7

  
   Весна стала проявлять себя. Я уже ощущал на своем лице ее осторожное, поначалу робкое дыхание. Она еще не пришла, нет, у моря по утрам был холодный и угрюмый вид, но уже несомненно приблизилась. Я слышал ее нотки, как опытное ухо дирижера слышит в упорядоченной какафонии оркестра тонкое позвякивание литавр, далекое как звезды на ночном небосводе.
   Компьютер, следивший за погодой, обещал скорое наступление теплого сезона.
   Это значило купание без осточертевшего за зиму гидрокостюма, теплые соленые россыпи брызг, встречающие тебя, когда выходишь пройтись на косу, стрекот беспокойных птиц, ныряющих за рыбой. Весна. Обновление. Словно невидимая рука задергивает новую, еще пахнущую краской, занавесь, прикрывая иссохшие и постаревшие, истоптанные ногами актеров доски сцены. Переход. Новые краски неба.
   Я никогда особо не любил весну, сколько себя помню, хоть и знал, что на меня она действует благотворно. Выпускает старые перебродившие соки уставшего организма, осветляет потемневшие глаза, впрыскивает в жилы докучливую, но приятную щекотку перемен.
   Фамильный замок ван-Вортов в это время всегда напоминал всполошенное гнездо большой птицы - все громко, нараспашку, застарелая пыль взметается по углам... Прислуга проворно открывает окна, проветривает застоявшиеся, впитавшие тяжелый зимний дух, залы, натирает дерево и мрамор, перетаскивают мебель. А ты пытаешься удержаться в этом кипящем водовороте перемен, приучить глаза к яркому солнцу цвета очищенного персика, которое нагло лезет внутрь, заставляя внутренние тени замка трепетать. Знакомые лица делаются как будто прозрачнее, глаза - блестящие черные камешки. Весна, Линус, весна пришла...
   Оживают голоса, журчат беспокойно в глухих закоулках, звонкий цокот подошв... С кухни пахнет чем-то свежим и непривычным, но даже этот запах не может заглушить аромат, просачивающийся сквозь толстые каменные стены, аромат парной земли, разлитого в воздухе меда, пробивающихся листьев...
   Мой первый отпуск пришелся на весну, на второй ее месяц. В ту пору мне уже было семнадцать и я был долговязым, немного нескладным подростком с резкими движениями,
   такими, будто я еще не до конца привык к своему телу. Тонкий хвост волос, перехваченный форменной черной лентой, белоснежный мундир, настолько белый, что по сравнению с ним снег показался бы желтым, кадыкастая тощая шея в отвороте форменного воротника с черными нашивками Академии. На боку пустая - пока пустая! - кобура, на лице - смущенное выражение человека, который осторожно заглядывает в незнакомую комнату и еще не знает, что же именно он там увидит. Кадры фамильного архива, я помню их наизусть. Мне было семнадцать и я впервые с начала обучения вернулся на Герхан. Небольшая поблажка перед следующим этапом.
   Там же был и брат, его тоже отпустили на две недели. Мы встретились с ним так, словно не видели друг друга десять лет. Он вытянулся, стал широк в плечах, но в нем не появилось скованной массивности неуклюжих людей, его фигура была совершенней любой из фамильных статуй. Большие коричневатые руки с широкими ладонями, ясный взгляд светло-голубых глаз, желтый шнур на груди.
   Он не был мне родным братом, но я всегда его так называл. И даже если думал о нем, то
   в мыслях он тоже был Братом. На самом деле он приходился родственником, из числа тех, которых редко видишь, но которые занимают соседнюю ветвь генеалогического древа, того странного и неизвестного ботаникам растения, которое стремится соорудить из себя огромный, хаотически запутанный узел. Его род когда-то давно, когда еще не родился мой прадед, был нашим общим, но со временем отделился. И весь погиб, когда их космическую яхту расстреляли варвары. Обычные космические грабители, мелкие хищники безвоздушных пространств, они рассчитывали на богатую поживу, когда видели на белом борту переливающуюся золотом эмблему Герхана. Весь род кроме него оказался вырублен с корнем. Не знаю, как он пережил это, тогда мы были еще мало знакомы, но в его взгляде навсегда осталась какая-то горчинка, что-то, что трудно рассмотреть, но, рассмотрев, замечаешь это постоянно.
   Отец принял его как собственного сына.
   Брат двигался с уверенной пленяющей грацией настоящего воина и кобура его уже не была пуста. Я как зачарованный смотрел на сверкающую рукоять логгера, недостижимый пока для меня символ, краснел и отшучивался. А брат смотрел на меня и улыбался. Он-то чувствовал себя несоизмеримо старше. Два года - много для Герхана. Из такого, каким я его помнил, он превратился в мужественного юношу, военный мундир сидел на нем так, словно каждый его атом был подогнан под фигуру. Длинные светлые волосы падали почти до лопаток.
   - Брат... - сказал он, когда мы наконец выпустили друг друга и сделали по шагу назад чтобы посмотреть друг на друга еще раз, - Тебя не узнать!
   На его шею, наверно, вешаются все без разбору - подумал я тогда, чувствуя и зависть и радость одновременно. Он и в самом деле выглядел безупречно. Высокий, в своем новеньком мундире, с развивающимся за спиной вихрем уложенных один к одному волос, с лицом, в котором соединились все черты ван-Вортов. Я всегда ставил себе в укор то, что в детстве смотрел на него как на объект для подражания. Сколько себя помню, он всегда был для меня чем-то бОльшим, чем просто человек, в чьих жилах течет кровь, сходная с моей. Он был... Большим светлым пятном, которое светило сквозь мою жизнь, также, как светит яркая лампа сквозь старинную фотографическую пленку с негативами изображений. Все мое детство было связано с ним, любые шалости и проделки совершались только с ним, он был моим извечным компаньоном во всем, что только можно было придумать.
   "Ты любил его, Линус."
   "Так и было. А он любил меня."
   Когда я заметил это, лет, должно быть, в двенадцать или тринадцать, это стало меня угнетать. Я вступил в возраст, когда формы и краски мира приходится рассматривать по-новому, через призмы, до которых раньше не могли дотянуться руки. Я постарался стать независимым, отделиться от него. Никаких ссор, но он почувствовал это. И с тех пор мы стали разными людьми. Двумя спутниками одной планеты.
   Это было необходимо.
   - Вот ты вымахал! - присвистнул он, с удовольствием оглядывая меня со всех сторон, -Нет, ты действительно изменился, Лин. Уже завел себе девчонку, а?
   Он хитро прищурился. Несмотря на свою нескладность и скованность, я пользовался определенным интересом у противоположного пола, хотя в Академии не было условий, позволяющих этому интересу перерасти во что-то большее. Я прилетел на Герхан один. Тогда я еще не знал, чего ожидать от себя. Все подростки в семнадцать лет иной раз склонны к чрезмерной осторожности.
   - Нет, пока нет, - осторожно сказал я, чувствуя некоторое смущение. Мне почему-то сложно было смотреть в лицо брату. Раньше такого не было. Но раньше мы были детьми. И какое-то чувство, слишком прозрачное чтоб я смог в нем разобраться, осторожно толкнуло меня в грудь.
   - Ты еще и краснеть умеешь! - расхохотался брат, - Ну и ну! Лин, ты чудо!
   Он нарочито грубовато обнял меня, встряхнул и крепко прижал к своей каменой груди. От его мундира пахло приятным здоровым запахом казармы и туалетной водой, которую он любил даже в детстве - аромат винограда и вербы.
   Стояла весна, весна на Герхане...
  
  
  
   - Ты всегда такая вонь делать?
   - Что? Прости, я...
   Котенок сморщил нос.
   - От тебя воняет, как от старой... банки с окурками.
   - Пепельницы?
   - Ага.
   - Тебе неприятен запах? Извини. Сейчас потушу.
   Я поспешно затоптал окурок пяткой ботинка, кинул в море. Некрасиво кувыркаясь, он полетел вниз и бесшумно нырнул в набегающую волну. Следя за ним взглядом, я едва не потерял равновесия. Если бы не реакция, мог бы уже очутиться внизу.
   - Пожиратель окурков, - прокомментировал с явным отвращением жестокосердный Котенок.
   - Перестань, пожалуйста. Я просто задумался. Солнце разморило. А ты-то что тут делаешь?
   - Дышу.
   - А. Ну дыши, - я пожал плечами и на всякий случай отодвинулся немного в сторону чтобы он мог выйти на карниз, если захочет.
   Но он остался за моей спиной, маленькая тень в белом халате. Склонив незаметно голову, я мог увидеть в зияющей прорехе бледную узкую коленку с желтым синяком. На этой коленке золотился совсем небольшой, подростковый еще, пушок. Она почему-то казалась мне теплой на ощупь.
   "Интересно, - подумал я с веселым ехидством, - Если я коснусь его ноги, он сразу сломает мне шею или просто спихнет вниз?.."
   Котенок засопел и отодвинулся сантиметров на десять вглубь комнаты. Мне почему-то показалось, что и вышел он не столько за тем чтоб подышать воздухом - он был равнодушен к нему - сколько для того чтоб продемонстрировать мне свою невозмутимость. Интересно, сколько он сможет простоять рядом со мной? Мне подумалось - полминуты, не больше.
   - Весна, - я широким жестом обвел все вокруг, - Скоро сам увидишь, как все изменится. Весна здесь хороша.
   - Планета для свиней.
   - Какие же тут свиньи? Вода - видишь?..
   - Морских свиней.
   Решительно повернувшись, он зашагал к лестнице, шлепая подошвами моих тапок. Они тоже оказались чересчур великоватыми для него, не по ноге. Когда он шел, тапки смешно шкрябали по полу, но он их не снимал. Он вообще старался делать вид, что Линус ван-Ворт - это такой замысловатый механизм, который заведует маяком на краю Галактики, этакий бездушный киборг-дворецкий. Линус, ужин. Линус, от тебя воняет. Линус, сделай такой вид чтоб не смущать меня, когда я буду проходить рядом...
   Пятнадцать секунд - усмехнулся я - почти рекорд.
   Мы старались не натыкаться друг на друга. Не заходили в комнату, в которой кто-то был. Ждали, когда стихнут шаги в коридоре, прежде чем выйти. Этого требовал свод неписанных правил, воплощенный в первые же дни нашей совместной жизни. В нем было много пунктов, некоторые из них были вписаны в жизнь горящими чернилами, иные - едва светились, лишь намеченные робким детским почерком. Я почти представлял себе наяву этот невидимый талмуд - коробящиеся жесткие страницы, стальной переплет, неровный обрез...
   Мы не ели вместе. Когда я готовил что-то на кухне, я оставлял порцию Котенка на столе. Он никогда не заходил на кухню в моем присутствии. Просто через некоторое время я находил пустую тарелку. Ел он хорошо, с аппетитом, не оставалось даже крохи. Сперва я опасался, не продолжил ли он свою гадкую игру, не выкидывает ли потихоньку еду в окно. Но он постепенно поправлялся и хотя в его тонком теле не происходило заметных изменений, движения его стали сильнее, резче. Я усмотрел в этом хороший знак. Кожа на лице перестала быть такой серой, как сперва, в глазах наметился хорошо знакомый мне блеск. В первые дни я давал ему понемногу, преимущественно бульона и концентратов - после вынужденной сухой голодовки нельзя сразу кормить до отвала. Сам он ничего не готовил, но я заметил, что консервы приобрели привычку исчезать сами по себе, без всякого моего вмешательства. Это не обеспокоило меня, запасов было накоплено с избытком, пара банок - не проблема. Каждое утро я подмечал, что исчезло. Наивный Котенок чтобы не навлечь на себя подозрений, предпочитал тащить самые маленькие банки, вероятно полагая, что их я хвачусь в последнюю очередь или же не хвачусь вовсе. Эта наивность приносила ему горькие плоды - в маленьких банках преимущественно находился сельдерей, укроп и прочая зелень. Подходящая для салатов и гарниров, но не очень съедобная сама по себе на вкус подростка. Чувствуя себя неуклюжим сатиром, я иногда, словно ненароком, закатывал в темный угол шкафа с припасами банку сливового варенья или упаковку шоколада. Расчет был верен, отложенное исчезало почти тут же. К своему несчастью Котенок для такого сурового и бесстрастного воина, каким хотел казаться, имел слишком заметный грешок - он был изрядным сладкоежкой. Вероятно, на его планете ему не доводилось вдоволь пробовать сладкого, я даже не был уверен, пробовал ли он тот же сахар до того, как свалиться на мою голову. Закон Космоса - чем неприступнее человек, тем легче его свалить, используя маленькие слабости. Древних индейцев Земли соблазняли стеклянными бусами и стальными ножами. Жители заполярных районов оказались в рабстве огненной воды...
   Когда же я предлагал ему сладости открыто, клал на тарелку несколько конфет или тот же шоколад, они непременно оказывались демонстративно лежащими на полу к моему приходу на кухню. Кайхиттен показывал, что не нуждается в потакании своим недостаткам.
   Но за свое пристрастие к сладкому он все же был наказан, да так, что не прикасался к нему добрую неделю. Это случилось дня через три-четыре после того, как мы заключили перемирие.
   Я проснулся от резкого грохота где-то внизу. Пробуждение было мгновенным, я вскочил на ноги еще прежде, чем сумел разлепить глаза. Судя по всему, источник грохота был на ярус ниже, подо мной. Торопливо натянув штаны наизнанку, я рывком распахнул дверь и скатился вниз по лестнице.
   Перед глазами темнела страшная картина - лежащее на ступенях тело с нелепо задранной головой и сломанной шеей. Картина была столь реальной, что у меня похолодело между лопатками.
   Лестница была пуста, спальня тоже. Мои глаза привыкали к темноте почти мгновенно, я увидел разворошенную постель. Пустую. Котенок спал беспокойно, одеяло после него всегда превращалось бог знает во что. Из кухни опять раздался грохот, будто чем-то металлическим и пустотелым били по полу, потом раздалось чье-то пыхтящее, зло сопящее шлепанье. Дверь была полуоткрыта, я заглянул туда и зашелся от смеха.
   Темная фигура, стоящая посреди комнаты рядом с крио-камерой вскрикнула и попыталась покинуть место происшествия, но я стоял на пороге и она чуть не сшибла меня с ног. Пришлось схватить ее за ворот халата и хорошенько изучить при свете.
   Котенок зажмурился. Выглядел он плачевно и весьма жалко. С ног до головы его покрывала сладко пахнущая и блестящая густая масса цвета топленого молока, медленно стекающая по нему на пол. Волосы были сплошь залеплены, густые белые потеки изукрасили лицо так, что наружу выглядывал один перепачканный нос да пара затравленно блестящих глаз.
   Мне не потребовалось много времени чтобы восстановить ход происходящего. Кроме Котенка кухню оживляла огромная лужа того же цвета на полу, неспешно ползущая к двери и пустая жестяная банка, лежащая рядом с открытой крио-камерой.
   Котенка потянуло на ночную охоту за сгущенкой. Эх, воин ты болотный, сластена лопоухая. Он, конечно, давно успел приметить, еще во время своих разведывательных рейдов по маяку, большую четырехлитровую банку сгущенного молока, которую я оставлял на нижней полке. Сам я не очень тянулся к нему, иногда добавлял понемногу в кофе. Котенок, распробовавший этот сладкий нектар, решил полакомиться. Кроме природной и неистребимой тяги к сладкому его погубила спешка и незнание устройства банки. Видимо, он открыл маленькую пробку на верхней крышке и, торопясь, стал пить молоко сразу оттуда, не заботясь переливанием добытого в другую посуду. Это-то его и подвело. Когда он запрокинул банку слишком сильно, пытаясь увеличить напор, крышка не выдержала и выскочила, а вслед за ней выскочили без малого четыре литра липкой сладости и не ожидавший такого изощренного коварства Котенок обнаружил себя намертво влипшим в пол кухни. Банка все же из его рук выпала, создав тот самый грохот, который меня разбудил, но сам он сдвинуться с места без посторонней помощи почти не мог.
   Точь-в-точь застрявшая в банке варенья разомлевшая муха.
   Увидев меня, он отвернулся и стал делать вид, что его здесь нет.
   Я не выдержал и рассмеялся. Скрипучий смех человека, которого подняли посреди ночи...
   - Вижу, здесь была славная битва! - заметил я, отсмеявшись, глядя на надувшегося Котенка, - Запишем банку имперской сгущенки на твой личный свет. Будем надеяться, этим твоя военная карьера и ограничится.
   Котенок зашипел от злости и попытался прорваться мимо меня прочь из кухни.
   - Постой-постой! - я осторожно схватил его за халат, тут же запачкавшись по локоть в молоке и придержал его, - Я не хотел... Извини, малыш. Не обращай внимания.
   - Убери руки, грязная герханская скотина!.. - рявкнул он.
   Я не отпустил, хотя на счет того, кто из нас сейчас более грязен, мог бы и поспорить. Но не стал. Иногда очередной десяток лет приносит понимание того, что не обязательно делать то, что можно.
   - Прости, но в таком виде ты в спальню не пойдешь, - решительно сказал я, - Ты себя со стороны видел? В ванну! Немедленно!
   - Прочь!
   Не слушая его протестов, я потащил его в сторону ванной. Он отчаянно сопротивлялся, сорвал мне лоскут кожи на предплечье, крепко треснул в ухо и расцарапал голый живот. Я не обращал на него внимания и тащил дальше. Слипшийся Котенок, будучи не в силах оказать мне существенное сопротивление, ограничился позиционной словесной баталией. За несколько минут, которые у меня ушли чтобы дотащить эту сладкую статую до ванной, я в принудительном порядке был ознакомлен с собственной биографией, которая открылась с неприглядной стороны, равно как и с биографией ближайших родственников, а также с историей рода ван-Ворт. В интерпретации кайхиттена этим историческим данным не обрадовался бы ни один учебник истории.
   Я тащил его за липкую руку и думал о том, что еще лет десять назад всего лишь за пару слов я не глядя испепелил бы этого наглого шумного варвара логгером. Даже не посмотрев в глаза, мимоходом...
   В ванной к нему пришло второе дыхание и он стал бороться за свое право остаться в сгущеночном одеянии с такой яростью, что уже через минуту весь отсек напоминал протекающий склад кондитерской фабрики, а у меня появилась большая молочная борода. Кроме того, выше пояса я покрылся красивыми белыми разводами.
   - Залезь в ванну! - орал я, прикрывая глаза чтоб в них не попало молоко, - Уймись, псих... Да не хочу я к тебе прикасаться! О Космос! Просто залезь и отмойся!
   Ванну я только починил, приварив выбитый им накануне кусок из борта, она смотрелась как побывавший во многих боях и прилично постаревший орбитальный дредноут.
   Вцепившись зубами в мои волосы, Котенок молча работал ногами и свободной рукой. Оступившись, я сразу заработал пару чувствительных ударов. У обычного человека уже были бы раздроблены ребра. Но от синяков не спасает даже благородное происхождение.
   Решивший, что на его честь покушаются, кайхиттен озверел и я с ужасом понял, что успокоить его врядли в моих силах. Мне казалось, что я стараюсь удержать в липких скольких объятьях маленький ураган, который все порывается проломить стены и обрушить потолок. Котенок шипел, визжал, плевался, рычал и при этом еще умудрялся без умолку ругаться. Я почувствовал, что долго не продержусь.
   Пришлось действовать решительно. Перехватив его вторую руку, занесенную для очередного удара, я резко притянул его к себе и нагло чмокнул прямо в сладкую щеку.
   Космос, прости мне самую невинную из моих шуток!..
   Эффект был почти тот, что я и ожидал. От ужаса Котенок обмяк, попытался отпрянуть и чуть не упал прямо в ванну. Ловко придержав его, я крутанул кран на полный напор и когда из отверстия хлынула опресненная вода, сунул его туда с головой. Он стал отфыркиваться и извиваться, мне пришлось применить всю свою силу чтобы удержать его там. Из-за водной завесы ему удалось пару раз лягнуть меня в живот, но я был начеку и зажал его ноги. Когда он замешкался, я схватил с полки флакон с дезинфицирующей пеной и щедро выдавил добрую четверть на мокрое создание, отчаянно пытающееся выбраться из-под душа. Ванна тут же наполнилась мыльными хлопьями, напомнив мне самый первый день нашего знакомства. Вода из ванны давно бурлила на полу, закручиваясь водоворотами вокруг моих ног. Котенок отплевывался от попавшей в рот пены и старался достать пальцами мое лицо.
   - Прекрати! - кричал я, - У тебя что, водобоязнь?!
   Купание наше закончилось через минут пять по обоюдному желанию. Обессиливший Котенок свалился в ванну, я поскользнулся и сел на пол, с философским стоицизмом отметив, что моим штанам от этого хуже уже не станет. А вот халату пришлось туго, от него осталось что-то вроде ветхой, насквозь мокрой туники вроде тех, что носили древние земляне, один рукав оказался оторван с мясом. В процессе купания халат был сорван и теперь лежал мокрой тряпкой рядом со мной.
   "Ну вот, ты все-таки добился своего? - с мрачным сарказмом вопросил Линус-Два, - Но мне страшно представить, какое продолжение будет у этого замечательного романтического вечера".
   "Этой романтики скоро не выдержит фундамент" - я закашлялся и поднялся на ноги.
   - Эй, Котенок!..
   Он сидел на корточках в ванне, маленький, мокрый, я видел его плоский живот с пушком, крохотные игрушечные пальцы на ногах, вздернутый нос, на котором повисла мутная капля. От него пахло беззащитностью и страхом. Мой безжалостный хищник враз превратился в мокрого нахохлившегося воробышка. Мокрые волосы налипли на лицо, свисли почти до самых плеч.
   Беззащитность и страх?.. Но был еще один запах. Простой запах человеческого тела, кожи, волос. Запах яблок из детства. Древесной коры. Винограда и вербы. Запах, который заставляет просыпаться что-то внутри, от которого начинают дрожать те маленькие нехорошие жилки, которые обычно спрятаны где-то глубоко в теле.
   Старик, ты часто чувствовал этот аромат. Ты узнал его, не так ли?
   Перед глазами потемнело. Я увидел себя со стороны - мокрые, надетые наизнанку брюки, свисающие мыльные сосульки волос, замороженный взгляд...
   "Ты сейчас испугаешь его! - каркнул голос, - Уже по-настоящему!"
   Он сидел на корточках, обхватив тонкими руками колени, наивно пытаясь спрятать собственную наготу за собственным же телом. Я видел острые бамбуковые позвонки, спускавшиеся напряженной дугой к ягодицам, маленьким холмикам, не скрытым даже квадратным сантиметром материи. Красивые и пропорционально сложенные руки с мягкими худыми плечами. Между прижатыми к груди коленями виднелся сосок - еще почти детский, розовый, остроконечный. Маленький розовый пупырышек. Приоткрытые словно для крика губы, тень языка за ними. Огромные глаза, неприлично огромные, чудовищные, наполненные жгучим огнем.
   Это было как выстрел в лицо.
   - Э-э-э... Ладно, все... Хватит, закончим, - я бормотал что-то, с ужасом чувствуя, что не могу отвести глаз. И самое ужасное было в том, что Котенок видел меня сейчас. Часть меня, какой-то мой внутренний запах, оказалась видна ему, зеленые глаза открылись так широко, что я мог увидеть внутри них собственный силуэт, - Эммм-м-м... Извини, если... если обидел.
   Больше всего я боялся, что меня выдаст мое же лицо. Что оно с безжалостностью зеркала вдруг отразит ту мысль, которая парализовала меня, протянув по всему телу холодные и сильные щупальца.
   Трепет... Дыхание в ухо... Запах волос... Пальцы - скользящие, срывающиеся...
   Линус!
   Истошный вопль резанул мозг. Грязной тряпкой по губам... Ледяные брызги в глаза...
   Я попятился на несколько шагов. Стиснув себя поперек груди невидимой стальной лапой - до хрипоты в легких, до головокружения. Только чтоб не показать. Не выдать. Космос, сожри мои потроха, но не дай... Не хочу... Не для него.
   Я хотел только одного - стереть эту отвратительную, рисованную внутренними секрециями тела, картину, сжечь ее в топке памяти. Мне было отвратительно отражаться в глазах Котенка. Первые признаки страшной болезни, эти невидимые гнойники, признаки проказы... Не для него.
   Он понял, что я чувствую, понял сразу и однозначно - так умеют только дети. И мгновенье ужаса проросло в моем сердце ледяными прожилками. Потому что я понял - я навсегда останусь в его глазах именно таким. Не благородным, хоть и презренным графом, вытаскивающим его из воды, не бойцом, пытающимся сломить его сопротивление и даже не коварным имперским шпионом, пытающим юного героя. Я навсегда останусь для него таким, как сейчас - мокрым, с жалким лицом, на котором, как штукатурка под старыми обоями, проглядывает сквозь изысканные черты ван-Вортов непристойная гадкая похоть. И каждый раз, когда я увижу его глаза, я увижу там и свое лицо. Такое же. С адской печатью.
   - На, - оденься, - я постарался иссушить свой голос чтобы он был не эмоциональнее, чем песок на косе в знойный летний полдень, - Замерзнешь.
   Не глядя, я подал ему мокрый оборванный халат. Жалкая, нелепая попытка переиграть самого себя.
   Котенок взял халат. Медленно накинул его на плечи, перетянул поясом. Мокрая ткань не скрывала очертаний его фигуры. Он посмотрел на меня и тихо сказал. Так тихо, что я понял - не лжет.
   - Если ты еще раз коснуться ко мне, я выпущу тебе кишки.
   И вышел. Шлепая босыми ногами и оставляя мокрые следы.
  
  
  
   Некоторое время он с предубеждением относился ко всему сладкому, я даже предположил, что неожиданное происшествие на какой-то период устроило короткое замыкание его нервной системе и то, что раньше было ему приятно, стало вызывать у него отвращение. Впрочем, возможно он стал подсознательно опасаться всего, что было связано со сладким, полагая, что я могу подстроить ему очередную ловушку. Как бы то ни было, природная слабость одержала верх и вскоре из шкафчика снова стали пропадать оставленные мной банки сливового варенья и шоколада.
   А я продолжил жить так, как жил до того. Два дня я делал вид, что между нами ничего не произошло, хотя все это было чистой условностью, более привычкой, чем необходимостью - все равно мы с Котенком практически не видели друг друга. Я закрыл себя, как закрывают баллоны с отработанным ядерным топливом, прежде чем отстрелить их с корабля. Автоматика консервирует все токсичные и радиоактивные вещества, заключает их в непробиваемую кожуру и отправляет в бесконечное путешествие в мире
   холодных пустот и металлически-сверкающих звезд.
   Я запер себя, перекрыл все. Я был огромным сосудом, в котором, то сгущаясь, то рассеиваясь, клубятся ядовитые вещества.
   Я был уверен, что это никогда не повторится. Стылые иглы усталости и отвращения дрейфовали в моих венах. Котенок... Бывали времена, когда мне почти удавалось себя убедить, что все то, что я успел почувствовать тогда за пару секунд, крошечных как несколько случайно занесенных на ногах песчинок, лежащих на каменном полу - не более чем извращенное восприятие уставшего мозга и болезненная фантазия. Когда мне это удавалось, я чувствовал себя лучше, тупые иглы в венах начинали растворяться. Но за краткими периодами эйфории, которые становились все реже и все мучительнее от того, что я учился вызывать их искусственно, приходили времена черной апатии. Мои былые спутники, знакомые мне лучше, чем континенты Герхана, они заставляли меня замыкаться, часами валяясь без дела на верхнем ярусе маяка или палубе "Мурены".
   На третий день после этого смешного происшествия со сгущенкой я напился. Как в худшие времена, до такого состояния, когда прошлое и настоящие смазывается в блеклую, завязанную сотнями узлов, спираль, а будущее представляется чем-то вроде склизкого, покрытого илом камешка, который катается в ладони. Не выдержав полуденной пытки - снова и снова, будто я оказался в кинотеатре, где заведовал безумный, выживший из ума киномеханик, я смотрел на свое отражение, запечатленное навеки в зеленом изумруде. Мыльные волосы, похоть, капающая, кажется, даже из кончиком пальцев, эти темные и отвратительные бусины яда... - я откупорил очередную бутылку вина, взял с кухни несколько апельсинов и заперся в своем чертоге. Как великий маг, заперший себя несокрушимым заклинанием на вершине своей магической башни из горного хрусталя. Я посмеялся над этим сравнением в духе раннего Апплетифы. Убийственную горечь собственного сарказма я приправлял кисло-сладким солнечным вкусом апельсинов и бархатной мягкой прохладой хорошего вина. Получилось весьма недурное блюдо.
   Я сидел так часов шесть или даже более того. С каждой порцией вина я чувствовал, как мысли наливаются ртутной зыбкостью, это было бы приятно, если бы не было так отвратительно на душе. Я думал о себе. Я вспоминал все, что со мной происходило - за эти четыре года и не только. Я превратил себя на короткое время в маленькую Вселенную, за пределами которой ничего не существовало. Лишь только Галактики далеких воспоминаний, стыдливые млечные пути, завивающиеся змеями, астероидные поля страхов и с трудом различимые, быстрые, как огненные ящерки, кометы былых надежд и мечтаний. Вселенная под названием Линус ван-Ворт, весьма стылое и пахнущее старой плесенью местечко...
  
  
   - Ты еще и краснеть умеешь! - расхохотался брат, - Ну и ну! Лин, ты чудо!
   Кажется, я и в самом деле тогда покраснел. Брат стоял и смотрел на меня - с настоящим удовольствием, широко улыбаясь, словно нарочно поддразнивая меня. По сравнению с ним я казался угловатым и тощим. Мальчишка, стащивший чужой мундир.
   Я старался отважно отвечать на его взгляды, но в них было столько силы и света - того, особого света ван-Ворт, который обладал даром очаровывать любого - что ни черта у меня не получалось. Как я ни храбрился, как ни выставлял вперед хлипкую грудь, все равно рядом с ним я был младшим братишкой, этаким вечным пажом.
   "Очень красив! Очень! - болтала про меня прислуга старого замка, - Милый мальчик и, будьте уверены, из него будет человек!.." Это говорилось разными голосами, но всегда таким тоном, будто у меня была возможность вырасти не человеком, а тритоном. Про брата говорили иначе. Даже не говорили, никакие слова не могли облечь его, как не может грубая мешковина облечь вместо брони сверкающее тело многотонного и прекрасного космического корабля. На него просто смотрели - но как!
   Сейчас, когда детство скрылось от меня за бесчисленными поворотами и подернулось той матовой и сладковатой на вкус пленкой, которая всегда накипает на старых воспоминаниях, я уже не могу точно припомнить тех взглядов. Но помню, что готов был отдать все - только чтобы на меня смотрели также...
   Да, я завидовал ему. И любил его, хоть и понимал, что мне никогда не сделаться похожим на него. Такие как он, рождаются раз в тысячу лет и на таких как он движется История, как движется огромный грузовой транспорт на энергии мощных взрывов, толкающих его неповоротливую тушу вперед. Моему брату суждено было оставить свой след и всякий, кто знал род ван-Ворт, был уверен, что след этот намного переживет и Землю и Герхан. Из таких людей, как он, всегда получались непобедимые полководцы, гениальные ученые, ставшие бессмертными при жизни поэты, великие исследователи и правители. Судьба отлила его в форму ван-Вортов из того материала, которого на мою долю пришлись лишь обгорелые шлаки.
   Детство мы провели вместе, на Герхане. Мы сроднились так, как только могут сродниться два мальчишки с парой лет разницы в возрасте. Что-то в нас, какая-то частичка, стала общей. Мы часто могли обходиться без слов и, если один из нас вдруг улыбался, другой всегда мог сказать, почему...
   - Давай достанем лисенка! - предложил брат, - Смотри, какой рыженький...
   На Герхан мы вернулись уже почти взрослыми мужчинами. Хоть я и был еще слюнявым
   подростком, достигшим как раз того возраста, когда хвалятся первыми дуэлями и скрывают первые прыщи, брат уже возмужал. Не только в лице, но во всем, в походке, в положении головы, в улыбке, уже был намек на какую-то начертанную между нами черту. Он уже стал взрослым.
   У нас было немного времени. Мне еще предстояло закончить учебу в Академии, он же собирался в адъютанты к одному известному в то время флит-адмиралу. Это было началом блестящей карьеры, хотя он никогда не любил говорить на эту тему. Замок был в полном нашем распоряжении. Наши матери погибли давно, десять лет назад, а отец в том году никак не мог вырваться чтобы навестить нас.
   Две недели на Герхане, когда, наполненные дыханием весны, открываются первые бутоны цветов и из-под земли подымается бесконечный частокол травы.
   - Давай-ка прокатимся, братишка, - сказал как-то он, - Я знаю одно славное местечко неподалеку. Составишь мне компанию?
   Он всегда знал славные местечки, мой брат. Помню, в то утро от него пахло по-прежнему, виноградом и вербой. Классический, но вечно модный аромат.
   Мы заправили стоящие в ангаре антигравы. Они казались нам крошечными, эти легкие детские игрушки, на которых мы раньше носились сломя голову в изломанных каньонах и над верхушками деревьев. В детстве нам часто попадало за такие проделки. Теперь же мы с трудом оседлали их, под нашим весом антигравы опасно просели. Брат хохотал и клялся, что когда-нибудь, когда станет хотя бы лайн-адмиралом, притащит сюда небольшой ракетный суборбитальный крейсер. Будто не знал, что ракетный крейсер выжжет весь кислород в радиусе десятка гектаров за первую же минуту...
   Нужное место мы нашли быстро, за прошедшее время ничего не изменилось в родовых владениях. Я помню как мы летели, две стремительные хищные тени, да изломанных силуэта на фоне гор. Мы неслись сквозь само время и ветер Герхана, эта вечно струящаяся ледяная фата, пропускал нас беспрепятственно в свои владения. Брат летел впереди, закладывая опасные, рискованные виражи, лента с его волос слетела и теперь они походили на сверкающее до боли в глазах огненное крыло неведомой птицы. Иногда он поворачивался чтобы убедиться, не отстал ли я и тогда я видел его лицо.
   Мы летели долго. Пока, наконец, он не махнул рукой, подавая знак снижаться. Это была одинокая горная вершина, огромный каменный палец, вылезший из спутанного клубка леса у подножья. Она была очень стара, покрыта морщинами трещин и рыхлыми пятнами оползающих постепенно пород, грозящих в один прекрасный день обернуться знатной лавиной. То там, то тут из нее торчали антеннами небольшие сухие деревца, такие тонкие, словно солнце долгие годы выкачивало из них все соки.
   Брат не ошибся, отсюда открывался прекрасный вид. Я видел густые лебяжьи перья облаков, приклеившиеся к небосводу и едва заметно шевелящиеся, лазурный отблеск солнца над самой чертой горизонта и, где-то невероятно далеко, как на другом берегу бесконечного моря, фамильный замок ван-Вортов.
   Мы опустили машины на самой верхушке, покорные антигравы замерли, прижавшись друг к другу раскаленными от долгого полета боками.
   - Я здесь не был, - сказал я.
   Он стоял рядом, задумчивый, пахнущий виноградом и вербой, златоволосая статуя на вершине мира.
   - Я хотел показать тебе это место, Лин, - тихо сказал он, становясь рядом со мной, - Это самый высокий пик в северном полушарии. Две тысячи четыреста метров.
   Я посмотрел на альтиметр антиграва - если брат и ошибался, то лишь на пару десятков метров.
   - Ты ведь был здесь, да? - спросил я, но вопросительного тона не получилось.
   - Конечно.
   Он был здесь и не раз. Он наверняка сидел над самым обрывом, подставив лицо ветру так, как я подставляю его сейчас, двенадцать с лишком лет спустя на совершенно другой планете. Он видел эти облака и его глаза провожали их. Он видел лазурную тень горизонта. Пик пропитался его запахом, но это не был аромат винограда и вербы. Это был запах одиночества. Тревожный и трепещущий, как ветер перед ночной грозой.
   Я позвал его по имени, но он, кажется, не услышал - стоял и смотрел вдаль, не щуря глаз. Я видел в профиль его гладкий высокий лоб и идеально правильный контур носа, эту маленькую ступеньку лица.
   - Иногда так долго приходится смотреть на Космос, что начинает казаться, что одиночество - это не состояние, а отдельное измерение вроде пространства или времени, - он усмехнулся и положил левую руку мне на спину. Мне показалось, что на мои плечи набросили тяжелый теплый плащ, - Ты даже не представляешь, сколько глупых мыслей пришло мне в голову за то время, что я тебя не видел.
   Дыхание в груди почти замерло, рот оказался набитым сухой шершавой ватой, но я все же спросил:
   - А теперь они где?
   - Не знаю. С тех пор, как я тебя увидел, у меня, кажется, осталась только одна мысль...
   Он положил вторую руку на мое левое плечо и мягко притянул к себе. Грудь у него оказалась твердой, но, ощутив эту живую горячую твердость щекой, я вдруг почувствовал, что и в самом деле стою на вершине мира.
   ...а губы у него оказались очень мягкими.
  
  
   С первой бутылкой я управился быстро. Не помню, сколько времени прошло, но не больше часа. Я сидел, курил не выходя на карниз и алкоголь песчаными зудящими змейками проникал в мой мозг чтобы разнести по телу губительное тепло. Я пил из простого стакана, то поднимая его с самым глазам чтобы посмотреть, как тонет в его багровых пучинах солнце, то баюкал в ладони. Вино - ядовитый сок, дающий забвение, сок растущих в Тартаре плодов, впитавших влагу Стикса.
   Смешно, но бОльшую часть первого года здесь я не мог заснуть без него. Оно разогревало во мне чадящие крохи того, что принято называть жизнью и оно же каждый вечер гасило в моих глазах свет.
   И каждое утро, просыпаясь, я видел направленный в лицо ствол логгера, рукоять которого сжимала моя же рука. У меня ушел почти год чтобы отвыкнуть от этой привычки.
   Я пил с равнодушием спокойного, умудренного жизненным опытом пьяницы, не торопясь и не забывая о приличиях. Нельзя наливать вина больше чем на три пальца от края стакана. Нельзя звякать горлышком бутылки о стакан. Нельзя облизывать губы, отставив его. Нельзя теребить стекло рукой. Вино растворялось во мне, как растворялась в воздухе вечерняя прохлада, но оно наполняло меня не холодом, а гудящим отрешенным спокойствием, белым шумом вечно живого космического эфира.
   Пить чтобы забыться?.. Какая глупость! Алкоголь - это не инъекция Леты в страдающее тело, это всего лишь порция обреченного спокойствия, утробная нота фальшивящего оркестра.
   Записать?.. К черту. Дурацкая метафора, неумелое подражание классикам. Ядовитый сок, дающий забвение?.. Вздор, вздор, вздор!
   Я устало прижал пальцами болезненно пульсирующие жилки в висках, осторожно, будто коснулся двух крохотных, но ядовитых змей. В ушах шумело.
   - За прошлое! - противным пьяным голосом, от которого меня чуть не вывернуло самого, гаркнул я, - И за настоящее тоже!
   Я пил один стакан за другим, почти не чувствуя вкуса, лишь на губах, когда я их облизывал, оставалась кислящая на языке горечь.
   Котенок... Сейчас он сидит в своей комнате, неподвижный как всегда, застывшая гипсовая статуя. И в узкой мальчишечьей груди горит ненависть. Ко мне. К отвратительному без всяких поправок и сносок, Линусу ван-Ворту. К этому хмельному существу, тянущему вино на верхнем ярусе маяка. И я никогда больше не смогу протянуть ему руки. И просто посмотреть на него. Сама мысль о нем теперь будет вызывать у меня боль, схожую с той, которую ощущаешь, когда на кожу попадает кипящая капелька кислоты. Не на кожу - на сердце...
   - Ублюдочный подонок, - шепнул я себе неожиданно трезво, - Как ты мог... Ты все испортил. Ведь он только стал тебе верить. Может, чуть-чуть, но верить. Ему впервые показалось, что он видит человека... А ты...
   Мразь! Вошь тифозная!.. Ненавижу...
   Вино, маленький багровый океан, ждет меня. И я пью. Потому что этажом ниже сидит человек, в глаза которому я посмотреть больше никогда не смогу. Потому что я не могу измениться.
   Граф, накачивающийся на закате вином, сидящий на верхнем этаже своего замка. Пошлая, безвкусная картина, выполненная правдивыми жизненными мазками. Иногда я видел такие картины - в замке или других местах. Шаблонный вздор, избитая форма, которую может произвести на свет только дрожащая рука дилетанта, но начинаешь присматриваться и замечаешь, что каждый мазок, хоть и остается с совокупности с остальными безнадежно пошлым, вдруг приобретает какой-то свой внутренний оттенок правды. Как будто он был нанесен не краской, а загустевшей на чьей-то немытой палитре
   жизнью. Ложь, писанная правдой. Парадокс, который так любят философы последней волны.
   Вот он я - граф. Все на месте - и замок и вино и даже сенсетту можно красиво расположить в ногах так чтобы она казалась выпавшей из бессильных пальцев. Живой эскиз. Подлинник. Кисть самого ван-Ворта! Лицо у графа породистое и бледное, как и полагается на подобных картинах, лишь искривившийся рот да глаза выражают подобие тоскливой лошадиной апатии. Почти пустая бутылка на полу, стакан там же, засыпанная скрученными окурками массивная пепельница. На графе мятые, ношенные уже не первый
   день брюки форменного мундира да простая сорочка с открытым воротником. Достаточно белая для того, кто называет себя графом и достаточно мятая для того, кто пьет вино в одиночестве, запершись для надежности.
   Вино стало пробирать меня - голова уже казалась заполненной грязной губкой, предметы перед глазами поддергивались дымчатой пеленой и норовили ускользнуть куда-то в сторону. Но я еще был недостаточно пьян.
   Еще бутылку... И вниз. Уронить сперва ее чтоб посмотреть, как она скользнет серой точкой в сумерках и серебристо разобьется о камни. Потом самому. По-деловому выгнуться на краю и провалиться лицом в бездну, дать себя засосать. Это, наверно, красиво должно смотреться. Я представил себе свистящий водоворот воздуха и мерзкие, умывающиеся морской водой камни, слегка светящиеся в звездных блестках. Уродливый и прекрасный танец смерти.
   Мой добрый друг, другой Линус, с отвращением на лице скривился и махнул рукой. Это значило - ну тебя к чертям. Делай что знаешь, граф.
   Я хохотнул пьяным резким смешком, запустил в прозрачную стену бутылкой. Мне хотелось чтобы она пробила ее и упала в море, чтоб в комнату проник запах моря. Но она, конечно, не помогла. Разлетелась осколками, оставив на полу кроме горсти зеленых стекляшек целое, похожее на уродливый палец великана, горлышко.
   Мерзко. Космос, дай мне сил спустить курок. Мне тошно мучить самого себя. Жить тут и каждый день, как порцию вина, вводить в себя мысль - все нормально. Впрыскивать ежедневную дозу, которая заставляет мозг увериться в том, что жизнь - это такая длинная-длинная полоса, которую надо уметь пройти до самого конца. Космос, как же мне паршиво...
   Шаркающей походкой ржавого механизма я двинулся вниз по ступеням. Налить еще вина. Затопить снова разгоревшийся огонь внутри. Тихий спасительный голос шептал в ухо - успокойся, Линус. Линус, выпей вина. Линус, упади в кровать безобразно пьяным и пусть завтра у тебя раскалывается голова. Это спасет тебя. На какое-то время. Давай, Линус!
   Вино было на кухне. Я шел туда стараясь тихо ставить ноги, едва удерживая равновесие. Я знал, что Котенок не выглянет на шум, но все равно мне почему-то не хотелось чтоб он услышал меня. Хотя это и не имело никакого смысла.
   Я прокрался в кухню как ночной вор, нащупал холодное горлышко бутылки. Преодолев желание разбить ее о стену, как бывало раньше, я с отвращением взглянул на этикетку и двинулся обратно. Меня пошатывало, хотя мне и казалось, что мои глаза и мой мозг все еще трезвы. Теплая волна упруго толкнула в лоб и в секунду пришло осознание того, что я основательно пьян и, пожалуй, с трудом держусь на ногах.
   Черным озером разлилась в запущенных джунглях сознания мысль - толкнуть дверь в комнату Котенка. Зайти чтобы увидеть его спящим - и выгнутый позвоночник и золотистый пушок между лопатками и приоткрытый во сне рот. Наверняка волосы его во сне разметались по подушке...
   Что-то подсказывало мне, что это возможно, надо только несильно нажать на дверь. Поверхность черного озера заволновалась, исторгла несколько зловонных пузырей.
   Я не сделал этого.
   Дошел до лестницы и понял, что забраться наверх будет сложно. Ступени покачивались перед глазами. Презрительно усмехнувшись, я сел на ступеньку и сделал несколько крупных глотков, сразу опустошив бутылку на четверть. Вино проваливалось в меня как в бездонный колодец, от него лишь кружилась тошно голова и жгла горло жестокая изжога.
   "Как все это жалко, - подумал я, держа холодную бутылку у горящего виска, - Жалко, долго, противно... Давай, Линус, попытайся сбежать еще дальше. Может, там тебе повезет больше".
   Я был на краю Галактики. Дальше бежать некуда. Ни в мыслях, ни телом.
   Оставалось только напиться и я сделал это красиво и элегантно, как настоящий аристократ. Я запрокинул бутылку и позволил вину литься в глотку до тех пор, пока затылок не сплющила тяжелая мягкая сила. И перед глазами не завертелись свивающиеся в кольца оранжевые молнии.
   Тогда я почувствовал, что начинаю проваливаться внутрь себя и проваливался я ровно столько, что как раз хватило времени услышать вдалеке легкий скрип двери и подумать: "Тридцать чертей Космоса, он-таки..."
  
  
  
   Я видел это в моем хмельном сне, в мутном мире винных сновидений.
   Он подошел ко мне. Сперва он был зыбкой тенью в полумраке коридора. Тень увеличивалась, она плыла с настороженностью молодого шнырька или акулы. Я даже не столько видел ее, сколько чувствовал приближение кожей, от нее шла ощутимо уловимая вибрация.
   Линус-Линус...
   Потом что-то коснулось моей щеки и, едва разлепив липкие веки, я увидел перед собой чье-то лицо. Наверно, оно должно было показаться мне знакомым. Чья-то бледная маска с блестящими в темноте глазами.... Дух заброшенного замка... Линус-Линус... Вроде я пытался пошевелиться, в кончиках пальцев осталось такое воспоминание. Запах вина и пыли... Вибрация - кожей чую! - тень стала еще ближе. Заблудший призрак, бродящий в полночь по маяку, душа утопленника.
   Лицо приблизилось. Щеку защекотало - будто слабый сквозняк прошел у самого пола. Я захрипел, пытаясь приподнять голову. Перед глазами звенели разноцветные полосы, под висками заныло.
   И тут я увидел глаза. Две зеленые луны, горящие в ночном небе.
   - К-ко...
   Рывок. Вырваться. Вытряхнуть из головы звенящий мусор.
   Но я понял, что не смогу. Бесконечная тяжесть превратила тело в неровный свинцовый сгусток.
   - Стой...
   Скрипя зубами, я оторвал голову от пола. Оказывается, я уже лежал на полу, давно съехав со ступеней - "Дешевка, - сказал Линус-Два, такой же хмельной, как и я - Пьянь." - и ночь плыла вокруг меня, немощная, предрассветная, уродливая в своей серой ветоши.
   Встать. Увидеть.
   Коридор был пуст. Дверь комнаты закрыта. Тишина.
   Ушел?.. Холодная молния ужалила мозг - его тут не было. Галлюцинация. Сон. Дар винного царства.
   Я забормотал что-то, опять уронив голову. Кажется, я просил у кого-то прощения.
   А потом я провалился в глухое и черное ущелье сна.
  
  

ГЛАВА 8

  
  
   Проснулся я от того, что моего лица что-то коснулось.
   Нет, не так. Из такого состояния не просыпаются, из него выплывают, как может выплывать судно из утреннего густого тумана. Тело чувствуешь не сразу, оно ощущается как сухой корень какого-то огромного дерева, не имеющий никакого отношения к голове.
   Я не проснулся, просто осознал, что лежу, и лежу давно потому что яркий свет, врывающийся через круглое окно, уже не слепит глаз. Изнутри, из глубин моего мертвого тела, тухло несло вчерашним вином, во рту было солоно. Напился по-графски - я натянул сухие губы в улыбке.
   Я лежал, чувствуя, как новый день по капле просачивается в мою голову. Линус-бревно. Забулдыга ван-Ворт.
   Осколки вчерашних воспоминаний дребезжали, когда я пытался сложить их в единую картину. Вечер, вино, Котенок... Космос, не дай моей голове развалиться на части!
   А потом что-то стало литься на мое лицо сверху. Похмельный мозг соображал не сразу, я попытался вскочить, но в голове ухнуло и я ограничился тем, что перекатился на бок. Непонятный дождь хлынул потоком на мою спину, пробрал ледяными иголочками вдоль позвоночника, растекся кляксой между лопатками. С тихим стоном разлепив окончательно глаза, я увидел в полуметре от собственного носа пару хорошо знакомых мне тапок. Выше тапок начинались ноги. У этих ног были тонкие лодыжки с выпиравшими косточками. Выше лодыжек я разглядеть ничего не успел.
   На голову снова полилась вода, я губами чувствовал, как она разливается по полу. Зарычав, я вскинул голову.
   Конечно же, это был Котенок. Кто еще мог бы устроить мне этот ранний душ? Я даже не удивился, увидев его все в том же халате, стоящим на пару ступеней выше меня и со сосредоточенным лицом льющим на меня ледяную воду из огромной кружки. Вода со звоном разбивалась о мою голову и веселыми жемчужинками прыгала по плитке пола, растекаясь лужей.
   - С ума сошел? - процедил я, прикрывая рукой лицо от брызг.
   Котенок вылил на меня остатки, презрительно искривил верхнюю губу.
   - Ты валяться здесь как кусок прошлогоднего дерьма.
   - Просто устал, хх-ха... - я закашлялся и поднялся на четвереньки, - Убирайся отсюда. Ты решил утопить меня во сне?
   Еще раз смерив меня презрительным взглядом, в котором читалось отвращение к валяющемуся на полу графу, Котенок с кружкой в руке пошел в сторону своей комнаты.
   - В тебе вина больше, чем в бочка, - бросил он напоследок, - Имперская облеванная тряпка.
   - Ты самый пакостный, дерзкий и отвратительный зверек на этой планете, - я провел мокрой рукой по лицу.
   Осторожно передвигая ноги, я спустился на нижний уровень, достал аптечку. В ней обнаружилось с десяток маленький капсул коричневато-синего цвета. Я выщелкнул пару из упаковки, кинул в глотку. Не панацея, но за час сможет сделать из меня что-то напоминающее человека. Я разблокировал дверь, вышел наружу.
   Море ластилось к моим ногам, подбирало ракушки на песке чтобы, утянув их с собой, снова положить обратно. Море никогда не задумывается о целесообразности, у него нет ни достоинства ни стыда. Весьма полезные свойства для любого гуманоида. Оно просто живет и, кажется, вполне этим довольно. А у меня не получается. Наверно, я уже стар.
   Метрах в двадцати от косы на воду села птица. Мелкий, не больше года, гребешок. Самого гребешка у него не было, лишь намечалась вдоль головы длинная алая полоска; отливающие серым и синим перья были уложены одно к другому, с такой тщательностью, как офицерские аксельбанты на параде. Гребешок изумленно-придирчиво глянул на воду сперва одним глазом, потом другим. Он выслеживал мелкую рыбу. Я нагнулся, поднял маленький обломок раковины кусачки, примерился и кинул его. Он приземлился точно у бока птицы, расстояние я прикинул верно. Гребешок хлестнул крыльями по воде от неожиданности, голова молниеносно развернулась в мою сторону. Немигающие птичьи глаза удивленно уставились на меня.
   - Лети давай... - сказал я гребешку, - Нет тут еще рыбы для тебя.
   Он мотнул головой, точно отвешивая мне неловкий поклон, пару раз махнул крыльями и, тяжело поднявшись, полетел над самой водой куда-то вдаль. Видно, решил попытать удачи вдалеке от странного сооружения и его сумасшедших обитателей. Я его понимал. Иногда мне самому хотелось набрать полный бак и вести "Мурену" до тех пор, пока не встанет двигатель, А потом? Я не знал. Просто сидеть и смотреть на море, искать край у этой бесконечной лазуревой плоскости, наполненной плеском ленивых волн.
   Я вернулся на маяк. Котенка не было слышно, но я по привычке шел нарочито громко чтоб у него было время шмыгнуть в свою нору.
   "Облеванная тряпка - сказал он - имперская облеванная тряпка". Ненависть, презрение.
   Отвращение. Я даже не пытался посмотреть на себя его глазами - меня бы точно стошнило. Убийца, лжец, насильник. Портрет настоящего герханца. "Что ж, - флегматично пожал плечами я, - Врядли до своего визита сюда он представлял герханцев иначе".
   Флегматичность далась мне нелегко, я выковал ее из тяжелых шлаков рассыпавшейся надежды.
   На кухне тоже было пусто, лишь на столе одиноко стояли три консервные банки, напоминая черными зевами распечатанных горлышек батарею тяжелых гаубиц.
   - Неужели все съел? - удивился я, - Наверно таки стоило назвать тебя Тигренком.
   Банки действительно были пусты, но на соседнем столе обнаружилась глубокая тарелка, наполненная какой-то смесью. Осторожно приблизившись, я принюхался. Кажется, это была еда. Котенок стал хозяйничать на кухне?! От удивления я опять закашлялся, голова закружилась. Ампулы хоть и помогли, но чувствовал я себя весьма паршиво. Как и полагается, в общем. Установить, что находится в тарелке мне помогли банки. Так-с... Говядина, лук, картошка. Адская, должно быть смесь.
   Судя по следам на плите, Котенок возился здесь долго. Вероятно, он сперва обжарил лук, потом добавил резанную дольками картошку, а после приправил свое варево мелко нарезанной говядиной. Обед по-варварски. Приятного аппетита, граф. Ну и дела... На тарелке не хватало примерно трети, остальное лежало нетронутым. Моя единственная сковородка, невымытая, примостилась в мойке, на столе было полно мясных крошек, луковых чешуек и прочих ингредиентов, которые, видимо, не дожили до финальной части.
   Оказывается, кайхиттены могут совершать набеги и на кухни.
   Я поставил тарелку перед собой, осторожно поддел вилкой несколько картофельных ломтей. Помедлив, отправил в рот. Вкус слишком грубоват, чересчур пресно. Жирно, перемешано... Но... Я задумчиво отправил следом еще несколько кусков. Но... Интересно. Необычное сочетание. По крайней мере для меня.
   Вина я наливать не стал, ограничился простой водой и чашкой кофе. Еще пара сигарет - и я почувствовал, как в моем чахлом и дрожащем организме зарождаются силы. В голове прояснилось, исчезли мерзкие хмельные мурашки, ползающие серыми точками между мыслей. И думать стало легко.
   Я со стыдом вспомнил вчерашнее. Погано, я должно быть, выглядел вчера. Свалился на
   лестнице, пьяница-граф... Картина, а?.. А ведь он мог двадцать раз скрутить мне шею, пока я пускал слюни - пришла щекотная неприятная мысль - Я бы и почувствовать не успел. Ключи в кармане. Где сейф и шифры он знает - сам и показал ему. Что ему стоило? Наклониться к громко дышащему телу, аккуратно положить руку на шею и одним движением... Я даже представил, как это бы выглядело - серая лестница, сонное дыхание ночи, звуки моря за стеной. Бесформенный сверток на ступенях - запрокинутая голова, руки разметались в разные стороны, ноги поджаты. Бледная кадыкастая шея с едва заметно пульсирующими ниточками вен - и рука, движущаяся к ней. Медленно, осторожно... Небольшая такая рука с бледными пальцами и розовыми полупрозрачными ноготками.
   - А черт! - я хватил слишком много кофе и обжег язык, - Чтоб тебя...
   - Ты, - негромко, но четко сказал голос за спиной.
   - А? - я удивленно повернул голову. Котенок стоял в дверном проеме в своем халате, из которого показывалась обнаженная рука, - Доброе утро. И спасибо за душ.
   Он хмыкнул.
   - Извини, если вчера произвел неблагоприятное впечатление, - я дружелюбно улыбнулся, подпустив в улыбку толику смущения и не забыв про щепотку сарказма. Фирменное блюдо а-ля ван-Ворт... - Вчера я хватил лишнего.
   - Ты валяться... валялся на полу, как куча старого мусора, - он скривился, - А воняло от тебя так, как не воняет от помойки.
   - Да ну?
   Он кивнул. Красивый получился кивок, но непослушные волосы опять упали на лицо, хотя следы на них указывали на то, что упорный Котенок долго пытался зачесать их назад. Он отмахнулся от них почти взрослым пренебрежительным жестом.
   - Перестань пожалуйста.
   - Ты... - судя по всему, он достаточно свыкся со мной и с обстановкой чтоб вступить в перепалку, - Ты мерзкий пьяница и... и... - он вздрогнул, едва заметно - грязное похотливое животное!
   Выпалив это, он тяжело задышал. Ну спасибо, хоть вслух сказал...
   - Таких как ты у нас забивают камнями - как бешенных собак. Вы, герханцы, все пьяные похотливые скоты!
   Я улыбнулся. У меня это всегда получалось - улыбаться. И даже почувствовал, что улыбаюсь не фальшиво, это действительно было забавно. И в то же время я чувствовал, как грудь сжимает знакомое ощущение. Усталость, всего-то навсего.
   - А вы, кайхиттены, кажется, управляетесь языком куда лучше, чем оружием. Мне показалось, вам нипочем заговорить до смерти даже герханца.
   - Сволочь! - вспылил он. Хотя, наверно, и ожидал какой-нибудь мерзости в этом духе от коварного графа.
   - Я открою тебе секрет - вы, варвары, всегда самодовольны и уверенны в собственном преимуществе. И всегда это длится до тех пор, пока вам железным кулаком не демонстрируют, где вам место. Вот когда летят зубы - вы начинаете понимать. Зубы, кровь... Это ваш язык. Вы можете разглагольствовать сколько угодно, но когда сталкиваетесь с тем, что не можете перемолоть своим диким наскоком, поджимаете хвост и убираетесь восвояси. Твои слова ничего не значат для меня. Малыш, я живу не первый год и, если Космосу я еще не намозолил глаз, то и не последний. Я видал то, что ты уже никогда не увидишь - к твоему счастью. Я выбирался оттуда, где люди были бы рады перегрызть собственное горло. Я видел, как горят планеты.
   Я смотрел на него не отрываясь, гипнотизируя змеиным взглядом. При таком взгляде глаза превращаются в желтоватые полупрозрачные камешки. Азы полевого нейро-лингвистического допроса, школьные забавы. Я смотрел на Котенка, говорил медленно и с расстановкой. А он с каждым словом казался все меньше и меньше, голова вжималась в плечи. Мне стало его жаль. Я опять увидел себя со стороны, как будто глядел на кухню через объектив стерео-камеры. Осунувшийся уставший человек с больным взглядом, сидящий вполоборота на стуле, взгляд старого цепного пса.
   - Мне пришлось убить больше людей, чем ты видишь звезд ночью. Я герханец, малыш. Мы - лучшие воины Империи. Самые спесивые, гордые, наглые, шумные - но - лучшие. Война - это не наша работа, это наша жизнь, наше дыхание. Мы убиваем, понимаешь? Постоянно. Смерть - это воздух вокруг нас. Он попытался что-то сказать, все-таки у него была чертовски развитая сила воли. Я видел, как помутневшие было глаза снова налились светом. Но я перебил его.
   - Котенок, неужели ты думаешь, что обычный герханец стал бы вытаскивать тебя из воды? Кому ты нужен там?.. - я указал рукой в потолок - Никому. Ты - маленькая мелкая мушка, из которой не набить и чучела. Такими как ты полны все концентрационные лагеря Ио и Ганимеда. А я вытащил тебя - на свою голову. Зачем? Ты знаешь? Я сам до конца еще не уверен. Может быть, как раз потому, что я чуть-чуть устал быть герханцем. Может, самую малость, пару микрон... устал... Для меня ты как раз такая мушка, которая не стоит даже злости. Ты не нужен мне. Если там... тебе показалось... Ну, ты понял. Так вот, это не так. Ты не нужен мне даже для этого. Я терплю тебя, но не думай, что это терпение - моя планида. Мы, ван-Ворты, вообще славимся непредсказуемостью и нетерпеливостью. То, что ты жив сейчас - моя причуда. Я сохранил тебе жизнь, хотя мне в двести раз проще и спокойнее было бы этого не делать. Но может как раз потому, что я устал... Тебе просто повезло, Котенок.
   Он упрямо шмыгнул носом. Такого не запугаешь за десять минут. Как не укротишь яростного лесного кота. Или дикого лисенка.
   - Я не запугиваю тебя. Было бы нелепо грозить тебе. Я просто хочу чтобы ты... почувствовал. Ты для меня - мелочь, песчинка. И ты живешь благодаря мне. Звучит гадко, да? А что делать! Я никогда не был скромен. И еще...
   - Похотливая самовлюбленная имперская шкура, - очень правильно, почти без акцента, вдруг сказал Котенок. Он дрожал от ярости. Дикий лесной кот зашипел, очень тихо, и выпустил когти. Шевельнешься - моргнуть не успеешь, как оторвет голову, - Что еще ты хотел мне сказать?
   - ...А еще ты очень неплохо готовишь, - сказал я, отодвигая тарелку, - Очень вкусно. Мне понравилось.
   Он стоял, покрасневший, тяжело дышащий, растерянно глядящий на меня.
   - Котенок, - сказал я ему тогда тихо, - Ты мне нравишься. Ты смел, знаешь, что такое честь и готов ее защищать. Ты не прирожденный воин, но, надо думать, ты добился бы значительных успехов на этом поприще. Эта ваша варварская настойчивость... Ты молодец. Быть может, я даже завидую тебе.
   От неожиданности он готов был открыть рот. Отчаянным усилием сдержался, сохранил на лице выражение высокомерного удивления.
   - Вы всегда несете чушь, даже когда трезвы.
   - Это наше второе любимое занятие после войны, - я встал, отнес тарелку в мойку, - Но если ты хочешь заглядывать на кухню, придется тебе кое-что сперва выучить. Смотри - здесь я держу приправы. Здесь консервы. Маленькие ты открывать умеешь, большие точно также, только сперва надо провернуть такой вот большой колпачок сверху. А тут у меня уксус, горчица и масло.
   Я говорил несколько минут - объяснял, показывал. Он слушал внимательно, хоть и делал вид, что разглядывает меня лишь от скуки. Из него вышел бы плохой лицедей. И лицемер тоже.
   - В общем, если ты решил хозяйничать на моей кухне, придется тебе следовать моим правилам.
   - Я не буду готовить.
   - Ну и ладно.
   Он постоял, рассматривая трещины пола, потом негромко сказал:
   - Я выйти хочу.
   - Куда? - не понял я, - На карниз что ли? Только после того, как я прикую тебя якорной цепью к перилам.
   - Не... - Котенок почесал кончик носа пальцем, - На... воздух.
   - Наружу?
   - Да.
   Я хмыкнул. Что еще за новости? На воздух его потянуло... А если в воду бросится? Если он будет сопротивляться, спасти я его не смогу. Пойдет пузыри пускать у самой косы.
   - Зачем тебе?
   - Я так хочу.
   "И не суй свой герханский нос в мои дела, - продолжил я мысленно, - Ох, что же мне с тобой делать, а?"
   Он правильно понял мою задумчивость.
   - Все будет в порядке. Без глупостей.
   - "Без глупостей" - это не твой девиз, - не удержавшись съязвил я и серьезно добавил, - Наверно я могу выпустить тебя... на время. Под моим присмотром, конечно.
   - Можешь взять ружье чтоб тебе не было так страшно.
   - Скорее я возьму парочку розог.
   Он презрительно фыркнул.
 &;nbsp; Я разблокировал дверь, пропустил его вперед. Сперва у меня была мысль натянуть на него спасжилет, но я решил не терять понапрасну времени. Захочет - скинет в секунду. Он из упрямой породы, если уж решил...
   На косе было прохладно. Высоко над нами резко и отрывисто прокричала морская птица из числа тех, названия которых я так и не успел узнать. Тревожно прокричала, как-то по-осеннему глухо. Я запрокинул голову, увидел высоко в небе зыбкую черную точку. Море безразличной полупрозрачной медузой шипело возле наших ног, облизывая песчаную кромку. На косу опять нанесло много бурых водорослей, они образовали зигзагообразный высокий хребет, доходящий почти до колена. Все никак времени нет заняться своим крохотным островком, порядок навести. Может, Котенку поручить? Что ж, можно попробовать.
   Котенок не стал бросаться в море. Может, оттого, что море никак не располагало к драматическим жестам сейчас. Оно было ленивое и стылое, ни капли романтики. Тонуть в таком - то же самое, что травиться конфетами или застрелиться из хлопушки. Никакой красоты.
   Он подошел к самому краю, сел на корточки. Полы халата окунулись в воду, но он, кажется, этого даже не заметил. Стал смотреть вдаль. Глаза затуманились, губы как обычно приоткрылись. Наверно, и у меня тоже глупое лицо, когда я смотрю на море. Но я-то смотрю на него уже долго. Он осторожно опустил руку, чуть вздрогнул, когда прозрачная жидкая слюда преломила его пальцы, опустил еще глубже, по запястье. Я видел, как движутся под водой его пальцы, кажущиеся еще более маленькими и хрупкими.
   - Сколько тебе лет, Котенок? - неожиданно спросил я.
   Он задумчиво извлек руку, поднес к лицу, слизнул несколько соленых капель с ладони, мелкие жемчужинки заиграли на его губах.
   - Мерзкая планета, - решил он, вытирая руку о халат, - Только идиот решит жить здесь.
   - А.
   Он зачерпнул рукой еще воды, поднес почти к самому лицу и вылил обратно. Потом поднял со дна несколько блестящих серых камней. Обычные камешки, которых всегда хватает на мелководье. Когда достаешь их из моря, они кажутся красивыми - дымчатые, серые... А потом высыхают и превращаются в обычные, ничем не примечательные булыжники. Капля очарования, заключенная в них, испаряется вместе с водой. Котенок внимательно глядел на свою добычу, не столько очарованный, сколько осторожный. Словно рассматривал подозрительное и опасное существо.
   - У вас нет морей? - догадался я неожиданно.
   Он пожал плечами. Хотя это могло мне показаться - просто ветер мог дернуть ворот халата.
   - Я могу показать тебе море. Видишь, там катер. Я называю его "Муреной", он староват, но еще шустр для своего возраста. У меня есть гидрокостюм и баллоны, с ними ты сможешь опуститься на самое дно. Там очень красиво.
   Я говорил еще немного - о рифах, о том, как выглядят песчаные курганы, на которыми
   скользишь, о зарослях водорослей, которые раскачивает невидимым подводным ветром. Котенок не стал долго слушать - поднялся, еще раз задумчиво глянул вдаль, сплюнул в море и вернулся на маяк.
   - Эй! - крикнул я вслед, но он, конечно, не обернулся.
  
  
   Наша жизнь продолжалась. Изменений в ней не последовало, да мы оба и прилагали все усилия чтобы обойтись без них. Изменения нам были ни к чему - на маяке установилось шаткое равновесие, нарушать которое было бы опасно. Наверно, это можно было назвать вооруженным нейтралитетом.
   Мы жили как два преступника, связанные одной цепью. Сравнение весьма банальное и условное, но весьма точно отражающее суть наших отношений. Мы по-прежнему старались не встречаться, но если по каким-то причинам мы вдруг оба оказывались в одном месте - хоть это и бывало крайне редко - Котенок уже не вздрагивал. Демонстративно глядел в другую сторону и покидал комнату максимально быстро, но без постыдной поспешности. Просто начинал себя вести так, словно в комнате что-то ужасно смердит, фыркал и выходил. Я и раньше заметил, что небогатый запас имперских слов он
   восполняет всякого рода звуками, причем звуки эти выражали эмоции куда лучше, чем любые слова. Например, только тут, на маяке, я в полной мере получил возможность осознать смысл казавшегося ранее банальным и туманным словосочетания "гневное молчание". Если Котенку что-то не нравилось - чаще всего, ему не нравилось мое присутствие - он мог фыркнуть под нос, причем даже этим небогатым, казалось бы, звуком выразить целое море чувств - и надменное удивление и едкое презрение и даже отвращение.
   С положительными эмоциями было сложнее. Мне запомнилась лишь одна картина.
   Я оставил для него открытую банку его любимого варенья. Он никогда не подавал виду, что испытывает к нему слабость, а я с иезуитским закаленным лицемерием делал вид, что не догадываюсь о ней. Но банки я в шкафу уже не оставлял, чаще - на столе, уже открытыми чтоб он не возился долго с хитро зафиксированной заводской крышкой. Это была наша маленькая игра, первая из многих странных игр, которые впоследствии проигрывались на моем старом маяке. Я оставлял варенье, он его ел. И все. Ни слов, ни благодарности, ни взглядов. Как натуралист в безлюдных джунглях далеких планет, я осторожно подкармливал маленького пугливого зверька.
   И однажды я увидел его лицо. Я не стремился к этому, просто спустился сверху на второй ярус чтоб заглянуть на кухню и перекусить что-нибудь в ожидании ужина. Я работал почти весь день за компьютером - тестировал систему, орбитальные модули, проверял готовность своих орбитальных молний. Долгая, муторная работа. Я слишком поздно заметил, что дверь в спальню Котенка немного приоткрыта.
   Он оказался на кухне. Сидя вполоборота за маленьким кухонным столом, он торопливо ел варенье и губы у него были кроваво-малинового цвета. Я шел босиком, забыв как обычно потопать ногами, поэтому он не заметил меня. Котенок глядел на банку и в его глазах его будто горели звезды из меда. Я впервые видел его если не радостным, то, по крайней мере, чем-то увлеченным. Черты его лица как-то сгладились, уже не казались такими острыми. Всегда, когда я его видел, он был напряжен, до такой степени, что даже немного дрожал. Как будто все кости сделаны из стали. Плечи вечно приподняты, взгляд - быстрый и настороженный, взгляд хищника. А тут... Я не стал открывать двери, замер. Хотя и почувствовал прикосновение стыда, похожее на прикосновение холодного и мокрого собачьего носа. Я не хотел за ним подглядывать, но вместе с тем не мог и отстраниться. Стоял и смотрел, как Котенок, держа в обеих руках бутерброд с вареньем, расправляется с ним. Видно, он старался не спешить, но не мог пересилить себя. С жадностью касался губами лакомства, поддевал языком комья сладости, едва ли не стонал от наслаждения.
   Я уже хотел сказать что-то или постучать в дверь, но представил, как он посмотрит на меня. Как изменятся его глаза. Как затвердеет лицо. Как варенье, это небесное лакомство, превратиться просто в приторный консервант, намазанный на хлеб. Потому что рядом будет стоять отвратительный грязный герханец.
   Я отстранился и бесшумно, как шел до того, поднялся на свой ярус. И не спускался до самого вечера.
   Иногда Котенок готовил. Мы никогда не заговаривали с ним об этом, но постепенно он обвыкся на кухне, если заключенный вообще может обвыкнуться в своей камере. Чаще всего он проскальзывал туда на рассвете и поздно вечером, лишь изредка изменяя расписание в те разы, когда я оставлял что-нибудь на столе специально для него. С его слухом не составляло труда расслышать скрип открывающейся двери и мои нарочито громкие шаги. Но и я его слышал. Иногда, когда стеклянные пальцы бессонницы принимались копошиться в моем мозгу и я встречал рассвет с открытыми глазами, тупо уставившись в стекло, снизу иногда приходил звук. Скрип двери. Шагов я не слышал - в отличие от меня Котенок не собирался афишировать свои передвижения по маяку.
   Готовил он лишь тогда, когда я за всеми заботами забывал заняться этим сам. Например, проводил сезонную профилактику на "Мурене" или возился с компьютером. Я с детства отличался тем, что мог забыть про еду едва ли не на несколько дней. Брат даже шутил, что у меня в желудке должно быть установлен атомный реактор, годящийся для средних размеров крейсера.
   Во второй раз это получилось очень просто. Даже проще, чем я рассчитывал.
   - Ты не мог бы заняться сегодня на кухне? - промычал я, потому что у меня во рту был зажат микро-резак, а руки держали провода. В тот день я занимался барахлящим трансформатором, который в последнее время стал изрядно капризничать. Когда живешь в отрыве от всего мира, приходится учиться тем вещам, в которых ничего не смыслишь. Обслуживание техники маяка, не считая терминала связи, не входило в мои обязанности, но ждать года пол техника с ближайшей станции мне не улыбалось.
   Котенок молча посмотрел на меня. Он хотел по своему обыкновению проскользнуть по лестнице незамеченным, я перехватил его на пути из туалета на кухню. Услышав мой голос, он остановился. Не потому, что ему было интересно, что я скажу или он скучал по мне. Просто старался выглядеть взрослым. Взрослые никогда не убегают, когда их окликают. - У меня много работы сегодня. Тебе не сложно будет соорудить ужин?
   - Ужин?
   - Еду на вечер. Мне нравится твоя еда.
   Он смутился. Клянусь Космосом и каждой его песчинкой - смутился! Не покраснел, конечно, но глаза на мгновенье потупились.
   - Я не... человек, который готовит, - сказал он.
   - Ты замечательно готовишь! - крикнул я, вновь углубляясь в провода. В тот момент я должен был чертовски походить на Лаокоона, - Пожалуйста. Клянусь, я съем все что угодно, даже если это будут подшипники с соусом из машинного масла.
   Он не ответил, скользнул по лестнице и исчез. Но когда я поднялся ночью на кухню, меня ждала прикрытая крышкой тарелка. Это была похлебка, грубоватая, но весьма вкусная. Котенок не стал жалеть моих запасов, отправив туда мясо, картошку, лук и много всяческой всячины. Специи он особо не жаловал, но отдал должное соли и перцу. Я никогда не брезговал простой пищей. Иногда, когда нам не успевали подвозить на передовую припасы или транспорт снабжения превращался в ворох бесполезного хлама, мне приходилось затягивать еще туже форменный пояс или есть такое, о чем я никогда не упоминал дома.
   Я вымыл посуду, на небольшом листке бумаги написал крупными печатными буквами по-имперски: "Спасибо! Было очень вкусно!", оставил на столе. Следующим утром листок не исчез, хотя по его положению я заметил, что его брали в руки и даже пытались положить на прежнее место.
   В общем, кухню мы поделили. Это была нейтральная территория, где мы иногда - редко, очень редко - могли столкнуться. Котенок никогда не делал попытки проникнуть на верхний ярус или выбраться из маяка, я же со своей стороны не заходил в его комнату.
  
  
   Что я чувствовал тогда? Записи не дадут соврать, мы прожили так около двух недель. Два узника - один заперт внутри каменой башни, другой внутри себя самого. Оба слишком умны или слишком устали чтобы попытаться пробить стены своей темницы. Котенок... Это было самое вздорное, непостоянное и сердитое существо из всех, что мне доводилось видеть и тем более из тех, с которыми приходилось делить кров. Маленький ночной хищник, независимый и вечно крадущийся. Жестокий звереныш со стальными когтями. Беспомощный лисенок, забывший, как убрать обратно когти.
   Некоторое время я позволял себе верить в то, что под колючей, давно нечесаной шерсткой скрывается обычный ребенок, пытающийся нарочитой грубостью отпугнуть от себя всех окружающих. Такие попадаются даже среди уличных котят - вечно взъерошенные забияки, готовые полоснуть когтями всякого, оказавшегося рядом, но млеющих, когда чешешь их пальцем под ухом. Это было очень глупое объяснение, но в тот период времени оно было характерно для меня, как я понял позже.
   Котенок при всем своем полугрозном-полурастерянном виде никогда не был домашним котенком. Это был воин. Настоящий, прирожденный, что бы я ему на счет этого не говорил. Некоторая мягкость, которую не так-то легко было нащупать, компенсировалась изрядным хладнокровием. Я никогда не сомневался, что у него хватит и выдержки и умения вспороть горло или живот упавшему или всадить разряд из логгера между лопаток. Его нельзя было считать настоящим ребенком.
   Иногда я представлял его таким, каким он стал бы, не попадись на его пути старый, выживший из ума граф. Он стал бы грозой колоний этого сектора. Его имя, которого я так и не узнал, наводило бы трепет на все имперские приграничные гарнизоны. Из него получился бы настоящий боец. Решительный, проворный, как рысь, со взглядом, быстрым и смертоносным, как орбитальные логгеры. Дремала в нем эта тускло блестящая искорка, которую я с удовольствием рассматривал, огонек, сигнализирующий о том, что к его обладателю нельзя поворачиваться спиной.
   Котенок... Глупый, глупый граф. Ты решил поиграть с опасной игрушкой, которая куда опаснее, чем граната с выдернутым предохранителем или неисправный логгер. Это не сбитый с толку и опозоренный мальчишка, это почти сформировавшаяся машина для уничтожения, очень надежная и эффективная машина, надо сказать. Я вспоминал его взгляд, движения, скупые жесты. И чем больше вспоминал, тем яснее мне становилось,
   что все, что я принимал за растерянность или смущение, было не более чем маскировочной сеткой, наброшенной на боевой механизм. Изумрудный взгляд, вскинутые или нахмуренные брови - все это было ложью. Рассчитанной абсолютно правильно.
   Стареющий граф известного рода, в прошлом известный рубака, бретер и поэт, ныне отбросивший все изгнанник и спивающийся философ-одиночка. Человек, запертый по доброй воле на крошечном островке. Давно забывший, что значит понимать самого себя. Герханец. Что лучше сработает против него, чем старающийся быть грозным и взрослым мальчишка, который на самом деле внутри беззащитен и лишь ждет поддержки чьей-то сильной руки? Этот человек ничего не сможет противопоставить этой красивой легенде, приторно-банальной, как полусгнивший леденец. Он слишком ван-Ворт.
   "Он играет с тобой, - шептал в ухо голос, - Он видит тебя насквозь. А ты так и остался идиотом. Старая и глупая игра - к чему она? Мужественный уставший граф и дерзкий мальчишка, чья дерзость достаточно наивна чтобы граф это понимал? Отвратительно."
   Он был прав, голос. Я купился на сказку, в которую хотел верить. Обмануть самого себя - самый мерзкий обман из возможных. Почему я решил, что он - ребенок, которому нужна помощь? Где были мои глаза? Это почти зрелый убийца. Усыпляющий мою бдительность, рядящийся - не без успеха - под беспомощного сопляка. Самый простой способ обмануть противника - дать ему возможность поверить в то, во что он хочет поверить. К чему стремится. Герханец, землянин или кайхиттен - неважно, так устроен любой человек. Самый последний циник в глубине души ждет чего-то и на что-то надеется, как засыхающий цветок на покрытом пылью подоконнике. Потому что человек, который уже ни во что не верит и ни на что не надеется, умирает. Срабатывает сложный механизм самоуничтожения.
   Он поймал меня, этот маленький пройдоха. Понял, чего мне не хватает. Позволил мне домыслить все, создать ложный образ, после чего захватил этот образ себе и напялил чужую, слепленную моими руками, маску. Все просто, Линус, правда? Достаточно было лишь слушать свою голову, а не воспаленные железы.
   Но наваждение проходило и я снова верил, что передо мной ребенок. Рано повзрослевший, успевший увидеть слишком многое, но ребенок.
   - Где твои родители? - спросил я его как-то осторожно, - Я имею в виду, они живы?
   Жестокий, неприятный вопрос. В моем голосе было недостаточно мягкости чтобы скрыть его острые грани. Я опять почувствовал стыд.
   - Убирайся, герханец, - ответил он по обыкновению, пытаясь проскользнуть мимо меня.
   Это было в коридоре второго яруса, где сделать это было достаточно непросто. Я протянул было руку, но передумал, не стал его задерживать. Он добился своего - я боялся к нему прикоснуться. Пригнувшись, он проскользнул под моей рукой и быстро ушел, подняв плечи.
   Но боялся я не его угроз.
   Я боялся себя.
  
  

ГЛАВА 9

  
   Я перестал блокировать внешнюю дверь.
   В первый раз это произошло случайно, я копался в распределительном щитке у входа и, поднимаясь вечером наверх, забыл проверить дверь. Вспомнил я об этом только на следующее утро, когда, выждав положенное время на своем ярусе, спустился к завтраку. Я всегда старался затянуть с этим чтобы у Котенка была возможность больше времени просидеть на кухне или побродить по маяку. В моем присутствии он этого никогда не делал. Я все еще был для него опасностью. Даже не опасностью, я был для него материализовавшимся сгустком всего плохого, что только может случиться. Герханцем.
   Выйдя наружу чтобы выкурить сигарету у воды, я заметил следы на песке. Следы были не моими, это я понял сразу - мало того, что гораздо меньше моих, так еще и босые. За пределами маяка я всегда надевал обувь.
   - Вот те на... - пробормотал я, наливаясь нехорошим предчувствием и забывая про сигарету.
   В два скачка я оказался у кромки воды. Но море мирно облизывало мелкую прибрежную гальку, лениво ворочая камни с одной стороны на другую. Оно не скрывало в своей толще хорошо знакомого мне тела - худощавого, с острыми ключицами. Сквозь него я видел камни на дне, покрытые солнечной дрожащей паутинкой и бесформенные, плывущие в никуда, кляксы водорослей.
   Следы пытались стереть, неловко, наспех. Закурив все же сигарету, я с усмешкой изучил их. Короткой цепочкой они шли от порога до ближайшего к воде камня, большой неровной пластине, одним краем уходившей в воду. Вторая цепочка вела обратно. Я присел на корточки возле воды, задумчиво провел ладонью по шероховатому камню.
   Сколько времени ты просидел здесь, Котенок?..
   Минуту, лишь брезгливо глянув на горизонт? Или несколько часов, тоскливо глядя в воду?
   Иногда мне очень хочется тебя понять.
   Кроме следов было еще кое-что, указывавшее на то, что Котенок побывал за пределами своей темницы. У самого водораздела я заметил небольшой холмик, явно насыпанный рукой. Волны никогда не создают подобных. Он был невелик и сделан много времени назад - волны прокатывались по нему раз за разом, каждый раз незаметно похищая из основания несколько камней или ракушек. Море лишь кажется мирным и сытым, оно разрушает все, созданное чужими руками.
   На самой верхушке этой неуклюжей, готовой вот-вот окончательно осесть, насыпи красовалось перо. Маленькое белое перо, тронутое едва заметными серыми вкраплениями и разлохмаченное немного по краю. Перо гребешка - узнал я, крутя его в пальцах. Прилетавшие с первыми весенними сквозняками гребешки любили, устроившись на косе, выдергивать старые "зимние" перья. Но в землю они их никогда не втыкали. Белоснежно-кремовое перо дрожало в моих пальцах, невесомое, хрупкое, замершая песчинка скорости,
   застывший осколок дерзкой стремительности. Я посмотрел сквозь перо на солнце. И неожиданно воткнул себе в волосы.
   Мы делали так иногда с братом, играя в индейцев. Но тогда мне было на два с половиной десятка лет меньше.
   Перо трепетало, я чувствовал, как оно бьется в такт с порывами ветра, тихо трещит за ухом. Пару раз оно готово было покинуть свое место и упорхнуть, полететь над волнами.
   Зачем я это сделал? Я сломал пополам сигарету, хотя не успел докурить ее и до половины и повернулся чтобы уйти обратно.
   И увидел его лицо в окне второго яруса. От неожиданности, что его увидели, Котенок вздрогнул, нелепо
   дернул головой и исчез. Но я запомнил его взгляд. Озадаченный взгляд изумрудных глаз. Он предназначался мне. И что-то еще дрогнуло в этом взгляде. Что-то знакомое.
   Идя к маяку, с белым пером в волосах, я впервые подумал, что, может...
   В общем, с тех пор я перестал блокировать наружную дверь.
  
  
   Кажется, тогда был четверг. Не могу сказать этого наверняка, я всегда несколько рассеянно относился к календарю, да и работы было с головой.
   Заняв почти весь пол третьего яруса чертежами, я ползал между ними то с карандашом, то с сигаретой в зубах, оставляя за собой след в виде бисерных строк многоэтажных формул. По этому карандашному следу можно было вычислять мой путь. Из-за заводского дефекта стал сбоить один из модулей у искусственного
   спутника, который болтался над нашими головами. Дефект был неприятный, из-за него спутник то и дело нес какую-то околесицу и, что хуже всего, лишил меня возможности дистанционно провести автоматическую диагностику. Я подозревал, где именно кроется ошибка, но чтобы вытравить ее с многометровых микроплат мне пришлось провести три дня за расчетами. Я перепрограммировал интерфейсный модуль чтобы добраться до проклятых электронных потрохов, углубился в его состоящие из цифр джунгли, час за часом прорубая себе узкую тропку. Мало помалу я добился некоторых успехов, хотя для этого мне пришлось перепрограммировать половину составляющих его блоков. На такую работу у имперских программистов и техников ушло бы часа два. Мне хватило трех дней и двенадцати литров кофе.
   Он появился на пороге в тот момент, когда я бился с особенно заковыристым преобразованием, чувствуя себя в анакондовых объятьях огромных цифр, норовящих раздавить меня с потрохами.
   - Ты, - он бросил странный взгляд на окружающие меня листы с вычислениями и схемы интегрированных плат спутника, - Ты делаешь что?
   - Мммм?.. - поинтересовался я, вытаскивая изо рта карандаш. В этот момент мне показалось, что я нащупываю ускользающий хвост последнего преобразования и ринулся очертя голову за ним, перепрыгивая огромными скачками появляющиеся на моем пути цифровые барьеры. Эта сумасшедшая гонка длилась уже не первый час, я немного выдохся, но не утратил еще самонадеянности.
   Я мог все сделать на компьютере, расчеты заняли бы не больше часа.
   - Что - это? - он нахмурился, с подозрением глядя на мои выкладки.
   Так маленький мангуст может смотреть на грозную змею.
   - Это... Цифры. Я считаю. Это моя работа.
   - Ты слаб, как и все имперцы. Настоящий воин не дерется карандашом.
   - Может быть, - заметил я мирно, не поднимая на него взгляда, - может быть... Но, знаешь, иногда... иногда... а, черт!
   Я с раздражением треснул кулаком по полу, забыв про зажатый в ней карандаш. Тот переломился пополам. Я зарычал, отшвырнул обломки в сторону и сделал несколько обжигающих глотков кофе. Котенок бесстрастно смотрел на меня.
   - Ладно, тебе чего? - спросил я не особенно вежливо. Манивший меня хвост последнего преобразования оказался лишь путанной фата-морганой, стоило мне сделать последний шаг, как он рассыпался у меня в руках ворохом бесполезных чисел и громоздких формул, сквозь которые корячились ненавистные мне шпильки интегралов.
   - Твой... водный корабль. Он нужен мне.
   - Чтоо-о? - я даже оторвался от рассчетов.
   - Он нужен мне, - упрямо повторил Котенок. Интонаций в его голосе было не больше, чем в голосе сигнального зуммера, предупреждающего о разгерметизации корпуса, - Ты говорила, здесь вода. Я не убегу. Ты говорила, здесь нельзя бежать.
   - "Говорил" - поправил я автоматически, - Я говорил. Да, здесь вода почти везде. Но зачем тебе корабль?
   - Смотреть, - сказал он сухо.
   - Что, не веришь мне?
   - Мне надо.
   - Н-да, чудесно... - протянул я, озадаченно почесывая обломком карандаша нос, - Может, сразу ракетный крейсер? Котенок, "Мурена" - это тебе не детский антиграв. Это серьезная техника. Я не могу... черт, да я не имею права тебе ее давать!
   - Я пленник.
   - Мм-м-мм...
   - Герханская падаль.
   - Великий Космос! - застонал я, - Ты что, издеваешься надо мной?
   Он хмуро глядел на меня исподлобья, опустив голову. Катер ему...
   - Да, ты пленник! Я не имею права устраивать тебе экскурсии по планете!
   Он шевельнул бровями.
   - Я за тебя отвечаю! Головой в том числе!
   Он шмыгнул носом.
   - Я тебе не нянька, понял? Я герханец? Да, черт возьми! Самый настоящий! Я не собираюсь вытирать тебе сопли. Понял?
   Он не ответил, пожал плечами и повернулся к выходу. Я почувствовал, как растягивается, вот-вот грозя оборваться, связывающая нас паутинка. И я ничего не мог сделать. Разве что смотреть ему вслед.
   Он остановился, не дойдя полуметра до двери. Даже не остановился, просто замер на секунду, не успев опустить ногу. Я понял, что он увидел и почувствовал себя очень глупо.
   У самой двери, защемленное в вентиляционном отверстии громоздкого, отключенного сейчас, вычислительного блока, этого неуклюжего серого куба, торчало перо. Обычное белое перо, немного разлохмаченное по краю, потерявшее всю свою былую красоту, ставшее сухим и ломким. Оно уже не блестело - как высохший камешек, оно утратило свое былое очарование, пахнущее морем, уже не казалось дерзким. Просто белое перо, дрожащая веточка цвета вытертой и отполированной слоновой кости.
   Он смотрел на него только секунду.
   И столько же я смотрел ему в глаза. Я видел, как темнеют изумрудные звезды.
   Он шагнул за порог, сутулый, с лезущими в глаза волосами.
   - Завтрак, - сказал я громко.
   Он повернулся.
   - Завтрак?
   - Угу. Завтрак и ужин. Каждый день. И еще кофе для меня. И еще будешь носить мне карандаши и сигареты.
   Он гордо вскинул голову. Царственный огонек осветил радужку глаз, глаз, в которые я не мог смотреть.
   - Я не слуга!
   - А я не экскурсовод. Если будешь себя хорошо вести, через пару дней возьму тебя с собой в море. Покажу ближайший архипелаг. Но только если...
   - Я понял, герханец.
   И он ушел. А я опять взялся за карандаш. Но цифры еще долго не могли найти точки сцепления в моей голове. Может, потому, что перед моим внутренним взглядом еще долго стояло что-то другое.
  
  
  
   Через три дня спутник стал подавать признаки жизни. Бледный от недосыпания, я заканчивал тестирование входных каналов и чувствовал, что глаза у меня слипаются. Последние сутки я работал только на кофе и сигаретах, так что под конец мне уже казалось, что мои внутренности состоят только лишь из бурого кофейного осадка и сигаретного пепла.
   Но спутник отвечал, я умудрился все сделать верно. Включился модуль двухсторонней связи, я задал интерфейсному блоку несколько стандартных задач и теперь смотрел, как быстро сменяют друг друга цифры на экране. Кажется, у меня все получилось.
   Я слишком устал чтобы радоваться. Радость от таких побед больше похожа на глубокое похмелье, чем ликование. Хотелось упасть лицом вниз на кровать и позволить своему телу отключиться. Хотя бы на сутки.
   "Хорошая работа, - одобрительно сказал голос, - Я думал, у тебя уйдет пара недель".
   "Мне повезло. Я вовремя нашел ключ".
   "Естественно. Ведь у тебя есть муза".
   Я слишком устал чтобы ругаться сам с собой. Взъерошил волосы, превратившиеся в щетку, допил остывший кофе и спустился на кухню. Там было тихо, я не сразу сообразил, что за стенами маяка раннее утро. Такое раннее, что серый свет, проникающий сквозь стекла, выглядит ненастоящим, туманом перед глазами. Я поморщился. Запах рассвета не освежал, от него еще больше слипались глаза.
   Мясо, две порции мяса и пара чашек чая. Потом спать.
   - Ты закончил.
   - Великий Космос... - я оступился от неожиданности, ударился босой ступней о косяк и мысленно добавил еще несколько выражений.
   Котенок невозмутимо восседал на моем любимом стуле, глядя на меня снизу вверх. Пушистая челка скрывала половину его лица. На минуту мне хотелось коснуться ее пальцами, отвести в сторону. Может, чтобы увидеть его глаза.
   - Ты закончил, - повторил он холодно, я видел, как скривились губы, - Мы договаривались.
   - Фу ты, черт... Договаривались... Стой! - я приложил ладонь к собственным губам, - Только не надо больше про лживых герханцев. Наслушался.
   - Ты обещать, - медленно сказал Котенок.
   Он был готов встать и выйти. Без слов и не оглядываясь. Я с трудом удержался от раздраженного зевка.
   - Я же не говорю, что отказываюсь от своих слов! Но, может, не обязательно выходить с рассветом?
   Котенок смолчал. Поправил волосы, отчего я какое-то мгновенье видел кусочек его лба и нос. Я вздохнул.
   - Я хочу поесть сперва. И... надо осмотреть "Мурену", подкачать топлива.
   - Я могу помочь.
   Мне показалось, что я ослышался. Возможно, это прошелестел ветер вдоль стены или зашуршала занавеска. Возможно, и слуховая галлюцинация, я не спал почти двое суток...
   Наверно, у меня был дикий вид, потому что я увидел за волосами удивленно глядящий на меня глаз.
   - Я могу помочь тебе с твоим кораблем.
   - Ты не разбираешься в кораблях такого типа, - единственное, что нашелся сказать я.
   - Я могу носить вещи.
   Словно в подтверждение своих слов он напряг руки. Я знал, что они способны не только управляться с вилкой. Впрочем, вилкой-то как раз Котенок себя не отягощал.
   - Что? - нетерпеливо спросил он.
 &;nbsp; - Не слышал чтоб ты предлагал помощь раньше.
   Он хмыкнул и вышел. Я озадаченно посмотрел ему вслед. "Я могу помочь"?.. Не верилось, что эти слова были порождены этими же губами. Помочь...
   - Вот дела, - сказал я вслух, чувствуя себя еще глупее, - Ну и ну, Котенок.
   Пытается подлизаться? Нет, невозможно. Только не он. Лукавит? Усыпляет подозрение? Этот дикий зверенок? Глупость какая. Не в его это духе. Скорее он перегрызет мне глотку, чем станет унижаться, рассчитывая заслужить мое доверие.
   "Ты хорошо его знаешь?"
   "Достаточно чтобы судить о некоторых вещах".
   "Кажется, ты уже считаешь, что видишь его насквозь. Странное дело, раньше эта уверенность рождалась у тебя только после..."
   "Заткнись, ублюдок. Я не прикоснусь к нему."
   "Конечно."
   "Он захотел помочь. И мне показалось, это была не просто фигура речи."
   "Ты все еще веришь в то, что от него можно ждать чего-то? Забудь про лисенка, Линус, это было давно и не
   здесь. Он не лисенок. Не мучай его и не издевайся над собой".
   "Может, он сам тянется ко мне. Он одинок, безумно одинок. Наверняка, в родном мире ему было немногим легче.
   Возможно, он подсознательно сам ищет тропу ко мне."
   "Ты льстишь себе и сам это понимаешь. Ты не тот человек, к которому будет тянуться юный варвар. Даже со смазливой мордашкой."
   "Он предложил помощь".
   "Он рассчитывает, что с помощью тебя сможет добраться до суши, где будет проще удрать. Он так и не поверил тебе на счет того, что отсюда некуда бежать."
   Это было не лишено смысла. Вполне может быть, что Котенок ищет путь просто покинуть маяк. Или даже захватить катер. Он уже знает, что здесь только одно судно, случись что с ним - я не смогу пуститься в преследование. Что ж, если так, это самая глупая из всех его затей. Но я дам ему то, что обещал.
   Я покажу ему землю.
  
  
  
   "Мурена" отошла от берега неспешно, сонно. Ее большая туша еще не успела нагреться, металл палубы был лишь едва теплым. Но она быстро оживала, вибрация двигателей в ее середке стала звонче, позади, быстро набирая обороты, завращался винт. Предчувствуя неблизкий путь, "Мурена" оживилась и мне пришлось сосредоточить внимание на управлении чтобы она, вильнув, не напоролась на косу. Несмотря на то, что глубина под маяком была солидная, я всегда старался выводить корабль осторожнее. Посадить его на косу - немногим лучше, чем на блуждающий риф или мель.
   Погода с утра установилась солнечная, немного ветреная. Волны шли острыми треугольниками, но не предвещали опасности. На всякий случай я запросил сводку погоды в этом районе, но и она не предвещала ничего неожиданного, максимум - волнение в три балла, что для катера с такой осадкой и водоизмещением было не опаснее, чем мелкий дождь.
   - Видишь, какое небо? Дождя сегодня не будет.
   Небо и впрямь было чистое, чистое как горный родник. Оно огромным куполом возвышалось над нами, недосягаемое, как горный утес, вечное, такое глубокое, что было даже немного жутковато стоять, запрокинув голову. Облака скользили по нему как легкие перья по воде, исчезали, не оставляя за собой следа. Но за одними приходили новые и мне казалось, что мы движемся под Млечным Путем. Свежий воздух пробрал легкие, выдул из мозга сонливость. Спать еще хотелось, но уже не смертельно.
   Котенок без интереса покосился на небо, но тут же отвернулся. Что бы не происходило там, оно его не интересовало. Он сидел на тумбе левого борта, ссутулившись и равнодушно глядя вниз, туда, где пенилась потревоженная острой щекой "Мурены" вода. Ничего интересного там не было, лишь бурлило, да выкидывало время от времени на поверхность обрывки водорослей.
   - Туда лучше смотри! - посоветовал я, указывая рукой направление по правому борту, - Смотри, смотри, рыба пошла! Вон там, видишь?.. Целый косяк...
   Там, где я указывал, под водой двигались темные округлые тела, обманчиво-медленно шевеля плавниками. Как коричневые деревяшки, которые тянет подводным течением по сложному изломанному курсу. Время от времени одна из рыб отбивалась от стаи, приподнималась к поверхности и тогда можно было различить тонкий гребень спинного
   плавника и узкую чешуйчатую морду.
   - Это лабиринтовые рыбы, - объяснил я, не отпуская штурвала, - Они употребляют кислород, который содержится в атмосфере. Зимой они не уходят на глубину, как остальные, они перебираются поближе к экватору и дрейфуют у самой поверхности. Экватор у нас тут так себе... прохладно там зимой, но все же потеплее, чем здесь. Они цепенеют и впадают в летаргический сон. Так и плывут, как мусор по воде. Многие погибают, понятно...
   Котенок приподнял брови, зевнул и стал снова смотреть себе под ноги, в мутный водоворот.
   "Мурена" фыркнула двигателем, когда я дал ей самый полный вперед, немного потряслась, будто разогреваясь перед броском, и потянула вперед, вспугнув буруном винта косяк рыбы. Я держал руки на штурвале, чувствуя его послушную деревянную твердость и ощущение полного контроля, которое всегда в такие минуты рождалось под пальцами. Когда ведешь большой корабль, начинаешь чувствовать его частью себя. Всего небольшое движение - и многотонная махина готова рвануться в сторону, ее дыхание послушно твоим пальцам. Ты - ее нервы и мозг, ты единственная теплая уязвимая ее часть, спрятанная в самой глубине, за сталью и прочным пластиком. Ощущение силы в руках. Два дыхание сливаются в одно, ты начинаешь дышать в такт дыханию двигателя. И чувствовать металлом обшивки поверхность, как чувствуешь ее кожей ладони. Упоительное чувство, с которым мало что сравнится.
   Я прищурился, вывел мощность на полную, выжимая из "Мурены" всю ее хищную прыть, заставляя двигатель работать на пределе. Я повел ее вперед, немного заваливая на левый бок чтоб поднять небольшую волну. Казавшаяся внешне грузной, моя подруга была способна проявить себя с неожиданной стороны. Котенок, недовольно покосившись на меня, еще крепче схватился за свою тумбу. Пару раз его обдало холодными брызгами, но он ничего не сказал.
   "Мурена" шла вперед скользящей над морем молнией, вода под ее острым брюхом билась хрустальными пластами и разлеталась осколками в стороны. Ветер не поспевал за нами, лишь гудел в ушах надоедливым комаром. "Мурена" танцевала на волнах, прекрасная, сильная и грациозная, как морской орел, резвящийся у самой кромки волн. Иногда она чуть зарывалась носом в волну, но в следующую секунду, как резвящийся щенок, она подскакивала и я слышал шум рассеченной волны, уже оставшейся за нами. Мы неслись вперед на полной скорости.
   - Будем через часа три! - крикнул я чтобы заглушить гудение палубы и шум моря.
   - Хорошо, - ответил он себе под нос. Но я почему-то услышал это отчетливо. Тогда еще успел подумать - может, потому и услышал, что он этого хотел?..
   ...раньше я также вел свой штурмовик. Тяжелая машина бесшумно неслась, разрезая перед собой, как волны, плотные слои облаков, рассыпающиеся белой крошкой. Перед моим лицом светились перекрестья в визоре, багрово-алые круги перетекали один в другой, подсвечивая цели. Я несся над землей как бесплотный дух, невидимый призрак. Под моими крыльями продолговатыми тенями повисла смерть, ждущая своего часа прочертить полосы вниз. Я вел эту смерть осторожными легкими движениями, чувствовал ее также отчетливо, как если бы держал в руках. Я весь был скоростью, импульсом, пронзающим пространство, я был продолжением металла. В моих жилах текло топливо, от моего кипящего дыхания дрожало небо. В такие минуты не было никакого Линуса ван-Ворта, я был частью одного большого организма, гораздо более сложного, чем любое из существ которое способен породить Космос. Я был самым опасным хищником из всех, которые когда либо жили. Хищником из металла, огромной черной тенью, которая обрушивается внезапно и сжигает все своим огненным взглядом. Я был почти богом. Я танцевал в бездонных пространствах атмосфер, чей воздух никогда не вдыхал. Я был частицей мерзлых космических глубин.
   Предупреждающий писк визира. Я управляю не руками, мои руки, мое тело - это металл. Я сам - смертоносный кусок металла. Я качаю крыльями и послушная птица падает вниз, пробивая облака. Ее падение невозможно остановить, ни одна сила во Вселенной не способна отменить предопределенное. Мое дыхание может испепелять, там, куда я гляжу,
   земля превращается в стекло. Самый опасный хищник. Единый организм, подчиненный лишь моим и ничьим больше мыслям.
   Круги в визоре начинают пульсировать, но я все вижу и без них. Я меняю курс, заставляю себя скользить вниз все быстрее и быстрее. Грудь сжимает перегрузками, но я не замечаю этого. Одно движение, одна мысль, одна секунда...
   Земля подо мной, блеклое лоскутное одеяло, прикрытое саваном низких облаков, вдруг превращается в бурлящий хаос красок. Всех мыслимых красок на свете, от кипящего алого до тех оттенков, которые невозможно разглядеть человеческими глазами. Но глаза, которые сейчас смотрят в визор, не человеческие.
   Я вывожу штурмовик из пикирования, подо мной гудит земля, вспаханная гигантским огненным плугом, то, что когда-то было землей. Я не задерживаюсь ни мгновения. Рывок - и я ухожу вверх, стремительно, гибко, движение, непосильное ни одному живому существу. Атмосфера ревет, раздираемая в клочья. Я вижу, как краснеют, раскаляясь, мои крылья. Я чувствую жар, не только порожденный мной, испепеляющий жар, пирующий сейчас далеко внизу, я чувствую жар самой планеты.
   А потом белесая пелена растворяется и сквозь нее я начинаю видеть звезды. Латунные гвоздики, вбитые в небо. Их блеск начинает слепить глаза, но я смотрю на них и улыбаюсь. Я вырываюсь на свободу, туда, где за мной не угнаться ветру, где движение - это смысл жизни, а бесконечность - это сама жизнь. Я несусь сквозь Космос, внутри его извечного тела, все еще раскаленная точка, оставляющая за собой невидимый простым глазом след...
   ...Котенок смотрел на меня, широко открыв глаза. Он даже забыл про буруны под бортом.
   - Э... Что? - спросил я, щурясь. Ладони вдруг оказались взмокшими, штурвал в них - просто штурвалом. Дерево скользило в руках.
   - Ничего, - он отвернулся.
   Забылся. Просто забылся.
   Я вытащил сигарету, осторожно прикурил. На всякий случай сбросил скорость сразу процентов на тридцать, "Мурена", недовольно вздрогнув, бросила неудержимый карьер, пошла плавнее. Она все еще была стремительной, но теперь эта стремительность была спокойной, выверенной, без надрыва. Я чувствовал, что ей такой темп не по нраву, как и я, она любила танцевать на волнах, стремительно, как будто заходила на цель. Ей тоже не хватало этой сумасшедшей пляски, когда горизонт сперва дрожит, а потом превращается в размытую полосу. Но она была мирным кораблем и никогда не видела того, что видел я. Но ей бы это понравилось, я знаю.
   - Хочешь повести корабль? - вдруг спросил я. Не то чтоб спросил, я это услышал, а потом с опозданием сообразил, что произнесли это мои собственные губы. Может, это тот второй Линус, постепенно отбирает у меня контроль над телом?..
   Котенок настороженно глянул на штурвал, дернул плечами.
   - Ну! Давай! Это не так уж и сложно. Иди сюда!
   - Нет.
   - Ты попробуй.
   Он медленно, очень медленно поднялся, подошел ко мне. Медленно, словно вытягивал ноги из трясины. Я шагнул в сторону, удерживая штурвал одной рукой, освобождая ему место.
   - Мне это не нужно.
   - Ничего, я тоже не всегда делаю то, что мне нужно... Видишь, вот штурвал. Ты когда-нибудь пилотировал судно?
   У него дрогнул уголок рта.
   - Легкий скайдер.
   - С тремя двигателями? Двухтонку?
   - Угу.
   - Ну и хорошо. Там в чем-то похоже... Смотри, я поворачиваю штурвал... - я повернул его медленно сперва в одну
   сторону, потом в другую. Удивленная "Мурена" послушно сменила курс, - А корабль его слушается. Видишь? Смотри. Все просто.
   - Угу, - опять сказал он.
   - Тут пульт управления двигателем, но он тебе пока не нужен. Давай руки сюда.
   Он глубоко вздохнул и медленно, очень медленно протянул к штурвалу правую руку ладонью вниз.
   - Слушай, ты ведь не в огонь их ложишь! Давай сюда! Обе, да... Вот так, смотри.
   Я показал ему, как ложить руки. Он сделал также, но лишь дождавшись, когда я уберу свои.
   - Вот! Отлично, давай... Крути его.
   Он аккуратно потянул штурвал вправо, "Мурена" немного изменила курс. Потом он бросил ее влево, уже резче, сильным движением. И она опять послушалась. Закусив губу, он впился взглядом в море, стиснув штурвал так, что костяшки пальцев стали похожи на маленькие белые камешки. Лоб росой усеяли мелкие капельки пота.
   - Ну-ну, - постарался пошутить я, - Не надо его душить. Просто научись чувствовать корабль. Научишься чувствовать - он станет тебе как второе тело, ты будешь управлять им не думая, как управляешь своими руками и ногами.
   - Тяжело.
   - Ничуть, это с непривычки так кажется. Вот так можно менять скорость. Шкалу видишь? Идем на пятидесяти процентах. Уменьшить?
   - Больше.
   - Еще быстрее?
   - Да.
   Он смотрел на море немигающим взглядом.
   - Ну давай.
   Я довел скорость до шестидесяти пяти процентов. Котенок немного расслабил руки, отодвинулся от штурвала. Но хватка у него была такая, что окажись штурвал из чего помягче - уже рассыпался бы в труху. Маневрировал он неловко, но сноровка появлялась быстро, он уже не рвал штурвал, а проворачивал сильными размеренными движениями. В его возрасте все дается легко, ему бы пару месяцев походить на "Мурене" рулевым - уже будет выжимать из старушки больше, чем я.
   Я могу дать ему это. Каждый день выходить с ним в море. Скажем, после обеда, когда тепло. Он будет учиться - сперва здесь, где нет риска, потом у южных коралловых скал или того самого архипелага, к которому мы идем. Потом уже можно будет доверить ему что-то посерьезней - погонять в зоне блуждающих рифов или провести курс через экваториальные отмели, которые будут поопасней иных шнырьков...
   Зачем?
   Сколько ему осталось здесь? Месяц? Неделя? Его заберут отсюда и никогда в жизни ему не придется больше брать штурвал в руки. Изоляционная камера, допросы, изнуряющие проверки. Котенок не из тех, кто станет терпеливо это сносить, значит, не меньше двух-трех лет в исправительном комплексе для несовершеннолетних. А это не летний лагерь,
   я знаю, что творится внутри. Он выйдет оттуда с горящим взглядом и вытравленной, как кислотой, душой. Навсегда озлобленный, уже обученный маленький хищник. Но уже не маленький, нет. Если он выживет, превратится в волка. Потом что? Гражданство третьего уровня, его обычно дают бывшим преступникам, беженцам из враждебных колоний,
   военнопленным. Третий уровень - это как ошейник на шее. Никаких финансовых сделок, никакого свободного перемещения, даже в пределах одной планеты, никакой работы, связанной со сложной техникой или промышленностью. На Земле есть целые районы, заселенные "третьими", я видел этих посеревших людей с мертвыми глазами и рано выпавшими волосами. Пищевые пайки из субпродуктов от Министерства Социума каждую неделю, отупляющая и часто никому не нужная работа до старости, поножовщина на каждом перекрестке. Ты тоже будешь там, Котенок. Через лет пять я тебя уже не узнаю, даже если столкнусь лицом к лицу на улице. Ты станешь больше, твоя кожа будет в незаживающих шрамах и гнойниках, твой взгляд будет заставлять прохожих шарахаться в сторону. И в тебе уже не будет ничего того, что я вижу сейчас. Выражение замкнутой и задумчивой грусти, тень осени на лице, тоже покинет тебя. И умрешь ты лет в сорок, если
   до того не окажешься на земле с ножом в спине. А может еще до того твоя смазливая мордашка приглянется кому-то в исправительном комплексе и тогда ты, вероятно, просто повесишься чтобы избежать позора, банально и просто перечеркнув свою молодую жизнь.
   Что я могу дать тебе, Котенок? Научить управлять катером? К чему будет тебе это умение там? Я умею рисовать и играть на сенсетте, умею кропать стихи и поэмы. Надо ли это тебе? Научить тебя решать дифференциальные уравнения и программировать модули? Что это тебе даст? Я могу научить тебя убивать, кажется это единственный дар, который тебе пригодится потом и за который ты, может быть, когда-нибудь скажешь мне спасибо. Ты очень способный, я многому смогу тебя обучить. Ломать шею движением пальцев. Пробивать грудину ладонью. Отсекать руки одним небрежным взмахом. Могу рассказать, как пользоваться ручным бластом и объяснить схему работы станкового гранатомета. И показать, как водить тяжелый штурмовой скайдер. Это будет полезным даром и ты примешь его легко. Нужен ли тебе такой дар от старика Линуса?
   Котенок довольно зажмурился на секунду - наверно, устали напряженно следившие за морем глаза. Но на его лице появился намек на улыбку. Тень, пробежавшая по скулам, легкие морщинки на лбу - и все. Только на секунду. Потом взгляд опять стал сосредоточенным и отрешенным, лицо стянулось в гранитную маску, которая скорее потрескается, чем образует улыбку. И мне стало отчего-то тоскливо.
   - Ну, веди пока, у тебя здорово получается, - я показал ему вертикально стоящий отогнутый большой палец, - Я пока подремлю рядом. Двое суток не спал.
   Я сел в кресло навигатора, стоящее в паре метров, вполоборота к Котенку. Он чувствовал мое присутствие, хоть и не смотрел на меня, поза у него была напряженной, губы плотно сомкнуты.
   - У вас есть моря? - спросил я. Кажется, когда-то я уже задавал этот вопрос.
   - Мало, - ответил он коротко.
   - Глубокие?
   - Не знаю.
   - Я никогда не был в ваших местах.
   - Странно. Твои ракеты долетали.
   Яда в его голосе хватило бы на полк солдат. Я вздохнул.
   - Этими ракетами управлял не я. Это не моя работа.
   - Твоя работа - убивать.
   - Да. Ты сам говорил, что я герханец, а у нас нет других профессий.
   - Вы все убийцы.
   - На этой планете сейчас все население состоит из убийц, - я мягко улыбнулся, - Или ты выбрал другую работу? Вы убийцы, мы тоже убийцы. Просто разные биологические виды, разные популяции. Хищников всегда много, и у них всегда есть, чем заняться, правда?
   - Мы боремся.
   - Борются на арене, малыш. В жизни любая борьба - тоже убийства. Иначе никак не получается, хотя много раз пробовали. Умение убивать зашито в нашем ДНК, его не вытащишь, как запал из гранаты. А называть его можно как угодно.
   - Мы боремся за свободу, - сказал он твердо, стиснув зубы.
   - Ага. Это самая популярная причина. Свободы всегда хочется больше чем есть и всегда есть предел, за которым эта свобода превращается в резню тех или иных, которые ей мешают. Ты еще молод, Котенок, ты не понимаешь - нет ни одной причины для убийства, которая себя бы оправдывала. Борьба за свободу, за права, за жизнь, за близких, за ресурсы... У нас есть много причин, по которым мы начинаем убивать, но нет ни одной святой и верной. Все это... Дерьмо все это, вот что.
   - Ты солдат. Ты выбрал этот путь.
   - А ладно тебе... Мне тоже когда-то было шестнадцать и у меня тоже были горящие глаза. Да и выбора, собственно говоря, у меня не было. Родиться в роду ван-Ворт на Герхане и не стать солдатом - то же самое, что родиться человеком и не дышать воздухом.
   - Правила вашей клановой чести? - незнакомым голосом спросил он.
   - Не клановой. Но что-то вроде.
   - Ты мог уйти всегда.
   - Мог. И мог бы даже смириться с позором.
   - Не ушел.
   - Нет. Даже тогда, когда понял все это, - я махнул рукой, - про борьбу и честь. Остался, дрался, убивал. Бывало, уничтожал целые города.
   - Почему?
   - Почему остался, когда понял, чего все это стоит?
   - Да.
   - Это моя работа, - я пожал плечами, - Я остался потому что иначе не мог. Я такая же машина для убийств, как и ты, Котенок, только я чуть старше и сложнее. Это - моя жизнь.
   - Но ты здесь. Теперь.
   У меня появилось ощущение, что я разговариваю с каменной статуей. Котенок так ни разу и не посмотрел на меня, а говорил глухо и монотонно.
   - Считай это принудительной терапией, - я подмигнул, - Я сам сослал себя в ссылку.
   - Я сделаю быстрее скорость.
   - Хорошо, но не доводи до восьмидесяти. Мало ли.
   Котенок уверенно увеличил скорость. Кажется, ему хватит и пары недель.
   - Ты убежал от себя. Убийства были твоей жизнью. Ты убежал от жизни.
   Я пристально взглянул ему в лицо. Что-то новое. У Котенка был вид человека, который смотрит внутрь себя.
   - Я сделал выбор.
   - Нет, - сказал он, - Ты просто трус.
  
  

ГЛАВА 10

  
   Землю мы увидели около полудня. Сперва Котенок, все еще стоявший у штурвала, встрепенулся и вытянул шею. Проследив за его взглядом, я заметил серую дымку земли над волнами. До нее было еще прилично, но глаз у моего рулевого без сомнения зоркий.
   - Земля, - сказал он.
   - Можно смотреть и по радару, - я постучал по матовому экрану, на котором уже давно появился контур архипелага, этакое выплеснутое на твердую поверхность яйцо-пашот. Островов там было около тридцати, я мог не считать, но относительно крупными были только два, остальные по размеру напоминали скорее выступившие из болота кочки, - Пристанем у того, что с краю. Видишь, вон там?.. Там есть где размять ноги.
   - Мы будем там?
   - Конечно. Не для того же мы трясли свои задницы столько часов чтоб посмотреть на это несчастье и взять обратный курс! Кроме того, время близится к обеду... Там и перекусим. Метров за триста уменьшай скорость до двадцати и передавай управление. Там запросто можно наскочить на отмель, я вообще стараюсь не гонять "Мурену" в таких местах.
   - Да.
   - Но придется, конечно, промочить ноги... Единственный бот на этой планете благополучно пошел ко дну лет пять назад, так что придется десантироваться в воду. Тебя это не пугает?
   - Меня ничего не пугает, - ответил он, скрипнув зубами.
   - Но ведь ты не в халате будешь плыть?
   Он не ответил.
   - Ладно, сиди здесь. Кажется, пришло время заняться твоим гардеробом.
   Я вернулся в рубку через пару минут, в руках у меня была моя старая рубашка и брюки. И то и другое я иногда одевал во время работы, но в последнее время довольно редко. Рубаха была длинная, модного в прошлом году на Герхане фасона, свободного покроя и белого цвета, брюки игнорировали любые законы моды, они были из арсенала колониальной одежды, прочные, не растягивающиеся и не стесняющие движений.
   - Стой на месте.
   Я приложил к Котенку сперва рубаху, потом брюки.
   - Гммм... Кажется, придется повозиться. Ты мал как лягушонок. Вас что там, совсем не кормят?
   - Не прикасайся ко мне.
   - Штурвал не отпускай! Так, ладно, сейчас все будет. И не надо на меня так смотреть, твои глаза не испускают достаточно плотного излучения чтобы сжечь меня на месте. Смотри.
   Я достал резак, примерился и двумя короткими движениями обрубил штанины чуть повыше колена. Получились неплохие бриджи, но все равно по размеру они не очень подходили. Котенок без труда мог бы проскользнуть целиком в одну штанину.
   - Выбора нет, - решил я, - Одевай это. Перетянешься ремнем - что-то и получится...
   Я вручил ему свой ремень, еще армейский - широкий, твердый как обшивка корабля, с огромной сверкающей бляхой, на которой мерцали тончайшие бронзовые нити, образующие силуэт трех скрещенных мечей на фоне планеты. Это был герб военно-космического флота Империи. Другой ремень, с гербом Герхана, я бы никогда не отдал.
   Котенок стиснул зубы еще сильнее и покачал головой.
   - Только без истерики. Это просто одежда.
   Еще одно покачивание.
   - Это одежда! Понимаешь? О-деж-да! От того, что ты ее оденешь, ты не станешь имперцем! И она не пропитана никакими веществами специально чтобы погубить твою юную варварскую душу, упрямую как стадо ослов! Котенок!
   Он точно меня не замечал, опять прикидывался статуей. Я устало закурил.
   - Мне кажется это странным. Ты отказываешь одеть самую обычную одежду, но продолжаешь ходить в... мм-м-м... халате. Халат - это, можно сказать, более интимная часть моего гардероба.
   Он заморгал.
   - Но вообще, знаешь, я понимаю твой выбор. Халат тебе очень идет. Нет, честно! Он открывает твои стройные ноги и вообще... гмм-м-м... надо сказать, выгодно подчеркивает фигуру. Очень, очень красиво смотрится. Когда я вижу тебя в нем, я прямо...
   - Сволочь, - сказал он почти без акцента, покосился на меня с ненавистью и, покрасневший, выскочил из рубки, сжимая в руках мои бывшие брюки.
   - Штурвал не бросай! - крикнул я вслед. До земли было еще более чем прилично, я наскоро запрограммировал автопилот и продолжил пускать ртом дымные колечки. Они плавали по рубке, поднимаясь все выше, пока не бледнели и не исчезали без следа.
   Курить я мог долго, но Котенок появился через какую-нибудь минуту. Шорты оказались ему ниже колена, а штанины были раза в два шире, чем требовалось. Они смотрелись на нем, как одежда великана. Но с ремнем выглядело все это довольно терпимо, по крайней мере я не боялся, что Котенок, сделав быстрый шаг, окажется голым. Хотя он, вероятно,
   боялся этого еще сильнее, поэтому и перетянул себя ремнем так, что едва дышал.
   - Ты хочешь себе осиную талию? - спросил я, изучая его, - Кажется, на маяке я видел корсет, в этом смысле он немного удобнее, кажется.
   Врядли Котенок подозревал о том, что такое корсет, но он все равно вспыхнул и отвернулся от меня.
   - Возьми рубашку. Только резать ее я не буду, учти, она мне еще дорога. Если надо, подверни рукава.
   С рубашкой получилось неплохо, хоть она и свисала до колен, но смотрелась более или менее пристойно. Котенок, пыхтя, закатал рукава до локтей, отчего на плечах у него появились смешные опухлости. Полы он подобрал и завязал на уровне живота, оставив свисать два хвоста.
   Я глубоко затянулся, так, что едва не закашлялся, и стал смотреть в боковой иллюминатор. Он был чертовски, дьявольски, невыносимо красив. Не иллюминатор, конечно. Если б я знал, к чему приведет такая трансформация гардероба, я лучше потерпел бы Котенка в остатках халата. Космос, лучше вообще стараться не смотреть на него... Я не всегда способен контролировать свой организм, а у Котенка может приключиться обморок или инфаркт, если он по мне увидит, что я чувствую... К счастью, он не подал виду, что удивлен моим поведением и, даже более того, почувствовал себя удобно в обновке.
   - Извини, по части нижнего белья ничего не могу предложить. Если будет... мм-м-мм... неудобно, оденешь опять халат.
   - Нормально.
   - Тебе удобно? Это главное. В одежде надо ценить в первую очередь именно это.
   - Это не одежда.
   - Вот как?
   - Это тряпки.
   - Вероятно, по вашим представлениям о гардеробе модная одежда должна весить не менее центнера, - проворчал я, несколько уязвленный. Рубашка мне нравилась и я к ней привык, - Если что, твои железяки валяются где-то в шкафу.
   - Это доспехи.
   - Как скажешь. Но по моему, более рационально будет колоть ими орехи или разделывать рыбу. По крайней мере я никогда не поверил бы, что эти штуки можно приспособить к обычному человеческому телу, если бы не имел сомнительного удовольствия с тебя их стягивать...
   Его передернуло. Эта чертова варварская невинность... Я мысленно скривился. Обычное дело - порубить в рукопашной десяток противников или расстрелять в ближнем бою корабль, но стоит одному мужчине раздеть другого - и это чудо краснеет как стыдливая гимназистка. Положительно, варвары почуднее многих неизученных организмов.
   В Империи нравы были куда проще, а что касается Герхана, здесь вообще сложно было скомпоновать какую-то группу, которую можно было бы назвать "неприличное" или "приличное". Герхан в этом плане вообще был весьма непонятен. Многие считали его жителей чванливыми и чопорными педантами, другие - невоздержанными и заносчивыми дикарями, третьи - так и вовсе анархистами. Мало кто мог понять и принять основную заповедь Герхана - жизнь для жизни. Жизнь дается нам один раз, это единственное, что мы можем потерять безвозвратно и навсегда. И если так, пройти жизнь надо собой, не отклоняясь по ржавым рельсам выдуманных давно принципов того что считать "правильным", а что нет.
   И при этом на Герхане, пожалуй, укоренилось больше всего всякого рода ритуалов, традиций и прочего среди всех человеческих миров. Парадокс, которых у нас всегда было с избытком. Например, любой герханец который считает абсолютно естественным спать с мужчиной, но при этом скорее застрелится, чем придет на прием без меча или не поклонится, являясь в гости к губернатору. Планета абсурдов. Если так, я ее истинный житель.
   - Они для боя, а не для... того чтобы... ходить... - кажется, теперь я его немного задел. Котенок редко позволял себе роскошь употребить более трех слов в одной реплике.
   - Не вся жизнь - это бой, - возразил я, - По крайней мере у нас.
   - Жизнь - это борьба. Ты сам говорить, что борьба - это бой.
   - Да, что-то в этом роде...
   - На родной планете чтоб жить надо бороться. Там не пьют вина. Тот, кто не борется, жить не долго.
   - С кем бороться на родной планете? Хищники?
   - Люди.
   - Ты хочешь сказать, что у вас есть междоусобные войны? - я даже привстал от удивления.
   - Не войны, - он досадливо дернул плечом, - Борьба. Между кланами тоже борьба. Мятежи. Борьба на сопредельных землях. Жизнь - борьба.
   Я поймал себя на том, что смотрю сейчас на Котенка как на причудливое и опасное животное, родившееся под светом звезд, которых я никогда не видел. Маленький крокодиленок. Жизнь - борьба... Мог бы я в свои шестнадцать сказать что-то подобное? Я рос в родовом замке, а на Герхане последняя гражданская война миновала так давно, что и дат ее никто не помнил. Родная планета - это дом, самое надежное место во Вселенной, надежней которого ничего невозможно и вообразить. На родной планете не может быть опасностей. Да, дуэли. Или барахлящий двигатель на антиграве. От этого не застрахован никто. Но постоянная опасность - и от тех людей, с которыми живешь рядом... Я потер переносицу. Этого я не ожидал.
   - У нас не так, - осторожно сказал я, - У нас родная планета - это дом. Космическая колыбель. Даже имперский высший суд не может просто так протягивать лапы к чужой планете. Люди, родившиеся вместе, до конца жизни будут связаны, ведь это кровное родство, связь...
   - Вы трусы и вы слабые.
   - Нет. Но каждому человеку во Вселенной нужен дом, место, где он чувствует себя как дома. Знаешь, даже кочевые животные прокладывают путь через те места, в которых они уже были.
   - Ваши деньги позволяют вам быть трусами. У нас нет.
   - Какие деньги? - я приподнял бровь, - Ты о роскоши что ли?
   - Нет. Кислород. Металлы. Почва. Тепло. У вас это есть. У нас этого мало.
   - Я понял. Ты говоришь о ресурсах.
   - Может быть. Жизнь - борьба.
   - Понимаю. Если за пищу и тепло приходится бороться, нет ничего удивительного, что вам тесно на вашей родной планете. Вы летите туда, где людям повезло больше и делаете так чтобы мало всего было у них. Это не самый разумный способ установления баланса, знаешь ли.
   - Мы берем то, что принадлежать нам.
   - За это вас и отстреливают как собак... Извини, пожалуйста.
   Он потерял интерес к беседе, если, конечно, это можно было назвать интересом. Сидел в кресле, немного болтал ногами, не достающими до пола, и внимательно вглядывался в пятна земли, все четче проступавшие вдали.
   - Я не хотел тебе обидеть, - сказал я примирительно. Мне хотелось продолжить разговор. Ему надо было с кем-то говорить, хотя бы для того чтобы не задохнуться в собственной желчи, - Приношу извинения.
   Он посмотрел на меня с удивлением.
   - Извинения нет. Все нормально. Мы враги.
   Затянувшись сигаретой, я умудрился обжечь себе губы.
  
  
   - Млечный путь тебе в глотку и астероид в задницу... - пробормотал я.
   На матовом экране радара маленькая точка, только остановившаяся, опять стала выписывать странные кривые.
   - Что?
   Наверно, я говорил слишком громко.
   - А, это так... Не обращай... Зараза!
   - Что?
   - Скорее не "что", а "кто", - я с раздражением хлопнул ладонью по экрану, - Полюбуйся.
   Котенок секунд тридцать смотрел на радар. Точка опять пришла в движение, она курсировала по периметру архипелага, то слегка тускнея, уходя ко дну, то делаясь снова яркой. Курс ее был хаотичен, она могла внезапно остановиться и двинуться обратно или начать кружить на месте.
   - Это шнырек.
   - Шшшн...
   - Шнырек. Животное такое.
   Котенок внимательно вгляделся в точку. Наверно, старался представить, как это крошечное пятнышко могло напугать герханца, ведущего такое немалое судно.
   - Самое паршивое - молодой, - сказал я со злостью, - Не больше трех месяцев, судя по размеру. Молодые - они самые пакостные. Сонар им до одного места, дури столько, что спокойно могут на судно броситься. Старые умнее, их сонар отпугивает, а эти мозгов не нажили, так еще и голодные. Три месяца под водой все жратвы... Я бы и сам на корабль бросился.
   - Шшнырек.
   - Угу. На маяке можешь посмотреть, как эту гадость называют ученые. Мы их называем шнырьками. Они такие... Шныряют по океану туда-сюда, тупые куски протоплазмы. Что такое амеба знаешь?
   Он покачал головой.
   - Примитивный одноклеточный организм, на кляксу еще похожа. Био-робот с простой программой питание-размножение. Никаких приобретенных рефлексов, никакого общения. Плывет, потом жрет, потом снова плывет, потом дохнет. А это как огромная амеба, мозгов примерно столько же, а вот дури столько, что танк спрессовать может. Какая-то там невероятная плотность поверхностного натяжения или что-то такое... На маяке, в общем, посмотришь.
   - Большой?
   - По их меркам крошечный. Одна десятая катера, не больше. Утопить нас он, конечно, не сможет, но если прицепится и оторвет часть обшивки, воды мы нахлебаемся прилично. До дома несколько часов.
   - Убей его, - сказал Котенок, пожав плечами.
   - Я не брал с собой оружия. Не резаком же его... Логгер и ружье старика на маяке.
   - Не взял оружия... - он презрительно скривил нос.
   - Я не беру с собой оружия там, где нет опасности. Конечно, я могу скинуть пару кило аммонсипала, но тогда мы поглушим рыбу, а ее здесь много. Кроме того, на звук взрыва и запах мяса тут же заявятся все окрестные шнырьки. Каннибализм у них - обычное дело. А против десятка шнырьков придется развязывать настоящую подводную войну. Нет, взрывать я его не буду.
   Котенок пожал плечами.
   - Подведу на самом малом ходу катер к западной оконечности острова, шнырьки реагируют на те объекты, которые быстро перемещаются. Подкараулим время, когда он уйдет на другую сторону архипелага и рванем. Ты же любишь риск, да?
   - Это не риск.
   - Шнырек может броситься и на человека, особенно если тот делает быстрые движения. Подныривает под него, поднимается и превращает в паштет. Очень неприятно, я думаю.
   Котенок сглотнул слюну, но напуганным не выглядел. Черт возьми, он и не должен выглядеть напуганным. Тот, кто рухнул с орбиты в сумасшедшем, неслушающемся модуле, не испугается какой-то большой амебы.
   - "Мурену" я оставлю метров за пятьдесят, не хочу рисковать. Спустимся по канатам и в сторону острова... Главное - плыть быстро, он может и опомниться.
   - Я не умею плавать.
   - Проклятье, - я вздохнул, - Забыл.
   - Я ждать. Тут.
   - Нет уж, ты сам рвался ступить на землю, я тебя на этом корыте не оставлю. Будешь держаться за мою шею. Только сильно, не сорвись. Доплывем за десять секунд.
   - Не буду.
   Я потер лоб.
   - Да, я помню, что у тебя есть некоторые предубеждения против мужских объятий...
   - Имперская сволочь!
   - Все "сволочь" да "сволочь", - проворчал я, - Определенно надо заняться твоим языком. Ругаешься как юный юнкер... Никто не заставляет тебя страстно ко мне прижиматься. Просто держись за воротник! В этом нет ничего такого. Ведь нет?.. Я буду плыть осторожно.
   - Не буду.
   Архипелага мы достигли через полчаса. Я, как и рассчитывал, осторожно пустил "Мурену" вдоль побережья самого большого острова, с западной его стороны. На остров это было похоже весьма условно - просто земляной горб, торчащий из непрозрачной воды как спина гигантской черепахи. Врядли в нем было больше трех сотен шагов в длину, поднимался же он от силы на метр над уровнем воды. Из растительности здесь была совсем небольшая рощица деревьев, тонких, с уже распустившимися, но некрасивыми листьями, оставлявшими впечатление мятых. В высоту они не превышали человеческого роста, но тень давали значительную из-за раскидистости своих миниатюрных крон.
   "По крайней мере будет, куда прятаться от солнца, - подумал я всматриваясь, - Ага, вот и наш красавец".
   "Красавец" обосновался в сотне метров к югу, почти у кромки воды. Я видел клубящуюся тень его медузоподобного тела, время от времени поверхность воды едва заметно вздрагивала, когда он шевелился. Подробностей я не рассмотрел, да и не пытался их увидеть. С расстояния шнырек выглядел настораживающе, но не очень опасно. Он был
   из породы тех существ, чьи действия страшнее внешнего вида. Я бы предпочел охотнее повторить спуск Котенка с орбиты, чем проплыть над этой обсидиановой, неторопливо копошащейся тушей.
   - Судя по всему, он размером с антиграв, - вслух подумал я, - Было бы при мне ружье, я бы попытался его хотя бы отпугнуть. Ладно, посмотрим. Долго он здесь висеть не станет, сейчас пойдет дальше. Придется нам хорошо поработать ногами. Врядли когда он узнает, что мы не рыбы, будет сильно разочарован.
   - Я тут, - напомнил Котенок.
   - Уффф. Не ерепенься, я буду очень осторожен.
   - Я тут.
   - По-моему, ты просто боишься!
   - Я не боюсь.
   - В конце концов в таком возрасте - бояться шнырька вполне допустимо. Знаешь, я видел, как взрослые люди с офицерскими погонами при его виде седели за неполную минуту. Я действительно слишком многого от тебя требую, извини.
   - Я не боюсь! - Котенок попытался состроить самое зверское выражение лица, но у него не очень-то получилось, разве что лоб пошел складками, - Я воин!
   - Ну да. А я император... - буркнул я себе под нос, - Ладно, кажется я придумал, как нам сделать.
   Я заглушил двигатель и отдал оба якоря. "Мурена" как уставшее от долгого пути животное, довольно закачалась на тихой волне, мурлыча остывающим мотором.
   Котенок посмотрел на меня без особого интереса на лице, но все же с некоторой заинтересованностью.
   - Спасательный бот. Вылетело из головы... Он, конечно, маловат и без двигателя, но как-нибудь доплывем. Черт, никогда не думал, что воспользуюсь этой игрушкой. Жди здесь.
   Спасбот был на месте, я подтащил эту тяжелую красную капсулу размером с хороший пивной бочонок к борту.
   - Где эта сволочь? - крикнул я Котенку. Тот приник к экрану.
   - Там! - он махнул рукой на восток, - Далеко!
   - Ну и отлично, - я сорвал рукой пломбу, рванул шнур и кинул капсулу за борт. С громким шипением она стала набухать еще в воздухе, быстро увеличиваясь в объеме. Через пять секунд на воде покачивался красный бот почти круглой формы, с толстыми резиновыми бортами.
   - Найди веревку! - сказал я Котенку, - Я на камбуз. На спасбот можно погрузить еды. Как ты относишься к пикникам на лоне природы? Поесть на "Мурене" мы всегда успеем, я думаю.
   Съестное я упаковал в герметичный пакет и вышел он немаленьким. Консервы, тубы с кофе, бутылки вина, фляга, что-то из местных овощей. Не знаю на счет моего компаньона, но сам я на воздухе чувствую прилив аппетита.
   Спуск прошел гораздо быстрее, чем я ожидал. Я закрепил веревку на борту и первым соскользнул в бот. Я умудрился не потерять равновесия и даже не раздавить пакет с едой, который пошел первым. Котенок, опасливо смотрел сверху, я махнул ему рукой.
   - Давай! Пошел!
   "Сейчас обрубит канат, выберет якоря и двинет домой, - ехидно заметил долго молчавший голос, - Ты обучил его всему необходимому. Молодец, дружище".
   По средцу пошел холодок. А ведь может... Обрубить канат - дело секунды. Успею ли я забраться по якорной цепи прежде, чем он дотянется до пульта управления? Выходило, что не успею. Лезть обратно, пока не поздно?..
   "Ладно, - сказал я сам себе, - Ладно. Ты еще паниковать начни, старик. Будем считать это школой доверия".
   - Давай! - крикнул я еще раз, стараясь чтобы голос был естественным.
   Котенок угрюмо кивнул, потом с неожиданной ловкостью схватился за канат и крошечной бабочкой, с развивающейся за спиной полой рубашки, скользнул вниз. Высота была небольшой - "Мурена" хоть и морской, но всего лишь катер - но я все равно подстраховал его. Котенок приземлился ловко, удержавшись на ногах и так мягко, что спасбот почти не шевельнулся. Я почувствовал некоторую зависть. У парня координация и сноровка белки-летяги...
   - Все, - просто сказал Котенок, усаживаясь.
   - Молодец, - кивнул я в ответ, - Теперь не свались в воду.
   Я достал из специального отсека два весла, быстро собрал их и вставил в уключины. Примитивная техника, но часто примитивность окупается надежностью. Спасбот без мотора - абсурд, но что ж, докажем, что и руки благородного графа не боятся мозолей! А впрочем, мотор, судя по всему, когда-то был - у бота были крепления для него. Видно, сняли давно. Отправлять на планеты, подобные этой, дорогостоящую и укомплектованную технику - роскошь.
   - Ну что, юнга, двинулись? - я повел спасбот к берегу. Поначалу он шел неохотно, но я со временем приноровился и под конец набрал приличную скорость. Котенок безучастно сидел на своем месте, разглядывая пейзаж. Прочие островки видно почти не было, но наш становился больше с каждым движением весел. На нем росла трава, мох, вблизи он казался вполне годящимся для пикника.
   - Шшнырек, - предостерегающе сказал Котенок, указывая пальцем влево.
   - Ага... - я налег на весла еще сильнее.
   - Идет к нам.
   - Ага.
   Я мог и не спешить, запаса времени нам хватило бы на два таких заплыва, но я привык не рисковать, имея дело со шнырьками. На берег мы почти вылетели. Спасбот был сделан из более чем прочного материала, так что я не боялся располосовать его в прибрежной полосе, где глубина была уже небольшой.
   - Здесь неглубоко, - сказал я, перепрыгнув через борт чтобы вытолкать бот на твердую почву, - Можешь слазить.
   У Котенка была другая идея. Одним прыжком он перемахнул через весь бот и оказался на берегу. Я даже не успел заметить момента, когда он напряг мышцы. И уж точно он не делал разбега.
   - Надо было назвать тебя Кенгуренком...
   Я вытолкал бот на прибрежный песок, узкую полоску, усеянную водорослями и осколками давно расколовшихся кусачек. Здесь приятно пахло, хотя запах прелых водорослей отдавал чем-то больничным. Ноги оставляли на коричневом песке неглубокие вмятины, которые тут же заполнялись водой. Я запрокинул голову и набрал полную грудь воздуха. Даже если мне случалось ненадолго отправиться в плавание, я всегда начинал чувствовать себя как-то по особенному, когда ступал на землю. Не облегчение, что-то другое... Наверно, так же чувствовали себя древние моряки, бороздившие моря на своих беззащитных кораблях.
   Котенок подозрительно покосился на меня.
   - Что?
   - У тебя глупое лицо, - процедил он.
   - Ничего, оно такое с рождения, я привык. Как тебе здесь?
   - Земля.
   - Да. Таких островков здесь немного, уж можешь поверить. И здесь всего два вида деревьев, которые могут расти на поверхности. Я имею в виду - на всей планете их всего два. Остальное мелочь, всякие мхи и лишайники. Ни одного плодоносящего дерева, никаких грибов, злаков, кустарников. Соответственно, никаких млекопитающих, что странно, даже под водой. На Земле хотя бы киты были... Это мир совершенно не приспособлен для человека. Оказавшись без современных средств выживания, он умрет, - я развел руками, - Это чужой мир, и мне и тебе.
   - Ты жить здесь, герханец.
   Пришло мое время смолчать, сделав вид, что не расслышал.
   - Можешь побродить пока, только осторожно. Близко к воде лучше не суйся. Я найду место для костра и перетащу вещи.
   - Я не боюсь воды.
   - Как и она тебя. Поэтому не лезь куда не надо. Здесь нет млекопитающих, но на глубине полно тех, кто с удовольствием отведает человеческого мяса. Я не пугаю тебя, просто... просто... Не рискуй.
   Он еще туже затянул хвосты рубашки и двинулся по берегу, легко касаясь босыми ступнями песка. В свете глядящего ему в спину солнца он смотрелся невесомым. Мне даже показалось, что не остановись он на границе воды и песка, он может пойти по воздуху. Худой, с развевающейся, слишком просторной для него рубахой на спине, с этими своими бледными ногами, высовывающимися из неровно распоротых и тоже слишком просторных штанин. Призрак необитаемого острова.
   - Чудак ты, малыш, - сказал я без всякого смысла, устроил бот поудобнее и подхватил вещи. Как я и думал, рощица была самым удобным местом для того чтобы расположиться на пару часов. Конечно, неплохо бы устроиться у самого моря чтобы подставить горячие ступни пенящимся волнам, но весеннее солнце уже набрало прилично силы. Мне-то ничего, у меня кожа продублена ветрами и солнцами тысяч планет, а вот Котенка с непривычки может обсыпать волдырями. Акклиматизация - коварная штука. К тому же смотреть здесь особенно не на что, вода была мутновата и не могла удивить ничем кроме обрывков водорослей. Если Котенок захочет, свожу его как-нибудь на коралловый риф. Там есть на что поглядеть, особенно если натянуть на упрямого Котенка акваланг.
   Я вырыл резаком неглубокое углубление под костер, быстро нарубил мелких веточек для растопки. Вся рощица состояла из десятков двух деревьев и редкое из них было выше меня, но я знал, что эта древесина горит долго и дает достаточно жара чтобы не беспокоиться о запасе дров.
   - Хорошо, что здесь еще не придумали экологию, - усмехнулся я и разжег огонь. Алые, робкие поначалу язычки пламени затрещали под растопкой, пуская в небо злые тонкие копья дыма. Я прилег неподалеку, примостив голову на плечо и подложив под подбородок кулак. С маяка можно было взять пару старых одеял, да черт с ними... ничего...
   Дрема пела во мне тысячами уютно трещащих сверчков, солнце мягко пробивалось сквозь неплотно сомкнутые веки.
   Щеку кололи травинки, пахло землей, морем и водорослями. Я лежал на боку и чувствовал себя так, словно дышу в ритм с самой планетой. В голове приятно кружилось.
   "Да уж... Да", - бормотала сонно в ухо какая-то бесполезная и непонятная мысль.
   И я уснул.
  
  
   Был закат.
   Он обнял меня, когда я слазил с антиграва, больше шутливо, чем с нежностью, я попытался увернуться и чуть не шлепнулся на пол ангара. Он рассмеялся. Не обидно. Его смех щекотал тысячью иголочек, каждая из которых была из особенного металла, но ни одна не пробивала кожи. Когда он смеялся, у меня появлялось ощущение, что возле меня мурлычет огромный добродушный тигр.
   - Лин... - он провел своей шершавой ладонью по моей щеке, снял с меня шлем, - Не устал?
   - Нет... - тихо сказал я. Рядом с ним я никогда не уставал. Никогда-никогда.
   Он почему-то не собирался вставать с антиграва. Продолжал держать руку на моей щеке и я чувствовал, как от нее волнами по всему моему телу расходится тепло.
   - Ну что? - нетерпеливо спросил я, - Пошли!
   - Лин...
   - Прекрати! - я схватил его за руку и попытался вытянуть из седла. Конечно, с таким же успехом я мог бы попытаться вытянуть камень из фундамента замка, - Пошли наверх.
   Он снял свой шлем и я увидел, что лицо у него уставшее. Чуть более сухое, чем обычно. Но глаза смотрели с нежностью.
   - Вечером я улетаю.
   Я хотел спросить что-то. Скорее всего что-то бессмысленное вроде "Как?" или "Почему?" или еще что-нибудь. Но губы почему-то даже не шевельнулись. А он все увидел. Он слез с антиграва, обнял меня легко и дунул в ухо.
   - Ничего не поделаешь, мне пора. Не скучай тут без меня, хорошо?
   - Куда? - выдохнул я в теплую ткань его куртки. Мундир он одевал только для торжественных случаев.
   - Куда... Далеко, малыш. Назначение уже у меня в кармане, вчера пришло блиц-почтой.
   - Назначение...
   - Адъютантом в свиту одного генерала. Неплохо ведь, да? Лисенок?..
   Я позорно хлюпнул носом. И он вдруг стал совсем серьезным. Таким, каким я раньше его не видел.
   - Самое большее через год мы снова увидимся. Я выхлопочу себе отпуск, у тебя снова будут каникулы... Мы еще полетаем, малыш, мы еще полетаем... Ты мне веришь?
   Я ему верил.
   - Ты же знанешь, я не могу отказаться от такого шанса. Да и отец никогда бы не простил. В общем, так надо.
   - Понимаю. Я не дурак.
   - Я всегда это знал, - он подмигнул мне, - Всего какой-то год, может быть даже меньше.
   - Ты будешь вспоминать меня? - по-детски спросил я, заглядывая ему в глаза. Там было два моих отражения.
   - Не вспоминать... Ты сам будешь всегда со мной, тут, - он коснулся виска, - Линус, ты часть меня. Мы никогда не расстанемся.
   В глазах стало резать, но я не дал слезам воли. Я был герханцем и без пяти минут офицером. У меня не было права плакать. Поэтому я просто попытался обнять его изо всех сил. Он дрогнул, тоже приник ко мне. Так мы стояли минут пять и тишина вокруг нас была замершим осколком вечности.
   - Я все понимаю. Лети. Я не ребенок, - я опять шмыгнул носом, - Если так надо... Черт, лети! Но вернись целым.
   Он улыбнулся.
   - Я лечу не на войну, можешь за меня не беспокоиться. Штабная свита попадает под огонь последней... Конечно, я там долго не продержусь, но это все-таки взлет и взлет хороший. Потом переведусь туда, где придется растить мозоли на заднице и зарабатывать геморрой.
   Он был воином, мой брат. Как и я.
   - Жди меня, Линус.
  
  
   - Эй!
   - У?.. - я потряс головой. В нее словно насыпали железной стружки и песка, - Ох черт... Я что, заснул?
   - Ты спать.
   - А. Ясно, - я широко зевнул и постарался принять самый благодушный вид. Вид человека, который хорошо отдохнул и готов к чему угодно. Трое суток за расчетами, понятно, чего отрубился... Костер, конечно, потух, придется разводить снова.
   Я занялся этим.
   Котенок сел поодаль, примостившись спиной к стволу дерева. Под его весом тот даже не дрогнул.
   - Я долго спал? - спросил я, хотя на руке был хронометр, а зола еще хранила тепло.
   - Да.
   - Как долго?
   - Три часа.
   - Ого. Ты не скучал?
   - Нет.
   - Ну хорошо. Что, весь остров обошел?
   Он мотнул головой, что могло означать и "да" и "нет".
   - Шнырек ушел?
   - Угу.
   - Понятно. Бери консервы, открывай. Наверно, ты тоже нагулял себе неплохой аппетит, да?
   Кивок головой.
   В костре не было никакой нужды, все консервы, как и кофе, разогревались автоматически, но я не притронулся к еде, пока не соорудил достаточно большой.
   - Только не садись близко. Пропалишь мою лучшую рубашку - я тебе этого никогда не прощу!
   Он презрительно хмыкнул и стал открывать консервы. Он делал это быстро, почти бесшумно. К собственному удивлению я оказался почти не голоден, несмотря на долгий путь, бросок на боте и трехчасовой сон на свежем воздухе. Заставив себя лениво поковырять тушенку, я через пятнадцать минут сдался и отставил банку. Котенок бросил на нее голодный взгляд. Свою порцию он уже приканчивал.
   - Хочешь? Бери, - зевнул я, прикрывая вместе с зевком ладонью улыбку. Что ж, кажется, провиант не придется везти обратно на маяк, я не прогадал.
   Он бросил на меня недоверчивый взгляд.
   - Бери, бери. Я не голоден.
   Котенок молча взял мою банку и поставил ее возле себе. При этом он не спускал глаз с моих рук.
   "Возможно, ему еще никогда в жизни не давали ничего просто так, - подумал я, закуривая, - Космос и все астероиды, может он вообще ни разу в жизни не ел досыта до тех пор, пока не попал ко мне на маяк!".
   На то чтоб управиться с едой у Котенка ушло минут двадцать. После этого он довольно выдохнул и плюхнулся животом вверх, раскинув руки. Живот у него все равно был тощий, с аккуратным и маленьким отверстием пупка, розовато-золотистый от солнца. Там, где его не прикрывала моя рубаха, появились крошечные пупырышки.
   - Если холодно, подвинься ближе к огню.
   Тишина. Скорее можно разговорить "Мурену", чем этого зверенка.
   Линус, что ты делаешь?
   - Смотри, тут еще для тебя есть...
   Я достал из пакета небольшую продолговатую коробку.
   - "Вишни в шоколаде". Случайно нашел среди старых запасов, но вроде бы еще не испортились. Может тебе понравится. Только много не ешь, там ликер.
   Я протянул к нему коробку, но он ее не взял, пришлось положить ее рядом с ним, только тогда он осторожно снял крышку. Взял одну конфету, покрутил в пальцах, положил на язык. На его лице появилась задумчивость. Потом он скривился, сплюнул в траву.
   - Горько, - решил Котенок.
   - Ну как хочешь. Вино будешь?
   - Нет.
   Две бутылки я предусмотрительно оставил вкопанными на мелкоте, они были прохладными, как вынутые из горного родника камни и также блестели крохотными алмазными каплями на солнце.
   - "Шардоне", виноградники Герхана. В империи одна такая бутылка стоит неплохих денег.
   - Гадость.
   - Ну не скажи, - я налил себе в предусмотрительно захваченный стакан на несколько пальцев, - Вино - это вкус жизни. Оно может быть горьким, сладким, кислым, терпким, оно может пахнуть временем... если простояло достаточно долго, от него может разить гнилью и уксусом. И еще от него бывает похмелье, если пить слишком много.
   - Я не понял.
   - Если пить жизнь залпом, забыв про все, тоже может наступить похмелье, - я поднял бокалл, - Ну, за тебя.
   - Пьют слабаки. Ты слабак.
   - Пусть будет так, Котенок.
   - Не называй меня так! - он втянул носом воздух, на щеках вздулись желваки. Я улыбнулся и сделал еще глоток.
   - Как же тебя называть? Скажи мне имя.
   Он плюнул, целясь в лицо. Я увернулся и едва не расплескал вино.
   - Сволочь!
   - По-моему "Котенок" звучит лучше...
   Он вскочил на ноги. Легко, как пушинка. Сжал руки в кулаки, глаза засверкали. Злое сверкание изумрудов. Я
   почувствовал обжигающее тепло его ярости. И подумал о том, что ударить его не смогу. Бей, Котенок. Наверно я даже не буду прикрываться. Ты правильно сказал, я слабак. Не могу справиться даже с самим собой.
   Я лежал на боку, уперевшись локтем в землю, в единственной свободной руке был бокал. Вино, преломляя солнечный свет, клубилось в стакане красным бархатом. А надо мной было искаженное ненавистью юное лицо, которому неожиданно выступившие морщины придали сходство с древней индейской маской. Его ярость я чувствовал почти физически, она вонзалась в лицо и грудь тысячами коготков.
   Бей, малыш. Давай закончим все это.
   Самоубийство? Необычный способ.
   Нет, - сказал я сам себе, чувствуя тень чужой руки на лице, - Просто устал. Это не может продолжаться бесконечно. Неудавшийся дрессировщик часто кончает жизнь в пасти тигра или в когтях медведя. Наверно, дрессировщикам лисиц проще... По телу разлилась мертвая волна паралича, но я встретил ее без удивления. Пальцы онемели, голова налилась свинцом. Бей, Котенок. Давай же.
   Я прикрыл глаза и стал считать до десяти. Ему должно этого хватить.
   Запах травы и земли, соленый запах водорослей. Где-то далеко слышен шелест волн, он похож на тот звук, когда сдергивают плотную ткань с металлического предмета. Я представил, как солнечные брызги, рассыпанные по его поверхности, дрожат с каждой волной, покачиваются, распускают вокруг себя ослепительные желтые искорки. А под всем этим - холодная плотная глубина, в которой нет звуков. Она готова обхватить тебя и принять. Навсегда. Вечное царство, полное извивающихся водорослей.
   Это должно быть похоже на смерть.
   Семь, восемь... На девяти я открыл глаза.
   И увидел удаляющуюся треугольную спину. Котенок быстро шел, сутулясь и сложив руки на груди.
   - Что ж, это тоже вариант, - сказал я нарочито легко и сам на себя рассердился за эту гусарскую деланную беспечность. И почувствовал едва ощутимый холодок под ребрами, как будто в грудину сделали инъекцию чего-то ледяного, что быстро растекается под кожей.
   Похожее чувство у меня уже возникало - когда я, погружаясь во второй раз, забыл про таймер и очнулся лишь тогда, когда воздуха в резервном баллоне оставалось на пять минут. А я был на семидесятиметровой глубине. Тогда, глядя на рассеянное, едва заметное свечение над головой, обозначающее небо, на черный песок, я чувствовал это холодное ощущение под ребрами. Оно означало, что времени осталось мало и оно уходит. И если оно уйдет все, вернуть я уже ничего не смогу.
   В тот раз я выкарабкался. Неделю валялся полуонемевший, почти парализованный, но очнулся.
   Время уходит... Но я не под водой! Я дышу воздухом! Время уходит безвозвратно... Я лежу на земле! Мертвенный холод
   пробирается сквозь гидрокостюм...
   Что еще за морок? Я потряс головой. Как знал, что не стоит спать на голой земле... Котенок не успел уйти далеко, он шел медленно. Я вскочил, разлив таки остатки вина, бросился за ним.
   - Эй! - крикнул я чтобы он не испугался шагов за спиной, - Постой!
   Он отскочил в сторону, поднимая руки. И я опять увидел блеск его глаз сквозь спутанные волосы. Я надеялся, что время вышло не полностью. Что я еще успею. Мне срочно надо было что-то сказать, что-то очень важное и правильное, такое чтоб хоть на секунду погасить этот блеск. На секунду... А там уже будет проще. Только бы не опоздать...
   - Слушай... - сказал я хрипло, - Извини.
   Блеск не исчез, но мне показалось, что во взгляде что-то изменилось. Успел?..
   - Что хотеть?
   - Я это... В общем, забудь, ладно? Я не хотел тебя обидеть.
   - Я не хочу тебя видеть, герханец.
   - Ну герханец я, что ж делать! - я треснул кулаком по бедру, - Ты за это на меня сердишься?
   - Я не сержусь. Я тебя ненавижу.
   Это были не просто слова. Он говорил правду.
   - Ты хороший, Котенок. Мне приятно, что ты рядом. Нет, не подумай, я не о том. Мне кажется, ты интересный человек. Не отталкивай меня. Я не сделаю тебе плохого. Ты понимаешь? И не смотри на меня так... Я знаю, я - герханец, ты - кайхиттен. Я твой тюремщик, а ты мой пленник. Но здесь, сейчас, - я обвел жестом все окружающее нас,- сидим мы. Не тюремщик и его пленник. Вот ты, вот я. Мы два человека. У нас есть лица, за этими лицами у нас есть мысли. Разные, да, непохожие, да, но мы думаем одинаково. Просто два человека. Давай хотя бы на час забудем все эти глупости. Ты многое пережил, да и мне не шестнадцать, давай хотя бы попробуем... то есть... - я почувствовал, что сбиваюсь, - Давай побудем людьми, а? Хотя бы час.
   Не помню, что я еще нес. Из этих неуклюжих слов я пытался слепить волну, которая смогла бы задеть его, хотя бы на секунду передать ему частицу того, что чувствовал в тот момент я. Сердце - оно же так рядом, рукой можно дотянуться. Пусть туда проникнет хотя бы пара слов... Пусть он просто почувствует то, что хочу сказать я. Чуть-чуть... На секунду...
   Я говорил, глядя ему в живот. Не хотелось смотреть ему в глаза. Потому что казалось - взгляни я в них и увижу в горящих изумрудах отпечаток, свое отражение. И это отражение может проникнуть в меня и тогда я стану таким, как видит меня он. Я не хотел этого. Наверно, мне лучше было и вовсе закрыть глаза.
   Я почувствовал, что произойдет. Котенок с отвращением засопит, отвернется и пойдет дальше. Он не поймет того, что я хочу ему сказать. Моя волна рассыплется и уйдет в песок, оставив на поверхности лишь смутно угадываемое темное пятно. Мы не могли друг друга понять.
   Я поднял голову.
   Глаза его блестели, но это был не тот блеск, что минуту назад. Точнее, не совсем тот. Котенок стоял неподвижно и задумчиво смотрел себе под ноги. Бесконечно одинокая статуя на песке. Призрак необитаемого острова. Котенок, к тебе можно лететь много световых лет и все равно быть бесконечно далеким от тебя. Ты - свет на горизонте. К тебе
   нельзя прикоснуться потому что ты всегда будешь где-то там. Там, куда я не смогу придти, даже если идти придется всю жизнь. Может, поэтому меня к тебе и тянет, Котенок. Я хочу дойти. Может - чтобы понять тебя, может - чтобы понять себя - такого, каким когда-то был. Может, мне вообще это не надо. Я не знаю. Но я хочу дойти. И увидеть. Дай мне шанс. Высвети лунную дорожку в ледяном и черном океане. Я попробую пройти по ней. Всего шанс...
   Он молчал. Кусочек вечной пустоты, замороженная капелька вечности в теле человека.
   И тогда я сделал то, чего не должен был сделать. То, что должно было все разрушить.
   Я просто подошел к нему и обнял. Одна рука - сзади на талию, другая - через всю спину. Его правое ухо вдруг оказалось перед моим носом, густые ресницы дрогнули... Непослушные волосы легли на мою щеку, от них пахло знакомо и запах этот мог быть похожим на корицу, а мог быть похожим на миллион совсем других запахов Вселенной.
   Это было самым глупым и самым ужасным из всего, что я вообще мог сделать в этой ситуации.
   Мысли пришли гораздо позже, они не поспели за руками. А пока они шли, я держал в объятьях немного дрожащее маленькое тело и чувствовал, как колотит меня самого, колотит изнутри. У меня было ощущение, что я держу готовую взорваться бомбу.
   Это было самоубийственной глупостью, это было безумием. Может, поэтому я так и сделал.
   Я всего лишь хочу дойти...
   Он ничего не сказал. Шмыгнул носом, на секунду прижался щекой к моему плечу, шевельнул шеей и резко высвободился. Не так, как сделал бы, если б хотел ударить. Просто потянулся в сторону. Я выпустил его.
   - Котенок...
   Он дрогнул. Совсем чуть-чуть. Встряхнулся, словно только теперь осознал, что коснулся меня, помотал головой. И сказал совершенно безэмоционально:
   - Не прикасайся ко мне. Я понимать тебя.
   Я все еще чувствовал его, кожа предплечья еще помнила его дыхание, едва теплое. И запах его волос...
   "Проклятье, - подумал я тоскливо, стискивая зубы до боли в висках, - Неужели..."
   Я почувствовал себя отвратительно. Лоб покрылся болотной влагой.
   Мы пошли обратно к костру - он впереди, я в нескольких метрах позади. Чтобы не смотреть ему в спину, я смотрел вниз, на его аккуратные ровные следы с глубокими узкими вмятинами пяток и едва заметными отпечатками пальцев.
   Он сел там, где сидел, осторожно отставив пустые консервные банки. Я устроился по другую сторону костра. На песке лежал бокал, на донышке которого осталось немного вина. Я поднял его, размышляя, стоит ли его вылить или просто долить из бутылки.
   - Дай, - неожиданно сказал Котенок. И протянул руку, уверенно, будто бокал должен был сам, подчиняясь невидимой, но послушной силе, перелететь по воздуху.
   - Ты хочешь вина? - на всякий случай спросил я.
   - Вино, да.
   - Оно крепкое.
   - Дай.
   Я протянул ему бокал, солнце весело сверкнуло на его краю и словно растворилось в вине. Котенок осторожно принял его, посмотрел мельком сквозь стекло на солнце и одним глотком проглотил его.
   - Все, - сказал он также безэмоционально, возвращая его.
   Я с удивлением покрутил в руках бокал, глядя на багровые потеки. Налил себе, но пить не стал, поставил на грудь, придерживая чтоб не упал. Чувство холода под ребрами прошло, на смену ему пришло что-то другое, но разобраться в нем было решительно невозможно.
   - Понравилось?
   Он неопределенно сощурился.
   - Налить еще?
   - Нет.
   - Ну ладно. Еще часик полежим, думаю. Потом двинем обратно. Солнце спадет, будет не так душно.
   - Да.
   - У тебя есть родственники? - спросил я, все также глядя на вино.
   Он непонимающе уставился на меня, ресницы дрогнули.
   - Родственники, - повторил я, - Родители, братья, сестры... Родственники. Родичи.
   - Родичи, - он помолчал и медленно покачал головой, - Нет.
   - Они погибли?
   - Да.
   - Ясно... Извини. Имперские войска?
   - Да.
   - Извини.
   - Это был не ты, - Котенок сорвал травинку, взял ее губами.
   - Наверно. Я тоже сражался против кайхиттенов. Давно и случайно. Так вышло.
   Он смолчал. Потом вынул изо рта травинку, подозрительно ее осмотрел и отбросил в сторону.
   - А ты? Твои родственники?
   - У меня их нет, - сказал я просто. Вина уже не хотелось. Оно стояло на моей груди как памятник на могильной плите. Наверно, это и был тот памятник, который я заслужил.
   - Тоже погибли?
   - Почти. Мать погибла через два года после моего рождения. Редкая болезнь, у нее была предрасположенность...
   Отец фактически отрекся от меня. Брат погиб двадцать два года назад.
   - Он был воин?
   - В нашем роду все были воинами. Он был старше меня... На четыре года всего. Котенок внимательно посмотрел на меня.
   - Он погиб в бою?
   - И да и нет, - я сам удивлялся, как легко даются слова. Они срывались с языка одно за другим, звенящей цепью.
   Одно звено тянуло за собой другое, - Он был в свите одного генерала.
   - Штаб, - немного разочарованно сказал Котенок.
   - Да. Флагман, на котором он был, наткнулся на старую мину неподалеку от Юпитера. Старая мина времен предыдущей войны. Может быть, даже наша. Просто кусок металла с устаревшей и барахлящей начинкой. Космический хлам. Их вылавливали тысячами. А та осталась... Просто несчастный случай.
   - Мина... - эхом повторил он.
   - Она ничего не могла сделать флагману, это был один из лучших кораблей того времени. Гордость имперского флота. Один из самых дорогих кусков металла с человеческой начинкой в нашей истории. Он один стоил целого флота. Он мог выдержать сотню таких мин.
   Я отпил вина, не приподнимая головы. Оно побежало тонкими ручейками по уголкам губ, защекотало шею. Я смотрел в небо и видел редкую сетку ветвей и усталый, обложенный облаками, шар солнца. Он спешил закатиться за край неба.
   - Ему просто не повезло. Мина попала на стык двух отсеков. Потом выяснилось, что там во время последнего планового ремонта была незначительно повреждена обшивка. Этого никто не знал. А кто знал, тот молчал. Система безопасности отказала, сейчас уже нельзя сказать, почему. Возможно, неполадки с силовой установкой. Она не могла пострадать, она была надежно спрятана и продублирована, но... Вся информация об аварии была засекречена. Даже для нас. Отец смог отыскать что-то, но мало. Вахтенный офицер, отвечающий за живучесть палубы, погиб в первые же минуты. Многие из рядовых вышли в свой первый межпланетный поход. Вчерашние юнкера, отличники учебы, как они, небось, гордились тем, что попали на флагман. Этот корабль не собирался в бой, всего лишь небольшой учебный поход внутри системы. Практическая проверка после ремонта, новый экипаж... Это были учения, никто не думал, что у орбиты маленькой планеты их ждет такая старая штука... Разгерметизация сразу двух отсеков, повреждения обшивки еще на двух. Пожар во внутренних помещениях, отказ системы охлаждения у одного из реакторов. Пожар на корабле - это страшная вещь.
   Котенок водил пальцами по земле. Кажется, он рисовал какой-то сложный узор, не задумываясь о его смысле.
   Он знал, что это такое - пожар на корабле. Когда тело зажато между кипящей удушающей смертью и ледяными когтями вакуума.
   - Начала гореть внутренняя обшивка тех отсеков, которые уже были загерметизированы. У флагмана была очень сильная система безопасности. Самая современная, наверно. Он мог действовать даже после таких повреждений, которые для кораблей его класса считались смертельными. Но так совпало. Когда-то, много веков назад, на Земле были рыцари, воины, которые носили на себе стальные доспехи. Очень тяжелые, очень надежные, от них отскакивали мечи и стрелы. Но иногда бывало так, что наконечник стрелы или лезвие меча находило щель... Маленькую щель в доспехе. И рыцарь погибал. Так же и с кораблем. Наконечником стрелы оказалась та старая мина. Система пожаротушения включилась с опозданием и не везде. Фильтрующие установки не успевали очистить воздух. Дым... Люди умирали в тесных боевых коридорах. Вчерашние юнкера, в парадных белых мундирах. Многие из них одели эти мундиры в первый раз. Потом стали рваться арсеналы нижней палубы.
   Котенок протянул руку. Я молча протянул ему бокал. Его рука немного дрогнула. Он отпил немного, совсем чуть-чуть, облизнул губы.
   - Мой брат был там. Он мог оставаться на своем месте, согласно боевому расписанию. Уничтожить центр управления флагмана такого класса можно только прямым попаданием многоступенчатой ракеты четвертого класса с комбинированной боеголовкой. Но он не остался. Он спустился на нижнюю палубу чтобы разобраться, почему не работает блок управления системы пожаротушения одного из отсеков. Огонь подбирался к арсеналу главного калибра. Один взрыв - и от флагмана осталась бы только мелкая пыль. Люди боялись идти туда, там нечем было дышать, рвались снаряды... Дежурный офицер не смог заставить идти аварийную команду. Потом их предали трибуналу, но это было потом. А он пошел. Иногда он снится мне - в своем белом кителе, бегущий сквозь горящий и чадящий ад... Металл переборок дрожит, корабль стонет, как раненный. Грохот... Он бежит почти наощупь, сняв белую фуражку, стиснув зубы. Пробирается вперед, цепляясь за покореженные листы обшивки, прижимаясь к побелевшему от жара металлу... Наверно, мне это будет сниться всегда.
   Котенок сделал еще глоток, передал бокал. Я поставил его на землю. Просто кусок причудливо изогнутого стекла.
   - Он успел. Каким-то образом восстановил подачу энергии, теперь никто не знает, как. Во многом благодаря ему флагман уцелел. Потерял много людей, получил сильные повреждения, но вернулся своим ходом на завод. Даже с одним реактором и двумя уничтоженными отсеками он сохранял управление. Огонь остановили, когда до главного арсенала оставалось совсем немного. Наверно, это было чудо. Погибло тридцать восемь человек, почти все - рядовые, неопытные. Их наградили, конечно.
   - А твой брат?
   - Брат... Когда он возвращался, на его пути взорвался арсенал снарядов вспомогательного калибра. Их было немного, бОльшую часть успели вынести, но несколько снарядов взорвались рядом. Он получил два тяжелых ранения и потерял сознание. В том переполохе о нем вспомнили не сразу. Когда за ним послали спасательную команду, оказалось, что он задохнулся. Если бы он стоял, наверно, ничего бы не случилось, но он упал на палубу, где концентрация газов была сильнее. Ему просто не повезло.
   - Он умер.
   - Да. Ему посмертно присудили ленту героя, как и всем тридцати восьми. Генерал представил его к высшей награде, но представление пришлось отозвать. Герханцев предпочитают не награждать.
   - Почему?
   - Так повелось. Награждают только в крайнем случае и в боевых зонах. Этот случай прошел как авария, вызванная дефектами корабля и неопытностью экипажа. Виновных наказали. Отца с тех пор я почти не видел. Он подал прошение о переводе в отдаленную систему. Смерть брата сильно его подорвала.
   - У него был ты.
   - Я не оказался той незаменимой частицей, которой оказался мой брат, - улыбнулся я, - Меня можно было заменить. Его нет. После всего этого отец изменился так, что я его не узнавал. Когда-то, еще во время обучения в Академии, я видел, как буксировали в орбитальные доки поврежденный эсминец. Ты, наверно, видел такие... Он поймал где-то беллерианскую торпеду, а то и пару. Корпус оказался достаточно прочным, но от удара сдетонировали его собственные торпеды и в несколько секунд он превратился внутри в ад. Гораздо более страшный, чем тот, на флагмане. Раскаленные газы просто выели его изнутри, подчистую. А снаружи он все еще держался. Я видел, как этот эсминец тянули на
   буксировочных лучах. Огромный, оливкового цвета, красивый как и в тот день, когда в первый раз сходил с верфи. Он сохранил почти все - боковые батареи, рубку управления, антенны... Издалека казалось, что он не поврежден. Он подходил к орбите гордо, медленно, грозно. Как великан, вернувшийся с победой в родной дом. И только когда он
   подошел я увидел, что его амбразуры обуглены и сквозь них видна чернота. Мертвая чернота, как в обугленных глазах. Только тогда до меня дошло, что этот корабль - мертвый корабль, он не двигается, его тянут, как труп. Там не осталось ни одного живого человека. Отец выглядел также. Внешне - ничуть не изменился, голос, взгляд - все было то же, знакомое. Но стоило поглубже заглянуть ему в глаза, как становилось видно, что все это - просто уцелевший, хоть и прогнувшийся корпус, а внутри все выжжено дотла.
   Котенок продолжал чертить свои странные узоры, уставившись потемневшим взглядом в землю. Но я чувствовал, что он не пропустил ни одного слова.
   Стало ли мне легче от того, что я сказал ему все это? Нет. Ничуть. Наоборот, обнаженные места души зудели как будто по ним скребли лезвием резака. Но вместе с тем я чувствовал, что уронил какое-то тяжелое семя, которое может дать плоды.
   "Скажи что-нибудь, - попросил я тот голос, который иногда слышал, - Съязви. Мне нужен твой яд сейчас."
   Но он лишь что-то невразумительно буркнул, бросив меня в одиночестве.
   - Ладно, хватит на сегодня, - сказал я чересчур бодро и допил вино, - Давай собираться домой. Скоро стемнеет.
   - Хорошо, - послушно сказал Котенок.
   Мне почему-то захотелось чтоб он сейчас бросил что-резкое, дерзкое, как обычно. Резанул коготками наотмашь, выгнувшись дугой и глядя пронзительными зелеными глазами. Может, я просто боялся увидеть Котенка - другого Котенка. Кого-то незнакомого, кто все это время прятался внутри, лишь временами высовывая любопытный нос. Боялся? Космос, да. Не хотел я этого - сейчас. Котенок, скажи мне какую-нибудь гадость, пожалуйста! Я не хочу видеть тебя другого. Потому что... потому что тогда все станет непонятно. Сейчас наша с тобой система в равновесии, мы тщательно ее сбалансировали, хоть и делали вид, что это естественный ход событий. Мы научились видеть друг друга такими, как надо, нацепили друг на друга маски. И вот теперь я боюсь, что маски эти могут слететь. Скажи что-нибудь!
   Но он не сказал ничего такого. Только пнул пустые банки и вопросительно посмотрел на меня.
   - Не в костер, - сказал я, - Тут от них никакого толку. Утопи их у побережья. То-то радости будет крабам.
   Он собрал банки, прижал их к животу и пошел к морю. Я проводил его взглядом и стал собирать оставшиеся вещи.
   Резак, вторую бутылку вина, бокал, куртку. Костер едва чадил, я тщательно растоптал его и, убедившись, что от него уже ничего не загорится, пошел в сторону катера. "Мурена" как толстая кошка, покачивалась на волнах неподалеку от берега. Но в ней было что-то одинокое, что-то от брошенного навечно корабля-призрака. Она ждала нас.
   Я почувствовал что-то за секунду до того, как все случилось. Кольнуло знакомое ощущение, то самое, что никогда не обманывало.
   Бутылка с вином упала, но я не видел, разбилась она или нет, потому что бежал к воде.
   К тому месту, где только что маячила худенькая фигурка с подвязанной на талии рубахой.
  
  
  

ГЛАВА 11

  
   Он упал без всплеска, точно ушел под лед. Шелест, тонкий вскрик, описывает дугу и падает на песок пустая банка.
   Я увидел цепочку следов, обрывавшуюся у самой кромки воды росчерком. Как всегда в такой момент, сознание исчезло, оставив только кристально-чистое восприятие, тело стало продолжением времени и пространства. Я не управлял им, я лишь чувствовал его, ощущал толкающие вперед импульсы.
   Шнырек оказался точно там, где я и думал, я сразу увидел его бесформенную кляксу, парящую на мелководье и какая-то часть меня, отстраненно наблюдавшая за происходящим, еще успела удивиться, каким большим он выглядит. С палубы "Мурены" он смотрелся лишь смутным амебообразным комком, теперь же я смотрел на огромный колышущийся шатер, такой черный, что по сравнению с ним ночь показалась бы серой. Эта туша ворочалась из стороны в сторону, окутанная бесчиленным множеством непрозрачных вуалей, похожих на огромные крылья летучей мыши. Она подрагивала и опадала, она вращалась вокруг своей оси, она танцевала какой-то отвратительный и уродливый танец морских чудовищ. В ее движениях не было привычных всему живому черт, это было бессмысленное и хаотичное подергивание. Так может дергаться кулек, застрявший в кустарнике или крутящийся в воздухе мяч.
   Вода здесь была практически непрозрачной, шнырек поднял со дна песок и мелкие водоросли, его черные мантии шевелились внутри желтого непроглядного кокона. И мне показалось, что в этом коконе, внутри переплетения уродливых пленок, я разглядел ногу Котенка - ступню с розовой пяткой.
   Бесполезно было что-то делать. Я знал, как шнырек, пусть и молодой, перемалывает человека, превращает его за неполных пять секунд в кокон бесформенной плоти, в котором даже распознать толком ничего нельзя. А у меня с собой не было даже ружья. Самым разумным было бы вернуться за спасботом и уплыть на катер. Наибольшее из того, что имело смысл - пройти потом рядом и размазать шнырька по дну взрывчаткой, разорвать это отвратительное медузообразное тело на атомы. Это было бы местью, а месть всегда была в почете на Герхане. Больше я все равно не мог ничего сделать.
   Это пришло мне в голову тогда, когда под моими ногами закончился песок и та самая часть меня, которая еще могла думать и видеть, заметила, что я лечу в воду.
   А потом я рухнул лицом вниз, выставив перед собой руки и мир исчез, потому что его заменил черный водоворот, в котором уже невозможно было что-то различить.
   "Идиот!" - гаркнул кто-то далеко. Но я уже ничего не слышал, только лишь злой рокот воздуха в ушах и стук собственного сердца. Почти сразу что-то теплое и мягкое коснулось моей щеки и исчезло - глаза еще не привыкли, я заметил лишь смазанную черную тень. Но я хорошо знал, что это. Резак оказался в моей руке еще до того, как я нырнул, я наощупь нашел кнопку и включил его. Зубчатое лезвие бесшумно завращалось, вода вокруг него сразу потемнела.
   Подо мной парил шнырек. Как огромное подводное растение, он покачивался в волнах, взметая своей черной мантией песок. Ни головы, ни глаз, ни тела - просто множество угольно-черных лоскутов, которые полощутся на ветру. Грозные, завораживающие движения, однако без капли смысла. Я поплыл к нему, делая быстрые взмахи левой рукой, а правой сжимая резак. Бесполезное оружие. Даже покромсай я шнырька на тысячу лохмотьев, у него останется достаточно силы чтобы раздавить меня. Никаких жизненно-важных органов, ударом в которые я смог бы убить или хотя бы замедлить
   эту морскую смерть, чудовищная живучесть и проворность. Я хорошо представил, как трутся друг о друга сминаемые чудовищной силой ребра, как крошатся под этим напором кости и лопается кожа, а по воде распространяется багрово- красный плотный туман. Адская боль в голове, мгновенная вспышка перед глазами, холодный ток боли в разорванном теле - и Линус ван-Ворт превращается в труп. Просто и безжалостно, как все в природе.
   Утробный рокот воды в ушах, тяжелые ритмичные удары сердца...
   Котенок был жив, но без сознания, судя по всему. Он буквально лежал на шнырьке и я видел его безвольно раскинутые в разные стороны руки, запрокинутый бледный подбородок и бугорок кадыка. Он не мог всплыть потому что шнырек, расправляя свои бесконечные вуали, удерживал его, создавая сильное, невидимое с поверхности течение. Котенок словно лежал на огромном черном цветке, который ни секунды не оставался без движения, играя своими отвратительными лепестками. Одна из вуалей на моих глазах зацепила его, но прошла дальше, даже не повредив кожи, лишь заставив задраться рубаху. За ней шла вторая, она мазнула Котенка по лицу, но тот даже не открыл глаз.
   Я понял, почему так медленно приближаюсь, несмотря на то, что гребу изо всех сил и в легких быстро тают крупицы драгоценного кислорода. Придерживая свою добычу, шнырек пятился на глубину, одновременно создавая за собой барьер. Это был чертовски большой насос и в какой-то миг я понял, что не успею. Шнырек скользнет вниз с Котенком в своих медузьих объятьях, туда, куда я не смогу опуститься, в стылые глубины. И я не смогу ничего сделать, буду лишь беспомощно наблюдать, как растворяется в мутной воде силуэт его тела. Вероятно, шнырек при всей своей безмозглости был озадачен. Ему еще не приходилось встречаться с человеком и, заполучив неожиданную добычу, решил на всякий случай тут же отступить с ней туда, где будет в безопасности и где сможет, не торопясь, хорошо ее обследовать. После чего съесть.
   Изо рта вырвалось несколько пузырей, я зажал зубами рукоять резака и освободив правую руку, рванулся вниз. Плыть было тяжело, я словно пытался пробиться сквозь густой кисель, который все норовил вытолкнуть меня на поверхность. Почувствовал меня шнырек или нет, но он намеренно создавал течение и направлял его в мою сторону. Возможно, естественный защитный механизм, но в ту минуту я об этом не задумывался.
   Единственное, что я видел - запрокинутую голову Котенка и развевающиеся волосы. Я сжигал кислород, не думая о том, как буду плыть обратно. Я не экономил силы для обратной дороги. И больше всего боялся, что не успею. Что шнырек доберется до глубины и канет вниз камнем, утаскивая свою беспомощную добычу. И что за секунду до того, как вода попадет в его легкие, Котенок очнется и я успею посмотреть ему в глаза.
   Перед глазами замельтешило, противно сжало грудь. Но я приближался и в крови моей была кислота боя, предчувствие того, что у меня будет шанс нанести удар. Хотя бы один. И я знал, что не промахнусь.
   Шнырек, пятясь, наткнулся на камень размером больше его самого и поросший кусачками. Он решил не обойти его, а перетечь поверху. Черная туша беспокойно шевелясь стала пробираться сбоку и я почувствовал, как постоянное давление, которое я чувствовал лицом и грудью, ослабевает. Второго шанса у меня не было.
   Я рванулся так, что, казалось, заскрипели готовые разорваться сухожилия и застонал позвоночник. Я рвался вперед нерассуждающей торпедой и все что я видел, укладывалось в алые окружья, похожие на те, что я видел в визоре прицела моего штурмовика много лет назад.
   Я многое упустил в этой жизни, Котенок, но тебя я не упущу.
   Черная вуаль коснулась моего бока, она двигалась очень плавно, но я почувствовал, как она отшвыривает меня в сторону. Я попытался схватиться за нее рукой, пальцы стали скользить по гладкой слизкой коже, под которой что-то ежесекундно набухало и двигалось. Я не мог держаться за нее, пальцы срывались, несмотря на то, что я впился изо всех сил. Тогда я выхватил левой рукой резак и, подобравшись рывком ближе, всадил его куда-то вглубь вороха темных лепестков. Шнырек вздрогнул, вуаль, за которую я пытался удержаться, резко пошла вниз и меня потянуло за ней. Лезвие гудело, я чувствовал его вибрацию. Из огромной щели, которую оно уже успело проделать, не вытекло ни капли крови. Я лишь разглядел в ней какие-то полупрозрачные мешочки, опутанные синеватыми венами и непонятные кольца, состоящие будто из мягкой гибкой пластмассы. Я заглянул в сложный биологический механизм, не имеющий ничего общего с привычным глазу устройством рыбы или человека.
   Я загнал резак еще глубже, пытаясь вспороть тугой покров, который расходился под зубцами как волокна плотной резины. Из раны вдруг хлынула жидкость, но не похожая на кровь - что-то густое, отвратительно сероватое, нерастворяющееся в воде.
   Шнырек дернулся, как будто его стеганули током. Поврежденная мной вуаль стала собираться в комок и подтягиваться ближе к центру, вместо нее в мою сторону устремились еще две. И судя по тому, как они двигались, на этот раз шнырек решил смять меня.
   Отстраниться не было времени - я хладнокровно, как на боевом вылете, оценил их скорость и понял, что не сумею отвернуть в сторону. А если выпущу его, потом уже не нагоню. Дно в этом месте довольно резко уходило вниз. Я вырвал нож из разреза, полоснул по той вуали, которая приближалась слева, пытаясь загнать лезвие по самую рукоять. Удар вышел неудачным, резак лишь скользнул по шкуре шнырька, оставив длинную, сочащуюся серым, царапину. Но вуаль, как человеческий палец, наткнувшийся на что-то раскаленное или острое, вздрогнула и дальше не пошла, оставшись парить на месте. Вторая задела меня самым концом и я почувствовал обжигающую боль в плече. Там не было ни когтей, ни зубов, шнырек просто присосался, намертво, пытаясь высосать меня всего через крохотную дырку в коже. С его силой это не составило бы труда. Я почувствовал сильнейшую пульсацию в плече, которая быстро сменилась еще более сильной болью. Я чувствовал, как собственная кровь приливает к тому месту, где ко мне приклеилась омерзительная черная плоть. Еще несколько секунд - и он опустошит меня, как бурдюк с вином. От меня останется только сморщенная оболочка да крупные обломки костей в ней.
   Руку словно наполнили горячим солидолом, пальцы едва слушались. Я перехватил резак другой рукой и всадил его туда, куда дотянулся, до упора. Под жужжащим, выпачканным серой жижей лезвием кожа мгновенно лопнула. На этот раз я потревожил шнырька куда сильнее - он взметнулся вверх, сразу выпустив Котенка и заплясал, яростно топорща свои лоскуты. Как черная баньши в старом складчатом балахоне, он плясал, разворачивая и собирая все свои вуали и забыв про нас. Мою руку он выпустил и я краем глаза успел заметить огромный вздувшийся волдырь на плече. Но я не думал об этом - тогда.
   Котенок опускался на камень, вытянувшийся и неподвижный, как тонущая неисправная кукла или тяжелый манекен. Глаза его были закрыты, на щеках лежал зеленоватый болотный отсвет, делавший лицо мертвым. Он был цел, я не заметил ни крови, ни переломов.
   В груди разожгли доменную печь, которая посылала в легкие раскаленный едкий дым. Хотелось открыть рот и прокашляться, хватая губами сытный тяжелый воздух. Но я знал, что нельзя так делать. Резак остался в теле шнырька, я сграбастал Котенка обеими руками за шиворот рубашки, дернул, уперевшись ногами в песчаное дно. Он покорно стал всплывать следом за мной, на лице появились золотистые круги, отражение солнца в поверхности воды. Мы успели погрузиться метра на четыре, до поверхности было рукой подать, я видел ее ртутный блеск. Но руки слабели с каждым ударом сердца, в голове звенело как в пошедшем вразнос двигателе, который вот-вот разорвет в куски.
   "Все, - сказал Линус-два с мрачным удовлетворением, - Спас щенка, да?"
   Перед глазами вились облака серых мошек, во рту стало невыносимо солоно - то ли от морской воды, то ли я случайно прикусил щеку.
   "Бросай его, дурак. Может, будет шанс".
   Чьи-то невидимые руки рвали легкие в лохмотья, медленно раздирали их вдоль и поперек. Не могу, Космос, не успеть... и как в висках ломит... глоток воздуха бы... Проклятье...
   И мы рванулись вверх, врезались в это ртутное сверкающее небо и раздробили его миллионом брызнувших во все стороны осколков. Мы пробили небо и ушли за него, туда, где было еще одно - уже малиновое, с багровеющим глазом закатного солнца. Я с хрипом втянул в себя воздух и почувствовал, как кровь наливается жизнью и силой. Хотя перед
   глазами у меня было еще темно, я сразу увидел Котенка - тот опустив лицо почти в воду, извергал из себя потоки соленой морской воды вперемешку с водорослями. Глаза у него сильно покраснели, а лицо, напротив, было бледным.
   "Значит, успел, - сказал я сам себе, - Надо же..."
   "Мурена" покачивалась неподалеку, она с интересом смотрела на нас круглыми глазами иллюминаторов, будто удивляясь тому, с какой стати мы плещемся на мелкоте тогда, когда можно подняться на палубу и плыть с комфортом. Если бы на палубе был человек... Который смог бы бросить катер самым полным вперед, отсечь лезвием киля шнырька от нас, встать у него на пути... Но мы были единственными людьми на этой планете.
   Котенок что-то промычал, задыхаясь и широко открыв рот. Глаза у него были сумасшедшие, закатившиеся. Нащупав меня, он впился в мое предплечье стальной хваткой, прижался, свободной рукой пытаясь оттолкнуться от воды.
   - Хватит! - крикнул на него я, - Катер!
   Говорить было больно, судорожное дыхание все еще рвало грудь, но я знал, что надо двигаться к "Мурене". До берега было метров пятнадцать, но между ним и нами был шнырек, немного струхнувший от боли и неожиданности, но по-прежнему не менее голодный. Только на катер.
   - Держись за меня! Ну! - он клещом впился в меня сзади, я попытался плыть, но это было то же самое, что плыть с ядром на шее, - Не так... кх-х-хх... сильно... Не цепляйся ты так! Эй!
   Я несильно шлепнул его ладонью по щеке, бледная как снег кожа пошла розовыми пятнами. Кажется, помогло. По крайней мере Котенок перестал душить меня и пропустил руки под грудью. Это было тоже весьма неудобно, совсем не так полагается транспортировать по воде пассажира, но времени на инструктаж у нас не было. Я поплыл вперед рывками, вкладывая всю силу в руки и поддерживая нас на плаву ногами. Я был в одежде, уже давно насквозь мокрой и тяжелой. Как сырая мешковина, она облепила тело и сковывала движения.
   Котенок вскрикнул и сжал руки на груди еще сильнее, тело его забилось как в жестокой лихорадке.
   - Что? Что такое? - выплюнул я с морской водой. "Мурена" становилась ближе с каждым махом, я видел потрескавшуюся краску над ватерлинией и обманчиво-близкие колонны перил на палубе. Обогнуть с другой стороны, там канат... Черт с ботом, не до него. До каната и... Сперва выпихнуть Котенка, поддержать, потом сам... На палубу... Я уже чувствовал, как босые ступни жжет горячий, раскалившийся за день, соленый от моря металл, чувствовал рукой шероховатое дерево штурвала.
   - Там! - крикнул Котенок мне в самое ухо, так, что в голове загудело, - Шш...
   - А... тебя... - я почувствовал, что он сейчас опять запаникует, - Вперед смотри! Вперед! Дав...
   Сзади что-то плеснуло. Не так, как плещет послеполуденная ленивая волна, а резче, с зловещим глухим шелестом. Я инстинктивно поджал ноги и почти тотчас почувствовал, как что-то мягкое и холодное касается голени. От отвращения и страха я сбился с ритма, завалился немного на бок и потерял в скорости.
   Шнырек плыл почти под нами. Сквозь танцующие огни отраженного солнца в полупрозрачной толще воды я разглядел
   его неуклюжую тушу, парящу в каком-нибудь метре. Зрелище это было настолько же нереальным, насколько и отвратительным. Мы плыли прямо над ним, барахтались как два беспомощных жука.
   Сейчас он поднимется и одним движением втянет нас обоих, и меня - стиснувшего до крошева зубы, хрипло дышащего и верещащего бледного Котенка, впившегося в меня. Мы просто уйдем за ним следом, даже не успев глотнуть напоследок воздуха.
   Врядли Котенок увидел шнырька под нами, но он чувствовал его.
   Вода стала вдруг жесткой, почти твердой, я словно пытался пробиться сквозь россыпи остро отточенного стекла. А оно било меня в грудь, резало руки, кололо сквозь ребра прямо в легкие. Все? "Все", - печально сказало солнце.
   "Все", - брезгливо бросил смазывающие острия волн ветер.
   Все.
   Шнырек стал подниматься, по шкуре расползлись солнечные пятна, отчего он сделался пятнистым. Сама смерть поднималась за нами из глубин, спешила захватить суетливую, но глупую добычу. Двух глупых жуков, барахтающихся на поверхности. Превратить их в серые, вылизанные солью чешуйки в течении бесконечного потока Вечности. Стереть, смять. Переварить.
   Котенок обмяк, то ли от усталости, то ли от шока. Он болтался на моем плече мертвой куклой, только голова его при каждом махе билась о мое плечо. Шнырек бесшумно скользнул еще выше и зашел чуть вперед. Оставалось немного. Глупо было бороться дальше, царапать руки об это стекло, вырастающее на пути, глупо было жечь собственные легкие в попытке хотя бы на мгновенье отдалить смерть. На Герхане не боятся смерти. Если она неизбежна, надо собраться и встретить ее лицом к лицу, как врага в поединке. А после - принять ее как друга. Или как прикосновение любимой женщины. Мягкое, уводящее в темноту. Как воссоединение с Космосом.
   Я сделал все наоборот. Как всегда в жизни.
   В висках застучали мерзкие каленые молоточки, тело наполнилось огнем, выкипающим через поры. Я плыл так, как никогда не плавал - ни до, ни после. Бросился в сторону, потом в другую, не замечая ничего вокруг кроме ползущего под нами чернильного пятна. И снова. И снова. Я продирался сквозь воду, как ослепший от боли олень продирается сквозь заросли колючего кустарника. Я рвался, тянул жилы, вкладывал все. Я плыл как одержимый. Волны хлестали в лицо. Я видел только чернильное пятно - и еще резкий стальной силуэт катера, по ватерлинии которого плясало море. В мозгу все полыхало, там горели дни, часы и минуты, там горел я сам. Мое тело не было телом человека, оно обрело ту стремительную нерассуждающую хищность, которую обретало в бою. Я остался в стороне - маленький придаток большого организма, дублер-пилот с отключенным интерфейсом управления.
   Кипящее, опаляющее сияние боя. Движение, скорость, пространство.
   Серая стрела, несущаяся сквозь ледяную бездну Космоса.
   Котенок начал соскальзывать, я схватил его зубами за волосы. Он даже не застонал.
   А потом вдруг оказалось, что я держусь за канат, свисающий с борта. Шнырек отсталметров на десять, он казался немного удивленным и обескураженным, хотя на самом деле не мог чувствовать даже боли, не то что удивления.
   - Залазь!
   У Котенка дрогнули веки, зрачки под ними оказались крошечными, почти неразличимыми. Я хлопнул несколько раз его по спине, взгляд быстро стал осмысленным. Он всегда приходил в себя очень быстро.
   - Залазь! - крикнул я еще раз, подняв его одной рукой, а другой дергая за канат.
   Его не надо было упрашивать дважды. Он молнией взлетел наверх, только мелькнули белые пятки. Шнырек был совсем рядом, он несся на меня у самой поверхности, поднимая облако растворяющихся в воздухе мельчайших брызг. Я подтянулся и, вытянув тело из воды, уперся ногами в теплый борт. Шнырек беспокойно заворочался подо мной. А я стоял в метре над ним, смотрел не щуря глаз, на солнце и думал только о том, в каком непривычном порядке идут по небу облака. С меня потоком лилась вода, все тело гудело, как отлитое из чугуна, а я стоял, уперев ноги в борт и держа в руках трос. Не меньше минуты.
   Запах краски и моря. И запах соли.
   Только потом я стал подниматься. На металле оставались мокрые отпечатки моих ступней.
   Сил у Котенка хватило только на то чтоб перекинуть тело через борт. Он лежал почти тут же, на боку, глядя каким-то серым взглядом на свои покрасневшие руки. Рубашка была на нем, лишь развязался узел на талии. Штаны же исчезли, из-под белой ткани выглядывали обнаженные ноги. Смыло. С ремнем.
   Увидев меня, Котенок вздрогнул и дрожащими руками попытался прикрыть ноги полами рубашки. У него был такой вид, будто он побывал на том свете, одно веко дергалось. Я сел напротив него. Даже не сел - рухнул на бок, едва успев выставить ладонь. Проходящее напряжение медленно пережевывало нервные волокна, ползло вниз по телу. Мы лежали на палубе друг напротив друга - измочаленные, мокрые, распластанные как морские звезды.
   - Шшнырек... - сказал с трудом, стуча зубами, Котенок.
   - Шшволочь... - подтвердил я, отплевываясь от его волос.
   И тогда он засмеялся.
  
  
  
   - Тебе нужна одежда, - это было первое, что я сказал, когда мы вернулись на маяк, - Не могу смотреть на твои голые ноги.
   Маяк поднимался из воды, огромная игла, воткнутая в водную гладь. Закатный огонь таял на его вершине, растекаясь по стеклу, издалека казалось, что верх его объят неподвижным пламенем. "Мурена" тихо рокотала на самых малых, осторожно подбираясь к косе, она совсем не устала и не спешила занять свое место. Как и я, она была навсегда привязана к этой планете - никто не станет вытаскивать эту махину на орбиту, когда вокруг полно современных и новых катеров, способных плавать в жидкости любой плотности и состава. Она была лишь предметом и спокойно воспринимала свою судьбу.
   - Не смотри, - отозвался Котенок, висящий на перилах и глядящий на маяк. Полы рубахи он теперь не подвязывал, она прикрывала его почти до самых коленей, являя что-то вроде туники.
   - Ну уж нет, придется тебе что-то подыскать. И не смотри на меня так. Представь, о чем подумают те, кто будет забирать тебя отсюда... Держу пари на ящик "Шардоне", они подумают, что ты чертовски весело проводил тут время.
   У Котенка порозовели уши. Лица его в тот момент я не видел.
   - Не подумают!
   - Месяца три на одном маяке с герханцем... В таком возрасте... Почти уверен, поползут слухи.
   - Я не боюсь слухов.
   - Ну смотри. Черт, интригующие же должны заголовки появиться в газетах, - я хохотнул, - "Новая любовь графа-отшельника" или что-нибудь вроде. Ты станешь известным.
   - Почему? - насторожился он.
   - Прошло не так уж много времени с тех пор, как я здесь. Врядли обо мне вспоминают каждый день, но все еще помнят. Что ж, помнить будут еще долго. Я ушел не очень тихо.
   - Тебя сослали?
   - Нет, я не заключенный чтоб меня ссылали. Улетел сам. Написал прошение о переводе и все. Прошение удовлетворили.
   Останься я там, - я махнул рукой, обозначая это "там", - Меня наверняка отправили бы вскоре на передовую. Туда, где все время жарко и герханцы в цене. И, почти уверен, я бы не прожил там долго.
   - Ты плохой воин?
   - Не в этом дело. Они не разрешили бы мне долго жить. Месяц, два - от силы. Потом все. Никто не стал бы разбираться, чья именно торпеда нашла мой штурмовик.
   Котенок не спросил, кто такие "они".
   - Тебя хотели убить? Свои?
   Голос у него был недоверчивый, удивленный.
   - Я этого не знаю. Но у меня были основания считать, что такой выход их вполне бы устроил. Понимаешь, я оказался лишней и чуть-чуть неудобной фигурой на той доске. Эта планета - моя добровольная ссылка. Ты сказал, что я сбежал. Так и есть.
   - Ты их злить?
   Я закурил сигарету и заметил, что пальцы совсем не дрожат. Хорошо.
   - Что-то вроде. Я сделал кое-что. Давно, четыре года назад. Я был моложе и глупее и я сделал то, чего делать не стоило бы. А может, и стоило. Просто... бывает так, знаешь, когда просто совпало. Совпало - и все тут. Я всего лишь был одним из условий.
   - Ты кого-то убил? - жадно спросил Котенок, вглядываясь. Не знаю, что он мог рассмотреть на моем лице - солнце уже почти утонуло.
   - Не совсем. Хотя можно сказать и так.
   - Не понимать.
   - В тот момент я тоже не очень-то все это понимал... Все, подходим. Прыгай на причал, швартуемся. Канат привязать сумеешь? Только аккуратно, он тяжелый.
   - Угу.
   Котенок забрался ногами на борт и, когда "Мурена" встала узкой скулой напротив причала, легко прыгнул. Он привязал брошенный мной канат к тумбе, не очень умело, но быстро. Я решил, что поправлю потом.
   Маяк смотрелся неживым, много лет назад брошенным. Оставшийся на целый день без людей, он словно простериализовался. Но когда я разблокировал дверь, в коридоре радостно загорелись лампы. Здесь было тихо и тесно, отчего появлялось ощущение уюта. После липковатой сырости и свежести весеннего вечера тут воздух был сухим и домашним. Мы поднялись на второй ярус, плечо к плечу и вошли в кухню.
   - Хорошо съездили... - рассеянно сказал я, - Надо будет как-нибудь еще... Ты не видел коралловых рифов, да и вообще ни черта ты не видел. Земля - ерунда... Только с одеждой надо что-то придумать, я тебя в этом балахоне на палубу не пущу.
   Мы сидели рядом, наши руки почти соприкасались на столе. И я почувствовал, что... Да, несомненно. У нас появилась какая-то связь. Паутинка, протянувшаяся от него ко мне. Что-то такое... тончайшее, едва уловимое. И она была теплой, эта паутинка. Общие воспоминания о прошедшем дне словно стали нашими общими клетками, частью нас, которую не вырвешь и не забудешь.
   Мы просто сидели, молча. Подчеркнуто отдалившись друг от друга настолько, насколько позволяла тесная кухня, глядя в разные стороны. И поддерживали, как огонь костра, эту нейтральную настороженную тишину с ноткой безразличия. Но никто из нас не уходил. И теплая паутинка вибрировала, напрягаясь. Я осторожно касался ее, но не мог определить, тает она или крепнет. И даже собственные мысли, обычные четкие и ровные, сделались вдруг решительно непонятными, как будто и не моими.
   Предметы, окружающие нас, тоже стали незнакомыми. Словно я и не жил здесь долгие четыре года. Воздух, далекое марево заката за окном, ощущения кожи - все это сделалось вдруг незнакомым, но сказочно-загадочным. Как если смотреть на привычную картину сквозь цветной витраж.
   Мы будто выпали из привычного измерения, отгородились в своей маленькой замкнутой Вселенной, где нет ничего кроме возвышающегося над морем маяка и этой маленькой комнатушки с окном на запад. Наш мир - вздорный, бессмысленный, непонятный, вечно куда-то катящийся - был только из двух человек. И сейчас эти два человека молча сидели, глядели в разные стороны и молчали. И каждая нотка этой тишины звучала непохоже на другие.
   "Космос, только бы не зайти слишком далеко, - подумал я со знакомым ощущением стылой тоски в груди, - Это будет слишком и для него и для меня. И это убьет нас обоих."
   "А ведь ты смог бы, пожалуй, - сказал голос внутри меня, непривычно холодный и рассудительный, - Люди всегда шли за тобой, в тебе есть то, что влечет их. Дьявольская, трижды проклятая черта всех ван-Вортов. Ты уже приблизил его, ты можешь и большее. Вопрос в том, сможешь ли ты остановиться. Не он, ты."
   - Мне и не надо на палубу!
   - Кажется, придумал. Я про одежду. Жди здесь.
   Котенок, нахмурившись, остался сидеть на кухне, а я спустился на первый уровень, туда, где зажатые со всех сторон приборами и коробками со старым хламом, которого всегда хватало на маяке, стояли два шкафа. Я открыл их, обнажая потускневшие от времени кружева, змеиные узкие корсеты и лоскуты разноцветной ткани. Пахло здесь, как
   всегда в шкафу, который давно не открывали, затхло, но запах этот был даже приятен. Запах времени. Чтобы найти необходимое, мне пришлось основательно покопаться в шкафу. Я перебирал бесчисленные предметы женского туалета, принадлежащие женщине, которая никогда уже сюда не вернется, ища то, что может подойти.
   Несмотря на то, что с женщинами я прожил более чем достаточно, я никогда не мог и представить, насколько может быть богат их арсенал. Какие-то юбки с непонятными и немыслимыми разрезами, которые невозможно было представить на герханской даме, атласные прохладные блузы с подбитыми плечами, хищные корсеты со множеством непонятных мне ремней и шнуровок. Я перебирал все это, чувствуя легкий аромат духов, все еще не выветрившийся из шкафа и ощущал себя неловко. Раньше мне никогда не доводилось копаться в чужих гардеробах, тем более женских, но раньше я вообще часто поступал так, как не поступил бы сейчас. Всему свое время, граф.
   - Сколько тут бесполезных тряпок... - бормотал я, потроша недра шкафа, - Ну и зачем, скажите на милость, это все здесь?
   Может, на женском теле все это действительно смотрелось замечательно, я согласен был в это поверить, но само по себе все это выглядело как старые, сброшенные змеей кожи, омертвевшие и бесполезные. Наконец я нашел что-то более или менее подходящее - узкие кожаные штаны с широкими ремнями на поясе и у щиколоток. Жена полковника была невысока, как и все таури, я прикинул, что если она и была выше Котенка, то совсем немного. Конечно, на мужские штаны это не походило, но в то же время смотрелось настолько нейтрально, насколько это возможно.
   "Очень сексуально", - ехидно одобрил Линус-два.
   С остальным получилось все еще быстрее, чем я думал. Почти сразу нашлась зеленая шелковая рубашка с рукавами до локтя и высоким воротником. Ее покрой сразу выдавал пол ее обладателя, да и на груди, глазом видно, оставлено куда больше места, чем требуется мужчине.
   "Если будет упрямиться, одену на него это, - злорадно подумал я, откладывая платье с огромным вырезом на спине и длинной узкой юбкой, - Впрочем, у него инфаркт приключится, не стоит".
   Из обуви я довольно быстро подыскал пару черных тяжелых ботинок на высокой платформе и с тугой шнуровкой. Такой фасон был в моде лет десять назад, да и сейчас они смотрелись не очень женственно. Этого я и добивался. Закрыв шкаф, я вернулся на кухню с добычей в руках.
   Котенок сразу с подозрением уставился на одежду. Как зверек, увидевший что-то новое и несомненно опасное.
   - Это тебе, - сказал я, - Выглядит, может, не очень, но это лучше, чем ходить голышом или в мокрой рубахе.
   Я положил штаны и рубашку на стул, Котенок пристально впился в вещи взглядом.
   - Я не одену это, - процедил он сквозь зубы, поднимаясь и пятясь.
   - Почему?
   - Это женское. Женщины носят это.
   - Не вижу особой разницы, - покривил душой я, - Обычные штаны, обувь... В них нет ничего женского. Ты же носишь штаны?
   - Это женские штаны, - глухо сказал Котенок, глядя на меня с ненавистью и начиная неудержимо краснеть.
   - Ну и что?
   - То! Я не одену это.
   - Это просто одежда, понимаешь? Одежда! Какая разница, для кого она была сшита? Уверен, ее хозяйка все это даже ни разу не одевала. Смотри, крепкий материал, пару недель выдержит... Ну какая она женская? Обычные штаны...
   Котенок фыркнул и отвернулся. Врядли от нежелания созерцать меня, скорее - для того чтобы скрыть свой пунцовый румянец. "Космос, - подумал я в который раз, - До чего же эти варвары упрямые и наивные в некоторых вещах, уму непостижимо."
   - Это просто предмет туалета, - сказал я, пытаясь придать голосу убедительность, - Она служит для того чтобы телу было удобно. Раньше мы вообще ходили в звериных шкурах, у всех одинаковых, и что?.. Ну да, это женское. Что с того? Женщины что, не люди? Почему их одежда не может подойти тебе?
   - Сволочь! Я не женщина! - Котенок попытался выскочить из кухни, но я стоял у двери и успел схватить его за предплечье. Он мгновенно развернулся и выбросил вперед руку, целясь мне в лицо. Я мог бы просто отдернуть в сторону голову чтобы рука врезалась в дверную коробку, но пожалел его пальцы, просто перехватил у запястья. Котенок сдавленно выдохнул и собирался уже поднять вторую руку, когда я с силой положил ладонь на его плечо, - Пусти, сволочь!
   - Так, тихо, - я немного встряхнул его, - Может я и сволочь, так считаешь не ты один, но у меня есть одна не очень приятная черта - фамильное упрямство.
   - Пусти!..
   - Я от тебя не отстану, - я улыбнулся, - Мне не надо чтобы ты простудился и зачах тут. Ты про акклиматизацию слышал? Здесь другой климат, другие микроорганизмы, здесь все, черт возьми, другое! Нельзя перелететь на другую планету и расхаживать полуголым, как будто просто перешел в другую комнату. Даже я не хожу тут раздетым! Прояви мудрость, пойми, что я делаю это не из-за того, что хочу тебя унизить или насмехаюсь, нет, я просто беспокоюсь о тебе. Понимаешь? О тебе, деревянная твоя голова! Поверь, - я сел против него на корточки, свел вместе его руки, - Я никогда не причиню тебе вреда. Что бы ты не слышал о Герхане, мы привыкли уважать любую жизнь. Принципы, культуру, веру, традиции, все... Может, нас именно поэтому считают гордецами, что мы ценим то, что некоторые привыкли считать пустым звуком. Я не знаю, какие на вашей планете правила чести, обычаи, но я уважаю их. И меньше всего хотел бы тебя обидеть. Я сейчас предельно честен, Котенок. У вас женская одежда - это табу для мужчины? Ну, запрет?.. Может, что-то религиозное?
   - Н-нет... - с усилием сказал Котенок, все еще пытаясь вырвать свои руки.
   - Хорошо. Тогда может ты все-таки оденешься? Пожалуйста. Не позволяй гордости вести себя, это не тот проводник, который найдет нужную дорогу...
   - Не одену! - огрызнулся он, - Пусти!.. Не хочу! Я не женщина.
   - А чтоб тебя... Ты не станешь женщиной оттого, что оденешь это! Дьявол, это просто одежда!
   - Нет!
   - Ты стесняешься меня? Малыш, я герханец. Может, ваши представления о нас и преувеличены на пару порядков, но поверь, я видел многое такое, что тебе с твоим варварским воображением и не снилось. Уж кого-кого, а меня ты этим точно не смутишь.
   - Я не одену женскую одежду! Никогда.
   - Ты упрямее меня, - признал я, - Ты не Котенок, ты упрямый маленький осленок...
   - Мне все равно!
   - Ты можешь это сделать для меня? Не для себя, если тебе наплевать на свою жизнь - что ж, это твое право. Для меня.
   Можешь?
   - Имперское дерьмо.
   - Ясно. Ну что ж, иди.
   Я отпустил его руки, от неожиданности он едва не упал, но сумел сохранить равновесие. Координация движений и ловкость у него были на зависть рыси. Он тут же отскочил, выставив вперед когти, напряженный, собранный, готовый к прыжку. Я сел на стул, с которого встал пять минут назад, нарочито медленно налил себе воды в стакан.
   - Иди. Ты не хочешь одеваться? Иди. Я не собираюсь тебя заставлять силой.
   Он попятился, точно ожидая, что я вскочу и брошусь за ним следом. Потом повернулся и пошел в свою комнату, бросая на меня быстрые взгляды из-за плеча.
   - Да, еще... - я отставил стакан, - Потом, позже, ты сильно пожалеешь о том, что позволил решать за себя гордости, а не рассудку. К сожалению, в этом самом "потом" ты будешь уже один и помочь тебе я никак не смогу, даже если захочу. Но я уважаю тебя и твое решение, вне зависимости от его полезности.
   Котенок уже повернул за поворот, мне показалось, что он ушел к себе в комнату. Но спустя секунды две или три он снова возник в коридоре. Лицо у него было напряженное, он явно старался понять, какую еще гадость задумал для него коварный герханец.
   - Что? - спросил он неуверенно.
   - Через пару месяцев, а то и недель за тобой придет корабль с Земли. Я думаю, я скажу ребятам из конвоя кое-что. По секрету, конечно. Ну, ты понимаешь.
   - Что скажешь?
   - Про меня. Про тебя, - я коснулся пальцем сперва своей груди, потом указал на Котенка, - Про нас.
   - Не понимать, - сказал он неуверенно, глядя на меня большими глазами.
   - А они поймут. Нет, ничего такого, я просто скажу им, что мы были любовниками. Ну, вместе спали. Мы ведь были здесь одни очень долго, я был очень одинок, а ты был очень славным пленником. В общем, я не смог устоять. Я герханец, они совсем не будут удивлены. Ведь действительно, мы тут так долго, одни на всей планете... Кто угодно почувствует себя одиноким! Тем более, что ты сразу мне понравился и был не против общества зрелого мужчины из известного рода.
   Лицо у Котенка стала того цвета, который бывает ранней весной у тающего снега - бледно-серым.
   - Дерьмо... - сказал он.
   - Я скажу, что нам было очень весело тут, одним. Действительно, что нам еще тут было делать? Обычная история, ничего особенного. Люди, которые половину жизни мотаются по Галактике, слышали еще и не такое. А от меня именно такого и ждут, можешь не сомневаться.
   - Это ложь. Я скажу им.
   - Не думаешь же ты, что они поверят тебе? - усмехнулся я беззлобно, - У тебя нет и шанса из сотни. К тому же почти голый, в моей рубашке... Уверен, они решат, что мы совсем не скучали тут. Разумеется, весь путь до Земли они будут обсуждать это, в полете не так уж много развлечений, а через два дня после того, как вы сядете, об этом уже будет знать каждая газета и каждый информ-канал в Солнечной системе. Ты даже представить не можешь,
   как быстро распространяются такие новости. Не веришь мне? Котенок, мне все равно. Это никак не повредит моей репутации или репутации рода, для герханца в этом нет совершенно ничего особого, да и редкий имперец осудит это. К тому же я никогда не вернусь обратно. Когда ты единственный человек на планете, тебе все равно, что происходит за ее пределами. Я буду жить тут до конца. А у тебя впереди долгий путь и люди, стоящие вдоль этого пути, будут смотреть на тебя не как на пленного воина, они будут смотреть на тебя как на мое отражение. Слава моего любовника - она прилипнет к тебе до конца твоих дней. Тебе никогда уже не дадут покоя, даже в глубокой старости. Эту печать тебе придется носить до последнего, но выдержишь ли ты ее вес?.. Представь себе, что будет в исправительном комплексе. Думаю, ты догадываешься, что происходит с людьми, которые попали туда с... с такой репутацией. Нельзя сказать, что их жизнь после этого заканчивается, но тебе придется сильно измениться. И уж конечно, у тебя не останется ничего от того, чем ты дорожишь сейчас. Ничего, это все будет не скоро, может корабль прибудет вовсе
   через полгода... Надеюсь, не сильно напугал тебя перед сном. Ну, спокойной ночи. Иди.
   Он хотел броситься на меня, но я предупреждающе выставил перед собой руку.
   - Не стоит. Ты уже пытался.
   - Ты не сделаешь этого... - он дышал очень тяжело, - Ты не посмеешь.
   - Да? Откуда ты знаешь? - удивился я, - Для меня это совсем не сложно.
   - Сволочь.
   - Разумеется. Мир вообще не очень любезен, Котенок. Я стараюсь соответствовать твоим представлениям о настоящем герханце и, кажется, у меня уже получается, не так ли?
   - Я...
   - Да, это шантаж, - я обезоруживающе улыбнулся и скрестил на груди руки, - Мы взрослые люди и нам привычнее называть вещи своими именами.
   - А если я...
   - Разумеется, тогда я ничего и никому говорить не буду. Конечно, слухи будут, без этого никак, но без моих слов они умрут раньше, чем местные бактерии, которых вы прихватите в шлюзе. Делай выбор.
   - Но... я... - он смотрел на лежащие вещи, в глазах его, широко открытых, был страх.
   - Малыш, - я очень медленно и осторожно положил руку на его плечо. Он все равно вздрогнул, - Мы в жизни боимся многих вещей. Очень часто мы боимся глупостей, таких, который боятся нет смысла или глупо. Иногда наши страхи оказываются сильнее нас, вырываются наружу и начинают делать за нас выбор. Тащат нас на аркане туда, куда надо им. Ты боишься, что будешь выглядеть смешно в моих глазах. Или не смешно, а скажем так... неоднозначно. Так вот - этот страх тянет тебя не в ту сторону, Котенок. Ты не будешь выглядеть для меня смешно и уж тем более я не вижу в тебе потенциального любовника. Извини, но ты не в моем вкусе и у тебя никаких шансов. Ничего не поделаешь.
   - Да? - он очень хотел в это поверить, я видел по его глазам. Хотел - и боялся.
   - Слово воина. Ты хороший парень и мне нравится просто быть с тобой и помогать, чем могу. То, что я делаю - оно для тебя, Котенок. Своих целей я добиваюсь гораздо быстрее и наглее, уж можешь мне поверить. Веришь?
   - Я не верить герханцам.
   - Хорошо.
   Он протянул руку к одежде, прикоснулся и едва ее не отдернул. Потом набрался смелости и осторожно, будто держа огромную медузу, прижал их к груди.
   - Ты обещаешь.
   - Да.
   - Хорошо, - он вышел из кухни и скрылся в своей комнате.
   Я устало выбил из пачки сигарету, закурил. Потом спохватился, включил вытяжную систему чтобы прогнать дым, сел ближе к окну.
   Тебе мерзко, Линус? Должно быть мерзко. Ты был жесток с ним, ты намеренно испугал его. Для его же блага? Ты веришь в это?..
   У сигареты был отвратительный вкус, я докурил до половины и затушил о крышку мусоросборника.
   Минут через пять я услышал его шаги в коридоре. Осторожные, робкие. Судя по звуку, он даже одел ботинки. Из кухни в коридор падало пятно желтого света, на его границе что-то шевельнулось и замерло.
   - Иди сюда, - сказал я, - Не стесняйся.
   - Я...
   Голос у него был беспомощный, тонкий. Мне захотелось обянть его, как тогда, на острове, прижать эту глупую вихрастую голову к груди и дать ему хоть что-то. Не любовь, но хотя бы какую-то светлую частичку. Согреть.
   - Все в порядке, не бойся.
   Он вышел, очень медленно. На ногах у него были штаны, блестящая черная кожа обтягивала его как родная, но от этого, увы, не выглядела более мужественно. К низу штанины немного расширялись и болтались парусами, не касаясь ботинок на высоченной платформе. Я поймал себя на том, что смотрю на его стройные ноги. Пояса он застегнул, отчего его талия сделалась еще тоньше. Рубашка была ему чуть великовата, но совсем чуть, мягкая ткань свободно лежала на нем. Несмотря на долгое время, проведенное в шкафу, рубашка ничуть не помялась, ткань блестела свежо и ярко. Только на груди болтались лишние складки. Котенок тщательно застегнул все пуговицы до самого горла.
   И теперь он стоял, не в силах поднять на меня глаза, свесив голову, сжав крепко ноги и прикрывая скрещенными руками живот. Щеки у него были такого цвета, что закат на их фоне бледнел. Он выглядел... может, не так, как подобает выглядеть парню в шестнадцать лет, но хорошо. Одежда чересчур подчеркнула его субтильность, особенно облегающие штаны, увидь я его в первый раз - почти наверняка бы решил, что это молоденькая девушка. К тому же, сгорая от стыда, Котенок в непривычной для себя одежде, смотрел только в пол и крутил пальцы, что тоже ничего не добавляло ничего к образу мужественного варвара.
   "Он красивый, - шепнул тепло в щеку голос, - Ты ведь видишь это. Он действительно симпатичный... Смотри, какие ноги... Идеально сложен, верно?"
   Я придушил шепот, наступил ногой на его змеиный липкий хребет. И улыбнулся.
   - Очень хорошо. Рубашка под цвет твоих глаз... Тебе идет.
  
  

ГЛАВА 12

  
   - Линус.
   Я сидел на верхнем этаже маяка, когда услышал его голос. Стоял ясный весенний день, из тех, которые приносят на теплых крыльях прохладный сильный ветер. Я сперва собирался выйти в море чтобы снять показания авто-зондов, но передумал, позволил лени одержать верх. Какие-то биологи много лет назад наставили вокруг маяка зондов и время от времени мне приходилось обходить их, собирать информацию и отправлять ее через спутник. Течения, температура воды, пути миграции рыб, сейсмическая активность в районе дна... Это было той обязанностью, которую можно отложить. В этот день мне не хотелось покидать маяк.
   Я сидел в кресле с ногами, лениво листал книгу, глядел на море. Сегодня оно было золотистым, ласковым. Еще полтора месяца - и придет лето. Можно будет купаться у косы, ловить жежчужниц, плавать без осточертевшего гидрокостюма... Уже без Котенка. Я опять буду один.
   - Линус.
   - А? - от неожиданности я чуть не выронил книгу. Черт тебя побери, нельзя же так подкрадываться!
   Он стоял на пороге, смущенно глядя в сторону и теребя пояс.
   - Доброе утро, Котенок. Уже поел?
   - Да.
   - Заходи, заходи. Ты мне не помешал, не бойся.
   Котенок всегда избегал заходить на верхний ярус, да и моего общества никогда не искал, я удивился. Но к удивлению примешивалась и радость.
   - Что делать ты? - спросил он, косясь на книгу в моих руках.
   - Читаю. Стихи. Я выписываю книги сюда, когда не забываю. Ты читаешь по-имперски?
   Он покачал головой.
   - Плохо.
   - Можешь послушать. Вдруг понравится? Вот...
   Я зашелестел страницами. Не то, не то... Ну хотя бы... Мне хотелось найти для него что-то особенное. Хотя я и понимал, что врядли ему понравится то, что нравится мне. В узоре строк не будет ничего интересного для него и вихри поэзии для него ничто по сравнению с вихрями схватки. Я искал минуты пол, выбирая, отбрасывая и выбирая вновь. Герханских авторов я отсеивал сразу - несмотря на всю витиеватость изложения и неважное знание языка, Котенок нашел бы здесь, отчего покраснеть.
   Я хотел показать ему что-то красивое. Показать, что красота может быть заключена не только в бою, надо лишь найти ее и разглядеть, смахнуть пыль с чистой алмазной капли.
   Потом я бросил это бесполезное занятие и открыл книгу наугад.
   - Давай вот это...
   Я стал читать, тихо, с плавными интонациями, немного нараспев:
  
   Отгорело, оплавилось, преобразилось
   Почернело, сажа липнет на кожу
   Терпеливо сжигаю в огне я свою позолоту
   И весна дышит в шею, смеется тихонько
   Тянет в форточку жаркую сытую рожу
  
   Отгорело. Осыпалось. И слой за слоем
   Я ищу под своей золоченой броней
   Ту самую ржавую мелочь
   Эту самую кислую горечь
   То, что называется мной
  
   Отгорело. Молитва - смешок
   Стружки золота мотыльками
   Садятся покорно у каменых ног
   Тень густую бросает золоченый сапог
   Веками, веками, веками...
  
   Я захлопнул книгу.
   - Все? - безразлично спросил Котенок.
   - Нет, там еще много. Но это не совсем то, что надо. Тебе не понравилось?
   Он поковырял пальцем пояс.
   - Красиво.
   - Это Обуялов, из раннего. Я лучше найду тебе что-то другое.
   Он ничего не сказал, я вновь открыл книгу и стал листать свежие еще, пахнущие типографией, страницы. Взгляд наткнулся на красивые ломанные строки и, еще прежде, чем схватить хотя бы одно слово, я почувствовал, что это ему понравится.
   - Ну слушай. Кхм...
  
  
   Рассечено, изломано судьбою -
   Здесь небо не воздух, а иприт
   А мы стоим, мы все - герои
   Мы выкованы той же злой судьбою
   И - воля ваша! - мы не ляжем,
   Пока над нами это небо не сгорит!
  
   Там был песок, кровавою рудою
   Ложился он на лица и тела
   Гремело сзади и кричал там кто-то
   Какие-то забытые слова...
   Быть может, я?..
   И к стенам злой, визжащей Трои
   Бежали мы
   Ведь мы же все - герои!
  
   А горизонт черти рвали в клочья
   Мы видели их зыбкие хвосты
   Из-под земли все лезли в гору,
   Расцветали
   Пороховые черные цветы
   А мы все шли, туда, где неба нету
   Где небо не воздух, а иприт
   Мы знали, суждено нам биться
   Пока земля под нами не сгорит
  
   Наш лейтенант, от дыма одуревший,
   Рвет ворот из казенного сукна
   И он хрипит:
   "Ребята, баста.
   Не дотянуть нам даже до темна.
   Фрегаты к черту, сгорели на орбите...
   Один за всех, да все за одного!
   В аду местечко, парни, прихватите
   Я в очереди очень уж давно"
   Видать, так суждено.
  
   Но мы все лезем, дальше, выше
   И воздух здесь как будто бы темней
   Эй, пулеметчик, держи два цинка
   Сыграй нам что-нибудь повеселей!
   Но клюнет вдруг - с разбегу, мощно, больно
   На животе - кровавая роса
   Катись все в ад!
   И режет душу подкожная алая звезда
   Туман в глазах и запах старой хвои
   Черт, как же так стряслось?
   Ведь мы же, вроде бы, герои?..
  
   Последний вздох сжимает сердце вязко
   И вроде тихо - все уж отгремело
   Закат. И дым по небу.
  
   ...я видел, как оно сгорело...
  
   - Вот так.
   Котенок серьезно смотрел на меня.
   - Это - что?
   Я посмотрел примечания.
   - Паськов, "Вальсовы строки". Написано было около тридцати лет назад, после неудачной десантной операции на Вальсе. Я немного помню то время. Говорят, там действительно была мясорубка. Корабли поддержки уничтожили еще на подходе и тысячи людей остались без помощи и малейшего шанса. Им даже некуда было отходить.
   - Они были герханцы?
   - Нет, герханцев там не было, - помедлив, сказал я, - Восьмая десантная бригада имперского флота. Но это были, без сомнения, отважные и мужественные люди.
   - Красиво.
   - Тебе понравилось? Но ведь Паськов писал про солдат Империи.
   - Врага тоже можно уважать, - нахмурился Котенок, - Они были смелые люди.
   - Врага, но не герханца, так? - Котенок явно не собирался отвечать. Да и ждал ли я ответа? - Герханец не может заслуживать уважения?
   - Ты - враг, - вдруг четко сказал он.
   - Это не новость, - заметил я легко, - Герханцы враги почти для всех. Даже для Империи.
   - Не понимать.
   - Герхан - не та планета, которая пользуется большой любовью. Мы - заносчивые гордецы, всегда бывшие слишком ненадежными и слишком себе на уме. Нас уважают, но в то же время и боятся. И нам никогда не доверяли.
   - Вы - лучшие воины Империи.
   - Четыреста лет назад Герхан вообще не входил в Империю, но после Третьей Ганнимедской Битвы, когда его флот оказался почти полностью уничтожен имперцами, ему пришлось занять свое место. Однако Империя потеряла слишком много сил для того чтобы настоять на своем, в общем-то это была пиррова победа. Герхан вошел в Империю и обязался поставлять бойцов в Военно-Космический флот, формально подчинился имперскому командующему и признал власть Императора. Вместе с тем, у нас всегда были вольности, такие, которые были немыслимы для других планет. Собственный суд, деньги, почти полная автономия в законодательстве. Но мы так и остались чужаками, подозрительными и опасными. Если бы у Империи не было более опасных врагов, нас раздавили еще давно. Но жизнь устроена так, что всегда выгоднее объединяться с одним врагом чтобы уничтожить другого вместо того чтобы драться с каждым по отдельности. Мы - последний козырь в имперской колоде, Котенок. Его стараются не вытаскивать до последней минуты, но если уж вытащили - используют на полную.
   - Пушечное мясо.
   - Не только. Почти все искусство Империи - это Герхан, малыш. С Герхана пришли художники, скульпторы, писатели, поэты, лучшие математики и ученые, программисты, техники, стратеги, философы... Империя без Герхана - как человек без рук и глаз.
   Зеленые изумруды подернулись тонкой пленкой удивления.
   - Я думать, вы воины.
   - Всего понемногу, - шутливо сказал я, - Война - это тоже искусство, Котенок. Человек, познавший красоту, может создавать ее во всем. И гениальный художник, чьими полотнами восхищаются во всех частях обитаемой Галактики, вполне может быть таким же гениальным летчиком-истребителем или диверсантом. Наверно, тебе будет сложно это представить.
   - Война - красота?
   - Да. Это искусство, не менее сложное, чем математика и не менее красивое, чем живопись. И в то же время уродливое. И завораживающее. Война - это наша работа и здесь мы добились бОльшего, чем все остальные. Мы создаем самое смертоносное оружие и самые грозные корабли. Нам завидуют, нас боятся и нам не доверяют. Герхан - это Афины современности, невозможная смесь красоты и жестокости. Вы, кайхиттены, когда-нибудь тоже придете к этому, если сможете продержаться столько времени и не упасть на колени. Пока вы научились понимать жестокость, но еще не видите сквозь нее красоту. Для вас война - тоже жизнь, но это суровая жизнь, просто попытка выжить и размножиться. Но рано или поздно вы тоже увидите красоту. Ни на что непохожую, изящную, тончайшую красоту боя.
   - Я тебя не понимать, - серьезно сказал Котенок, старательно глядя себе под ноги, - Ты говорить - бойня. Ты говорить - нет ни одной причины для убийства, которая себя бы оправдывала.
   Он очень тщательно произнес эту фразу, даже с моими интонациями. Мне даже показалось, что я гляжу в собственное лицо, только куда более молодое и... я не смог найти нужного слова.
   - Я рожден для этого. Война - моя кровь и моя жизнь. И что бы я не думал по этому поводу, я не могу изменить себя. У меня было много времени чтобы смотреть и еще больше - чтобы думать.
   - И ты все еще думать, что война - это красота?
   Как осиный жалящий укол в шею.
   - Да! - я разозлился, мгновенно, ярко, - Красота! Уродливая красота! Что ты можешь об этом знать? Ты еще ребенок, черт... Ладно, все. Не будем об этом. Ты... ты... Тебе не понять этого пока. А лучше, если ты вообще этого не поймешь, с твоими-то варварскими мозгами.
   Котенок даже не шелохнулся.
   - Ты говорить, что война - это красиво. Это искусство. Ты герханец. И ты бежать от нее. Я не понимать. И все еще считать, что это...
   - Прекрати! - не выдержал я, - Это не та тема, на которую я хотел бы беседовать, да еще и с сопливым мальчишкой. Сколько тебе? Шестнадцать? Это тот возраст, когда кажется, что все понимаешь и во всем можешь разобраться, достаточно лишь копнуть глубоко. Поверь, есть ямы, которые не стоит раскапывать.
   - Такие ямы называются могилами.
   Я кинул в него сборником стихов, но Котенок легко уклонился, лишь едва отстранившись в сторону. Книга с треском ударилась о стекло и мертвой птицей упала на пол с распростертыми крыльями.
   - Ты злишься, - сказал Котенок с каким-то оттенком презрения.
   - "Ты зол Юпитер, и значит, ты не прав", - процитировал я, остывая, - Космос с тобой, что ты от меня хочешь?
   - Ничего, - сказал он, - Ничего.
   Котенок повернулся чтобы уйти.
   - Стой! Мне уже надоели все эти "говорить" и "бежать", - я с раздражением выхватил с полки первую попавшуюся книгу, бросил ее, - Будешь читать по четыре часа в день! Дети лучше говорят на имперском, чем ты.
   Он поймал книгу, но его лицо не выразило ровным счетом ничего. Просто человеческое лицо - кости, кожа, нос, глаза...
   - Все? - спросил он терпеливо, глядя в пол. Голос прозвучал низко, ровно. Но за ним я почувствовал что-то большее.
   - Нет, еще не все, - я встал, подошел к нему. Видно было, с каким трудом Котенок остался на месте, не попятился. В вентиляционном отверстии вычислительного блока торчало перо. Белое, тронутое желтизной перо. Я взял его и воткнул ему в волосы за левым ухом, - Я разозлил тебя?
   - Я - твой враг, - ответил он спокойно, но с той же интонацией, - Я тебя тоже злить.
   - Ты - не мой враг, Котенок.
   - Ясно.
   Он вышел.
  
  
   В следующий раз я увидел его вечером.
   Сидел, долго курил, пытался читать, но стихи вызывали мучительную изжогу, в них было что-то общее с неприятным сырым вечером, какая-то монотонная муторная нота, которая все не стихала и не стихала. Я попытался было пить вино, но и это вызвало во мне отвращение. Ничего не хотелось. Хотелось лишь засунуть голову в ледяную воду, так, чтобы холод впился ломотой в виски, освежил мозг, выгнал все то серое и крошащееся, что в нем засело так давно.
   "Ты перегружен, - сказал я сам себе после второго стакана вина, - Ты устал, друг Линус. Ты сбился и ни черта вокруг не видишь. Отдохни, это пройдет. А про мальчишку забудь. Вздор все, полнейший вздор..."
   Даже море изменило, оно серело внизу частой зубчатой теркой, неуютное, сырое, тревожное. Неприятная картина. Глядя на него я за две минуты набросал стих, но стих этот оказался нелепым, грубым и с уродливым, как частые серые волны, ритмом. Я с удовольствием разорвал листок, скормил мусороприемнику.
   Наконец я решился. Пригладил волосы, спустился на второй ярус и осторожно постучал в дверь. Ответа мне не было, хотя сквозь щель пробивался свет. Но я привык не ждать ответов. Медленно приоткрыл дверь.
   Котенок, забравшись с ногами на диван, сидел по-турецки, обтянутые черной кожей ноги смотрели в разные стороны. Неподалеку, страницами вниз, лежала открытая книга - та самая, что я ему дал. Комната как будто преобразилась, хотя ни один предмет не покинул своего места. Воздух в ней казался другим, не таким, как везде. Я жил в ней долго, достаточно долго чтобы привыкнуть к ней так, как улитка может привыкнуть к своему панцирю, но сейчас мне показалось, что я никогда прежде тут не был.
   - Можно?
   Котенок бросил на меня взгляд, колючий и резкий, как разряд тока. Повернулся ко мне правой стороной лица, нарочно чтоб не смотреть на меня. Пера за ухом у него уже не было.
   - Привет, - я сделал шаг, - Можно к тебе? Или ты не принимаешь гостей?
   Он медленно, как будто нерешительно, кивнул.
   - Надеюсь, не помешал тебе.
   - Герханец.
   - Что? - я не ожидал, что он заговорит.
   - Зачем ты пришел?
   В этот миг его глаза встретились с моими и мне показалось, что тот самый электрический разряд, который был в его взгляде, прошел по моему позвоночнику. Мне показалось... Я отразился в огромных глазах, в двух бездонных невообразимых изумрудах, отразился целиком, со всеми своими мыслями, страхами, планами. Такое уже бывало. Мне показалось, что он проник в меня, прочел насквозь. И я опять увидел свое отражение в его глазах - мерзкое, коварное, похотливое. Отвратительное существо, урода. Одно мгновенье, но я видел свое отражение и я видел в нем себя.
   - Ты приходил утром... - я сел в кресло, закинул ногу на ногу, - Кажется, ты что-то хотел сказать мне. Извини, тогда я был не в духе.
   - Я приходил.
   - Да. Извини, если я был груб.
   - Сперва оскорбить, потом просить... прощения, - медленно сказал Котенок, глядя почему-то на обложку книги, - Я понимать. Ты герханец.
   - Что ты хочешь сказать этим? Да, я...
   - Я не обиделся на тебя. Ты всегда лжешь, Линус. Я понимать тебя.
   - Лгу? - я растерялся.
   - Да, - он провел рукой по обложке, будто смахивал пыль, - Ты не можешь меня обидеть, герханец.
   Как и прежде, он ложил слова осторожно, гладко, впритык друг к другу, как крошечные хрупкие кирпичики.
   - Ты говорить, тогда... На острове. Ты много говорить, герханец. Ты лжешь, всегда.
   - На острове? - я вдруг увидел и ровную поверхность моря и редкую зелень деревьев и узкую худую спину удаляющегося от меня человека.
   - Ты много говорить там, герханец. Я тебе верить. Ты лгать мне.
   - Почему ты так решил? - точно острая ветка скребанула по груди, - Черт возьми, ко...
   - Я для тебя пленный варвар, - сказано было без малейшей интонации, но я уловил под этим тонкую миндальную горечь, - Ты говорить, мы здесь только люди - я и ты. Ты говорить, что не причинишь плохого. Ты солгал мне,
   Линус ван-Ворт. Ты... - он замешкался, нащупывая языком нужное слово, - тре... тер...
   - Терпишь, - каменным голосом сказал я.
   - Терпишь, - кивнул он, - Ты терпишь меня. Ты лгешь мне. Я - игрушка. Да?
   Много-много маленьких хрупких кирпичиков. Огромная стена.
   - Космос с тобой, Котенок! Что ты такое говоришь!
   - Зачем я? - спросил он. Изумруд потемнел, - Зачем?
   - Почему ты решил, что... черт... Я привык к тебе, Котенок. В тебе есть что-то такое, что есть во мне. Я еще не знаю, что это, да и не уверен, что смогу узнать. Единственное, что я знаю наверняка - с тобой мне лучше, чем без тебя.
   - Ты меня не знать.
   - Я знаю тебя. Я вижу твои глаза, Котенок. Я вижу тебя самого. Посмотри на меня.
   Он поднял голову, опять сверкнул этот проклятый невыносимый изумруд, в душу плеснуло горячим и несдержимым - будто огромная волна накатила. Но я выдержал этот взгляд. Впервые.
   Секунд десять мы смотрели друг на друга и это было так непривычно, что время вокруг нас замерзло, отвердело, потеряло текучесть.
   Глаза в глаза.
   Найти в этой стене трещинку... нащупать...
   Что ты такое, Котенок? Откройся мне.
   - Ты странный человек, Линус ван-Ворт. Ты смелый и ты трус. Ты любить войну и бояться смерти. Ты бежать сам от себя, хотя сам понимать, что... что нельзя. Нельзя так. Ты спасать меня... Три раза. Спасать свой враг. И сам не знать, зачем. Ты странный человек.
   - Ты тоже странный человек, - сказал я почти шепотом.
   Он посмотрел на меня как-то странно. Я наконец почувствовал, что рядом со мной сидит настоящий и теплый живой человек, а не просто вырезанная из камня кукла. Паутинка раскалилась, стала жечь. Соединяющая нас тончайшая струна. Канал, которого каждый из нас боялся коснуться.
   - Мы разные. Очень.
   - Да, - согласился я, - Очень. Мы сможем стать друзьями?
   Он печально качнул головой.
   - Мы враги, Линус. Мы можем притворяться - тут. Не потом.
   - Понимаю.
   - Утром я... хотел спросить. Когда я улечу?
   - Я не знаю. Подтверждения еще не пришло, сообщения идут долго.
   - Сколько мне осталось?
   - Ты так спрашиваешь... - я засмеялся, но не своим голосом.
   - Я не буду жить там, - сказал Котенок серьезно и вместе с тем очень твердо, - Потом смерть.
   - С ума сошел? Смерть! Тебе мало того, что тут три раза чуть с головой не расстался? Все не терпится? Даже и думать не смей!
   Он улыбнулся. Глаза остались теми же, а губы искривились, отчего у лица получилось странное выражение. Зачарованный им, я осекся.
   - Ты помешаешь мне, Линус ван-Ворт?
   - Котенок, ты не знаешь, о чем говоришь. Жизнь не кончается только из-за того, что попадаешь в плен! Не твоя рука отмеряет жизнь.
   - А ты...
   - Нет, ни разу. Но если бы попал в плен, уж точно не стал бы выкидывать таких глупостей. Уверен, рано или поздно Империи придется объявить обмен военнопленными и...
   - Ты не понимать, - миндальная горечь стала сильнее, я ощущал ее так явственно, что зудела кожа на лице, -
   Я не могу сдаваться.
   - Правила клановой чести?
   - Да.
   - К черту их.
   - Ты - ван-Ворт. Ты знать, что такое честь рода.
   Он был прав. Я знал, что такое честь рода.
   - Сколько мне осталось?
   - Самое большее - два месяца, - сказал я глухо, - Корабль прибудет не позже начала лета.
   - Два месяца... - протянул он задумчиво, - Это много.
   - Может, и раньше. Минимум - недели три. Ты уверен, что тебе хватит трех недель, парень?
   - Жизнь всегда кончается. Дело не в сроке. У нас есть поговорка - счастье змеи не зависит от ее длинны.
   Я не нашелся, что сказать.
   Сидящий передо мной Котенок спокойно отмерял собственную жизнь, он не просто прикидывал, он очень серьезно размышлял, что такое два месяца и как их лучше потратить. Как никогда мне захотелось встать и выйти, хлопнув дверью.
   Я молча сидел напротив него. А он рассматривал собственные пальцы и тоже молчал. Может, он думал о том же.
   Я хотел сказать что-то, но что я мог?.. Слова липли к языку, но все это были не те слова.
   - Спасибо, - вдруг сказал Котенок, - Теперь я спать.
   - Гммм... да, - я неуклюже поднялся. Теперь уже я не мог смотреть на него, - В общем, до завтра... Спокойной ночи, Котенок.
   - Спокойной ночи, Линус.
  
  
  
   Этот день не стал ничем особенным, просто еще один узелок на паутинке, он мало что изменил в наших отношениях. Как и прежде, мы почти не встречались на маяке. Котенок продолжал избегать меня, хотя теперь этот инстинкт уже не гнал его сломя голову, как прежде. Просто если мы оказывались в одной комнате, он тут же начинал беспокойно
   ерзать и, как правило, бесшумно выскальзывал прочь прежде, чем мне удавалось перекинуться с ним хотя бы парой слов. Если же он задерживался, кончалось тем, что выходил я.
   Я не мог долго оставаться с ним рядом. Я чувствовал его неприязнь - кожей, нервами, каждым квадратным миллиметром тела. Это было почти физическое ощущение. Я словно оказывался в зоне жесткого излучения, которое гнало меня прочь, едва лишь только коснувшись. Рядом с ним я чувствовал себя неуютно, старался найти причину чтобы выйти, но бывало, что выходил и без причины.
   Это ощущение, которое у меня тотчас появлялось, было вдвойне неприятнее тем, что я понимал - Котенок чувствует его гораздо сильнее. Я причинял ему боль только тем, что находился рядом. Я был его мучителем. Мы делили это чувство, похожее не жжение от жалящего прикосновения большой медузы, делили неуклюже и неумело.
   У нас не было ничего общего, кроме этого.
   "Брось, - устало бормотал голос иногда, - Ты мучаешь не только себя, но и его. К чему устанавливать связь, если по этой связи пускать ток?.. Ты сожжешь его, а потом сожжешь и себя. Не иди дальше, Линус. Ты уже давно забыл, чего хотел и с чего все началось."
   "Он почти стал человеком, - упрямо отвечал я, чувствуя отвращение к этому самому упрямству и к себе самому, - Я не могу".
   "Ему осталось не так уж и много. Не отравляй ему последние дни".
   "Мы оба отравлены - и я и он. Я уже не могу отказаться. Мне надо дойти до конца. Разгадать его, разбить эту проклятую маску, вытащить на свет Котенка - настоящего, живого. Я чувствую его под этой оболочкой."
   Мы частенько беседовали со вторым Линусом за бутылкой вина.
   "Помпезные покровы, - говорил он, - Шикарная занавесь театра, скрывающая гнилую сцену. Он просто нравится тебе, вот и все. Прекрати прятать свои мысли за бесполезной и вычурной драпировкой".
   "Да, нравится. С первого дня. Но это не то..."
   "Вот как? - тот, второй Линус приподнимал невидимую бровь, - Давай начистоту? Он притягивает тебя. В этом нет ничего странного или предосудительного. Он действительно чертовски притягательный варвар. У него есть эта варварская харизма, какой-то магнитик, вроде того, что заключен в тебе самом. Вы поймали друг друга в магнитное поле. Ты хочешь его, но ты боишься сломать его. Потому что он не готов к этому и, скорее всего, слишком боится - тебя, но больше всего - себя самого. Есть игрушки, на которые можно смотреть только через стекло, ты знаешь это."
   "Я хочу помочь ему. Только это."
   "Он притягивает тебя?"
   "Да. Но дело не в этом".
   "Ты пожираешь сам себя изнутри. Брось это."
   "Эта дорога для нас двоих. Нам надо пройти по ней до конца - это важно и для Котенка и для меня. Мы должны что-то понять. Не знаю, что, но я чувствую - он часть моего будущего. Через него я смогу открыть то, на что пока смотрел через замочную скважину. Он - ключ ко мне."
   "Оставь эту напыщенность для своих стишков, она ни к черту не годится тут."
   "Я знаю, что это звучит глупо".
   "Наверно, даже догадываешься, насколько. Пустые слова. Блеклая позолота. Сгнившие кружева... Ты так и не набрался смелости не лгать хотя бы самому себе".
   "Это наша дорога."
   "Она приведет его к могиле, да и тебя тоже, - демонически шептал на ухо голос, - Ромео и Джульетта двадцать третьего века... Это не может закончиться ничем хорошим. Ты - имперский офицер, герханец. Он - пленный варвар. На что ты надеешься?"
   "Ни на что, - отвечал я и внезапно чувствовал облегчение от того, что все оказалось так просто, - Я больше ни на что не надеюсь. Я просто пытаюсь нащупать эту дорогу. Для нас двоих. Я не знаю, куда она приведет нас, но я никогда не любил ходить теми дорогами, конец которых виден с первого шага. Она может привести к катастрофе, да так и будет, скорее всего. Но ты не прав, мой друг. Я набрался смелости. Я иду вперед, потому что знаю, эта дорога - моя жизнь. Я должен был ступить на нее много лет назад, но струсил. А теперь я буду идти по ней до тех пор, пока смогу. И рядом со мной будет идти мальчик с худыми ногами и непослушными вихрами, лезущими в разные стороны. Почему-то оказалась, что эта дорога для нас одна. Я чувствую это. Нам надо идти в одном направлении. Мы поможем друг другу увидеть конец".
   Линус, скрипя старческими смешками, отпускал какие-то пошлые каламбуры, но я уже не слышал его. Я сидел, потягивал вино и чувствовал себя так, словно увяз в слое плотных, оплетающих тело водорослей. Раза два или три я крепко напился, но ни разу не потерял контроля над собой. Всякий раз, когда мой плавающий взгляд натыкался на бутылку и рука уже тянулась к стакану, я вспоминал взгляд Котенка - презрительный, брезгливый.
   И было в нем еще что-то. Тончайшая трещинка по золотому блюдцу, что-то в толще изумрудов... Что-то, что невозможно было разглядеть. Но мучительно хотелось.
   Слишком, слишком глубоко в зеленом мерцании - жжет, обжигает...
   Я выныривал из короткого хмельного забытия, тянулся за новой сигаретой, забыв про предыдущую, еще тлеющую в пепельнице, и продолжал сидеть, глупо пялясь в стекло. За стеклом было море и небо, и то и другое - призрачное, затянутое туманной зыбкой дымкой. В зеркале отражался рано постаревший человек, сухой, с породистым, но изъеденным одиночеством лицом. Он насмешливо и пьяно глядел мне в глаза, но скрытая сторона глаз, не видимая сперва, принадлежала человеку, который долго и тщетно что-то обдумывал, что-то затвердело в этом взгляде, сделав его почти черным и холодным. Это был мой взгляд. На лбу прорезались морщины, тонкие, некрасивые. Губы словно бы тоже затвердели, уменьшились. Человек, отражавшийся в зеркале, был неприятен мне. Под его кожей скрывалось что-то.
   Я почему-то вспомнил камни, которые выкидывало на косу волнами. Весь день они лежали, высушенные, пыльные, бесформенные куски бесполезной твердой породы. А ночью за ними приходила волна и уносила с собой. И они тогда уже казались маленькими кусочками мокро мерцающей ночи, отражали колючие искры звезд, шелестели в лохматых волнах прилива... Они выглядели совсем иначе, чем днем.
   "Я уже похож на настоящего отшельника, - думал я с черным удовольствием, разглядывая свое отражение, - За эти кадры информ-каналы отвалили бы целое состояние. Опустившийся, сломавшийся граф на своем необитаемом острове посреди Космоса. Некогда сверкавшая мантия превратилась в лохмотья, царственный взор потух, золотой обруч давно потерян... Еще один дряхлеющий кусочек прошлого, выкинутый на берег проворной волной."
   "Ты не человек для него, - неожиданно мягко сказал Линус-Два, - Неужели ты не видишь его глаз? Всмотрись в них. Что ты видишь там кроме зеленого огня? Ты хочешь создать вокруг себя красивую сказку о том, как непримиримые враги находят друг в друге недостающую им обоим частичку? Не стар ли ты для сказок? Глупо все это, как глупо..."
   В этом голосе уже не было ехидства, это был голос очень уставшего и постаревшего человека, отчаянный и разбитый. Он мог принадлежать тому, чье лицо я видел в зеркале. Бедный друг мой Линус-Два, ты тоже постарел... Ты лишь моя тень, у которой осталось сил лишь только на то, чтоб изредка шептать мне в ухо. Ты - призрак настоящего графа ван-Ворта, того, который четыре года назад, выдохнув из легких стерильный воздух шлюзовой камеры, в первый
   раз ступил на песок. А я уже не он.
   Я протянул руку и коснулся зеркала. Глаза отражения тревожно блестнули.
   - Это не дорога графа, - сказал я так тихо, что едва расслышал собственный голос, - Это моя дорога.
   Зеркало не отвечало.
   - Я слишком долго пытался ее не заметить. Теперь она сама нашла меня. Это судьба. Если я не коснусь ее, скорее всего она исчезнет, растворится как лунная дорожка, и вместе с ней растворится смешной маленький подросток с вихрами, торчащими в разные стороны. Я буду жить дальше, может еще долго. Но нужна ли жизнь человеку с таким лицом?
   Отражение прикрыло глаза, мрачно клюнуло носом. Его достоинство было в том, что оно всегда соглашалось.
   "Ты готов решать и за него тоже? - голос посерел, стал глуше, - Пойдешь на это? А просил ли он тебя? С чего ты решил, что он тоже готов выбрать этот путь? Долго ли ты его знаешь?"
   "Я это чувствую".
   "Не чувствуешь, только хочешь."
   "Мне придется показать ему эту дорогу."
   "Дай ему спокойную смерть. Не будь жестоким. Парень и без того натерпелся довольно, пусть уйдет со спокойным сердцем. Ему не много осталось, ты знаешь. Дай ему дожить так, как он считает нужным."
   Я долго сидел на карнизе, ежась от ветра, чувствуя себя жмущимся к остывающей лампе мотыльком. Маяк спал, обшивка быстро охлаждалась, возвращая ночи украденное у солнца тепло. Всего лишь огромный белый шпиль. Крошечная тюрьма для двух человек. Я сидел на самой вершине этой тюрьмы, подо мной хлестко и зло бормотали свою вечную песню волны, изрыгая едва видимую грязно-белую пену и непонятную рваную зелень.
   - Шторм будет, - сказал я в ночь, глядя вниз.
   Ночь ответила мне порывом ветра, швырнула за шиворот ворох холодных соленых брызг. Я бросил вниз бутылку, она подмигнула огоньком на выпуклом боку, окрасилась темным, скользнула и растворилась в воде. Прыгнуть следом... Пройти сквозь свет и темноту, погрузиться в воду, стать с ней единым целым... Сорвать с себя старые и ненужные покровы. Я представил себе, как это выглядит, когда перед глазами разрастается грязно-бирюзовое пятно, в ушах визжит ветер и все светлее, светлее...
   Ты стоял здесь, Котенок, как я теперь. Ты смотрел отсюда же вниз и, может, думал о том же, о чем думаю я теперь. Ты был сильнее меня? Или просто это был твой выбор - не идти по дороге даже если стал на нее одной ногой? Хорошо, что ты жив. Если бы ты погиб, это так и осталось бы для меня неизвестным - и еще много времени я искал бы ответ в непрозрачной водной скорлупе и в мертвом бледном лице. Зная, что ни то ни то уже ничего не сможет мне
   сказать. Я рад, что ты жив, Котенок.
   Море волновалось, где-то в его глубине зарождался шторм, прорываясь на поверхность тяжелыми мыльными пузырями и глухим пока, отдаленным рокотом. Море беспокойно ворочалось, мутно блестя чернильными разводами. Оно ждало шторма, готовилось к нему. Я представил, как черные волны захлестывают косу, перекатываются через нее иссиня-черными зубьями, утягивают за собой песок и камни, бессильно скатываясь по белоснежной обшивке маяка. Воздух гудит, точно наэлектризованный, хлещут мокрые бичи ветра, готовые располосовать все на пути.
   Раньше я любил смотреть на шторм, но сейчас мне хотелось тишины.
   Я бросил вниз недогоревшую сигарету и запер дверь.
  
  

ГЛАВА 13

  
  
   Шторм разразился еще ночью. Маяк дрожал, отражая наступления волн, где-то за его стенами гудело, тряслось, шипело... Беспокойный тревожный запах моря, как всегда во время шторма, врывался внутрь, но быстро терял свою тяжелую грозность, засыхал, осыпался. В маяке было тепло и уютно, здесь шторм не имел силы.
   Я полночи лежал на лежанке и глядел в потолок, не закрывая глаз. Несмотря на выпитое вино и равномерные гулкие удары за стеной, сон не шел. Явь не отпускала меня, приковав к горячим влажным простыням. Заснул я лишь тогда, когда в небе стала растворяться предутренняя гадкая серость.
   Мне снились те люди, которых не было в живых. Брат.
   Он что-то говорил мне и слова эти во сне достигали меня теплыми мягкими волнами. Я видел его лицо - тоже почему-то постаревшее, заострившееся. Его волосы, как и прежде развивались, а за его спиной был Герхан. Не просто планета, а вся Вселенная, весь мой мир, упакованный в одно слово. Герхан. Звенящая зелень листвы, древние морщины гор, таких высоких, что болит шея, когда пытаешься задрать голову и рассмотреть их вершину, звенящие жилы ручьев...
   Мы говорили с ним. Обо мне, о нем, о Котенке. Эта тревожная нотка сохранилась в памяти, но о чем именно мы с ним говорили - я не помнил. Память была чистой, как утренний песок, до блеска вылизанный волнами. Брат мне не снился давно, уже лет пять.
   Проснулся я, как ни странно, довольно рано и без обычного в таких случаях чувства усталости. За стеклом гремело, там волны дробили косу, подгоняемые свистящим ветром, они шли от самого горизонта, черные высокие плавники, более грозные, чем любой шнырек. Картина была великолепная, но я не стал задерживаться - наскоро умылся, выкурил утреннюю сигарету и спустился на кухню.
   Там уже хозяйничал Котенок, я услышал звон посуды еще на лестнице.
   - Доброе утро, - сказал я весело, - Что у нас на завтрак?
   Он уже не дернулся при звуке моего голоса, но я видел, как напряглись, одревенели, его шея и плечи. Он резал мясо, не настоящее, конечно, стандартную порцию суб-продукта из упаковки. Нож в его руках ходил медленно, отделяя тонкие аккуратные ломти.
   - Доброе, - сказал он, оглянувшись на меня.
   - Кажется, ничего особенного у нас не будет? - осведомился я, наливая в кружку горячее и густое, как лава, кофе.
   - Нет.
   Он закончил резать мясо, также аккуратно сложил его на тарелку, взялся за хлеб. Я давно заметил, что на завтрак он никогда не готовил много, предпочитая наспех проглотить небольшой кусок. Может, дело в том, что утром больше шанс наткнуться на меня?..
   - Как тебе погода? - я ткнул горячей кружкой в окно. Там, за мокрым серым стеклом бушевало море. Отсюда, со второго яруса, оно казалось больше и свирепее. Я сперва думал, что Котенок испугается такого проявления стихии, но он не подавал виду.
   - Громко.
   - Лаконично. Ты никогда не думал о будущем писателя? Тебе стоило бы писать поэмы или, скажем, романы...
   - Ты злиться.
   - В смысле? Что ты имеешь в виду?
   - Ты злиться, - он спокойно взглянул на меня и продолжил нарезать хлеб, - Ты всегда говорить таким голосом, когда злиться.
   Спокойно и печально. Черт, малыш...
   - Ну что ты такое... - я подул на кофе, выигрывая время, - Разумеется, я не злюсь на тебя.
   - Хорошо. Завтрак - вот.
   Он взял с тарелки причитающуюся ему часть и уже готов был шмыгнуть в дверь. Раствориться в безжизненной тишине маяка, уйти из того измерения, где ходит пугающий и опасный ван-Ворт.
   - Стой, - бросил я вслед. Я ожидал, что он не обратит на меня внимания, но Котенок замер у самого порога. Плечи под зеленым шелком напряглись еще больше, - Не хочешь подняться наверх?
   - На-верх? - спросил он настороженно.
   - На крышу. Там можно замечательно позавтракать. С видом на море. Оттуда замечательный вид. Волны видно издалека... Очень красиво.
   - Я не люблю волны.
   - Тогда мы сможем просто посмотреть на них вместе за завтраком. Что думаешь?
   Он не хотел этого, я видел, как затвердели его губы.
   - Пошли, пошли, - я подхватил тарелку с хлебом и мясом, - Я захвачу термос.
   Точно загипнотизированный, Котенок пошел за мной. Штаны он подкатал выше щиколоток, ботинки же напротив туго зашнуровал насколько это было возможно.
   - Ты не имеешь ничего против того чтобы позавтракать в моей компании?
   - Нет.
   - Вот и отлично, - преувеличено бодро заметил я.
   Мы поднялись наверх, я поставил еду и горячий термос на давно пришедший в негодность вычислительный блок, служивший мне кофейным столиком, а иногда - и рабочим верстаком. Котенок отошел к самому краю купола, заложив руки за спину, посмотрел с высоты на море. Оно точно отразилось на его лице - оно стало бледнее, резче.
   - Шторм не сильный, баллов семь. Осенью здесь бывает повеселее. Проклятая весна... Погода здесь непредсказуемая, сколько лет живу - а так и не привык.
   - У тебя есть спутник.
   - Я редко просматриваю сводки погоды.
   - Почему?
   - Не люблю знать все заранее... Кофе будешь?
   - Угу.
   Я разлил из термоса кофе, Котенок осторожно принял свою кружку, обжегся и зашипел, дуя на покрасневший палец.
   - Раньше я любил смотреть на шторм. Потом устал. Но выглядит внушительно, да?
   - Страшно.
   - Здесь мы в безопасности. Маяк рассчитан на гораздо более сильные волны, такие, каких в этих широтах нет, - поспешил успокоить я, - Его практически невозможно уничтожить, разве что с орбиты.
   Котенок покосился вверх, будто пытаясь рассмотреть в черно-серых, укутавших небо, лепестках огненную нить залпа орбитального логгера.
   - Не люблю волны. И море тоже. Оно страшное.
   - Вовсе нет. Если не делать глупостей, оно не опаснее мухи. Я живу здесь уже прилично.
   - Я не говорить "опасное", я говорить "страшное", - Котенок досадливо дернул бровью, - Неприятное. Большое.
   - Слишком большое?
   - Да. Слишком.
   - Не все большое обязательно страшное. Мне так всегда казалось. Вот слоны, например... Огромные животные, но добрейшей души, если не провоцировать их. Или парящие жуки с Ганнимеда, - я говорил еще что-то и чувствовал, как удаляюсь от цели с каждым словом. Я говорил не так, я перепутал направления и путеводная паутинка в моих руках стала ледяной. Надо было вернуться к чему-то, что ему близко, - Настоящий воин не боится ничего.
   Я положил на хлеб мясо, откусил кусок, запил из кружки. Котенок примостился подальше от меня, положив тарелку на колени и сев, как обычно, по-турецки. Есть он не стал, вяло ковырял ногтем суб-продукты.
   - Я не воин, - сказал он как-то очень-очень тихо, - Я могу бояться.
   Я даже перестал жевать.
   - Ко... Кхм... Ты о чем, малыш?
   Он посмотрел на меня - в который раз за прошедшее время? - и я почувствовал прорастающий внутри шипастый клубок - глаза у него блестели. Так, как не могут блестеть глаза Котенка. Влагой.
   - Я не воин, - повторил он, звонче, голос зазвенел, как струна, которая вот-вот оборвется, - Не смотри на меня так.
   - Прости, - я отложил враз ставшей непослушной рукой хлеб, - Я взял тебя в плен как воина, ты честно пытался прикончить меня и, надо сказать, едва не достиг успеха. В том, что ты оказался пленником, нет никакого позора, я старше и опытнее тебя на много, очень много лет. Ты дрался как храбрый воин, Котенок, и мне приятно было встретить достойного противника тут.
   Он усмехнулся - криво, печально. В его глазах был туман.
   - Я хочу туда. К морю.
   - На карниз? - опешил я.
   - Да.
   - Слушай... Уже без глупостей, правда? Без трюков?
   И тогда случилось что-то совсем невероятное, такое, что мир перед моими глазами едва не сделал кувырок.
   Котенок подошел ко мне, положил на плечо невесомую руку и сказал тем же звенящим голосом:
   - Без глупостей, Линус. Даю слово.
   Я промычал что-то неразборчивое и полез за ключами. Котенок ждал, отвернувшись и наблюдая за волнами, которые с нечеловеческим упорством пытались подломить нашу с ним тюрьму. Едва я открыл дверь, внутрь влетел порыв ледяного ветра, затанцевал вдоль стен, поднял с пола мелкие обрывки бумаги. Котенок улыбнулся, беспомощно и тонко. И шагнул на карниз.
   Я готов был прыгнуть следом, сграбастать за шиворот - как в прошлый раз. Если успею. Если в этот раз он станет колебаться. Но он не стал ничего такого делать. Просто сел на карниз, там, где обычно сидел я, свесил ноги вниз и стал медленно ими болтать в воздухе. Ветер рвал его рубашку, зеленая ткань выглядела как огромный мотылек, бьющийся снаружи о стекло.
   - Холодно, - сказал Котенок.
   - Конечно холодно, пустая твоя голова! - рассердился я, - Пневмонию решил получить? Воспаление легких? На, одень.
   Я дал ему свою куртку, он безропотно накинул ее на плечи. Я присел неподалеку, но ног спускать не стал, вытащил сигарету, с трудом подкурил.
   - Я не воин. И никогда им уже не буду, - сказал Котенок, ветер попытался вырвать эти слова из его губ и растащить их, разметать в воздухе, но я все услышал, - Ты можешь не обращаться со мной как с пленным воином, герханец.
   Я мог спросить "Почему" или еще что-нибудь столь же глупое, но не стал.
   - Я был единственным из экипажа, кто ни разу не был в бою. Мы лететь в бой. В первый бой для меня. А потом ты.
   Мерцание экранов, переплетение дрожащих кривых, ровно бегущие столбцы цифр... Я только нажал на кнопку. Я просто сделал свою работу - быстро, четко и правильно.
   - Я хотел остаться. Умереть с кораблем. Мне не разрешили.
   - Не разрешили умереть?
   - Да. Капитан кинул меня в капсулу. Я просил его... сильно просил, - Котенок сжал кулаки, - Он говорить, что я недостоин. Я не воин. Они погибли все - там. Я тут. Я пытался остаться. Он ударить меня, потом кинул... Я не воин.
   - Воин - тот, кто имеет смелость жить, а не тот, кто торопится отдать жизнь по любому поводу. Ты грустишь только из-за того, что тебе не дали умереть?
   - Я никогда не стану воином, - он не слышал меня, - Уже никогда. Я умру с длинными волосами.
   - Причем тут волосы?
   - Мы получаем право брить волосы только тогда, когда убиваем первого врага. До того... - он со злостью дернул себя за локон. Слезы в его глазах высохли, но изумруды все еще влажно мерцали, - Умереть с длинными волосами - позор для мужчины.
   - Перестань, - я осторожно взял его за руку, впившуюся в волосы, разнял крепко стиснутые пальцы. Он даже не обратил на меня внимания, я разжимал сделанный из мертвой стали капкан, - Умереть с чистыми руками - это не позор. Кроме того, это явно смягчающее обстоятельство, я почти уверен, что тебя не продержат в исправительном комплексе и месяца. Ты не дрался с имперскими войсками, фактически ты невиновен по всем статьям. Ты сможешь получить свободу, работу... Твои длинные волосы могут спасти твою короткую шею, Котенок.
   - Я уже говорить тебе. Я не полечу отсюда.
   - Полетишь! - я тряхнул его за плечо, - Если понадобится, я лично погружу тебя в трюм, спеленутого как следует. Ты что себе думаешь, пустоголовый мальчишка? Геройства тебе захотелось? Смерти? Романтика в заднице заиграла? Смерти ему не дали, ч-черт... Не валяй дурака! Жить надо, понимаешь ты это - жить! Вот она, жизнь! - я махнул в воздухе рукой, собирая в ладонь холодные брызги, легко шлепнул его по щеке, на бледной коже заалел неровный отпечаток. Котенок даже не пошевелился, - Мученик на мою голову... Ты еще не знаешь, что такое жизнь, а все туда же... Подвиги, слава, традиции... Ты человек! Живи! Дыши! Чувствуй, черт тебя подери! А вместо этого... Как робот... Отвратительно.
   - Так говорят все герханцы?
   - Я не герханец больше! - соль горела на моих щеках. В жилах тек огонь, - Я бежал оттуда! Отец отказался от меня. Мой титул - лишь несколько бесполезных букв, приставка к имени. Я опозорил свой род - так, как еще никто не мог. К черту все это! Славные смерти, фамильные традиции, военная слава... Неужели ты думаешь, что если б я
   ценил все это, я сейчас сидел бы здесь? - я ударил ладонью по парапету, - Я ушел от этого. Плюнул и ушел. Чтобы найти себя, отделить все, что налипло ко мне за столько лет, выскрести суть... Ты не поймешь, черт. Ты всего лишь глупый варвар, голова которого набита всякой чушью, как и полагается варвару в таком возрасте. Ты ничего не знаешь о жизни и, думаю, уже и не узнаешь.
   - Ты предал род, - утвердительно произнес Котенок.
   - Да. Закон чести требовал чтобы я сам снес себе голову или позволил сделать это другим. А я бежал - сюда.
   - Ты боялся смерти?
   - Я боялся умереть не собой.
   - Как это?
   - Ты не поймешь.
   - Я не пойму, - согласился он, - Честь для меня - это больше всего...
   - Превыше.
   - Да, превыше. Превыше всего. Мне проще умереть, чем пойти против нее.
   - Честь! - я неприятно хохотнул, - Это не честь, Котенок, это программа, которую записали в твою пустую голову задолго до того, как ты очутился здесь. Ты тоже не нашел себя. Не смог отскрести приставший мусор. Предпочел тонуть вместе с ним... Не позволяй решать за себе, пусть даже это будет и честь!
   - Это не мусор. Честь - часть меня. Я, - он положил руку на грудь, - это много всего.
   - Личность.
   - Да. Личность. Честь - она внутри меня.
   - Ерунда. Неужели ты с рождения стремился убить как можно больше врагов чтобы остричь наконец волосы? Это - честь?
   - Убить врага - честь.
   - Тогда убей меня, - сказал я голосом холодным, как металл парапета, - Я - твой враг. Других врагов здесь нет. У тебя будет повод остричь волосы. Давай, бей. Я не буду защищаться, слово бывшего графа ван-Ворт. Если это - честь, я не буду становиться у нее на пути.
   Он сидел совсем рядом со мной, промокший, лицо мокрое, забытая куртка свисает с плечей.
   - Я не могу этого сделать, - прошептал он, его губы двигались так, словно каждое слово могло обжечь, - Я не могу убить тебя.
   - Что? Что ты сказал?
   - Не могу... - глаза опустились, - Я пытался. Тогда... Когда ты дать ружье. Мы стреляли друг в друга. Последний патрон был сухой, я знать, что он выстрелит. Я перевернул другим стволом. Не знаю, почему, но я не могу прервать твою жизнь. Ты заколдованный, Линус. Я чувствую, что... Я не понимаю этого. Ты враг и я ненавижу тебя, но убить тебя
   я не могу.
   И он заплакал. Не трагично, не навзрыд. Просто опустил вихрастую голову и задрожал. Под нами грохотали волны, они были похожи на вытесанные из камня лики свирепых викингов с огромными седыми бородами, из черного и тяжелого камня. А рядом со мной сидел, свесив ноги, Котенок, укрытый моей курткой и всхлипывал. Он уже не притворялся, соль разъела его маску, оставив обнаженными лицо и глаза.
   Человек, потерявший все и боящийся что-то искать. Лисенок, который давно забыл, что значит - чувствовать тепло. Забытый всеми, замерзший, покорно опустивший голову.
   - Ты что... ты... - испуганно забормотал я, не зная, что делать, - В чем дело, малыш? Пожалуйста, перестань... Ради старика Линуса.
   - Я... Я не могу у-у-уубить врага... Не могу... Я - позор своего рода. Я не имею права жить.
   Я крепко обнял его, прижал к себе. Под курткой чувствовались его выступающие ребра. Моей щеки коснулись волосы, мягкие, пахнущие морем и солью, торчащие в разные стороны. Я запахнул накрепко куртку на нем и прижал этот всхлипывающий и едва шевелящийся сверток к своей груди. И у меня почему-то возникло ощущение, что я сжимаю что-то очень теплое. В голове зашумело, словно там тоже начался шторм, перед глазами поплыли алые звезды.
   - Ли... Не отпускай меня... сейчас...
   - Не отпущу, - сказал я голосом, который сам уже не слышал много лет, - Ни за что не отпущу...
   Я сжимал его так, как можно сжимать жизнь. Мы стали одним целым. И вокруг нас уже не было шторма.
   - Ты... ты мой самый лучший враг...
   - И я всегда буду рядом. Я буду твоим самым постоянным и надежным врагом.
   Я нашел его губы и меня бросило в жар, когда я сообразил, что происходит... Мозг обложило толстым войлоком, до него все доходило смазано и слишком поздно, это было похоже на рваный, в плохом качестве стереофильм. И только с опозданием я понял, что означает этот соленый и в то же время сладкий привкус на губах.
   Он дрожал, губы у него были прохладные, маленькие, но сильные. Он жадно впился в меня, и эта сила была порождена скорее страхом. Точнее - той горячкой бесстрашия, которая рождается из страха, когда человек понимает, что обречен. Это был поцелуй обреченного, горький, сильный и с привкусом отчаянья. Как перебродившее вино. Последний прыжок смертельно раненного волчонка.
   Вкус безумия на губах.
   Я чувствовал себя так, словно летел сквозь темноту, которая то взрывалась сполохами всепожирающего пламени, то превращалась в ледяную стужу, от которой замерзали даже кости. Это было безумие и это был бесконечный полет, полет без скорости и направления. Полет к мертвой точке. Сумасшествие.
   Я чувствовал, как жадно и неумело впиваются его губы, терзал их и не мог вырваться из этого затяжного полета, меня затягивало еще глубже, туда, где уже нет света и воздуха, где есть только мы - я и он. Мы оба были там, нас обоих несло в сумасшедшем течении времени и пространства, туда, куда мы столько времени хотели попасть - и куда так боялись.
   Мысли метались так быстро, что я не успевал разглядеть их разноцветные зыбкие хвосты. И только в висках тяжелыми медными молотами билось: "Все, хватит, ради Космоса, остановись".
   Он убивал себя, сжигал себя заживо, словно я был всего лишь доменной печью. Он уничтожал себя, этот глупый и отважный Котенок, таял в этом поцелуе. Это и было его самоубийством, куда более надежным, чем если бы он положился на логгер или свинец. Он уничтожал самую свою суть, не тело, а то, что было им самим. В этой сладострастной пытке он убивал себя, убивал все, что составляло его некогда прежде. Веру, честь, верность... Это была страшная картина и вместе с тем я не мог оторваться от нее. Кто-то другой, находящийся бесконечно далеко от меня, подумал мельком - обхватить Котенка за плечи еще крепче, один несильный толчок... Я увидел, как сплетаются в диком хороводе мельтешащие звезды над нами, как все ближе вода - черная, пенная, злая, как играет тусклый желтоватый свет на хищных боках камней внизу... Закончить все одним движением, аккуратным уколом тонкого лезвия. Все... Оставить позади бесполезный хлам, скинутый на обочину. Прекратить мучения двух человек.
   Наш поцелуй длился больше вечности и не меньше нескольких секунд.
   Потом Котенок тихо вскрикнул, толкнул меня в грудь и вскочил. Ноги у него подгибались, глаза были расширены.
   - Я... я... - он судорожно втянул воздух, пошатнулся и приник к стеклу чтобы устоять на парапете.
   Наверно, у меня был глупый и сумасшедший вид. Такой же, как у него.
   - Это ничего... - брякнул я какую-то чушь, зазвеневшую фальшивым золотом, - Все в порядке, ты...
   Он обвел невидящим взглядом море, в его глазах отразилась бесконечная черная линия изломов. Потом беспомощно прижал руки к животу и скользнул внутрь маяка. Моя куртка упала на пол, я лишь успел увидеть, как взметнулись за его спиной шелковые зеленые крылья. Потом едва слышимые шаги по ступеням - и все. Я остался сидеть, одинокая серая фигура над бушующим морем.
   - Котенок!.. - крикнул я ему вслед, хоть и знал, что это бесполезно.
   В голове немного кружилось, губы пересохли. Я еще чувствовал его прикосновение, ощущал его губы, запах его волос. И чувствовал себя отвратительно. Вот теперь - все. Это уже конец. Он будет бояться даже смотреть на меня. Я воплотил все его страхи, которые мог. Лживый похотливый герханец, ты был таким с самого начала. Ты знал, чем
   это кончится. Убеждал себя, лгал - и ему и себе, но знал. Ублюдок. Мразь.
   - Котенок! - я поднялся, пошел за ним. Ступени привычно ложились под ноги, но я качался, как будто успел выпить уже пару бутылок. Его дверь была закрыта, я прикоснулся к ней ладонью и так и замер, не в силах открыть ее. Преграда передо мной была крепче силового поля.
   Я развернулся и пошел обратно.
  
  
  
   Рассвет застал меня врасплох, как вора. Я стоял на палубе "Мурены", оперевшись локтями о крепкие поручни и курил, стряхивая пепел в воду. Море, из которого выкипела вся дремавшая в глубинах ярость, ластилось как щенок к ватерлинии, стараясь коснуться ее лазурной слюдой набегающих волн. Высоко в небе кричали гребешки. Они выписывали
   круги над маяком, то и дело камнем падая к воде чтобы подцепить когтями выбравшуюся слишком близко к поверхности рыбешку. Также быстро они вновь набирали высоту и только блестящее серебро чешуи говорило о том, что заход был удачен. Полдесятка зыбких, хаотически двигающихся точек зависли надо мной.
   "Сколько сходства, - думал я, поглаживая фильтром сигареты губу, - Они похожи на нас гораздо больше, чем это кажется с первого взгляда. Бессмысленные метания в небе, хаотические петли, крики... Потом бросок - и ты уже сытый, спокойный, паришь в восходящих потоках, наблюдая осоловевшим взглядом морскую гладь. Потом опять голод - и снова тебя несет, швыряет из стороны в сторону, куда глаза глядят, гонит неизвестно куда - туда, где обманчивым бликом сверкнет чешуя, а может и не чешуя вовсе, а отблеск солнца в волне..."
   Табачная копоть оседала где-то на полпути к легким, я долго кашлял, плевал в море и чувствовал, что полон изнутри выпаренной морской солью, которая уже начинает разъедать меня. Тошнотворное, выворачивающее наизнанку чувство.
   "Все правильно, - сказал я себе, - Ты знаешь, что надо сделать."
   Рассвет близился, солнце уже ползло из-под воды, медленно, но неотвратимо. Там, где оно поднималось, вода окрашивалась в желтый и алый цвет. "Мурена" работала на холостых, еле слышно. Если бы не тонкая вибрация под ногами да показания приборов, можно было бы подумать, что она еще не отошла от ночного сна. Я бросил сигарету, вернулся в рубку и положил руки на штурвал. От непривычки он казался влажным, холодным и неудобным. Но я знал, что это скоро пройдет. Вообще все скоро пройдет. Выйти на малых оборотах, чтоб двигатель работал лишь немногим громче шелеста волн, развернуть катер, взять курс. Котенок ничего не услышит. Даже если заметит - я уже буду
   далеко.
   "Достаточно. Достаточно далеко".
   Катер был намертво привязан к причалу силовым полем, я всегда крепил его перед штормом чтобы волны не разбили корпус о камни. Одно нажатие кнопки - и оно исчезает. "Мурена" свободна. Топлива - под завязку, хватит на то чтоб обойти планету два раза. Оставалось только отсоединить тонкий мост, нашу последнюю связь с землей. Я вышел на палубу, двумя быстрыми движениями отсоединил крепления и мост, зажужжав, стал медленно втягиваться в причал. Я мог идти обратно в рубку - задавать курс, выводить "Мурену" в море. Но я замешкался у трапа. Стоял и смотрел на маяк. На темные окна второго этажа. Возможно, они будут первым, что придет мне на память, когда я захочу вспомнить Котенка - темные круглые провалы, похожие на глядящие в лицо дула. Но наверно я вспомню и то чувство выпаренной соли внутри. И еще что-нибудь.
   - Пока, - сказал я тихо, чтобы это не было слишком пафосно, - Бывай, малыш.
   Я похлопал по перилам, "Мурена" любила такую грубоватую ласку, убедился, что мост ушел полностью, а силовые контакты разомкнуты. Передо мной было море. Похожее на Космос - бесконечное, огромное, непонятное. Оно ждало меня, играло на горизонте желтыми и белыми бликами. Что ж, я тоже этого долго ждал.
   Движение на берегу я заметил, когда до рубки оставался один шаг. Я мог сделать этот шаг, просто один маленький шаг. И ничто не помешало бы мне вновь положить руки на штурвал. Двигатель "Мурены" мурлыкал, он был готов не теряя ни секунды повести нас вперед. Туда, откуда маяк не виден даже крошечным белым пятнышком. Но, кажется я оставил на берегу то, что держало куда крепче контактов силового поля. Я прикрыл глаза, глубоко вздохнул. Один шаг. Будь мужчиной. Ведь ты сделал выбор. Просто шагни и возьмись за штурвал. Нить рвется тем быстрее, чем резче рывок. Не надо тянуть из себя жилы, старый неуверенный Линус. Брось это. Шаг... Ты уже не увидишь ничего из рубки, только бесконечную плоскость вспарываемого острым носом моря да темные точки птиц высоко в небе. Ты опять будешь свободен.
   И я не сделал этого шага. Вынул еще одну сигарету, сунул в рот не тем концом, потом и вовсе выронил в море.
   Котенок шел быстро, глядя то на меня, то себе под ноги. Рубашку он не одел, розовато-серый отсвет солнца ложился на его худой торс и плоский живот, отчего кожа выглядела загоревшей.
   В сердце засосало, я набрал полную грудь тяжелого морского воздуха, вытащил еще одну сигарету. Котенок шел к катеру, но не легко, как обычно, плывя над землей - он словно потяжелел, ноги оставляли глубокие отпечатки на бледном утреннем песке. Несколько раз мне удалось увидеть его лицо, но я опять не смог рассмотреть в нем ничего
   живого. Просто глаза, просто скулы, рот. Деревянная маска, надетая по случаю. Я махнул ему рукой, этот жест дался мне тяжело, все тело словно проржавело в суставах. Он не ответил, все также шел ко мне, ровно и тяжело. И глядя на цепочку его следов, тоже ровную и глубокую, я еще раз остро - как бритвой по запястью - пожалел, что не успел сделать тот самый последний шаг.
   Он подошел почти вплотную, между нами было только полметра пустоты. Мне показалось, что он сейчас легко перепрыгнет с причала на палубу, но он не стал этого делать. Остановился напротив меня. Молча. Я тоже молчал. Со стороны это должно было походить на странный ритуал.
   - Котенок... - я еще не знал, что собираюсь сказать. Но ощущение его имени, пусть даже не имени, а данного мною же прозвища на губах подействовало как глоток старого вина - я закашлялся, потерял дыхание.
   - Линус... - его голос тоже дрогнул, но он справился с собой, продолжил сухо, - Я приношу извинения за... за вчера. Я не хотеть. Так получилось.
   "Да, - подумал я, - Так всегда получается. Глупый, смелый, наивный зверек..."
   - Понимаю. Ничего страшного не случилось, верно? Все в порядке, Котенок. Поверь, одним поцелуем ты старика Линуса не совратишь.
   Я подмигнул ему и подмигивание это получилось каким-то двусмысленным, маслянистым. По крайней мере Котенок опустил лицо.
   - Хорошо. Извини.
   - Не стоит, - я махнул рукой, - Поцелуй не серьезнее рукопожатия. Не думай об этом. Если бы я стал переживать по поводу каждого поцелуя из прошлого, у меня не оставалось бы времени ни на что другое. И если честно, найти друга гораздо сложнее, чем найти любовника, пусть и на краю Галактики.
   Я опять посмотрел ему в глаза. Но это уже были не изумруды, я даже удивился, почему раньше сравнивал их с камнями, это были как будто два ярчайших изумрудных цветка, таких огромных, что к ним хотелось прикоснуться пальцем. На меня давно, очень давно так не смотрели. Это было приятно.
   - Тогда не уезжай, - попросил он, - Я хочу чтоб ты вернулся.
   - "Уплывай", а не "уезжай", - автоматически поправил я и спохватился, - Ты думал, я не вернусь?
   - Да.
   - Что ты... С чего ты так решил? Глупости. Если ты про еду, я просто перетащил на борт припасы на случай дальнего рейса. Мне надо будет разобраться с зондами, это несколько часов хода.
   - И ты вернешься?
   Он никак не отметил эти слова интонацией, они звучали также сухо, как и прочие, но я внезапно почувствовал, как исчезает, растворяется в токе крови это посасывание в сердце. И сразу стало легче.
   - Я вернусь, - сказал я серьезно, протягивая ему руку, - Обещаю. Я тебя не брошу.
   - Здесь, - добавил он, на его губах появилась тень горькой улыбки, - Спасибо.
   Я положил руку ему на плечо, он прикрыл ее сверху своей ладонью, я чувствовал его узкие прохладные пальцы на своем запястье.
   А потом я вернулся в рубку и повел "Мурену" прочь от клочка суши и спицы маяка, туда, где в сверкающем зеркале моря отражались первые янтарные кусочки солнца. Но время от времени я бросал взгляд назад и видел крохотную фигурку, замершую на пирсе. Она становилась все меньше и меньше, скоро ее уже можно было принять за невысокое деревце или швартовочную тумбу, но я смотрел на нее до тех пор, пока не начали слезиться глаза. А потом, стоило мне на секунду отвести взгляд, она пропала. Слилась с серым пятном косы, лишь белоснежный шпиль маяка по-прежнему был различим.
   - Я вернусь, - сказал я сам себе, - Жди меня.
   И я вернулся. "Мурена" нащупала причал, когда солнце давно утонуло в море, не оставив даже алой полосы, море сонно плескалось, его обсидиановая поверхность ничего не отражала, она впитывала в себя все, как огромная черная дыра. Я зачерпнул ее в ладонь, когда сошел с пирса, плеснул в лицо. Знакомый соленый вкус придал сил, я пришвартовал катер и снял ящик с записями. День выдался тяжелый, не такой тяжелый, как мог быть, но повозиться пришлось немало. Сперва пропал один из зондов - то ли фиксирующий трос оборвало штормом, то ли его решил попробовать на зуб тритон. Примитивная аппаратура не имела выхода на спутник, пришлось искать ее по старинке. Как капитан древнего китобойца, я пол дня шнырял по морю, вглядываясь в воду и то и дело меняя курс. Весьма утомительная работа, особенно когда на борту ты единственный человек. Я все же нашел его - в двадцати километрах к югу. Запасного троса на борту не было, пришлось вытаскивать эту тушу на палубу, это стоило мне синяков на коленях и растянутой связки на руке.
   Потом появились шнырьки, две черные кляксы, парящие под днищем "Мурены". На катер они не нападали, но я, вспомнив наши недавние злоключения, мстительно угостил их брикетом взрывчатки. Одного шнырька разорвало в лоскуты, другой, то ли контуженный, то ли напуганный, поспешил уйти на глубину. Преследовать его я не стал. На полпути к дому обнаружил залежи жемчужниц на дне, скорей всего свежую, этого года, колонию. Жемчужницы тут были редкостью, хотя заниматься их промыслом было некому, я пометил место на карте. Многие из них содержали в себе небольшие жемчужинки, уступающие своих братьям с других планет по размеру, но имеющие очень красивый синевато-фиолетовый оттенок. Может, Котенку будет интересно... Набрать бы ему десяток, он, конечно, и виду не подаст, но, уверен, ему понравится.
   На обратном пути катер влетел на блуждающий риф, пришлось натягивать акваланг и спускаться чтоб осмотреть повреждения. К счастью, старушка "Мурена" была еще более чем крепка, я нашел несколько вмятин и полос - будто огромная когтистая лапа прошлась, но обошлось без пробоин.
   Дверь маяка была не заблокирована. Ужасно хотелось есть - за все время я так и не нашел времени перекусить - но сперва надо было переписать данные зондов, запустить обработку, отослать пакеты на спутник. Работа не сложная, но кропотливая и долгая. У закрытой двери Котенка я замешкался, но открывать ее не стал. Он уже спит, к чему его
   будить. Как настоящий жаворонок, он ложился спать сразу после заката. А завтра специально выйду в море, нарву ему жемчужниц. Только непременно рано, чтоб успеть до того, как проснется...
   Я представил, как он обрадуется, когда я насыплю ему полную горсть раковин. Не подаст виду, разумеется, но обрадуется. Жемчуг ничего здесь не стоит, но мне почему-то показалось, что Котенок с удовольствием будет с ним возиться. Жаль, резак так и остался в желудке шнырька, придется разделывать их ножом, но это уж мелочи.
   Я добрался до верхнего яруса и включил свет. И сразу обнаружились сюрпризы.
   На рабочем столе стояла накрытая крышкой тарелка, еще теплая, рядом с ней вилка, стакан и бутылка вина. Не открытая, но чистая, без следа пыли. И пачка сигарет. Ужин. Оставленный для меня. Я рассеянно покрутил в пальцах бутылку, отставил на место. Котенок... Ты знал, что я буду поздно и устану за день, ты решил сделать мне приятное. Под бутылкой обнаружился клочок бумаги, на котором детским резким почерком неуклюже было выведено: "Твой ужен. Розбуди когда преедешь". За этим следовала такая же неуклюжая буква "К".
   Он лежал на моей лежанке, свернувшись калачиком и обхватив себя за плечи. Волосы разметались по подушке, рассыпались дерзкими локонами, рот приоткрыт так, что видны ровные острые верхушки зубов. Рубашка лишь накинута на плечи, струящийся шелк обнажает маленькое треугольное углубление между узкими ключицами, тонкую шею, на которой ровно бьется едва видимая жилка, кусочек живота. Котенок тихо сопел во сне, примостив щеку на плечо, на его лице сквозь сон просвечивало такое выражение, как на древних иконах - задумчивость, беспокойство, умиротворение.
   Я смотрел на него долго и мне все казалось, что пушистые ресницы вот-вот дрогнут, а за ними вдруг сверкнут спящие пока зеленые звезды, такие зеленые, что можно ослепнуть, если слишком долго глядеть... И от этого возможного "вдруг" было и приятно и в то же время отчего-то страшно.
   Рядом лежала книга, которую я ему дал, заложенная вместо закладки белым пером.
   - Посадочное место оккупировано... - пробормотал я, все глядя на его лицо, - Экий же свиненок... Ждал, ждал, да и сморило на посту? Эх ты... Котенок...
   До ужина я так и не добрался - навалилась усталость, стало клонить в сон. Я выпил полстакана вина и аккуратно, очень аккуратно, лег на лежанку с краю. Наши спины соприкоснулись и я почувствовал разливающееся по всему телу бархатное тепло. Глупое сердце забилось чаще, словно спешило наверстать за упущенный день, я даже забеспокоился, что от его оглушающего стука проснется Котенок. Но он спал, по-прежнему тихо сопя и нежно прижимаясь щекой к плечу.
   - Теперь доказывай кому хочешь, что не спал с графом ван-Вортом... - зевнул я, - Спокойной ночи, малыш.
   Я уснул тут же - в голове просто отключили свет, как рубильником. Мне снилось, что я плыву, постоянно отфыркиваясь от соленой морской воды и ловлю разбегающиеся в воде зонды. У воды был неприятный свинцовый привкус, она была какой-то очень плотной и непослушной, а зонды скользили в пальцах и постоянно норовили нырнуть на дно. Я сердился и нырял за ними, а вода пыталась вытолкнуть меня обратно на поверхность. А где-то рядом, вроде близко, но недосягаемый, как это часто бывает во снах, стоял мой маяк и сквозь его прозрачную верхушку я видел маленькую фигурку, наблюдающую за мной. И всякий раз, когда я выныривал, мне казалось, что у этой фигурки за спиной трепещущие зеленые крылья.
  
  

ГЛАВА 14

  
  
   Жемчужниц оказалось меньше, чем казалось с поверхности, колонии было не больше пары месяцев. Я скользил над ними, легко шевеля ластами, пролетая сквозь бурые кусты водорослей, которые росли тут в изобилии. Я несся над миниатюрными джунглями, в которых то тут, то там открывались песчаные полянки, на которых, крепко прижавшись друг к другу, лежали грозди жемчужниц. Каждый раз, когда я выдыхал воздух, к поверхности неслась гроздь жемчужинок, таких мелких, что уже нельзя было рассмотреть через пару метров. Мир тишины, единственные звуки в котором - шелест в ушах да гулкие отдающиеся удары собственного сердца. Пш-ш-ш-шшшш... Я скользил легко, разгрузочный пояс был отрегулирован и мне не приходилось тратить силы чтобы удерживаться на глубине.
   Подо мной осталась крупная астагония - странный, растущий из камней куст, с многочисленными длинными ветвями и множеством растопыренных плоских листьев. На конце каждой ветви виднелось утолщение размером с некрупную шишку,
   тоже коричневое и пористое на вид. Рядом с астагонией мелькнула серебристая рыбья спинка, но еще прежде чем рыба успела коснуться носом одной из "шишек", растение выбросило из переплетения своих ветвей узкий тонкий хлыст. Рыба успела трепыхнуться, но она приблизилась слишком быстро - хлыст оплел ее, сдавил и утащил за собой прежде, чем она успела сообразить, что происходит. В холодных рыбьих глазах не отразилось ничего похожего на предчувствие смерти, две светлые плошки не изменили выражения. Астагония зашевелилась, видимо переваривая добычу, потом ее щупальца-ветки снова распростерлись во все стороны, спрятав в своей глубине смертоносный хлыст. На самом деле это было не растение, а мелкий морской хищник, промышляющий некрупной рыбой да прочей донной мелочью. Проплывая над ним, я шлепнул его ладонью по веткам, мгновенно вылетевший хлыст ударился о предплечье, обтянутое гидрокостюмом и убрался обратно. Добыча была великовата.
   Когда-то, когда я только прибыл сюда, я спросил полковника, часто ли он погружался с аквалангом.
   - Всего несколько раз, - ответил он, - Да и то по необходимости, когда надо было осмотреть корабль. Я не в том возрасте чтобы болтаться в воде, как рыба. Кроме того, этого совсем не безопасно. Вы человек молодой... Но все-таки следите... Шнырьки, репперы... Весьма гадкие штучки могут встретиться. Будьте осторожны.
   Я согласился с ним. Хотя в тот момент своей жизни я редко делал что-то, с чем можно было связать слово "осторожно". Засыпал с заряженным логгером на груди. Пил вино, сидя на узком карнизе. Играл в "русскую рулетку" со старым ружьем полковника. Теперь я удивляюсь не тем вещам, которым делал, а только тому, что делал их - и оставался жив. Видно, старик Космос считал, что я сделал еще не все, что полагалось. На втором или третьем погружении я едва разминулся с голодным шнырьком и спасло меня тогда только то, что я не успел далеко забраться от маяка. Потом была встреча с глубоководным тритоном... Судьба или что бы то ни было хранила меня. Может, само море.
   Зашевелился на дне самос - завидев меня издалека, он беспокойно поднял вверх свое бронированное свиное рыло с вечно любопытными глазами-бусинками и стал ерзать на песке. Морской падальщик, чистящий дно от чьих-то обедов и завтраков, он сам был до забавного трусоват и если видел что-то, движущееся по направлению к нему, старался проворно улизнуть или закопаться поглубже в песок, выставив треугольную, серого цвета, бронированную спину.
   - Бу! - сказал я ему, стукнув слегка по носу рукоятью ножа. Врядли он что-то услышал из-за загубника, но прикосновение почувствовал - в страшной панике стал закапываться, поднимая вокруг себя густые клубы песка. А ведь случись со мной что - попади я в зубы стае взрослых репперов или в объятья к голодному шнырьку - он первый пришел бы чтобы урвать свою долю. Самос чувствует падаль на расстоянии в несколько километров и тогда он несется к ней по дну, забыв про все опасности. Паскудное животное. Я видел много людей, похожих на него. Таких, которые кажутся безвредными на первый взгляд, но потом первые вонзают в спину узкие длинные зубы. Как только
   чувствуют, что ты пошатнулся. Что ж, в море правят те же правила, что и за его пределами, но здесь все равно
   как-то проще и честнее. Самос с удовольствием придет чтобы выесть мне глаза и сорвать кожу, но он, по крайней мере, уж точно не станет признаваться мне в дружбе.
   На душе с утра было неудобно. Странное чувство - не боль, не предчувствие, а просто какое-то неудобство - как будто в доме, где живешь много лет, обстановка которого привычна тебе и знакома до мелочи, вдруг повернули по-новому шкаф или передвинули кресло. Все то же самое, но появляются новые углы, на которые то и дело едва не натыкаешься. Неудобно.
   Проснуться раньше Котенка у меня, конечно, не получилось. Когда я открыл глаза, его уже не было рядом со мной, лишь примятая простыня указывала на то, что его присутствие мне не померещилось. И еще написанное на той же бумажке, на которой раньше был "ужен" слово "Сволоч". Котенок очень быстро схватывал новые слова и выражения, но в вопросе нецензурной лексики оставался удивительно консервативен.
   - Кажется, меня опять подозревают в покушении на невинность, - вздохнул я, теребя в руках бумажку и глядя на эту корявую, тщательно написанную и горящую возмущением "сволоч".
   "Где ты, Линус-Два? - спросил я, летя над песчаным ландшафтом и раздвигая рукой густые кусты водорослей, - Почему не зубоскалишь?" Но знакомого голоса я не услышал. В последнее время он почти исчез, лишь изредка доносился и был тих, как первый осенний ветер - словно в старинном радио-приемнике начала садиться батарейка. Он даже никак не прокомментировал нашу с Котенком совместную ночевку. Привык?..
   Я вспомнил ощущение тепла, разливающееся между лопаток, когда я лежал, касаясь спины Котенка своей. И... Я не пытался себя обманывать. Меня тянуло к нему. Я слишком долго успел прожить в обществе самого себя, я научился понимать себя, как техник, копаясь в печатных платах, учится понимать сложный компьютер. А обманывать себя - самое беспокойное, долгое и бесполезное занятие. У меня был опыт в таких делах. Но еще я знал - я никогда не проснусь к нему так, как мог бы. Скорее море высохнет и упадет маяк, чем я позволю себе что-то, что он расценит как сексуальное внимание. Эта мысль засела во мне с самого начала серебряной мучительной иглой. Тем более мучительной, что я понимал - каждый день с ним, в его обществе, каждый взгляд в его глаза, каждое брошенное им слово - все это притягивает меня, крепче, чем самое крепкое силовое поле. Все чаще, говоря мысленно сам с собой, я представлял, что говорю с ним. Может, поэтому и ушел Линус-Два, древний старый голос, который умел в нужное время что-то нашептать - он почувствовал, что у него уже есть замена.
   "Он улетит, уже скоро, - говорил я сам себе, ведя рукой в резиновой перчатке по дну, - А ты останешься, старый дурак. Только не надо слов про любовь. Ты уже не веришь в нее, не стоит обманываться. Просто он молод и хорош. Да, очень хорош. Ты бы заметил его даже на Герхане, что уж говорить теперь, когда ты столько времени не видел никого кроме рыб. И его тянет к тебе точно также, как тебя тянет к нему. Может, безотчетно, он сам этого не замечает, но притяжение это постоянно растет. Он может не выдержать, понимаешь ты это? Он воспитан на том, что такое притяжение хуже смерти, позор, который не отмыть ничем, даже кровью. Это не просто его вера или традиции его чертового клана, это часть его самого. А тут являешься ты, престарелый Дон Жуан. В твоих жилах кроме прокисшего вина еще осталась романтика, ты всю жизнь ошивался в родовых замках и дворцах, твои манеры, черт бы их побрал, так и остались безупречны. Ты умеешь производить впечатление и сам знаешь об этом. Людей тянет к тебе. Молодых девушек, знойных стареющих дам, самовлюбленных светских львиц. Шарм и порочность - два цвета родовой печати ван-Вортов. Сколько человек было влюблено в тебя? Ты не помнишь и половины их имен. А ты умел это - парой фраз, взглядом, одним прикосновением свести человека с ума, повести за собой. Когда ты являлся на прием, на тебя всегда смотрели так, как можно смотреть на шедевр великого художника, выставленный в галерее. Ты замечал это, конечно. Галантный кавалер с безупречной репутацией и славой одного из лучших пилотов Галактики, всегда идеально выглядящий - как цветная гравюра в родовом замке - до неприличия внимательный, бродящий на самой грани дерзкой саркастичной язвительности, опьяняющий окружающих одним только взглядом... Что перед тобой юный варвар, который краснеет если ты ему просто подмигнешь? Бесхитростный, далекий от всей этой, проевшей меня до кости, родовой позолоты. Как там у Обуялова?..
  
   Отгорело. Молитва - смешок
   Стружки золота мотыльками
   Садятся покорно у каменных ног
   Тень густую бросает золоченый сапог
   Веками, веками, веками..."
  
   Позолоту нельзя сжечь. Наверно, он знал об этом.
   Вдалеке что-то мелькнуло между камнями. Реппер? Слишком много водорослей и слишком изъедены временем подводные скалы, не разглядеть. Скорее, просто молодой угорь резвится у дна. Но все-таки какое-то неприятное колючее течение прошло по пальцам. Мерзкая это штука - реппер, особенно когда у дна. Ближе к поверхности они становятся неуклюжи, гибкое тело не находит за что зацепиться, а у дна они шныряют как маленькие торпеды. Первое знакомство с реппером едва не стоило мне пальца.
   Я дошел до самой оконечности жемчужной колонии, она была невелика, убедился в том, что дальше начинается голый песок и снял с пояса специально припасенную сетку. Собирать жемчужницы было непросто, да еще и без резака - они намертво сцеплялись между собой, прилипали к камням, да так, что я сразу порезал в дюжине мест перчатки. Поспешность тут была не помощник. Я стал работать медленнее и аккуратнее. Сетку, повозившись, закрепил на поясе, так, чтоб горловина была открыта, одной рукой подцеплял приставшие к камню жемчужницы, другой осторожно отделял их ножом. Острое лезвие с неохотой справлялось, приходилось применять силу. Много я решил не брать, двух-трех дюжин Котенку хватит надолго. Пусть даже не в каждой жемчужинка, хорошо если в одной из десятка - и то неплохо. Если будет время - просверлю их в мастерской и продену сквозь них цепочку, получится довольно милое украшение. А если найти подходящий кусок меди или серебра... Хотя нет, заколку Котенок носить не станет. Да и в любом случае, что ни сделай, жемчужины отберут в карантине. Подарок военнопленному от имперского офицера? На Земле скорее удавятся, чем пропустят такое. Я без всякой причины ткнул ножом слишком сильно, одна из жемчужниц хрустнула, обнажая слюдянистые белесые внутренности. Жемчужины там не было.
   Ладно, пусть отберут. Пусть заберут хоть все, я наловлю жемчужин и отправлю их через знакомых - тех, которые у меня остались, из числа надежных, они найдут Котенка уже там и передадут. Пусть у него останется память.
   "Память о чем? - прошелестел Линус-Два, - О глупом графе, падком на мальчиков, который живет как космический отшельник, на своем маяке?.. К чему? Он тебя и так не забудет."
   "Я знаю. А лучше бы забыл. Мы уже никогда не встретимся - за пределами этой планеты, а если вдруг случится так, что встретимся, это будет уже совсем другой граф ван-Ворт и совсем другой Котенок."
   "Разумеется".
   Но я знал - не встретимся. Больше никогда. Я буду жить здесь, один, посреди океана, до тех пор, пока смерть, уставшая ждать, не коснется моего плеча сухим твердым пальцем. У меня отличное здоровье, я могу прожить и больше сотни лет. Самое скверное - рано или поздно меня отзовут. Или пришлют дублера. А я не хотел бы умирать где-нибудь кроме этой планеты. Хотя выбирать место для смерти - роскошь...
   А Котенок постарается меня забыть и я буду рад, если у него это выйдет. Карантин, потом исправительный комплекс - и новое гражданство, новая жизнь. Он будет дышать воздухом, который никогда не вдыхал раньше и видеть людей, которые уже ничем не будут напоминать ему меня. Может, он еще будет рефлекторно вздрагивать при виде герханцев, но скорее всего лет через пять все события на старом маяке окажутся в подвалах памяти, заваленные тяжелыми грузными обломками уже других, более нужных воспоминаний. Да и я уже к тому времени все позабуду, его лицо смажется, утратит четкость, покроется матовой пленкой прошлого. Я буду его помнить, может, вспоминать долгими осенними вечерами, когда делать нечего кроме как сидеть, пить вино и смотреть на тусклое, цепенеющее с каждым днем море. Но рано или поздно он забудется - дерзкий маленький варвар с длинными волосами и взглядом неприрученного лисенка, в котором больше тоски, чем злости. Все забывается...
   Между камнями метрах в пяти от меня опять что-то шевельнулось. Резко, по-хищному. Мне показалось, что я успел разглядеть узкий репперовский хвост. Я нахмурился и сразу почувствовал, как неудобно, стесняя движения, сидит
   маска.
   - Что за дела? - прогудел я в загубник, - Вас мне еще не хватало.
   У реппера не настолько острые зубы чтоб он представлял опасность, но довольно неприятный яд, особый фермент, вырабатывающийся железами во рту, который позволяет ему обездвиживать и лишать сознания даже крупную рыбу. Для человека он тоже не смертелен, но чертовски неприятен. Если на глубине схватит сердце, а ты один - ничем хорошим это не закончится. Для его узких иглоподобных зубов прокусить гидрокостюм - как мне закурить сигарету. И еще - полное отсутствие мозгов. Биологический автомат вроде шнырька, причем автомат с напрочь отключенной еще при проектировании логической схемой. Может наброситься на рыбу, которая гораздо больше его самого или вообще на любой передвигающийся рядом с ним объект, вне зависимости от чего бы то ни было. Даже есть не станет, но на зуб попробует. А может мимо проплыть как ни в чем ни бывало. Сумасшедшие шакалы морского дна.
   Почти сразу же я опять увидел его хвост и теперь сомнений не было - не очень крупный, но уже взрослый реппер промышляет в колонии жемчужниц. То ли решил проверить их на вкус, то ли поджидает тех, кто не прочь их отведать. Например, одинокого аквалангиста с сеткой на поясе. Наверняка вкусный - вон какой большой... Хвост трепыхался в небольшой расселине между камней, его обманчиво неспешные движения выглядели совершенно безобидно - просто шевелящийся хвост, напоминающий змеиный, только сплюснутый с боков, есть что-то от рыбьего, да узкие полоски плавников, как стабилизаторы ракеты, тянутся до самого конца. Цвет у него был смазанно-желтоватый, как у подводной глины, изредка попадались серые уродливые крапины.
   Жемчужниц у меня было уже пол сетки, более чем достаточно. Я очень медленно шевельнул ластами, отталкиваясь от дна. И почти тот час хвост реппера, как наэлектризованный, замер, поднявшись почти вертикально. Это значило, что и он меня заметил.
   - Не лезь, червяк, - сказал я ему очень убедительно, выставляя вперед нож, - Порежешься.
   Но он, конечно, ничего не услышал. Хвост внезапно исчез, втянувшись под камень и я скорее почувствовал, чем увидел, как узкое игловидное тело несется к моим ногам, укрываясь под водорослями. Похожее ощущение испытываешь, когда чувствуешь летящий в тебя снаряд или торпеду. Ощущаешь несущуюся к тебе линию смерти, хотя глаз ничего не замечает.
   Уже не прячась, я рванулся вверх, одновременно прикрывая левой рукой пах. Сетку так и не успел прицепить к поясу, она болталась рядом со мной, стесняя движения и закрывая от меня дно. Из облака песка, поднятого мной, скользнула в мою сторону узкая желтоватая ракета. Она двигалась невероятно быстро, так, что глаз успел зацепить, как тень быстро передвигающегося объекта, только след ее движения. Хоть я и не видел этого, но знал, что спереди на меня смотрят четыре темных задумчивых глаза, похожие на те, что встречаются у насекомых, расположенные почти правильной трапецией рядом с вечно открытой пастью, полной мелких узких зубов. Реппер похож на змею, но в отличие от змеи он передвигается не только с помощью движений своего узкого тела, но и благодаря плавникам. Там, где у тела нет точек соприкосновения с дном, плавники уже с трудом справляются со своей ролью, движения реппера заметно замедляются, утрачивают стремительность. Как известный титан, с которым бился античный Геракл, они теряют силу, отдаляясь от земли. Все-таки человек более совершенный хищник.
   Я поджал ноги чтобы было легче наносить удар, немного завалился на правый бок и ткнул лезвием прямо в летящую на меня морду. Оно с неприятным звуком скрежетнуло по зубам, чиркнуло по лоснящейся шкуре, оставляя за собой багровый дымок крови. Кровь у репперов почему-то красная, как и у людей.
   Кажется, он этого даже не почувствовал. Повернул в сторону, тело изогнулось дугой, потом одним молниеносным движением оплел мою руку повыше запястья и, сверкнув всеми своими четырьмя глазами, как кобра метнулся к моему плечу. У меня появилось такое ощущение, что в руку ввинтили криво отбитое бутылочное горлышко. Я выпустил сеть, схватил ублюдка левой рукой за шею и рванул. Вода рядом с рукой тут же помутнела, стала чернеть. Реппер смотрел на меня, извивался как угорь и тянулся зубами к лицу. Стиснув зубы, я воткнул ему нож прямо в глотку - так, чтоб вошел почти полностью, потом резко провернул и вытащил. Наполовину выпотрошенный реппер изогнулся металлическим прутом, запрокинул голову.
   - Сволочь, - сказал я любимое слово Котенка, - Па...
   А потом случилось непонятное - ногу пониже колена обожгло, я почувствовал проникающий под кожу холод. Это было так неожиданно, что я выпустил полудохлого реппера и тот, вяло шевельнув хвостом, стал плавно падать. Вокруг ноги у меня был обвит толстый желтый шнур, пульсирующий как кровеносный сосуд. Я полоснул по нему ножом, но он оказался очень быстрым - прижался к ноге, уходя от удара. Я ударил еще раз, и кажется попал, по крайней мере ощущения холода стало слабее, зубы реппера отпустили мою ногу. Боковым зрением я заметил что-то узкое, метнувшееся на дне подо мной. Может, тот реппер, которого я отпустил? Или их трое?.. Неприятная мысль шершаво потерлась в животе - если трое... Плохо, если трое. Точнее - паршиво. Это уже не шутки.
   Реппер попытался снова впиться, на этот раз во внутреннюю поверхность бедра, но я выставил навстречу нож. У меня не было времени, удар получился почти в пустоту - лезвие просто мягко отбросило его. Что-то коснулось правой ноги, я отпрянул назад, одновременно стараясь прикрыться этим небольшим куском резины, но икру пропороло
   болью и я понял, что не успел. Реппер не стал впиваться глубоко, прочертив черту, он метнулся выше, на уровень груди. Я совсем близко увидел его спокойные черные глаза и успел мысленно скривиться при виде окрашенных моей кровью мерзких иголочек в его пасти. Он тут же ударил еще - как и современный автомат, он умел функционировать до тех пор, пока поставленная задача не будет выполнена. Я рефлекторно выставил вперед руку, пытаясь его сбить, но он быстрым движением скользнул под нее и впился зубами в угол маски, повиснув на моем лице огромной желтой пиявкой. Второй реппер, которого я сбросил с ноги, тем временем атаковал со спины, гибкой молнией сверкнув между водорослями. Репперы не бросают добычу. Они или умирают или убивают ее. Они просто не умеют отказываться от задуманного. Полезная черта характера.
   На этот раз боль вспыхнула в спине. Я вцепился рукой в того реппера, который висел у меня на маске, но от боли рука отклонилась и сбила загубник. Во рту тут же оказалась вода - соленая, резкая, отдающая морем и свежей кровью. А чем еще может пахнуть обычная морская вода?.. Он выпустил загубник и бросился к лицу, я перехватил его у самой щеки. Времени бить его ножом не было, я разорвал реппера как гнилую веревку, не глядя бросил.
   Еще две полоски беззвучно пронеслись рядом с моей ногой. На ласту они не обратили внимания - они чувствовали кровь и они шли к ней. Я рванул разгрузочный пояс, понимая, единственный шанс уцелеть - выбраться к поверхности. Там они не смогут меня нащупать, там рядом стоит "Мурена", свисает канат... Вокруг меня была кровь, я плыл в
   багрово-красном смерче, который заворачивался вокруг меня, лип к маске. Загубник болтался где-то рядом, но я его не видел, да и не думал уже о нем. Успеть всплыть. Добраться до каната.
   Боли я уже не чувствовал, только чьи-то дьявольски сильные черные руки стискивали меня поперек тела, все сильнее с каждой минутой, выдавливая из легких воздух и пытаясь растереть в пыль ребра. Рядом проскользнул реппер, я попытался дотянуться до него ножом, но рука обмякла, да так, что я едва не выронил его. Поверхность была все ближе, хотя я с трудом видел ее ртутный мерцающий глаз. Тело сдавалось. Голова наполнилась
   звоном, который отдавался везде, от пяток до плечей.
   Я не видел репперов, да и самого себя видел с трудом. Ног я уже почти не чувствовал, уже начали неметь бедра и пах. Но я все рвался вперед, как будто глоток воздуха еще мог помочь мне. И каждый раз, когда казалось, что еще один взмах - и я вынырну, поверхность отдалялась, дробилась в глазах, превращалась в далекий едва различимый блик, скользящий все дальше и дальше от меня. Я захрипел, выжигая последние крохи воздуха в легких, заставил свое тело двигаться вперед. Или вверх. Я уже не чувствовал направлений, но где-то далеко болталась золотая клякса и я плыл к ней, с ужасом чувствуя, как все медленнее и медленнее двигаются руки. Еще несколько секунд - и они просто не шевельнутся, не выйдут вперед. Может, у меня будет еще время чтобы осознать, что случилось, прежде чем в легкие попадет вода. А может, и не будет.
   На этой чертовой планете ни за что нельзя поручиться.
   Страх липким гладким самосом проскользнул внутрь, шлепнул хвостом, отчего звон в голове стал окончательно невыносим. Вода перед глазами была черной, но врядли это было из-за шлейфа крови, который я оставлял за собой. Стиснув зубы, я одним коротким ударом сбил с себя маску, в лицо плеснуло соленым, до рези в глазах. Это помогло - из головы на секунду вымыло холодом проклятый звон. Но вернулась и боль - огненными крючьями пробила ноги, живот, спину, заворочалась шипастым червем в позвоночнике. Боль - это ерунда, вздор все это... "Мурена"...
   Канат...
   Что-то с грохотом ударило меня по голове, так, что я едва не лишился сознания, перед глазами запульсировали черные круги. Шнырек? Реппер? Ножа в руке уже не было, да и саму руку я почти не чувствовал, она торчала из плеча как сухая обломанная ветка на стволе дерева. Левой рукой я еще мог управлять и, кажется, еще двигались ноги. Я завертел каменой головой и не сразу сообразил, что серая тряпка, висящая надо мной - это небо, а кровавый круг у самой воды - солнце.
   Подо мной прошли репперы, я уже не мог сказать, сколько их. Один слабо ткнулся мордой в ласту и камнем пошел вниз, другой попытался впиться под колено, но не смог зацепиться и тоже исчез.
   "Мурена" стояла совсем недалеко, развернувшись ко мне острым носом, я видел свисающий с палубы канат. Обычно я залазил по нему не снимая ласт, просто подтягиваясь на руках, но сейчас сил на это не оставалось. Их было ровно столько чтоб удерживать каменеющее тело на воде и не давать ему уйти вниз. Легкие захлебывались, глотая вперемешку воздух с солеными брызгами, я чувствовал, как по лицу ползет струйка крови, где-то за правым ухом. Когда только успели...
   Вода вокруг меня сразу же стала как будто вязкой и тем более отвратительной, сделалась похожей на густой кисель. Если не доберусь до палубы и не остановлю кровотечение - все. Уйду на дно. Туда, где все еще шныряют между камнями разочарованные хищники с вечно задумчивым взглядом и все еще сидит, закопав в песок морду, толстый самос. От бывшего графа уже через полчаса ничего не останется - море умеет прибирать за собой.
   Котенок зря будет ждать до самого вечера, вслушиваясь в вечный рокот бесстрастных волн и стараясь расслышать урчание двигателя. Он будет ждать до позднего вечера и опять уснет на моем месте, всматриваясь в море до тех пор, пока не слипнутся глаза. Но утром рядом с ним никто не будет лежать и не для кого будет разогревать завтрак и писать смешные ругательства на бумажке. Котенок решит, что у "Мурены" поломка и запасется терпением. Он не сможет поверить в то, что Линуса ван-Ворта растерзали морские пиявки, так глупо и так быстро, когда он плавал за жемчужницами. Ведь он был такой сильный, такой бесстрашный... Скорее всего, он так и не поверит в мою смерть,
   даже когда разберется с радиостанцией и попытается вызвать катер. А что катер... "Мурена" будет памятником мне, она навечно пришвартована надо мной, огромное металлическое надгробие. Котенок решит, что я сбежал от него. Так, как и собирался раньше.
   Сперва он обидится. А потом поймет. И уже не будет ждать, сидя на верхушке маяка, перестанет вглядываться вдаль.
   У самого лица плескалась кровавая пена, я попытался плыть в сторону катера, руки едва шевельнулись. Я заставил их сделать еще несколько гребков, но толку от этого почти не было - эти жалкие рывки не могли сдвинуть ставшее неожиданно таким тяжелым и непослушным тело. Это был большой кусок мяса, который уже тянуло на дно. Проще всего было закрыть глаза и позволить ему уйти вниз. Это был бы самый простой и правильный выход.
   Но даже здесь, вдали от Герхана, я так и не научился этому - иcкать простой и правильный выход.
  
  
   Пахло пылью и спиртом. Под веками была алмазная крошка, как только я пытался их приоткрыть, боль начинала поедать глаза, проникая до самого мозга. Во рту было сухо, язык едва ворочался. Я лежал на спине, подо мной было что-то мягкое, теплое. Острые ледяные пилки проникли сперва в пальцы рук, потом дошли до кистей, локтей, плечей. Это была уже не та боль, она стала методичной, грызущей. Вместо костного мозга мои кости были заполнены студнем, который мешал поднять даже руку. Я попытался поднести ладонь к лицу, но она дохлой медузой шлепнулась на грудь. На груди обнаружилась повязка - полоса мягкой материи поперек. Под ней что-то горело, жарко, как уголь в уходящей далеко под землю шахте.
   Кажется, я застонал.
   Плеча коснулось что-то мягкое, невесомое. От неожиданности я попытался его сбросить и даже смог приподнять левую руку. Неизвестная сила сильно, но осторожно сдавила запястье, заставила руку опуститься обратно.
   - Спи, Линус, - сказал голос сверху. Знакомый голос, кажется.
   Я заснул.
  
  
   Я падал сквозь черные облака. Подо мной не было земли, лишь бесконечные слои черно-багровых облаков. Это не было похоже на небо. Это было похоже на падение в ад. Ветер рвал кожу с лица, я задыхался, я горел. Я падал сквозь облака, они липли ко мне и только тогда я понимал, что это не облака, а кровяная взвесь. Кровь в воде.
   Я летел сквозь них.
   Огонь испепелял кожу, рвал своими гнилыми оранжевыми зубами мясо под ней, сушил глаза. А я все падал и чувствовал, что задыхаюсь. Я дышал дымом от собственного горящего тела и мое лицо было теплым от крови. Я срывался в бездну, у которой не было дна. Я кричал и собственный крик оглушал так, что зудели барабанные перепонки.
   Я хотел упасть, хотя и понимал, что не переживу этого.
   Я падал.
   А потом, перебивая запах паленого мяса и дыма, появился запах спирта. Что-то влажное коснулось моей руки, потом туда же коротко ужалила сталь. Откуда-то издалека я услышал жужжание инъектора.
   - Линус, не надо. Лежи.
   В голове что-то взорвалось, кровавые облака брызнули каплями во все стороны.
   Я заснул.
  
  
   Я лежал на раскаленном песке. Сковородка. Он кипел и плавился подо мной. Миллионы раскаленных песчинок, врезающихся в кожу. Миллионы раскаленных дробинок.
   Я попытался перекатиться на бок, но тело лишь едва шевельнулось. Жар проникал в кости, ломал их, они трескались и готовы были рассыпаться. Кровь текла загустевшей жижей, сердце давилось, пропуская ее.
   Песок плавился. Я корчился на нем, хрипел, царапал его пальцами, загоняя под ногти раскаленные мелкие дробинки. Я наливался жаром. Гибельным, смертоносным, мертвым. Логгер, у меня был логгер... Я стал шарить вокруг себя, пытаясь нащупать его гладкую привычную рукоять. Космос, должно же быть что-то, способное облегчить этот кошмар...
   К виску, приставить к виску... К черту... Логгер... Песок саднил под ногтями, мириадом горячим муравьев царапал язык и горло. Найти... где же...
   Перед глазами крутились вереницы обжигающе-красного цвета солнц.
   Обожженная почерневшая рука наткнулась на что-то большое, мягкое.
   Что-то коснулось моего лба, прошло по щеке.
   - Пожалуйста. Линус... Не надо.
   Я заснул.
  
  
   Я опять лежал на чем-то мягком, но влажном и горячем. Мне было жарко, но этот жар уже не был яростным и всепожирающим. В моем теле наступил ясный летний день, когда солнце томит, сушит, но не причиняет вреда. Где-то внутри меня засел этот кусочек лета, но кроме жары там было еще что-то. Умиротворение, тишина.
   Я открыл глаза и оказалось, что в мире не так уж и много красок. Да и сам мир был невелик. Надо мной висело солнце, ровно горящий желтый шар. Облака. Бормотало невидимое море, перебирая мелкие камни.
   Котенок сидел напротив меня, он положил руки на вычислительный блок, голова лежала сверху, отчего на одной щеке появилась маленькая ямка. Закрыв глаза, он тихо ритмично дышал, дрожал у самого рта опустившийся закрученный локон, билась на шее крошечная жилка. На нем были новые штаны, тоже узкие, но уже не из кожи, а из коричневого бархата, расклешенные к низу и со стразами на бедрах. Вероятно, предыдущая их обладательница все же была покрупнее в талии - на поясе штаны удерживал самодельный грубый ремень из куска веревки. Обуви не было, я видел загрубевшие коричневые ступни с неровными мозолями.
   Прежде, чем я успел сказать хотя бы слово, я обнаружил, что на меня уставились два огромных глаза.
   - Кх... Кхх-хх... - я осторожно прокашлялся, - Привет... Привет, Котенок.
   Радость сверкнула маленькими искорками, крошечными осколками солнца. Глаза посветлели. Котенок вскочил со своего стула, задев вычислительный блок, который обижено загудел. Впрочем, он довольно быстро спохватился. На лицо набежала тень безразличия, но глаза остались такими же. Я смотрел в них, просто смотрел и ни о чем не
   думал. Все было далеко. Маяк... репперы... канат... В моем мире появился новый цвет.
   Черт, я опять смутил его. Он заалел нахмурился, вздернул голову. Мой наивный и отважный Котенок.
   - Ты пришел в себя, - сказал он нарочито бесстрастным тоном, - Как ты себя чувствуешь?
   - Как и положено мерзкому герханцу... - проворчал я, ворочаясь на одеяле, - Паршиво. Это ничего. Это... ничего. Не волнуйся.
   - Я не волнуюсь!
   - Хорошо...
   Он подошел вплотную, поколебавшись, положил ладонь на лоб. Рука у него была восхитительно прохладная. Если во мне сидел кусочек лета, то в нем - кусочек ранней весны.
   - Ты горячий, - сказал он озабочено, - У тебя жар.
   - Будь уверен, я себя и чувствовал так, как чувствует рыба в духовке, - я подмигнул, - Много дырок во мне?
   - Дырок... Много.
   - Репперы. Я всегда был дураком.
   - Пустоголовый тупой герханец!
   - Ты подучил язык, Котенок. Да, я действительно... кхх-х-х... пустоголовый... да. Их там оказалась целая стая. Подошли по дну... Я заметил слишком поздно.
   - Безмозглый имперский дурак.
   - Кхх-х-х...
   - Лежи! - он встрепенулся, когда я приподнял голову чтобы прокашляться, - Ты не сойдешь отсюда. Лежи.
   - Можешь быть спокоен... Чтобы сдвинуть меня с места тебе понадобится антиграв...
   Я улыбнулся, но по его лицу понял, что улыбка у меня пока получается не очень.
   - Что у меня с ногами?
   - На месте.
   Я рассмеялся, чувствуя, как в легкие вонзаются тупые деревянные гвозди. Но остановиться было нелегко.
   - Ты прелесть.
   Алеть дальше ему было некуда, он метнул в меня сердитый взгляд, колючий, как ветка акации. Весенняя, влажная еще ветка.
   - Когда ты приплыл, ты выглядел как кусок дохлятины. Тьфу. Валялся... - Котенок попытался изобразить гримасу, вероятно копируя то выражение, которое видел у меня, получилось что-то злое, - Тьфу. Вся палуба в крови.
   Я думать... думал. Думал, правильно?.. Думал, тебя на корм рыбам спустить.
   - Ты всегда был очень милым. Я не помню даже того, как добрался до "Мурены". У меня хватило сил довести корабль до маяка?
   - Он был на автопилоте. Ты успел включить его. И упал.
   - Черт.
   - Болит?
   - Да. Видишь, мы не такие уж и железные ребята... Кххх... Чувствую себя инвалидом. Мерзко.
   - Есть хочешь?
   - Нет. Не хочу. И пить не хочу. Хочу отрубиться. Провалиться куда-нибудь. Кажется, я здорово устал.
   - Ты спал трое суток.
   - Трое? Ничего себе... - я почувствовал сильное головокружение и прикрыл глаза, позволив пестрым мошкам загудеть под веками, - Надеюсь, ты не позволял себе ничего лишнего, пока я лежал тут, беспомощный?.. Ну, знаешь, я просто подумал...
   Алые пятна на щеках заиграли, приобрели зловещий темно-розовый винный цвет.
   - Линус, ты последняя скотина, - отчеканил он так холодно, что я почти увидел пленку инея на его губах, - Ты похотливое животное. Ублюдок.
   Он взял инъектор с пустой ампулой в гнезде и вышел, громко хлопнув дверью.
   - Ну вот, - сказал я сам себе негромко, - Теперь все нормально.
   Я заснул.
  
  
  
   Опять горело...
   Черные птицы бились в стеклянный купол, я пытался отогнать их, они топорщили острые перья, глядели пронзительными глазами и хрипло кричали. Я звал Котенка чтоб он принес мне ружье. Котенок сидел на стуле, почему-то в герханской военной форме, грыз семечки и сплевывал шелуху прямо на пол. Я тянул к нему руки. Пол бугрился, плыл кочками, расползался. Стекло трескалось, ползло трещинами. И жара. Жара душила меня как горячей удавкой. Пить, проклятье, пить дайте...
   Черные птицы бились об стекло. Черные глаза Котенка. Шелуха на полу. На груди - алый ремень. Стоп. Почему... Почему? "Почему! - громыхнуло в мозгу, запрыгало стальными шариками по полу, - По-че-му, по-че-му. По-по." Звенело, прыгало, закатывалось в щели пола.
   - Стоп... - голос беспомощно звякнул медью, задребезжал, надтреснутый, - Это же не... Дьявол, опять пить...
   Покатилось все, завертелось, пошло разноцветной ниткой, запахло паленым. Звон клюва по стеклу, резкий, обжигающий истончившиеся, проступившие под кожей нервы, эти обугленные тонкие волоконца. Скрип. Ужасно скрипит. Несмазанная дверь... Вздор, где тут дверь... Скрип... Котенок!..
   Кожа горит. Не кожа - я горю. Кожа светится вишневым светом, это расплавленный металл, который вот-вот стечет.
   - Курс рассчитан, - вдруг говорит мне кто-то, бухают устало ржавые колокольцы знакомого голоса, - На третьей позиции запустим реверс и там уже сманеврируем... Да-да... Скай-капитан ван-Ворт, следите за траекторией!
   - Ка... ко... - давился я, - К-курс...
   Вишневые угли в мозгу шипели, трещали. Кожа плавилась. Я стекал с раскаленных простыней, хватая легкими такой же раскаленный воздух.
   Курс...
   - Давай достанем лисенка! Смотри, какой рыженький...
   - Лисенок... Да...
   Что-то вилось вокруг меня, гудело, отползало и вновь появлялось. Черные ломанные птичьи тени бились о стекло.
   Время от времени я приходил в себя. Я лежал на мокрой от пота постели, с онемевшими руками и непослушным лицом, все тело казалось сделанным из оплывшего старого воска. Под веками пульсировали все те же черные круги, в воздухе плыла отвратительная серая рябь. Горький воздух сочился в горло, наполнял легкие.
   У меня бред. Это все жар, жар... Температура...
   Я выживу. Выживу?..
   Какие-то люди подходили ко мне, смотрели на меня темными невидящими глазами, но лица были незнакомыми. Я кричал на них, приказывал убраться, искал логгер. Они смеялись, обнажая такие же темные провалы ртов, ходили по комнате, разговаривали друг с другом. Жара была невыносима, она иссушила меня. Кажется, мой мозг уже сгорел.
   - Фауна... фауна... - бормотал кто-то возле меня, - Очень агрессивна. Планета хороша, но опасно. Да-с.
   - Писать стихи, по сути, ничем не проще, чем рубить дрова, - вторил кто-то из-под кровати утробным голосом, - Но уж с вашими-то привычками...
   - Позвольте... На танец? Что вы, с удовольствием.
   - Выравнивайте курс, чтоб вас! Смотрите на координаты!
   - Знаете, даже воздух здесь похож на...
   Тени окружали меня. Я сам становился тенью. Я заблудился.
   Я сгорел.
  
  

ГЛАВА 15

  
   - Очень большой жар, - сказал Котенок, - тридцать девять и один. Сейчас уже лучше. Как ты себя чувствуешь?
   Глаза у него запеклись, стали меньше, вокруг них появилась траурная серая обводка. И губы показались мне сухими, истончившимися.
   "Если так выглядит он, как же тогда должен смотреться я"...
   - Как будто меня пытались разобрать при помощи паяльной лампы и садовой лопаты, - ответил я со смешком, - Ты сам-то как?
   - Нормально, - сказал он серьезно, - Все хорошо.
   - Все?..
   - Угу.
   - Я ничего тут не успел натворить, пока был не в себе?
   - Нет, - он потер пальцем нос, - Только чуть-чуть.
   - Бредил?
   - Говорил... странные вещи. На разных языках. Я почти ничего не понял. Ты с кем-то говорил, Линус, долго. Потом искал свое оружие. Требовал вина. Пытался дойти до катера.
   - Вот же... - я прикрыл глаза. Веки все еще казались нестерпимо горячими, - Устроил я тут, должно быть...
   - Ты был сильно болен.
   Он сидел на стуле рядом с кроватью, ссутулившийся, посеревший, вымотанный.
   - Пойди отдохни, Котенок. У тебя нехороший вид.
   Котенок мотнул головой.
   - Нет. Я пока... пока здесь. На всякий случай.
   Спорить с ним было бесполезно. С таким же успехом я мог бы прогонять пинками лезущую на берег океанскую волну.
   - Ты всегда помогаешь врагам?
   Котенок улыбнулся. Нет, не улыбнулся. Это было что-то другое. Как будто лунный свет на мгновенье позолотил его губы, упав сквозь стеклянную крышу. Он встал, подошел ко мне. Очень высокий, если смотреть снизу. Положил руку мне на голову и погладил. Это была не ласка, мой бедный звереныш не умел ласкать, это была неуклюжая попытка помочь, выказать участие. Тем более неуклюжая, что сам он отчаянно стыдился ее. Но руки не отнял.
   - Ты хороший человек, Линус, - сказал он, касаясь моей щеки тонкими пальцами, - Выздоравливай. Я боялся за тебя.
   Я хотел поймать его за руку, но он отдернул ее быстрее, чем я успел пошевелиться. Его глаза... Когда-то я называл их изумрудами. Это были застывшие ледяные капли того цвета, который бывает у свежего листка, если опустить его под воду. Или если заморозить его. И впервые, впервые в жизни, я подумал, что лед тоже может быть теплым...
   - Ты хороший, - повторил Котенок, резко поднимаясь и опять глядя на меня сверху вниз, - Ты очень странный, Линус, очень запутанный. Непонятный. Глупый, упрямый, нахальный...
   Я слушал его, не перебивая и думал только о том, когда же он, черт возьми, успел выучить столько новых слов.
   - Ты боишься тех вещей, которых я не понимаю, но не боишься того, чего боюсь я.
   - Мы разные.
   - Слишком разные, - подтвердил он, - Мы никогда не поймем друг друга.
   - Но почему... Космос, я...
   - Потому что.
   Ледяные капли. Изумрудного цвета. Светлые внутри. Два кусочка луны. Две росинки.
   Дрогнули.
   Котенок быстро вышел. Но на пороге он все-таки бросил взгляд на меня.
  
   И я пожалел о том, что добрался до каната. Это был приговор нам обоим.
  
  
  
   Через два дня я стал ходить по маяку. Ноги слушались неохотно, я шаркал как столетний старец, с кряхтеньем спускаясь по лестнице и цеплялся за косяки плечами. Котенок подыскал для меня тонкую стальную трубу, которую я использовал вместо трости, надо сказать, даже не без элегантности.
   - Я похож на старого английского лорда, - заметил я как-то, - Трость есть, осталось приучиться курить трубку и читать газеты.
   Котенок не знал, кто такие английские лорды. Я рассказывал ему. Про лордов. Про викингов. Про первые космические перелеты. Про кровавую грызню, которую привык называть политикой. Про художников Возрождения. Про музыку. Про то, как играть на сенсетте и делать вино. Я рассказывал ему сотни и тысячи вещей, перескакивая незаметно с одного на другое. Он слушал всегда внимательно, устремив глаза в невидимую точку, находящуюся на десять сантиметров в сторону от носков моих ботинок. Механическим жестом поправлял волосы, которые все норовили залезть в глаза, тер нос, щелкал пальцами. Почти никогда не переспрашивал, даже тогда, когда чего-то не понимал. С одинаковым выражением лица он слушал о строении атома и о картинах Сальвадора Дали. Он мог глотать сведения по устройству планетарных двигателей штурмовиков легкого класса и старинные герханские баллады.
   После обеда мы поднимались наверх, я садился на стул почти вплотную к прозрачной стене, за которым рокотало вечное море, Котенок устраивался неподалеку, на моей лежанке или на карнизе. Здесь он освоился в совершенстве. Мог, к примеру, без труда обойти по карнизу весь маяк, даже не балансируя руками. Когда я в первый раз увидел, сердито отчитал его. Даже более сердито, чем стоило. Он тогда ничего не ответил, даже не огрызнулся по своему обыкновению. Кажется, я безнадежно утратил ставший уже привычным статус "герханской сволочи". Когда я отчитывал его, Котенок молча ковырял носком ботинка пол и молчал. Потом смотрел на меня и взгляд у него был чистый, полупрозрачный, не горящий, но тлеющий... Я знал такой взгляд. После этого ругать его у меня уже не получалось. Я махал рукой и буркал что-то вроде "Делай как знаешь, мне все равно". По карнизу ходить Котенок не перестал, но в остальном проявлял необычную для него покорность. Я ему рассказывал. Про изобретение акваланга. Про то, как появилась Галактика. Про то, как выглядит нож для рыбы и почему белое вино пьют из бокалов с толстой ножкой. Он слушал. Я говорил. Мы образовывали самую устойчивую систему во Вселенной. И оба знали, что катимся ко всем чертям. Я видел это в его глазах. А он, должно быть, в моих. Мы не делали вида, что не замечаем взглядов друг друга, наверно, мы уже слишком хорошо изучили сами себя чтоб понимать - этого нельзя не заметить. Это была бы уже слишком яркая, слишком выпуклая и заметная ложь. Поэтому мы просто смотрели друг на друга, сидели рядом. Мы установили стабильность в сумасшедшем хаосе. Мы учились делать вид, что это нормально. Хотя понимали друг друга - без слов. Как будто мысли передавались электрическими импульсами без всяких проводов. Взгляд - легкая щекотка в висках - и все понятно... Бытовая телепатия. Сумасшедший дом в замкнутом пространстве. Стабильный хаос.
   - А поздней весной море начинает светиться, - говорил я, рассеянно изучая грязно-снежную шапку пепла на сигарете, - Потрясающая картина. Я серьезно. Не хмыкай. Да, действительно светится. Фосфоресцирование. Похоже на то, как будто по морю разливается зеленый огонь, который горит в его глубине. Огонь под водой... Смотришь - и не веришь своим глазам. Не представляешь? Нет, тут нет ничего такого, это все законы химии и пошлая, надоевшая биология. Про планктон же я тебе рассказывал?.. Ну вот. Планктон, несмотря на то, что сам мизерный, - я изображал пальцами с зажатой в них сигаретой что-то маленькое и колючее, - имеет своих паразитов. На Земле, насколько я помню, их называются ночесветками. По латыни... по латыни... к дьяволу латынь. На планктоне размножается мелочь, совсем уже крохотных размеров. Она обладает способностью светиться в темноте, фосфоресцировать, но обычно это незаметно, потому что ее мало. Но в определенный период времени, когда ночесветки размножаются до предела, их становится видно. То самое свечение. Здесь у нас не совсем те ночесветки, которые были на Земле, да и от герханских тоже отличаются, поэтому размножаются они не летом, а в конце весны. За пару недель до лета они накапливают в своем организме достаточно энергии чтоб заняться потомством, все остальное время в году они незаметны.
   - Получается, это жуки светятся?
   - Планктон. Его сложно отнести к жукам, но...
   - И море из-за этого светится? - недоверчиво хмыкал Котенок. Он готов был без оговорок поверить во что угодно, но иногда самые простые вещи вызывали у него скептическое замешательство. Наверно, он просто не мог представить, как это - море светится.
   - Ага. Это действительно потрясающе смотрится. Когда плывешь и вокруг тебя - все зеленым... Как искрится. Дно видно даже ночью. Плывешь - и оставляешь за собой зеленые светящиеся следы. Представляешь?
   Он немного наклонил голову, что означало "Я в твои сказки не верю, но ты продолжай".
   - Это длится недолго, обычно дней пять-шесть, потом все успокаивается. Но такая картина не забывается. Наверно, это самое красивое из того, что я тут видел.
   - Я не люблю море.
   - Ты просто не видел его таким. Обычно оно кажется хмурым, неприветливым, враждебным. Кажется огромным организмом, который позволяет тебе копошиться в нем, но постоянно наблюдает за тобой. У него такая глубина, что легче сойти с ума, чем представить его целиком. Оно опасно, оно может напугать, но раз в год - только раз - оно выглядит так, что хочется лишь сесть возле него, опустить руку и сидеть так всю вечность. Самое страшное, о чем не хочется и думать, может измениться. Может начать светиться. И тогда перестаешь его бояться. Страх уходит.
   - Да, - подумав, сказал Котенок, - Иногда, если боишься чего-то сильно-сильно, достаточно бывает всмотреться получше. И в самом страшном страхе вдруг начинаешь видеть...
   - Свечение.
   - Угу.
   - Иногда то, чего боялся всю жизнь, начинает светится. Неожиданно, непонятно отчего. Но это завораживает. И страх не возвращается обратно.
   - Я бы хотел увидеть это. Посмотреть. Я успею?
   - Да, успеешь, - сказал я и поймал его взгляд. И сразу захотелось заехать самому себе по зубам.
   - Когда? - спросил он просто.
   - Месяц, - слово пришлось выдавливать, как затвердевшую пасту из тюбика, - Еще месяц. Вчера пришло сообщение. В конце весны будет проходить почтовый курьер, он идет в Солнечную систему. Экипажу приказано забрать тебя.
   - Месяц...
   - Да, - я пытался добавить что-то, но слова костенели во рту, твердели, рассыпались пеплом на губах. Что я мог сказать? Ему не нужны были мои слова.
   - Это еще много - месяц. Спасибо, Линус.
   - Ну тебя к черту... За что спасибо?
   - За этот месяц. За все остальное. Может, я еще успею увидеть, как светится море. Мне трудно это представить. Море - оно ведь такое... Я хочу это увидеть.
   - Ты это увидишь. Я клянусь. Даже если мне придется перебить весь экипаж курьера. Я покажу тебе это. Потому что больше мне нечего тебе показывать, Котенок. У меня ничего больше нет. Я научился брать, но за столько лет... за столько лет я так и не научился что-то отдавать. Это море - все, что у меня есть. Он подсел ближе и положил руку мне на колено. Это было легко и естественно. Я мягко положил ладонь сверху, прижал.
   - Ты сердишься, Линус?
   - Отчего ты взял?
   - Мне так показалось, - он заглянул мне в лицо, - Я что-то сделал? Почему?
   - Потому что я идиот. Я мог ничего не сообщать. Сказать, что все на борту погибли. Но я отослал рапорт.
   - Ты воин. Ты обязан был так сделать.
   - Я слишком часто оправдывал свои глупости обязанностями и долгом.
   - На твоем месте я сделал бы также. Все в порядке.
   - Судьба воина - выбирать между долгом и жизнью? - я сжал его маленькую ладошку в своих руках, - Что ж, так и есть. Если бы не я - они не узнали бы про тебя. А теперь поздно. Пленный кайхиттен... Не удивлюсь, если они специально направили курьер в этот сектор. Вкусный кусок... Ублюдки. И самое паршивое - я ничего не могу сделать теперь. Я бессилен. Как обычно.
   - Ничего.
   - Я могу сказать, что тебя разорвали шнырьки или ты утонул. Или... Я могу придумать сотни отговорок. Но это все бесполезно. Они будут искать тебя. Наверняка у них на борту детекторы. Они найдут тебя и на тридцатиметровой глубине. Я могу придумывать отговорки, причины и сотни бесполезных вещей, но я никогда не смогу помочь. Ты всегда
   был прав, Котенок, я сволочь. Сволочь и идиот.
   - Хватит! - он стукнул меня кулаком по колену, - Замолчи. Это мое дело. Ты сделал все, что мог. Теперь не надо... Все должно закончится. Это нормально.
   Я не всегда понимал его. Несмотря на то, что его имперский стал беглым и куда более грамотным, иногда он странно употреблял обороты в предложении, вероятно, на свой кайхиттенский манер. "Все должно закончится" - к чему это? Оговорка?
   - Воин лучше всего понимает неизбежность. Но ты уже близок к фатализму...
   - Я не воин, - сказал Котенок, глядя на меня снизу вверх, - Уже нет. Поздно.
   - Что? - я не понял, - Что ты имеешь в виду?
   - У меня уже нет права быть воином. Но это хорошо. Это значит, что этот месяц я буду просто человеком.
   - Нет права?.. - я растерялся, - В каком смысле?
   Он приник вдруг щекой к моему колену, закрыл глаза, глубоко вздохнул. Потом резко встал.
   - Это неважно.
   Котенок вышел на карниз и стал там. Сегодня на нем была белая спортивная майка, оставлявшая открытыми живот и спину. Я видел узкое ущелье позвоночника и тонкие черточки проступающих ребер. Ветер недовольно шикнул на Котенка, но тот лишь подставил ему лицо. Он уже не боялся упасть.
   Я встал, оставив прислоненную к стулу трость, с трудом сделал несколько шагов и вышел на карниз рядом с ним.
   - Осторожно! Упадешь! - он схватил меня за руку.
   - Не упаду, - я положил свободную руку ему на плечо. И почувствовал как он вздрогнул.
   Море было цвета недозрелого яблока. Оно шумело, но в его рокоте чувствовалось что-то новое. Другая мелодия. Которую я слышал когда-то очень-очень давно. И думал никогда не услышать. Ветер танцевал вокруг нас, прохладный и мягкий, как шелк, терся об ноги, трепал волосы. Он пах... Чем может пахнуть ветер у моря?..
   - Неизбежность, - сказал я, закрывая глаза, - Иногда это понимаешь. Как раз в ту минуту, когда это бесполезнее всего. Есть вещи, которые случаются, как бы ты к этому не относился. Ты можешь это предчувствовать, но никогда не можешь этого изменить. От этого немного страшно, к этому нельзя до конца привыкнуть. Когда чувствуешь... Когда оно приближается... И ты видишь, как...
   - Линус, ты сам фаталист, - сказал Котенок.
   Потом извернулся, поднырнул под мое плечо и вдруг оказалось, что мы стоим прижавшись друг к другу, а моя рука теперь лежит у него на спине. Наверно, для него это тоже стало неожиданностью потому что он замер и я ощутил дрожь, которая прошла по всему его худощавому телу. Он всегда начинал дрожать, мой смелый, но робкий Котенок.
   - Ты...
   Котенок покачал головой.
   - Не надо.
   В этот раз он нашел мои губы гораздо быстрее.
  
  
  
   - Зачем?
   Он лежал на мне, прижавшись лицом к моей груди и тяжело дышал.
   - Зачем что?
   - Это, - я погладил его по спине. Он глубоко вздохнул и потерся об меня.
   - А зачем жизнь?
   - Философ...
   Он снова потянулся ко мне, сперва робко, но все с большей жадностью впился в шею, потом перешел на губы. Он целовался как звереныш, ищущий сосок матери - резко, с силой, жадно. И при этом сам дрожал от страха. Я погладил его, мягко, как девушку. Прошелся между лопатками, потом позволил руке опуститься ниже, лечь на его талию. Котенок тихо застонал, потом вдруг стал снимать с себя майку. Она была обтягивающая, узкая, ему пришлось оставить мои губы в покое и срывать ее двумя руками.
   - Малыш, малыш... - хотелось заскрипеть зубами. Хотелось закрыть глаза - и стереть все
   это. Просто представить, что ничего этого нет и я один на маяке... - Стой.
   Он сорвал уже с себя майку и пытался стащить брюки. От волнения он не мог справиться с поясом, бархатная змея надежно сковала его бедра. Котенок пыхтел, но при этом старался дышать резко и страстно. "Вот так целомудренность, - звенело в голове, - Вот так варварские табу".
   - Линус... Давай.
   Я положил руку на его живот, прижал кисти. Пояс остался застегнутым. Котенок непонимающе посмотрел на меня, огромные глаза двумя зелеными лунами повисли в воздухе. И - догадка. Трещина догадки появилась в них.
   - Я тебе не нравлюсь?
   - Космос, что ты такое говоришь. Ты самое прелестное существо из всех тех, с которыми мне приходилось вместе спать.
   Шутка зазвенела сломанным наконечником по каменным плитам.
   - Я... Линус... Я не понимаю.
   Черт. Черт. Черт. Космос, разорви меня. Пошли метеорит чтоб он проломил мне голову.
   Размажь меня по всему Млечному Пути.
   Сожги меня.
   - Ты очень хороший, - я гладил его по спине и ягодицам, но две зеленые луны не исчезали. Они ждали ответа, - Котеночек, что ты... Не надо.
   - Ты герханец! - бросил он с упреком, - И ты говоришь, что я тебе нравлюсь! Ты... что... ты столько говорил... Это были шутки, да?
   "Нет, - подумал я, - Это были не шутки."
   - Давай не будем спешить. Все равно мы уже не сможем сбежать друг от друга.
   - У меня месяц остался. Только месяц. А ты... Я понимаю. Ты врал мне, да? С самого начала? Тебе плевать на меня.
   Он попытался отстраниться, вскочить, но я крепко прижал его к себе. Поцеловал в мокрую соленую щеку, в глаз, опять в щеку... Целовал, гладил, прижимал его к себе. Запах, Космос, ты не знаешь такого запаха... Мягкая кожа под пальцами. Аккуратная раковина уха. Вздернутый нос. Пульсация жилы на тонкой шее. Доверчиво, беззащитно прижавшееся тело. Ждущее.
   - Все в порядке, малыш, - сказал я ему на ухо, - Все у нас будет хорошо. Но это делается не так. Не спеши. В любовь не бросаются как в пропасть, очертя голову.
   - Мне кажется, что я лечу уже давно.
   - Малыш... Котеночек...
   Он обмяк, прикрыл глаза. Он ждал этого от меня, но я не переступал невидимой черты. Потому что...
   Я могу повторить любую ошибку из своей жизни - но не эту.
   Только не эту.
   Он лежал еще пять минут, жадно отвечая на все мои ласки, но каждый раз когда он пытался перейти ту самую черту - начать расстегивать мою рубашку или начинал гладить мой ремень, я мягко но уверенно сжимал его руки. И замечал, что с каждым разом мое сопротивление становится все мягче и слабее.
   Он стонал, изгибался, как будто переживал и самую ужасную пытку и самое большое блаженство в жизни одновременно. Варвар - он предпочитал бросаться в пропасть вниз головой, отдаваться целиком, пережигать себя. Смотреть на это было трудно, но это завораживало.
   Потом он немного устал и лег, положив голову мне на живот. Я медленно гладил его по щеке, подбирал пальцами рассыпавшиеся локоны и заправлял за ухо. Но они, конечно, тут же снова оказывались на свободе.
   - Это не страшно, - вдруг сказал он, глядя вверх, - Я думал, это страшнее.
   - Мы все в детстве чего-то боимся. Но бояться любви нельзя.
   - Это любовь?
   Слово "любовь" в его устах прозвучало так необычно, что я замешкался и он успел укусить меня легонько за палец. Любовь. Оно прозвучало очень просто. Без карамельной накипи, без фальшивой позолоты, без извечной пафосной драпировки. Кайхиттен сказал "любовь". И это слово ему понравилось.
   - Любовь... - пробормотал он, утыкаясь холодным носом мне в живот, - Лю-бовь...
   Он смотрел на это слово как можно смотреть на диковинную красивую бабочку. И очень робко, осторожно произносил его. Как будто боялся сломать невесомые золотистые крылья.
   - Не знаю, - сказал я честно.
   - Не любовь, - подтвердил он серьезно, - Мне осталось недолго. Я бы не хотел уходить... так.
   - Никуда ты не уйдешь! - я тряхнул его так, что он даже подпрыгнул на мне, - Только подумай еще раз!.. Мальчишка. Я тебя не отпущу, понял?
   Он улыбнулся мне. И одна эта улыбка оказалась сильнее меня.
   - Ты очень хороший, Линус. Жаль, что ты меня не хочешь. Наверно, у тебя всегда были покрасивее. Я понимаю.
   - Поумнее точно, - сварливо отозвался я, растрепав ему волосы, - Перестань нести околесицу. Ты самый лучший и чудесный варвар, по крайней мере в этом секторе.
   У него стало лицо как у пятнадцатилетней девчушки, которой сказали приятный комплимент. Он даже зарделся, хотя и отчаянно пытался сделать вид, что мои слова ему безразличны. Но даже нос его порозовел. Я чмокнул его в лоб, потом прижался щекой к его щеке.
   - Ладно, хватит, - он отстранил меня, нарочито грубовато, вывернулся из объятий. Гибким котенком вскочил на ноги.
   - Куда ты?
   - Пойду... - неопределенно ответил он и вышел из комнаты. Я услышал шлепки его шагов по лестнице.
   Космос. За что это мне? Или ему?
   Кому из нас предназначено это наказание?
   Я выкурил сигарету, глядя немигающим взглядом вниз, туда, где ворочались волны, мягкие, толстые, весенние. В волнах разливалось перламутровое свечение и небесная лазурь.
   Опыты закончились, Линус. Один маленький мальчик пытался приручить лисенка. Это был маленький рыжий зверек с симпатичной мордочкой, такой беззащитный и маленький. А потом оказалось, что это лисенок его приручил. И никогда больше не отпустит.
   Доигрался. Так всегда бывает, когда слишком долго лжешь самому себе. Ты все знал заранее, старый хитрец ван-Ворт. Все просто. Боже, какая мерзость... Я просто совратил его. Мимоходом, от скуки. Я вскрыл его, показал ему то, что у него внутри. А он мальчишка, его это поразило. И он сломался в моих руках. Мой маленький бедный Котенок.
   Я обжег губы подбирающимся огоньком сигареты, со злостью бросил ее в море.
  
  
  
   Гидрокостюм оказался на первом этаже, аккуратный Котенок уже зашил прорехи, которых оказалось едва ли не с дюжину. Я озабоченно провел по нему рукой. Ему придется долго провисеть без дела... Разгрузочный пояс лежал рядом. Я ковырнул его ногтем и вдруг заметил что-то серовато-белое, застрявшее между брикетинами балласта. Вытянутый овал с неровным слегка зазубренным краем.
   - Котенок! - крикнул я, крутя в пальцах жемчужницу, - Иди сюда! Смотри, что тут.
   - А? - отозвался он не сразу со второго яруса. Голос у него почему-то был смущенный.
   - Жемчужница! За пояс зацепилась!
   - Угу...
   - Спускайся. Сейчас мы ее... Прихвати нож!
   Котенок почему-то не спешил, возился в спальне. Обычно он оказывался рядом еще до того, как стихало эхо моего голоса. Вместо ножа я нашел старую проржавевшую стамеску, еще достаточно острую чтобы разжать створки. Жемчужница оказалась тяжелая, наверняка с жемчужиной. Подарю ее Котенку...
   - Эй! - крикнул я опять, - Ты где там? Заблудился?
   - Тут, - ответил он оттуда же, - Я сейчас... Не поднимайся.
   - В чем дело? Малыш?
   Он сопел в спальне, громко и смущенно. Что еще за новости... Я поднялся на второй ярус, толкнул дверь. Она оказалась заперта изнутри. Вот дела. Котенок давно уже не запирал двери. Из комнаты доносились приглушенные звуки - вроде шелеста ткани и быстрого дыхания. К счастью, карточка универсального блокиратора была при мне, я вставил ее в щель приемника и быстро набрал аварийный код.
   Котенок оказался там, увидев открывающуюся дверь, он прыгнул в самый темный угол комнаты и почему-то вдруг сразу стал меньше ростом.
   - Котенок... - я растерянно замолчал, забыв про жемчужницу в руке, - Ого.
   - Линус... А я тут...
   Было отчего удивляться.
   Вместо привычных коричневых брюк или кожаных штанов на Котенке была короткая голубая юбка, болтающаяся колокольчиком и едва прикрывающая ноги до середины бедер. На ногах оказались чулки, отчего они выглядели еще стройнее и длиннее. Майка тоже исчезла. Вместо нее Котенок облачился в темно-синий топ, не очень подходящий по цвету к юбке, но такой же миниатюрный и обтягивающий. Спереди он прикрывал все до самой шеи, даже со стойкой, зато сзади имел лишь две веревочные завязочки. Котенок потупился. И, конечно, покраснел так, как умел только он - так, что щеки стали цвета остывающих углей в костре. Кажется, сейчас он желал только провалиться сквозь землю. Мне тоже стало стыдно - за себя, за свой взгляд, за выражение, которое должно было появиться на лице.
   Котеночек...
   - Я тут так... Просто смотрел. Хотел посмотреть.
   Он впился обеими руками в подол юбки, точно пытаясь прикрыть ей свои ноги. На его щеках был даже не румянец - они раскалились, как готовое вот-вот расплавиться железо. мне было жарко даже стоять рядом.
   - Тебе идет. Нет, серьезно. Но... Что на тебя нашло?
   Он был похож на девчонку, которая тайком примеряет одежду старшей сестры, пользуясь ее отсутствием.
   - Просто решил... Мне действительно идет?
   - Будь уверен, - промычал я, все еще в некотором потрясении, - Скажи, ты и... Я имею в виду... кгхм... под юбкой...
   Он покраснел еще больше, хотя я не думал, что это возможно. И придержал руками края юбки, точно боялся, что налетевший неизвестно откуда порыв ветра задерет ее.
   - Немного неудобно. Но я привыкну.
   - Не уверен, привыкну ли я. Непривычно. Но как девушка ты тоже выглядишь неотразимо.
   - Правда?
   - Правда-правда. Мне всегда нравились такие, - я подмигнул, - Давай я помогу.
   Я подошел, затянул завязки на спине, Котенок часто задышал и потерся ягодицами о мою ногу. Он выглядел до безобразия невинно и в то же время в его движениях уже появлялось что-то. Смутная, пока еле угадываемая тень. Намек. Его манера жестикулировать изменилась, даже ходить он пытался иначе, неуклюже по-женски переставляя ноги и ежеминутно одергивая норовящую задраться юбку. Чувствовалось, что непривычная одежда его сковывает, но он изо всех сил старался не подать виду.
   На кровати лежал ворох женской одежды - платья, юбки, нижнее белье. Были здесь и мотки с лентами. Я взял одну, голубого цвета, бережно развернул Котенка спиной к себе.
   - Думаю, это тебе тоже пойдет. Не шевелись.
   Я повязал ленту так, чтобы волосы не лезли ему в глаза, на темени оказался кокетливый большой бант. Котенок нерешительно потрогал его, потом заглянул в зеркало. Покрутился перед ним, пытаясь заглянуть себе за спину, поковырял пол ногой в чулке.
   - Хоть сейчас в гимназистки отдавай, - удовлетворенно сказал я, наблюдая плоды своих рук, - Чудные девчушки, оказывается, иногда получаются из диких варваров. Только не тереби юбку постоянно.
   - Хорошо, - он опустил глаза. Закатный румянец по-прежнему горел на его бледных щеках. Ему было ужасно неловко, он не мог смотреть на меня, но... зачем-то же он сделал это?
   - Котенок, - я мягко обнял его за плечи, - Почему?
   - Я... - он вдруг кинулся мне на шею и я почувствовал, как на его лице появляется влага, - Извини. Прости меня, Линус. Я выгляжу глупо? Да? Скажи мне. Я выгляжу не так? Я просто... просто... я подумал, может тебе так понравится больше. Я... Тебе не понравилось, да? Мне лучше опять одеть штаны? Линус?
   - Ты самый глупый, самый смешной и самый отважный котенок в этом секторе Галактики, - я вздохнул и чмокнул его в переносицу, - Ты хотел понравится мне. Для этого не нужна юбка. Ты нравишься мне таким, - я провел ладонью по его губам, - Ты греешь меня только тем, что находишься рядом. И мне все равно, что на тебе надето.
   Он заревел, уже совсем по-женски, не таясь.
   - Ну-ну-ну... Ну чего ты, глупышка? Перестань.
   - Я думал... Я идиот, Линус. Я полный идиотский дурак.
   - Тогда уже дура, - неуклюже пошутил я, - Дураки в юбках не ходят.
   - Я думал, что у вас... На Герхане...
   - Ты пытаешься меня соблазнить? О великий Космос! Оказывается, таки есть дураки побольше меня!
   - Дуры... - прорыдал он, пытаясь спрятать лицо на моей груди.
   - Неважно. Нет, ну надо же... Ты решил, что если не соблазнишь меня, я не буду обращать на тебя внимания? Ты считаешь, что герханцы не способны на чувства без секса?
   - Уу-у-уу...
   - Я не избегаю тебя. В штанах или еще в чем, ты выглядишь замечательно.
   У меня перед лицом оказался огромный горящий изумруд.
   - Да?
   - Тысячу раз да. Красивее тебя я никого не видел.
   - Линус.
   - Что?
   - Прости меня, - он успокоился, перестал плакать, - Я обидел тебя. Прости.
   - Ерунда.
   Я погладил его по голове, бант закачался, как севшая на поверхность воды птица. Кто бы мог поверить, что не так давно вместо легкой юбки на нем были стальные доспехи.
   Он приник ко мне, намертво обхватив руками за шею. В этот момент он был таким хрупким, невесомым, маленьким. Я опустил лицо в его волосы, выдохнул воздух носом.
   - Я больше не боюсь, Линус.
   Чтобы ответить мне пришлось бы поднимать голову. Но этого я сделать не мог.
   - Мне уже не страшно. Раньше я думал, что это ужасно. Даже не я, а как будто кто-то внутри меня так думал... Ну и я тоже чуть-чуть. Я тебя боялся.
   - Умгу...
   - А теперь нет. Знаешь, у нас там... за такое не прощают. Даже если есть подозрение... Это огромный позор на весь род. И мучительная смерть. Мужчину, который посмотрел на другого мужчину иначе чем как на соперника или товарища по оружию, ждет кол. Гадкая смерть, долгая. Смешно, да? Но я даже не этого боялся, я больше всего себя боялся. Так бывает?
   - Ублюдки, - прошипел я, - Скоты. Они с детства учили вас бояться любви. Ублюдки. Своими бы руками... Все забрали, даже ее.
   - Ничего, глупости все это. Линус, поцелуй меня.
   Я поцеловал.
   - Я не знал, что это так... Что так может быть. И я уже совсем-совсем не боюсь. Мне хочется быть с тобой. Чувствовать тебя. Прижиматься к тебе. Раньше я даже подумать о таком не мог. Наверно, я действительно идиотский дурак. И вел себя как идиотский дурак.
   - Нет, все было правильно. Не терзай себя. Вот кому и в самом деле полезно было бы всыпать розог, так это мне.
   - Почему? - удивленно спросил он, - Почему ты так говоришь?
   Ну и что я мог ему ответить?
   - Я знал, чем все это закончится. С самого начала - понимаешь?
   - Ну и пусть. Стой. Ты думаешь... - его ноздри раздулись - Ты это серьезно, да? Ты думаешь, что я... то есть... Что я из-за тебя так? - Котенок раздраженно отдернул юбку, она сползла, обнажив на бедре тонкую ажурную полосочку, - Что ты меня соблазнил, думаешь?
   - Да, - сказал я, чувствуя полынную горечь правды на губах, - Я мог ничего этого не делать. Из-за меня все пошло к чертям. Я двести раз мог сделать то, что надо было, но я не делал ничего. Смотрел. Обманывал себя. Боялся. Хотя с самого начала понимал, к чему все это идет.
   Котенок схватил меня за ремень брюк, тряхнул.
   - Сволочь ты, вот кто. Герханский задавака...
   - Ты изменился, Котенок. Вспомни, каким я тебя увидел. Ты хотел быть воином, рвался в бой. Ты уверен, что и сейчас этого хочешь? Ты стал другим. И хочешь ты этого или нет, причиной был я. А у меня не было права менять тебя. Я хотел лишь погладить лисенка, а получилось так, что лисенок привык, стал домашним. И теперь пропадет без меня. А я без него.
   - Какой лисенок? - не понял он.
   - Пустое, это все прошло.
   - Пошли на воздух. Мне душно здесь.
   - Да, мне тоже душно, - сказал я и добавил мысленно, - Последние лет десять.
   Мы спустились по лестнице и вышли на косу. С близкого расстояния маяк можно было принять за исполинскую, выбеленную временем кость какого-нибудь огромного давно мертвого животного. "Вот и мы так, - подумалось некстати, - как морские блохи, живущие на чужих останках."
   Был штиль, море растянулось бесконечной идеально ровной плоскостью, сквозь которую то в одном месте, то в другом просвечивали зеленоватые пятна. На их фоне можно было разглядеть беспечно шныряющие верткие силуэты рыб. Я присел на корточки, опустил руку в воду, море привычно облизало ладонь.
   - У меня мало времени, - Котенок стоял рядом, скрестив на груди руки. Ему было холодно, кожа на плечах и шее пошла крохотными пупырышками, - Дай мне маленький кусочек счастья, а?
   Я встал, обнял его, растер кожу. Котенок поежился, но освободиться не пытался.
   - Счастье. Это горячая штука, малыш. Если съесть сразу кусок, можно сгореть.
   - Я уже сгорел. На орбите.
   - Не шути так.
   - Я и не шучу. Линус. Мой Линус.
   По сердцу резануло сталью.
   - Что? - Котенок беспокойно повернулся ко мне, заглянул в глаза, - Объясни мне. Я попытаюсь понять. Я глупый идиотский дурак, но я попытаюсь. И если... если есть причина, я... - он шмыгнул носом, - Я больше не буду. Вообще. Обещаю. Но я не могу понять.
   - А я старая герханская сволочь, - получилось не весело, а вытерто и бесцветно, как истертый временем бесформенный лоскут ткани, - В паршивых романах у главного героя всегда есть что-то такое... Старая драма из прошлого.
   - Ты говорил. Но мало совсем.
   - Это не та вещь, про которую я хотел бы говорить, даже тебе. Звучит также глупо и мерзко, как в паршивых романах. В этом нет ничего красивого. Все гораздо проще. Когда-то давно я пообещал себе, что никогда... Никогда не сближусь с человеком ближе, чем того требует разговор.
   - Ты? - он недоверчиво наморщил нос.
   - Я знаю, я не сильно похож на блюдущего целибат отшельника. Но так получилось, что мне пришлось довольно резко сменить курс. Врядли ты узнал бы того ван-Ворта, каким я был тогда.
   - Это тоже был хороший человек, я знаю.
   У моей улыбки был привкус жженного сахара.
   - Ты безнадежно романтичен, малыш. В жизни всегда все проще и... хуже.
   - Элейни? - вдруг спросил он.
   Кажется, у меня получилось не подать вида. Только лишь горло сжало стальным проводом.
   - Откуда ты слышал? - получилось чуть грубовато, я прикусил язык, но Котенок никак не отреагировал.
   - Ты много говорил, когда... болел. Я почти ничего не понял. Но это имя ты повторял очень часто. Почти постоянно. Она была близкой к тебе?
   Котенок хоть и схватывал все на лету, некоторых оборотов речи еще не улавливал. Например, в общеимперском говорить "близкой к тебе" считалось неграмотным, чаще употреблялось "близкой для тебя".
   - Близким. Это была не женщина, - в горле почему-то оказалось много морской воды, она клокотала, с трудом пропуская слова, - Но это не имеет никакого значения. Не подумай, что я что-то от тебя скрываю, просто есть такие страницы, которые перелистываешь лишь один раз.
   - Я понимаю тебя.
   Мы стояли, прижавшись друг к другу, две статуи на берегу моря.
   Упадет, высушенный дыханием веков, маяк. Высохнет море. А статуи все также будут стоять.
   Мы молчали, как будто обычное слово могло разбить хрупкий хрусталь тишины, в котором мы оказались. Тишина связывала нас теснее, чем любые слова. Статуям не нужны слова. Только рокот волн, наползающих на песок. Только свист ветра.
   - Мы забыли про жемчужницу, - наконец сказал я, нащупывая в кармане острую раковину, - Хочешь открыть?
   - Хочу, - кивнул он.
   Я передал ему жемчужницу и стамеску. Котенок улыбнулся мне, потом положил раковину на песок, поставил стамеску и стал методично бить по ней камнем. Ему понадобилось минуты две. Я успел подумать - хорошо бы здесь оказалась огромная жемчужина. Это было бы не просто украшение. Это был бы знак. Того, что мы не все еще потеряли. Что надо жить и верить, даже тогда, когда последнюю золу веры выдувает ледяным ветром. И я почувствовал - остро, отчаянно - что жемчужина непременно будет. Я увидел ее блеск в щели полураскрытых створок.
   Котенок ударил последний раз, потом с тихим треском разнял жемчужницу на две одинаковые, как капли воды, половинки.
   - Пусто, - сообщил он с огорченным лицом, - Жаль.
   Вместо жемчужины в раковине был размытый серый комок, похожий на кусок слизкой раскисшей глины.
   И больше ничего.
  

ГЛАВА 16

  
   Меч Котенка обнаружился там, где я его и оставлял, под нижней панелью крио-камеры. За прошедшее время он ничуть не потускнел, разве что покрылся тонким слоем мутной, не липкой уже паутины. Просто громадная железяка - ручка с одной стороны, обоюдоострое лезвие - с другой. Простой и эффективный механизм для убийства. Даже не знаю, зачем я его достал. Я собирался взять бутылку вина, но взгляд упал на панель крио-камеры и я зачем-то опустился на колени и вынул этот покрытый паутиной кусок прошлого. Обломок чужой судьбы. Разбитой моими руками.
   Тяжелое лезвие, острое до того, что стоит приложить ноготь, едва провести им - и на нем останется белая полоска. Я медленно покрутил меч в руке. Надо будет отдать Котенку.
   "Я уничтожил твою жизнь. Так возьми это на память о ней".
   Молодец, Линус. Так и надо.
   Может, правильнее выкинуть его. Или положить обратно и закрыть панель. Нет, только не это. Я представил себе - Котенка забирают. Или не забирают, нет. Он превращается в маленькое, свернувшееся комочком мертвое тело. Наверно, глаза у него и тогда будут открыты... А у меня под крио-камерой, покрытый пылью и мусором, лежит его меч. Его
   кусочек. Нет, нельзя так.
   Котенок был на верхнем ярусе - сидел, прижав к груди ноги, на моей лежанке. Сегодня он одел обтягивающее черное платье с широкой юбкой в складку. Сзади была шнуровка, ему пришлось немало потрудиться чтобы затянуть ее самому. Но он делал это ради меня. Чулок в этот раз не было, должно быть в них ему было жарко.
   С самого утра солнце припекало нас, темература поднялась до двадцати трех по Цельсию. А вот ленту он не снял.
   Увидев меч в моих руках, он удивился. Вскочил, едва не споткнувшись, протянул руку.
   - Откуда это?
   - От морского верблюда, - глупо пошутил я, - Кажется, твое.
   Он коснулся меча. Осторожно, словно тот мог раскалиться в моих руках. Нежно провел пальцем по лезвию, дыхнул на него, стер пятнышко тумана. Сталь довольно засверкала. Может, она еще надеялась... Как и я. Но Котенок вдруг стиснул зубы, отнял руку.
   - В чем дело?
   - Это не для меня.
   Прозвучало сухо. Суше, чем песок у основания маяка в те дни, когда его не достают волны.
   - Это твое, - я опять протянул ему меч, - Я просто нашел его только что. До того забыл совсем. Возьми его и делай, что хочешь.
   - Что хочешь? - он задумчиво прищурился, глядя на солнечные блики, плывущие по лезвию и похожие на те блики, которые появляются на ребристой морской глади, - Это значит - убивать? Это моя профессия, Линус, убивать. Я был воином. Ты хочешь, чтобы я к этому вернулся?
   - Ты остался воином. Но воин - это не тот, кто умеет только убивать.
   - У воина ничего больше нет. Война - это его жизнь, огонь - его дыхание, свист стали - его ветер. Нельзя жить двумя жизнями сразу.
   - Ты действительно становишься философом.
   - Не смейся, Линус. Я не умел ничего больше. До тех пор, пока не оказался здесь. Я не умел любить. Ты хочешь чтоб я стал таким, как раньше?
   - Звереныш, мы уже говорили об этом, - я погладил его по плечу.
   - Да.
   - Воин умеет не только убивать. Человек, который убивает - убийца. Воин - человек, который несет в себе что-то. В сердце. Способность переступить через себя.
   - Я не понимаю.
   - Отказываться от того, что рядом, от того, что хочется. Человек, который способен подставить свою грудь чтобы спасти того, кто стоит за его спиной.
   - И при этом убивать. Уничтожать целые города.
   - Да, - мой голос показался эхом его голоса.
   - Вы... герханцы... Непонятные люди. Вы можете быть воинами и в то же время быть не ими.
   - Можем быть не только воинами, - поправил я.
   - Угу. У нас не так. У нас есть воины - те, кто достоин добывать жизнь для своего народа и есть те, кто к ним не относится. Они обычно умирают первыми. Имевший близость с мужчиной - не воин.
   - О простом поцелуе ты говоришь так, что!.. - я осекся.
   - Линус. Линус. Линус.
   Он положил голову мне на плечо. Ему должно было быть чертовски неудобно - я был куда выше ростом и он едва доставал.
   - Ладно, я все понимаю. И в самом деле, у нас все иначе. Воины могут быть писателями или поэтами. Или скульпторами. Или еще кем-то. И там позор на себя навлечь можешь только ты сам, а не твое сердце.
   - Ты красиво сказал.
   - Там любовь - это любовь, а не строчка в свитках с родовыми правилами, - я машинально стал его баюкать, слегка покачивая. Котенок тихо замурлыкал от удовольствия, - Там люди любят друг друга и никто не может сказать, что
   чье-то сердце ошиблось. Любовь не может быть позором, малыш. Чем угодно, только не позором. Мужчина может любить мужчину. А женщина женщину. Это жизнь. Если начать решать за свое сердце, жить будет куда как труднее.
   - Мне сложно это представить... - пробормотал он.
   - Также, как и светящееся море.
   - Также, как и море.
   - Люди, которые умеют убивать, иногда умеют и любить. А тот, кто умеет любить, тот всегда будет свободен. Может, поэтому мы все так любим Космос. И море. Это тоже свобода. Свобода сердца выбирать любое направление и глубину. Не тащиться по течению, лавируя между острыми камнями придуманных кем-то давно слов, обтертых и бесполезных. Плыть. Лететь. Нести свою жизнь вперед.
   - Ты поэт.
   - Я был им раньше.
   - А сейчас?
   Я провел пальцем по его щеке, потом коснулся лбом носа.
   - Нет.
   Мы словно танцевали. Два шага туда, два обратно. Поворот. Одну руку я положил Котенку сзади на талию, другую на левое плечо. Волны были нашим оркестром. Они шуршали за пределами маяка, но мы слышали их так, будто нас от них ничего не отделяло. Два шага. Два шага. Сперва медленно, я укачивал Котенка на руках, потом быстрее и быстрее. Он пошел за мной, следуя моим шагам, выпрямился, стал чувствовать ритм. Старая герханская джамма, которую я не танцевал уже лет десять. Два шага... Поворот... Два шага... Вечное движение, подчиненное плавному и на первый взгляд незаметном ритму. Упорядоченный хаос. Систематизированная энтропия.
   Котенок двигался легко, невесомо, порхал. Платье было немного узковато для него, но я старался не делать широких шагов чтоб он поспевал за мной.
   - Почему ты перестал писать?
   Это был уже не шорох волн. Да волны никогда и не бывают такими любопытными.
   - Потому что, - ответил я, - Раз-два... Раз-два... Налево. Отлично. На Герхане много виноградников. Там делают лучшее во всей Вселенной вино. У нас тоже были виноградники и вино ван-Вортов славилось далеко за пределами Герхана. Я любил его. А потом... Мутировавший вирус, кажется откуда-то с Венеры. Лозы стали сохнуть и осыпаться. Виноградные кисти становились серыми, жухлыми. Корни гнили в земле. С тех пор у нас больше не было урожаев. Не потому, что мы так захотели, а потому что исчезли виноградники. Когда перестаешь писать... - петь, рисовать, творить, не важно - ты делаешь это не потому что так решил или появилась причина сделать именно так. Это
   происходит проще и внутри. Что-то осыпается, сохнет. И корни гниют. И ты уже чувствуешь себя слишком старым чтобы вновь посадить лозу.
   - То, о чем ты говорил. То, что с тобой случилось раньше. Ты не хотел мне об этом рассказывать... Из-за этого?
   - Скорее из-за меня, - улыбнулся я.
   - Это была любовь? - жадно спросил он, - Скажи мне. Ты любил кого-то и... Все из-за этого? Ты ведь не случайно
   приехал сюда. Ты не тот человек, который любит одиночество, Линус. Ты говорил, что бежал. Бежал от себя. Почему?
   - Я тебя заинтриговал, да? Извини. У нас, старых графов, часто бывают страшные тайны, которые интригуют окружающих. И окружающие долго гадают, какие грехи оставили клеймо на нашей молодости, что скрыто в нашей памяти... Это непременный атрибут вроде гремящих цепями привидений в наших родовых замках.
   - Ты смеешься, Линус.
   - Да. Я разучился плакать.
   Джамма - непростой танец, особенно для начинающих. В нем много неожиданных шагов, а ритм красивый, но сложный, как ветер в кронах, его нелегко поймать. Мы танцевали, двигаясь сложной спиралью по комнате, Котенок осторожно держался за мои бедра, предугадывал каждое движение. Он не сбился ни разу, хотя до этого никогда не танцевал. Может, для него это было что-то большее, чем просто танец.
   - Ты всегда пытаешься смеяться, когда хочешь плакать.
   - Я вечный паяц. Смеяться с кислой миной - моя работа.
   - Ты не такой.
   - Такой, малыш, такой. Пью вино, дурно вальсирую, философствую, глядя на звезды, дерусь на дуэлях, вскруживаю головы на придворных балах, отпускаю сальные шутки, читаю стихи... Слишком взаламошенный чтобы когда-нибудь стать нормальным человеком, слишком напыщенный и блестящий чтобы быть незамеченным. Это работа паяца. Кривляться, плакать, смеяться.
   Джамма сменила ритм, движения стали плавными, но с резкими окончаниями. Котенок не отставал от меня. Я чувствовал лбом завитушки его волос.
   - Ты врешь, - сказал он, дыхание его ускорилось, - Ты все врешь.
   - Это тоже входит в мою работу. Врать, лгать - окружающим, себе...
   - Ты прячешься.
   Я помотал головой. Кудряшки защекотали лицо.
   - Да, Линус. Ты прячешься от меня. Но я не знаю, почему. Ты боишься.
   - Нет. Ничуть. Я расходовал свои запасы страха слишком неэкономно. У меня ничего не осталось.
   - Каждый раз, когда меня видишь - боишься, - он упрямо боднул лбом, - Страх внутри тебя. Я чувствую это.
   В висках потяжелело, голову стало клонить вниз.
   - Ты слишком самоуверен для варвара.
   - Наверно.
   Я прокрутил его, подол платья взметнулся вверх, закружился изломанным куполом. Котенок грациозно закончил фигуру, не теряя равновесия, скользнул обратно чтобы снова оказаться в моих объятьях. Джамма подходила к концу. Ритм ускорялся, разваливался, но вместе с тем оставался красив. Красота в хаосе, который только на первый взгляд кажется бессмысленным. Красота звенящего по камням ручья. Красота волн, захлестывающих берег. Неровные осколки алмазных граней в куске руды. Прекрасное в хаотичном. Подчиненное красоте безумие.
   Два человека танцевали, отделенные от окружающего мира куполом прозрачного стекла. Две крошечные фигуры, двигающиеся в такт. Бессмысленное, бесполезное действие. Танцевать на верхушке маяка под звуки морского прилива.
   Безумие.
   Влюбиться в молодого варвара наверно тоже безумие. Правда, Линус?
   - Я люблю тебя, Линус.
   И джамма сломалась. Запрыгала, как цыпленок с переломанной ногой, звякнула разбитыми медными тарелками, перекосилась. Я еще продолжал фигуру, пытался нащупать ногами опору, но чувствовал - танец тонет, ломается. Заныло в позвоночнике. Котенок попытался было продолжить, но, чувствуя, что я останавливаюсь, тоже замер. Мы стояли неподвижно. Джамма была непоправимо испорчена, хаос рассыпался.
   - Котенок...
   Вместо ответа он поцеловал меня в подбородок. Губы у него были мягкие и очень холодные. Почти ледяные. И я почувствовал, как ноющее ощущение в позвоночнике расползается, пропитывает меня. На лице появилась липкая мерзостная испарина. Совсем слабеешь, старик Линус, где твоя выдержка...
   Я выпустил Котенка, сел на лежанку. Бутылка стояла рядом, та самая, которую я принес вместе с мечом. Пробка была снята, горлышко тускло блестело. Как готовый к употреблению снаряд, терпеливо ждущий своей очереди.
   Я налил в стакан - медленно, так чтоб струя была не толще мизинца - потом также выпил все до дна. У вина был непривычно терпкий и тяжелый запах, я подавился, но пить не перестал. Котенок внимательно смотрел на меня, не делая попытки прикоснуться. Он просто изложил факт и теперь ожидал моей реакции. По-варварски просто. Никаких многоходовых интриг, никакого романтического напыления, никаких придыхов. "Я люблю тебя Линус" - и все. Больше и не надо.
   "Достаточно, - сказал Линус-два. У него был голос человека, который рано постарел, тихий как редкий осенний дождь, лижущий стекло, - Даже чересчур. Давай. Ты знал это и ты ждал этого. Теперь действуй."
   "Сволочь," - процедил я ему, уже чувствуя, что вместо голоса во мне осталась сухая, с пылью по углам, пустота. Ответить было некому.
   - Котенок...
   Даже голос предал меня. Треснул, сломался, оставив острые зазубрины. Я попытался вложить в него чувство, нежность, но он прозвучал, как с записи на старом фонографе - сухо, остро. Не мой, чужой, совсем чужой голос...
   Он молчал. Космос, почему же он все время молчит... Стоял, ждал моих слов. Безропотно. Глаза не опущены, они следят за чем-то за пределами купола. Может, за бабочкой или гребешком. Две зеленые льдинки с трещинками.
   Я облизнул губы. Ложь, накапливающаяся на языка, высушила их, вытянула влагу.
   - Малыш мой...
   Я протянул руку, но он не шелохнулся - не отстранился, но и не сделал шага навстречу. Подол черного платья шуршал вокруг его ног, наполненный ветром.
   - Что ж такое... - я засмеялся, смех полез старыми ржавыми пружинами.
   - Опять страх, - сказал Котенок. Вроде бы он не приближался ко мне, но его лицо внезапно оказалось так близко, что я замер, зачарованный, - У тебя страх в глазах.
   Я сделал самую глупую вещь, которую мог бы сделать - прикрыл глаза, провел по ним пальцами. Стирал. Глупо, как глупо. Котенок взял меня за руку, легко, очень легко, притянул к себе, поцеловал. След поцелуя загорелся на моей коже. Я глубоко вздохнул. Знакомое ощущение жжения внутри - когда кончается в легких воздух и надо выныривать на поверхность чтобы сделать глоток. Чтобы не уйти окончательно в черную бездну, откуда уже не выберешься. Легкие горят, истекают кровью и желчью, хрипят, разрываясь - им нужен только глоток воздуха, один маленький, крошечный, крошечный глоточек... В мозг вместо кислорода идет черный яд, разрывающий голову и звенящий перед глазами серой мошкарой.
   Я взял бутылку. Стакана на этот раз брать не стал. Коснулся губами горлышка, сделал несколько больших, долгих глотков, опустошив бутылку почти наполовину. Со стороны это должно было напоминать длинный страстный поцелуй. "Что ж, тренироваться на бутылках будет безопасней".
   Потом я открыл глаза. Котенок смотрел на меня, едва наклонив вбок голову. Ждал.
   - Он был моложе меня, - вдруг сказал я, гладя пальцами гладкое и приятное стекло бутылки, - Почти на двадцать лет. Когда я стал капитаном, он только начал учиться. Да, он был герханцем. Мы встретились с ним во время одной операции на планете, чье название тебе все равно ничего не скажет. Кто-то шустрый успел поджечь один из двигателей его флайта, он упал далеко позади линии фронта. Хотя что такое линия фронта... Он выжил один. А я спас его. Расстрелял весь боезапас, потратил почти все топливо, но вытащил его оттуда. Мы ушли - на едва живом корабле, он раненный, я едва живой от перегрузок и напряжения. Жесткий, тяжелый бой. Его звали Элейнор, он был из очень древнего и очень уважаемого герханского рода.
   - Элейни.
   - Да. Так я называл его. Элейни. Это женское имя, но оно шло ему.
   "Я люблю тебя, Линус".
   - Я был старше него и уже тогда более чем известен - и на Герхане и за его пределами. А он был молод и смотрел на меня так, как я когда-то смотрел на своего брата.
   Почти пустая бутылка качалась в моих руках. Я с отвращением посмотрел на вино, сделал два глотка, вытер мокрые губы тыльной стороной руки, выдохнул.
   - Он любил меня. Так бывает, Котенок. Он был слишком молод, а я был слишком большим идиотом чтобы вовремя сообразить, куда это нас заведет. Один из тех романов, которые вспыхивают десятками в молодости, а позже вспоминаются лишь отдельными эпизодами. Усыхают до размеров пожелтевших от времени стереографий. А я был сволочью и идиотом. Самодовольным молодым ублюдком, которому все слишком легко давалось чтобы он хоть раз озаботился забить свою голову чем-то кроме войны, балов и разврата. Блестящий офицер с Герхана, перспективный баловень судьбы. Мерзкая картина? Она перед тобой, - я сделал жест, но он получился коротким из-за зажатой в руке
   бутылки, - А он любил меня. Так, как умеют любить только в шестнадцать лет. Да, Котенок... Не надо, не смотри на меня, дай мне закончить. Тогда сможешь сказать мне все... Он полюбил меня. У нас был роман. Не очень долгий, в то время я не позволял себе долгих романов - они быстро приедались, а я никогда не мог усидеть долго на одном месте. Меня тянуло то в одну сторону, то в другую, как полоумного мотылька, бросающегося то на один огонек, то на другой. Это не было не для кого секретом - на Герхане такие романы вспыхивают часто и не вызывают ни у кого удивления. Нам даже прочили блестящее будущее, я - талантливый, взбирающийся все выше офицер, он - еще юный, но тоже стремительный, яркий, вдобавок из известнейшего рода. Его предки делали судьбу Герхана, власти у них под час было больше, чем у Императора. Я подходил им, а это уже было хорошим знаком... Наверно, так и могло получиться.
   Котенок протянул руку, я отдал ему вино. Он пил аккуратно, медленно, после того, как отставил пустую бутылку, на верхней губе осталось сверкать только две малиновые кровинки. Он слизнул их языком.
   - Это тянулось года пол. Элейни... Я привязался к нему, очень крепко, крепче, чем сам от себя ожидал. Он стал тем кусочком моей жизни, без которой чувствуешь себя неуютно в любом уголке Галактики. А он любил самозабвенно, по-детски, так, что меня обдавало жаром каждый раз, когда я оказывался рядом. Любовь - она часто бывает как бомба, в которую уже не вставить обратно предохранитель. Достаточно запустить ее - и все. Замедлитель, работающий какое-то время, не может сдерживать взрыв вечно.
   - Вы расстались?
   - Я его бросил.
   Я достал сигареты, выудил одну пальцами, которые вдруг стали твердыми и негнущимися как стальные прутья, размял. Крошки табака посыпались на пол. Я дунул зачем-то в фильтр, подкурил, выпустил в сторону открытого дверного проема длинную дымную стрелу. Она рассыпалась завитушками, похожими на волосы Котенка.
   "Я люблю тебя, Линус".
   Эхо, заблудившееся в покрытых паутиной покоях родового замка. В котором давно не слышали шагов человека.
   - В общем, я ушел от него. Бросил. Наговорил много всякого - чтоб понял, не винил себя. Я никогда не бросал любовников или любовниц просто так. Черт возьми, я был графом. Я всегда дарил кусочек тепла напоследок. Такого же фальшивого, как золото на гербе ван-Вортов. И считал себя если не образцовым, то порядочным человеком. Я ведь действительно не думал... тогда... Я был молод, самолюбив и глуп.
   Я притянул бутылку, но она оказалась пуста. Я со злостью метнул ее в проем и она исчезла, невесомо ухнув куда-то за пределы видимости. Я не услышал даже всплеска. Хотя она могла не долететь до воды, разбиться на камнях, оставив россыпь зеленеющих в мелкой волне осколков.
   - Он погиб через неделю. Умер. Покончил с собой. Он так и не понял. Элейни... Он не видел жизни, если путь вперед не был освещен для него свечением графа ван-Ворта. Он любил меня, Котенок. И было уже слишком поздно. В общем, ты понял. Глупо и мерзко, как многое в этой жизни. Просто взял и выстрелил себе в висок из фамильного логгера. Его опознали только когда взяли анализ крови. Никакой записки. Ему некому было писать, кроме меня, а я был слишком далеко в эту минуту. В ту минуту, когда мог ему помочь. Вот так...
   Котенок бесшумно, придерживая платье, метнулся к лестнице. Вернулся он с новой, уже откупоренной, бутылкой вина.
   Я сидел по-прежнему на лежанке, оперев подбородок о кулаки. Я ничего не чувствовал. Только тишина вакуумом сжала горло.
   - Вот и все. По герханским представлениям о чести мне следовало пойти за ним. Он умер из-за меня, поэтому я не мог его бросить. Мы должны были вместе предстать перед Космосом чтобы продолжить свой путь сквозь звезды. Не разделить этот путь, остаться, оставить душу человека в такой момент - одно из самых страшных преступлений на Герхане. Плевок в лицо всем предкам, позор потомкам. Самое паршивое предательство из всех, которые только можно представить. А я всегда чтил честь рода. И мне не требовалось делать ничего очень сложного. Взять логгер и... - я сделал движение, как будто прикладываю ствол к виску, - Бух. Он умер из-за меня, можно сказать, что я его убил. Я вот живой, как видишь. Сижу, пью вино, - я сделал глоток, - Столько времени писал стихи, но так и не смог поставить в конце последней строфы точку. В последний момент испугался. Струсил.
   Котенок смотрел на меня, но во всем мире еще не было придумано прибора чтобы расшифровать этот взгляд.
   - Я рисковал жизнью неисчислимое количество раз, иногда меня называли самоубийцей, смертником. Дважды мой корабль сбивали, один раз погиб весь экипаж кроме меня. Но в этом и заключалась моя работа. Война... Это и есть работа для герханца. Когда смерть посмотрела в лицо мне - не просто пилоту, одному из тысяч, а персонально графу Линусу, я понял, что не смогу... В общем, я не смог уйти. Вся славная история ван-Вортов - к чертям. В топку, в вакуум... Хочешь вина?
   Он кивнул. Я налил в стакан, протянул ему. Котенок не стал пить, сел на корточки, поставил стакан на колено.
   - Смерть - это обычный финал для герханца. Мы не умираем от болезней, Котенок. Старость - не для нас. Мы уходим сами - тогда, когда приходит время. Логгер к виску... и ты падаешь в бесконечный Космос. Все. Но я остался.
   - Зачем? Тебя держало что-то тут?
   - Не знаю. Может, хотел отомстить самому себе за Элейни. Приковать себя к жизни ржавой цепью, вроде тех, которыми в древности приковывали себя к орудиям обреченные воины. И еще - страх. Я испугался самого себя. И побежал. Трусливо, как бегут с поля боя. Написал рапорт, просьбу о добровольной ссылке как можно дальше. Это было гадкое бегство, Котенок. Я предал свою родину, свой род, своих друзей. Все, что раньше было мне дорого. Просто бежал, потому что ноги в тот момент думали быстрее головы. И в этом не было ничего возвышенного. Только слепая трусость, которая гонит вперед, жалит в спину, бросает в водовороты - только бы уйти, только бы спастись... Я уже говорил, он был из очень известного рода, гораздо более известного, чем ван-Ворты. Но никто из его родственников не вызвал меня на дуэль. Никто не напал - в открытую или метя в спину. И это было тоже позором. Они просто стерли меня, закрыли глаза. Я был недостоин мести. Это позор на Герхане. Возможно, рано или поздно они бы убили меня, так или иначе. Я не боялся этого, но оставаться там уже не мог. Сослал сам себя. Убежал, теряя по пути остатки былой чести. Опозорил себя и весь род. Отец отрекся от меня. Хороший конец карьеры для когда-то блестящего офицера. От этого позора уже не отмоешься. Я навсегда останусь трусом в глазах тех людей, которые меня знали. Я бросил все. Стареющий волк, которому прижгли хвост. Бегущий от себя, от прошлого, от всего того, что могло бы ему напомнить об этом самом прошлом.
   Котенок вздохнул. Очень тихо.
   - Ты думаешь, зачем я живу, да? - спросил я, мрачно улыбаясь, - Я сам этого не знаю. У меня нет цели. Вообще.
   Я просто живу на маяке, один на всей планете, пью как горький пьяница, философствую сам с собой наедине и корчу такой вид, как будто во мне осталось что-то от того графа ван-Ворт, который когда-то жил. Знаешь, когда сжигаешь позолоту, заменить ее уже нечем. Когда видишь себя настоящего - уже поздно скрывать это. Я снял позолоту и увидел, что под ней. Ничего. Трусость. Усталость. Желчь. Я уставший хладнокровный ублюдок, ничуть не более душевный, чем шныряющий у дна реппер. Меня нельзя любить, Котенок. Не повторяй моих ошибок. Не лги сам себе.
   - Ты ненавидишь себя, - сказал Котенок, - Да?
   - Да. Я убил человека, который меня любил.
   - Этот маяк... Ты солгал мне.
   - Солгал.
   - Это не ссылка.
   - Да. Это камера пыток. Я не был достоин смерти.
   - Ты мучаешь сам себя.
   - Здесь нет других палачей кроме Времени, малыш. Когда оно закончит со мной, я умру. Но у него осталось еще прилично работы...
   Лед начал таять. Зелень стала прозрачной, подернулась влагой. По щекам поползли две серебристые, отливающие сталью, дорожки. Одна чуть быстрее, другая медленнее. Котенок смотрел на меня.
   - Ты что? - испугался я, - Малыш!
   Он смотрел на меня и на его щеках чертили свой путь две крошечные слезинки. Две капельки, бывшие когда-то льдом.
   - Линус, - сказал он, - Линус.
   Я обнял его, стер слезинки собственной щекой, они затерялись где-то в моей щетине, обожгли напоследок кожу. Я чувствовал, как колотится его сердце - сильно, глубоко, быстро.
   Я уже забыл, какого цвета были глаза у того лисенка... Но сердце у него колотилось также.
   Котенок обнял меня, стал покрывать поцелуями щеки, лоб, глаза. Поцелуи были холодные, короткие, как свинцовые пули, выпущенные очередью. От них нельзя было укрыться, невозможно спрятаться. Они находили меня, как бы я не отклонял голову. Котенок впился железными руками мне в шею, лег на меня сверху и тянулся ко мне, все пытаясь достать до моего рта.
   Я позволил ему дотянуться, позволил впиться в губы. Мы целовались долго, так долго, что в ушах зазвенело, а язык заболел. Космос, дай сил...
   Я не хочу этого. Почему, почему сейчас... Почему?! Ответь.
   Я думал, что смогу держать все под контролем. Я был самонадеян, как и прежде. И я доигрался.
   - В чем дело? - удивленно спросил он, когда я, коснувшись его подбородка, осторожно высвободился. После поцелуя он тяжело дышал, глаза казались еще огромнее, чем обычно. От слез остались две едва заметные тусклые дорожки цвета потемневшей ртути. На самом деле они почти высохли, просто так падал свет.
   - Все, - я повернулся, заставив Котенка съехать на пол, поднялся. Я надеялся, что выгляжу увереннее, чем чувствую себя, - Малыш, не надо.
   - Что не надо?
   - Ты. Я. С этим надо закончить.
   - Ли...
   - Да. Я не могу больше.
   Я встал. Губы все еще пылали. Кажется, я покраснел. Плевать.
   Котенок с тревогой смотрел за тем, как я иду к двери.
   - Линус! - крикнул он тонко, вскочил, так быстро, что ткань сухо треснула и едва не разошлась, - Сволочь!
   - Да, - я улыбнулся. Просто позволил губам обнажить зубы. Не улыбка - оскал, - Ты прав, как всегда.
   Еще шаг к двери. Черный проем манит, он как кусочек Космоса, черный и бездонный. В него можно упасть, как нырнуть в воду, окунуться в темноту. Чтобы она смыла все лишнее. Чтобы...
   Он шагнул было за мной, но внезапно остановился. Он все понял, хотя я и не видел его лица.
   - Герханец, - окликнул он меня непривычно тихо, - Это из-за...
   - Из-за меня. Я самое паршивое из того, что тебе доводилось видеть в жизни. И я не хочу превращать твою жизнь в то, в чем живу сам. Извини.
   Он говорил еще что-то, но поздно - я вышел, закрыв за собой дверь. Сквозь толстую сталь его голоса почти не было слышно, только звонкие нотки, как блестящие медяки, прыгали, смешиваясь в какофонию. Я шел легко, не чувствуя ног, но это ощущение было неприятным - я казался сам себе бесплотным, накачанным пустотой. Вакуум.
   Логгер остался в сейфе. Но на втором ярусе лежало ружье моего предшественника - кусок стали весом килограмм в пять, простой и безотказный механизм. В одном из шкафов стояли две картонные коробки с патронами, их латунные донышки с неровными глазками капсюлей безразлично глядели вверх. Они выглядели ничуть не опасно, просто маленькие цилиндрики, к которым рука тянется сама. Я вынул из гнезд три штуки, потом два положил обратно. Эти патроны были надежны, я сам отбирал их. Когда-то давно, когда еще думал о том, что у меня остались силы. Ирония судьбы, силы появляются тогда, когда этого не ожидаешь. Чертовски смешно, кажется.
   Я чувствовал себя спокойно и собрано, как мог бы чувствовать себя в кабине своего штурмовика или на стрельбище имперского полигона. Все было в порядке. Черные змеиные хвосты мыслей исчезли. Осталась только уверенность. И еще горький привкус под языком. Латунь приятно холодила пальцы, зачем-то я коснулся донца гильзы языком. На вкус она была немного соленой, будто вымоченная в морской воде. Но пахла не так как море, а спокойным и приятным запахом, которым пахнет все оружие. Металл, пластик, порох.
   - Н-да... - сказал я для того чтобы что-нибудь сказать. Говорить не хотелось, но и тишина действовала гнетуще. Смешиваясь с пустотой внутри меня, она оседала где-то жирными хлопьями сажи, от нее было душно. Но что здесь скажешь? Слова падают пустым бесформенным шлаком, они беспомощны и нелепы, от них нет никакого прока.
   Патрон ушел в ствол с тихим шелестом, уставившись в меня мертвенным взглядом капсюля. Я погладил его пальцем, проверил чтоб патрон сидел без перекоса, ровно. Вернул ствол в первоначальное состояние. Ружье почему-то сразу показалось тяжелым, хотя его вес почти не увеличился.
   Эндшпиль, Линус? Запоздалый финал?
   Или просто еще одна попытка сделать вид, что хоть что-то, хоть одна крошечная чертова малость в этой Вселенной еще зависит от тебя?
   Я спустился на первый этаж, двадцать восемь ступенек. Когда-то давно я пересчитал их, но успел забыть с тех пор. Все верно, пятьдесят восемь. Маяк спит, я слышу его сонное дыхание, звуки гуляющих у пола сквозняков и ровное гудение механизмов. Стоило открыть дверь, как внутрь ворвался холод, почти приятный, свежий, отрезвляющий. В таком холоде все вокруг кажется кристально-чистым и четким, как стекло, тронутое ледяным дыханием инея. Ступени.
   Дверь. Короткая тропа, спускающаяся неровной змеей вниз, туда, где бормочут сами себе древнюю как мир колыбельную уставшие за день волны. Море протянулось во все стороны, огромный черный платок, чья поверхность едва заметно шевелится. И свист ветра, скользящего на самой водой, маслянистые вздохи волн под ногами.
   - Привет, - выдохнул я, касаясь рукой моря, - Спи, спи.
   Оно не заметило меня, да и что могло значит крошечное человеческое тело с куском металла в руке для него, которое не ведало ни глубины, ни размеров. Море подмигнуло мне зелеными бархатными огнями, сверкнувшими на поверхности. Просто отражение звезд.
   Время закончить фарс. Как чернило сквозь бумагу, проступило облегчение, но тяжелое, вязкое. Говорят, перед смертью надо очистить разум, сосредоточиться на том, что ждет впереди. Превратить себя в импульс, лишенный физической оболочки. В одинокую звезду, парящую в темноте.
   Я не торопясь снял с правой ноги ботинок. Помедлил, и снял левый. Почему-то подумалось, что я глупо буду выглядеть, лежа в одном ботинке. Фамильная аккуратность?.. Ботинки скатились куда-то вниз, судя по тяжелому всплеску, как минимум один из них упал в воду. Не беда.
   Я видел все очень, очень четко. Каждый окружающий меня предмет был наполнен смыслом, но сам при этом полупрозрачен. Кажется, я мог смотреть сквозь стены. Взгляд - мысль - дуновение ветра... Плеск у самых ног. Искры звезд.
   Босые ноги чувствуют теплый еще песок, в котором попадаются острые бесформенные камни. Просто песок... Я машинально взял горсть, медленно высыпал в ночь. Песчинки унеслись, рассеявшись, но на мгновенье они выглядели как беспорядочный поток сыпящихся с неба звезд. Песок остался на ладони, я зачем-то тщательно вытер ее о штаны. Хотя это не имело никакого значения.
   Ощущения - замершие в проводах нервов разряды. Нет ни холода, ни жажды. Нет ничего. Только я - маленький человек с ружьем в руке, сидящий у самого моря. И Космос. Зовущий, тянущий. Умирать, оказывается, ничуть не страшно, только немного жутковатое, похожее на скрежет мелких стеклянных осколков по коже, ощущение нереальной, дурманящей мозг свободы. Наверно, так чувствует себя марионетка, впервые коснувшаяся пальцами нитей, к которым она подвешена.
   Свобода - это ощущение тех нескольких крохотных секунд, пока летишь вниз, перерезав удерживающие, успевшие за столько лет срастись с плотью и костями, нити.
   Я положил ружье прикладом на песок, все так же медленно приподнял дуло и положил его на подбородок. Оно было большое, блок из трех стволов никак не мог уместиться в рот, но этого и не требовалось. Металл охладил губы, что-то в этой процедуре напоминало какую-то медицинскую операцию, которую ужасно неудобно и стыдно делать самому на себе. Ствол поерзал и замер. И три глаза, уставившиеся мне в лицо, не были глазами смерти. Просто три отверстия, каналы, по которым можно получить последнее благословение. В голове что-то запело, тысячи разных, знакомых и незнакомых голосов, звуков, существование которых я раньше не мог себе и представить. Хор самого Космоса. Я положил пальцы правой ноги на спусковую скобу, она показалась очень маленькой, тонкой. Неудобно нажимать. Пришла мысль, от которой пахнуло чем-то гадким и старым, как от испортившегося бульона - люди, которые умирали до меня, вот так же, вынужденные нащупывать босой ногой непослушную спусковую скобу, они тоже нелепо выглядели до смерти. Ничего возвышенного, хлопотная и неприятная по своей форме процедура. Приходится удерживать обеими руками норовящий соскользнуть с подбородка ствол и при этом вслепую, сжав коленями острое цевье, нащупывать скобу. Последнее унижение.
   У меня ушло минуты пол. Потом большой палец вдруг зацепился за что-то железное и холодное и я понял - все кончено.
   "Эй, старик, - сказал я. Собственный голос, пусть и не покинувший рта, казался красивым, чарующим, звучащим задушевно и плавно, как рассказанная под луной старая и прекрасная сказка, - Извини, что не угостил напоследок сигаретой. Сам понимаешь..."
   Мне никто не ответил. Да и глупо было бы отвечать самому себе в такой момент.
   Я попытался сосредоточиться, найти ту нужную мысль, с которой стоило умереть. Но внутри было холодно и пусто, мысли пропали, высыпались, как минуту назад песок из руки. Хотелось подумать о чем-то таком, с чем будет спокойней делать последний вдох. Что-нибудь обнадеживающее, философское, вечное. И красивое, наверно. Прошлое... мир... Космос... Это все было далеко и в эту секунду почему-то не имело ко мне никакого отношения. Это были не те, неправильные мысли. Значит, надо...
   Он опять застал меня врасплох. На нем снова были черные кожаные штаны и майка, такая белая, что в свете звезд даже смотрелась желтоватой. Он подошел ко мне, засунув руки в карманы, молча примостился рядом, на расстоянии вытянутой руки. Он даже ничего не сказал, а я уже почувствовал, что все пропало. Мой идеально четкий, простой и холодный мир, в котором я готовился к смерти, стал оседать, плавиться, непоправимо рушиться, нарушая сложнейший паутинный узор решимости. Прошло не больше секунды - и я уже чувствовал себя глупо, сидя на песке, со смотрящим в лицо стволом. Беспомощно и глупо, как ребенок, которого застукали на том, что он подражает взрослым.
   - Что? - спросил я.
   - Надеюсь, я не мешаю, - ответил Котенок, взъерошивая свои вихры и нахохливаясь. С моря дул прохладный ветер,
   а на нем была только майка, - Извини, если отвлек.
   - Паршивец.
   - Угу.
   Он достал руку из кармана и я почти не удивился, когда увидел лежащий на ладони патрон.
   - Это для меня, - сказал Котенок, протягивая его мне, - Вставь сразу, пожалуйста.
   - Зачем?
   - Ружье будет покрыто твоей кровью, если я попытаюсь зарядить его после этого, она может попасть в механизм и будет осечка.
   Я взял патрон деревянными пальцами, покрутил перед глазами. В нем нечего было рассматривать, он был самой простой вещью в этом мире. Пластиковый цилиндр, латунная гильза, немного пороха. Я переломил его пополам, порох серой сыпучей змеей скользнул в море, запрыгали вниз, неуклюже зарываясь в песок, граненные блестящие дробинки.
   - У меня есть еще один.
   Он сунул руку в другой карман.
   - Убирайся, - процедил я. Руки стеклянели, теряли силу. Несмотря на порывы ветра, почему стало жарко, так, что на верхней губе и лбу выступил соленый пот, - Проваливай к черту. Сейчас!
   Он сел по-турецки, стал смотреть в горизонт. Может, он что-то там даже видел, у него было неплохое зрение, лучше, чем у меня.
   - Если ты не уйдешь, я выстрелю в тебя, - где-то далеко пробормотал что-то себе под нос Линус-Два, но я не разобрал слов, - Клянусь Герханом. Если нам придется убить друг друга так или иначе, я буду тем, кто нажмет на спусковой крючок. Это время выбора. Ты слышишь меня? Эй!
   Я тряхнул его за плечо и почувствовал под тонкой тканью тепло. Обычное тепло человеческого тела.
   - Ты опять боишься меня.
   - О чем ты? Чертов безмозглый варвар!
   - И сейчас тоже. Боишься прикоснуться ко мне.
   - Сейчас я прикоснусь к тебе!
   Ствол ружья качнулся к нему, уставился в грудь. Спусковая скоба оказалась под ладонью. Надо же, и вовсе не холодная, чего мне казалось...
   - Это проще, - согласился он. Его ноздри раздулись - вероятно он почувствовал запах порохового нагара из ствола. Старый, неприятный запах.
   - Котенок... Слушай меня очень, очень внимательно. Игры кончились. Я могу выглядеть как старый пьяный добряк Линус, но если мне придется делать выбор, я сделаю его не колеблясь.
   - Для человека, который не колеблется, ты произнес уже слишком много слов.
   Я не сдержался. Те слова, которые я сказал ему, были не просто обидными. За них не могло быть прощения. Это было худшее из того, что я знал, яд, кислота, заключенные в слова. Я бил в него, залпами, безоглядно, ненавидя сам себя, переплавляя стыд и злость все в новые слова. А он молчал в ответ. Человек, который пытался отсечь мне голову. Называвший герханским грязным ублюдком и сволочью. Смотревший на меня с такой ненавистью, что у меня резало в глазах. Молчал. И только глаза его, в темноте цвета старого потемневшего изумруда, выражали что-то. Что-то спрятанное глубоко, дрожащее, какой-то полунамек, запах...
   И я выдохся. Положил ружье на песок, обхватил голову, закрыл глаза.
   - Линус.
   - А?
   - Линус.
   - Да, малыш.
   Он положил руку мне на затылок, я со вздохом выпрямился и взглянул на него.
   - Кажется, я знаю, почему ты меня боишься.
   Я зашарил рукой по песку, нащупывая сигареты.
   - На самом деле ты боишься за меня. Это Элейни. Ты боишься, что со мной будет то же самое.
   Сигарет не было, острые песчинки вонзались под ногти.
   - Поэтому ты избегаешь меня. Ты можешь меня целовать, но ты боишься показать мне свое сердце.
   Я хотел сказать что-то язвительное, вроде того, что учить варвара языку по томику стихов - то же самое, что учить ребенка компьютерному коду. Я хотел сказать, что все это ерунда и не стоит тратить на это время. Я хотел... Я хотел курить. А сигарет не было и пальцы напрасно блуждали, пытаясь их нащупать.
   - Ты чувствуешь вину - за него. И стыд. За то, что не уберег его и не смог уйти за ним. А теперь думаешь, что то же самое будет со мной. Поэтому ты смеешься, пьешь вино, шутишь. Делаешь вид, что...
   - Перестань. Не надо.
   - И убить себя ты пытался только для того чтоб спасти меня.
   - Это был мой долг. От которого я сбежал, который висел надо мной. Я должен был уйти как только узнал про смерть Элейни.
   - Нет.
   Сигарет не было. Ну да, я же забыл их на верхнем ярусе маяка...
   - Ты хотел убежать. Чтобы спасти меня.
   Наверно, я мог сказать что-то очень уверенное и спокойное, посмотреть на него твердым ледяным взглядом, хмыкнуть, улыбнуться. Наверно, я мог сделать очень много правильных вещей... Но почему-то у меня это никогда не получалось.
   - Я - твоя смерть, - сказал я тихо, так тихо, что волны почти заглушили меня, - Я не прикоснусь к курку, я убью тебя только тем, что жив сам. Я - самое большое ружье из всех, что ты видел, малыш. И оно смотрит на тебя. Я ублюдок и трус, у меня нет права говорить о чести и достоинстве. Но еще раз оружием я не буду.
   Он расслышал.
   - Ты врешь.
   - Нет. Если я умру, ты сможешь вызвать своих и тебе не придется убивать себя чтоб не попасть в плен к имперцам.
   Он побледнел, хотел что-то сказать, но я жестом оборвал его.
   - Котенок, любовь - это такой цветок, который цветет одну ночь. На Герхане есть такие. Но в его лепестках яд. Если сорвать его голыми руками, через несколько часов наступит смерть. Мучительная, гадкая. Один раз я уже видел, что может быть. И я поклялся, что никогда не увижу этого во второй.
   - Ты боишься, что не сможешь дать мне любви.
   - Да, - сказал я.
   Это слово оказалось неожиданно коротким, но в него почему-то вместилось почти все. Боль, усталость, надежда, тоска, ненависть. В него вместилось почти столько всего, сколько вместилось во всю мою жизнь.
   - Линус...
   Вроде бы он оставался на месте, но я почувствовал, как ко мне прижимается его узкий худой бок. Я опять слышал удары его сердца.
   - Что?
   - Мне ничего не надо. Просто побудь со мной.
   Я хотел приподняться, но ударился ногой о лежащее ружье.
   - Ты самое ужасное, непонятное и мешающее существо в мире, - сказал я сквозь зубы. В висках засели занозы злости, а под сердцем расплывалось что-то горячее, карамельно-тягучее, - Никто за всю жизнь не приносил мне столько неприятностей, сколько ты. Ты самоуверенный маленький варвар, который может войти к кому-то в душу, не вытерев перед этим ног и у него еще останется совесть строить из себя беззащитного ребенка.
   - Да, - прошептал он мне в ухо, - Да...
   Его губы искали меня. Он сидел рядом, все такой же нахохлившийся, мокрый от бриза, с покрытыми холодной влагой плечами. Одинокий, брошенный котенок. Лисенок, который слишком привязался к хозяину чтобы найти в себе силы вернуться обратно в лес. Мы в ответе за тех, кого приручили. Но иногда, приручая кого-то, мы приручаемся сами. И это самый худший, самый ужасный, самый неприятный вариант.
   Это конец.
   Я поцеловал его. Не так, как обычно, сильнее, пытаясь впитать в себя его запах, его дыхание. Котенок обмер от восторга и ужаса, оцепенел, напрягся. Я поцеловал его в шею, стал гладить спину. И он обмяк, затрепетал. Ночь сгустилась вокруг нас, завертела в непроглядном коконе, но холода уже не было. Было что-то другое.
   - Я люблю тебя, Котенок, - шепнул я, - Я проклятый герханец и я люблю тебя.
   Он выдохнул, как-то особенно резко и громко.
   Я поднял его на руки, он оказался совсем легким.
   - Лии-и-иинус...
   - Да. Да. Миллион раз да.
   Наше дыхание сбивалось, я чувствовал себя ужасно неловким, неуклюжим, огромным. И я понимал, что проиграл.
   Самое большое поражение в жизни. Единственное. Но безнадежное, которое уже не выправить никак, даже если взять ружье и прострелить себе голову. Я проиграл.
   Дверь была все еще открыта, большой серый прямоугольник. Она уже не выглядела частью Космоса. Мы вошли внутрь, я двигался больше наощупь. Котенок тяжело дышал, он неумело гладил меня по спине и одновременно выгибался так, что едва не задевал головой стену. Мы поднимались, очень медленно, так, что у меня было бы время посчитать каждую ступеньку, если бы я захотел это делать.
   Морской ветер кружил голову, он пробрался вслед за нами и теперь крался следом, наступая на пятки и дуя в спину.
   Я что-то бормотал, но сам не успел схватить смысла произнесенных слов, они срывались с губ ночными бабочками и вспархивали прежде, чем я успел спохватиться. Я шел бесконечно долго и каждый удар моего сердца сливался с другим ударом, еще более гулким и громким. Под сердцем было горячо, как в доменной печи, этот жар наполнял все тело непонятной крупной дрожью, ломящей кости сладостью.
   Это было сумасшествие и я был частью него.
   Так ни разу и не выпустив друг друга, слившиеся в болезненно-сладостном объятии, мы поднялись на самый верх. Оттуда было видно море. И ночное небо. В нем плыли лоскуты, призрачные и полупрозрачные, огромные небесные медузы. И сквозь них просвечивали серебряные глазки звезд, казавшиеся в эту минуту особенно далекими.
   "Что со мной?" - успел подумать я, почти оглушенный собственным сердцем, полуослепший. Котенок потянул меня в сторону лежанки, очертания которой едва угадывались в темноте. Я слышал его сладкое сопение и чувствовал, как тонкие руки пытаются обхватить мой торс.
   Кажется, я услышал что-то прежде чем ночь окончательно рухнула на нас и погребла под осколками неба.
   Кажется, этот голос был знаком.
   "Может быть, ты просто счастлив".
   После этого я уже ничего не слышал.
  
  

ГЛАВА 17

  
   Светало. Я хорошо видел, как серое небо, похожее на дно высохшей лужи, светлеет, теряет глубину, словно мельчает. Солнца еще не было видно, но вдоль горизонта уже появилась тонкая белая полоска. Скоро она станет золотистой, потом малиновой, а потом из-за нее выглянет кажущийся едва теплым диск, поплывет вверх, с каждой минутой наливаясь цветом.
   Воздух в такое время - как разбавленное вино. Его хочется пить, подставлять ему лицо, впитывать порами горячей и влажной после сна кожи. Залитая серым комната кажется своим собственным призраком, она становится больше и предметы в ней, при свете дня имеющие привычные и четкие очертания, тают, искажаются, становятся тенями. Линус,
   старый ты дурак, когда ты в последний раз просыпался на рассвете?..
   Мне захотелось чтобы утро никогда не наступало. До ломоты в костях. Чтоб солнце замерло, так и не успев подняться, осталась лишь одна белая полоска, по цвету едва отличающаяся от неба.
   Котенок спал рядом, лицом ко мне. Рот приоткрыт, с влажных губ свисает паутинка слюны, одна рука лежит на мне, другая кулаком - под щекой. Я осторожно погладил его кисть, Котенок во сне вздохнул, но не проснулся, только ресницы дрогнули, как будто их коснулся ветер. Его рука пошевелилась, переместилась ко мне на грудь и снова замерла. Я смотрел на нее - она была маленькая, с изящным тонким запястьем и красивыми пальцами. Миниатюрная ладонь, беззащитная, почти детская. Я подул на нее, пальцы едва заметно дрогнули. Ногти были подстрижены очень ровно, но не очень коротко, а на кончиках пальцев подушечки были алого цвета.
   Я аккуратно и медленно приподнял его руку, переложил на кровать. Поднялся. Собственная нагота почему-то смущала, кожа в свете еще не наступившего утра выглядела серой, как у мертвеца. Я накинул рубашку на плечи, пошарил по столу в поисках сигарет. Пачка обнаружилась на полу, она была смята и сигареты имели вид поломанных вопросительных знаков. Я посмотрел на них, бросил пачку обратно. Котенок все также лежал, спиной ко мне, он закутался по шею в одеяло, поджав ноги, наверно, ночью он с непривычки замерз. Я погладил его по волосам, провел пальцем по бледному уху.
   Малыш мой... Нежность затопила, плеснула теплой волной, оставив в глубине души крохотные щекотные песчинки. Мне захотелось прижать его к себе, так, чтоб не мог и пошевельнуться, поцеловать в лицо, ощутить снова его запах... Кажется, его запах остался и на мне - даже теперь, встав, я ощущал его, как ощущал запах моря. Но я не стал
   его будить. Пусть спит.
   Бутылка вина стояла наполовину пустая, без пробки. Я вышел с ней на карниз, сел по привычке на корточки. Море безразлично встретило меня, плеснув ленивой волной по камням внизу. Рассвет уже коснулся его, хотя солнца по-прежнему не было видно - уже проявлялись светло-лазурные пятна, изредка видны были тени скользящих рыб. Вино выдохлось, теперь по вкусу оно напоминало простоявший слишком долго чуть сладковатый уксус. Я сделал несколько небольших глотков, прикрыв глаза, стал смотреть вниз. У самого маяка на волнах покачивалась стайка гребешков. Сонные еще птицы вяло копошились в перьях, поглядывая по сторонам мутным ленивым взглядом. С рассветом они поднимутся и полетят на поиски пищи.
   "Что теперь, Линус?"
   "А что еще может быть, Линус?"
   "Доигрался. Наверно, скоро ты приучишь себя к мысли о том, что у тебя не было выбора."
   Ветер неожиданно рванул мою рубашку, она затрепетала на спине.
   "Нет. Я в ответе за него."
   "Мы в ответе за тех, кого приручили, - вздохнул невидимый собеседник, - Это классика. Ты уничтожил его старую
   жизнь, даже не жизнь, а нечто большее. Ты убил того Котенка, который был раньше. Возврата нет, ты знаешь это?
   Ты уверен, что ему нужна эта новая жизнь - та, которую ты собираешься ему дать?"
   "Да. И я его не брошу. Теперь - не брошу. Если понадобится, отвезу на Герхан. Туда имперские судьи не дотянутся. Может быть... Черт."
   "Не обманывай себя. Ты так и остался сумасшедшим романтиком."
   "А ты - брюзгливым занудой".
   Я представил себе его. Себя. Линуса-Два. Лицо в морщинах. Мое лицо! Уставший взгляд, серый как небо в предрассветный час, опустившиеся плечи. Навеки запертый в руинах родового замка, блуждающий по покоям призрак, бессильный выйти за их пределы. Трещины в стенах... Паутина. Остатки мраморной плитки, похожие на вставшую
   дыбом рыбью чешую. Мертвые провалы окон. И одинокий силуэт. Запертый навсегда.
   "Ты опять делаешь вид, что ничего страшного не происходит".
   "Все страшное уже позади, - отмахнулся я, - И только сейчас я начинаю понимать, что эти четыре года были потрачены не впустую."
   "Ты не имел права, друг Линус. Ты впутал мальчишку, в ту игру, из которой не можешь выпутаться сам. Сейчас тебе кажется, что все просто и ясно, но это лишь иллюзия. Не тащи его за собой на дно."
   "Раньше ты не очень-то переживал на его счет, а?"
   "Раньше многое было... иначе".
   "Мы заслужили кусочек счастья. Минутный. Нам обоим нужна пауза, нужна тишина. Мы нашли ее только вместе."
   "Это не тишина, это наркотический транс, - тяжело сказал собеседник, - Все вокруг кажется красивым и ярким. Но только до той поры, когда рассудок не проясняется. Ты серьезно думаешь, что это любовь? Что это то самое?.."
   У Линуса-Два не было рук чтобы сделать подходящий жест, но я отлично представил его.
   "Да."
   "Вздор, - рассердился он, - Я не узнаю тебя, друг. В тот момент, когда ты наконец научился понимать сам себя, тогда, когда у тебя наконец нашлись силы подступить к той черте, рядом с которой ты столько стоял... Стоило
   появится сопливому мальчишке с пухлыми щечками, как ты превращаешься в медузу. Ты опять позволил себе видеть то,
   что тебе хочется, а не то, что проиходит на самом деле? Очнись, друг Линус, очнись. Потом может быть поздно".
   "Для чего поздно? - я пожал плечами. Хотя мог этого и не делать. Нет смысла в жестах, когда беседуешь сам с
   собой, - Мы оба смертники - и я и он. У нас не было впереди ничего, пока мы не набрались смелости заглянуть
   друг другу в глаза. Наверно, что-то мы там увидели... Может, кусочек нашего будущего - того, в которые мы уже
   не верили. Это просто шанс для нас, маленький шанс."
   "Шанс причинить друг другу максимум неприятностей, прежде чем закончить все."
   "Ублюдок."
   "Не оскорбляй сам себя, - сказал он с холодной, как змеиный яд, улыбкой на губах, - Ты сам понимаешь, что у вас
   с ним нет будущего. Вы потянулись друг к другу только из-за того, что вас влекло взаимное тепло. Так человек
   протягивает отмороженную руку в самое пламя и не чувствует боли. Все произошло в тот момент, когда каждому из
   вас нужен был спутник. Но вы оба боитесь друг друга. Ты - из-за прошлого, он - из-за того, что только учится
   видеть себя и еще не привык к этому зрелищу. Это не может закончится ничем хорошим. Ты и сам это знал - еще с
   самого первого дня, с самого начала."
   "Эту дорогу мы пройдем вместе, старик".
   "Ты идиот."
   "Я сумасшедший романтик. Слишком уставший от себя чтобы пытаться заглянуть к себе в душу еще глубже."
   Рубашка на моих плечах вдруг зашевелилась, запахнулась, прикрыла воротником шею.
   - Ты замерзнешь, - сказал Котенок, обнимая меня сзади. В этом объятии не было той испуганной жадности, как
   вчера, скорее утомленная истома, сонная нежность, - Здесь холодно.
   Сам он успел натянуть майку и штаны, но все равно кожа на руках пошла мелкими пупурышками. Я задрал голову и
   поцеловал его в нос. Котенок тихо засмеялся, потер нос пальцем.
   - Можно, я посижу тоже?
   - Конечно. Садись, малыш.
   Он сел на корточки возле меня, прижался к груди спиной. Поморщился, как от боли, поймал мой взгляд и смущенно
   улыбнулся.
   - Нет, все в порядке. Я так...
   - М-ммм... - я зарылся лицом в его волосы, знакомый запах заставил кровь в венах потеплеть. Сквозь волосы
   Котенка рассвет выглядел искрящимся, кусочки солнца дрожали на волосках.
   - Сейчас солнце взойдет.
   - Угу.
   Мы сидели на карнизе, как парочка сонных нахохлившихся гребешков, слишком уставшие и счастливые чтобы говорить.
   Он терся об меня спиной и тихо-тихо мурлыкал, совсем как разомлевший котенок. Серая полоса светлела и в одном
   месте уже заметен был алый отсвет уже подбирающегося солнца. Вода в том месте светилась, как вишневая расплавленная
   медь.
   - Я бы хотел сидеть так всегда, - прошептал Котенок, не мигая глядя в ту сторону, - Я мог бы так всю жизнь...
   Сидеть рядом с тобой. Чувствовать тебя. И солнце... И море.
   - Мы можем так сделать, - сказал я серьезно.
   Он опять тихо засмеялся.
   - Нет. Ты же знаешь.
   Что-то в его голосе зацепило меня.
   - Котенок...
   - Не надо, - он провел пальцем по моим губам, - Молчи, Линус.
   Я осторожно укусил его палец, Котенок взвигнул от неожиданности.
   - Мы можем сделать это. Остаться вместе.
   - Не надо.
   - Почему?
   - Иногда у судьбы, когда она отвернется, получается стащить что-то из-под носа, - загадочно сказал он, касаясь
   пальцем моей переносицы, - Но дважды такие номера не проходят. Нельзя обманывать судьбу бесконечно.
   - Я не понимаю тебя.
   - Это ничего. Давай помолчим и посмотрим на рассвет?
   - К чему дешевый романтизм, - пробормотал я, чувствуя себя немного уязвленно, - Простудимся...
   - Нет, - сказал он очень уверенно, - Не простудимся.
   И я сразу ему поверил.
   Солнце выкатывалось из-за горизонта очень быстро, оно двигалось не робко, отстранняя слабеющий с каждой минутой
   серый саван ночи, оно уверенно прожигало себе путь, оттесняя последние полосы ночи все дальше и дальше.
   В небе появились облака. Может, они были и раньше, но тогда я их не замечал, а сейчас увидел смазанные
   контуры, изломанные и полупрозрачные, напоминающие следы, которые оставляет на бумаге намоченная, но не отмытая
   полностью от краски кисть.
   - Сегодня будет жарко, - сказал я то ли себе, то ли Котенку, то ли нам обоим, - Видишь, какое небо?
   - Так же, как ночью? - невинно поинтересовался тот. Но я достаточно долго смотрел на изумруд чтобы научиться
   видеть мерцающие в нем искорки.
   Котенок ловко отдернул голову, когда я попытался ущипнуть его за ухо, ударил меня лбом в подбородок,
   прижался теснее и затих.
   - Космос, у нас так мало времени, Линус. Я никогда об этом не думал раньше.
   - Ты скоро будешь говорить как настоящий герханец, - усмехнулся я. Но шутка не прошла, Котенок даже не
   улыбнулся.
   - Время - это ужасная штука.
   - Да. От него нельзя убежать и его нельзя уничтожить. Этого врага победить невозможно.
   - Только смириться, да?
   У него был такой голос, как будто он хотел чтобы его убедили. Просящий.
   Смириться...
   - Смиряться нельзя ни с чем, - сказал я упрямо и немного зло, - Тот, кто смирится с неизбежным - уже мертв.
   Смирение - это вернейший из всех способов самоубийства.
   - Так что тогда? Бороться до смерти, до самого конца? Это красиво. Нас всегда так учили. Но нас не учили,
   что делать, если перестаешь понимать, за что бороться. Бывает так - борешься, борешься, а потом... Знаешь,
   как будто участвуешь в орбитальном бою, стреляешь, наводишь орудия, уклоняешься, атакуешь... Бьешься, сжав
   зубы, забыв про все, а потом вдруг оказывается, что навигационный компьютер поврежден еще первым ударом и
   ты бился вслепую, принимая своих за врагов, а врагов за своих, или еще как-нибудь. Ты бился - храбро,
   отважно, хорошо, только теперь сам не понимаешь, за что... И что хуже всего - уже не понятно, что делать
   дальше.
   - Хорошее сравнение.
   - Для человека, который ни разу не был в бою, - Котенок зевнул, - И еще нас не учили тому, что может
   встретиться противник, с которым бороться не получается. Потому что каждый твой удар - удар по тебе самому.
   - Это ты про меня, конечно?
   - Ага.
   - Да уж, мы с тобой замечательная пара. Стоим друг друга, как ты думаешь?
   - О!
   - Если об этом пронюхают имперские газеты, шумиха будет еще долго. Знаешь, всякие там светские сплетни...
   На Герхане к ним тоже неравнодушны. Спившийся и сходящий с ума скай-капитан ван-Ворт - и молодой варвар с
   Кайхитенна. Черт, это будет самая горячая новость года.
   У Котенка на лице появилось безразличное выражение, изумруды потускнели.
   - Какая разница? Я этого уже не увижу.
   - Мы, - поправил я, - Мы.
   - Линус...
   - Один ты никуда не пойдешь, малыш.
   Он сжал мою руку так сильно, что ногти почти пробили кожу.
   - Нет, - его голос стал похож на его же клинок - тяжелый, отточенный, острый... - Тебе это не надо. У тебя
   есть путь. Пути. Все еще не кончено.
   - Уже кончено, - сказал я спокойно, - С того самого дня, когда мы встретились. Кажется, я еще тогда понял,
   что мой последний путь отрезан.
   - Но ты же не мог знать...
   - Я сам перестал понимать, что я мог знать и что я знал, я вообще запутался сам в себе, Котенок. Единственное,
   что я понимаю теперь - мы связаны вместе. Как буксировочным силовым лучом, насмерть. Без меня ты не
   уйдешь.
   В изумруде оказались вкрапления хрусталя, такого прозрачного, что казался почти невидимым. Они дрожали и
   становились все крупнее.
   Изумруд... Хрусталь... Банально, старо, затерто, как много раз стиранное ветхое белье. Не было никакого
   изумруда и никакого хрусталя, просто в зеленых глазах, смотрящих на меня, появились слезы. И сердце уже
   в который раз сжало сильной невидимой рукой, так, что в нем возникла пульсация, боль. Слишком сильна была
   эта рука или слишком устало за последнее время это самое глупое смешное сердце.
   - Перестань, - сказал я, голос беспомощно захрипел, как древняя пластинка на патефоне, - Мы еще выберемся.
   - Не смиряться?.. - спросил он, - Да?
   - Да! Именно так... Мы выберемся, малыш. Я что-нибудь придумаю.
   - Корабль уже идет. Мы не сможем победить время, ты сам говорил.
   - В этой жизни я вообще успел сказать много глупостей. Перестань плакать, пожалуйста. Я заржавею от твоих
   слез.
   - Я... не плачу, - он шмыгнул носом, стер пальцем крохотную влажную дорожку со щеки, на ее месте осталась
   алая полоса, - Я не буду больше.
   - Смотри мне. А то...
   - А то что?
   Я подхватил его на руки, осторожно внес внутрь. Небо и море сразу стали дальше, хотя нас разделило всего
   лишь пара сантиметров стекла. Котенок шутливо пытался отбиться, но его удары почти сразу превратились в ласки.
   Мы упали на лежанку, вместе, как слившиеся сиамские близницы.
   И уже не пытались говорить.
  
  
  
   Небо было незнакомое. В нем горели те же звезды, что горели миллионы лет, те самые, которые я видел
   бесчисленное количество раз, но я не узнавал его. Это было чужое, не то небо. Оно нависло надо мной огромной
   тушей, которая могла раздавить, бескрайнее, распростершееся так далеко, что я сам уже казался его частью.
   На лице была кровь. Я попытался стереть ее, руки двигались как у контуженного, смешно и жалко - дрожали,
   едва шевелили окаменевшими в суставах пальцами, норовили то и дело упасть как змеи с перебитым хребтом. Дышать
   было тяжело, я глотал воздух как воду и он ложился на меня тяжелыми пластами, давящими на грудь.
   "Легкие целы, - подумал я, стирая с лица липкую гадость, - Это хорошо. И позвоночник тоже. Аммортизационная
   капсула все же сработала, как минимум с левого борта. Это очень хорошо."
   Я лежал на спине, в десятке метров от бесформенной кучи железа, от которой все еще шел дым. Воняло
   горелой резиной и пластиком, самый мерзкий запах на свете. Кажется, что он пропитывает легкие, отчего на них
   появляется черная копоть, режет грудь, заставляет глаза слезиться. Отвратительный, ужасный запах...
   Огня не было, только тлели заросли сухого кустарника, на которые мы упали. Странно, что я сам не сгорел,
   температура здесь должна была быть чертовски большой. Я стал ощупывать себя в поисках ожогов, нашел
   несколько, но неопасных, на лице и шее. Встать было труднее. Меня шатало из стороны в сторону, ноги сами
   собой разъезжались, я словно пытался стоять на качающейся палубе корабля, идущего сквозь штормовые волны.
   Через некоторое время удалось встать на колени и тогда меня вырвало какой-то горькой желчью. Откашлявшись,
   я долго стоял на четвереньках, пытаясь сосредоточиться на том чтобы перестала кружиться голова. Кажется, в ней
   что-то сместилось - окружающий мир плыл, то и дело окутываясь белесым тошнотворным туманом. Сострясение?
   Наверно. И правая нога еще... Вроде перелома нет. Связки... Космос, ты добр, спасибо тебе, старик. Спасибо,
   отец. Уберег, черт, уберег... Не думал, что получится... Я молиться тебе буду, я...
   Я заплакал, но не почувствовал слез на обожженных и залитых засохшей уже кровью щеках. Мой летный комбинезон
   почернел, местами оплавился, на груди висела блестящая металлом бахрома - то, что осталось от рации и
   системы жизнеобеспечения. Шлем валялся неподалеку - покрытое огромными вмятинами тусклое яйцо. Должно быть,
   я снял его бессознательно, уже после приземления. Если падение с таким ускорением и на одной едва тянущей
   аммортизационной капсуле можно называть приземлением...
   Сильно саднило под ребрами, правая нога висела плетью, стоило только на нее наступить, как ступня превращалась
   в кусок раскаленной до белизны стали. Но это ничего, это пройдет. Главное - жив.
   Время от времени на небе появлялись новые звезды - яркие, красные, вспухающие за доли секунды и еще быстрее
   исчезающие. Где-то там, так далеко, что человеческий глаз был бессилен разглядеть, Второй Корус ВКС
   Империи добивал остатки противника. Мне не повезло, осколки торпеды, срикотешившей от броневых листов
   второй палубы, ударили в рубку, как раз в тот момент, когда наш корабль, заканчивая разворот, выходил на
   курс атаки. Рубка могла выдержать прямое попадание, но ее обшивка не была рассчитана для такого угла
   поражения. Рубка превратилась в кокон переплетенных между собой искореженных листов брони, арматуры и проводки.
   Я был единственным, кто находился на второй палубе, рядом со спасательными ботами. И я был единственным, кто
   сумел ими воспользоваться. Через две минуты после того, как бот отстыковался, корабль получил сразу два
   прямых попадания - еще одно под рубку и кассетной торпедой - в правый борт. После гибели экипажа он стал
   достаточно удобной мишенью чтобы попасть под удар и эти две минуты были последними минутами его жизни. После
   этого он перестал существовать. Меня задело слегка, к тому моменту бот отошел достаточно далеко, но хрупкая
   капсула не была предназначена для боя...
   С трудом поднявшись на полсогнутых ногах, я запрокинул голову. Новые звезды вспыхивали все реже и реже,
   лишь изредка удавалось заметить призрачный алый сполох. Там, в сотнях тысяч километров Второй Корпус мстил
   за нас, круша все на своем пути. Бронированный кулак Империи, в нем было много герханцев, для него это была
   не битва, а хорошо просчитанная методичная бойня. Неуклюжие, похожие вблизи на растолстевших карасей, корабли
   противника не имели ни малейшего шанса. Потом, гораздо позже, я узнал, что наш корабль был единственной
   потерей Империи в той стычке.
   А потом на фоне ночного неба я увидел три невысоких силуэта.
   - Кто? - окликнули меня лязгающим неприятным голосом, - Стреляю!
   - Свои, - сказал я как мог громко, - Капрал Линус ван-Ворт, Вторая Бригада. Тяжелый перехватчик
   "Веста"... Бывший...
   Они приблизились. Их действительно было трое, на них была форма имперских пехотинцев, грязная и немного
   лоснящаяся на коленях. В руке у одного загорелся фонарик, сильный узкий луч выхватил из темноты и меня и
   кусок дымящего бота, впечатавшегося в землю.
   - Этот что ли падал? - спросил один из них у другого.
   - Наверно, - ответил тот. Кажется, он и окликал меня, - Вызывай штаб, говори - нашли летуна. Что, долетался,
   голубь?
   - Нас... сбили... Проводите меня в штаб. Моя рация сломана, я обязан доложить командиру.
   - Прыткий, - процедил он, - Герханец?
   - Да. Штаб...
   - Штаб ему... Лук, посвети-ка на ему на лицо, - свет плеснул в глаза, ослепил. Люди вновь превратились в
   далекие смутные тени, - Смотри-ка, смазливенький. И че тебя сюда потянуло-то, мелочь?
   - Я - капрал Военно-Космических Сил Империи, - отчеканил я. Голос ломался и крошился, как перекаленный
   металл, - Отведите меня в штаб. Мне надо...
   - Штаб ему... - пробурчал другой, - Пускают детей на бойню, а потом... Тебя тут часиков пять назад не было,
   герханец, ты бы свои штанишки-то перепачкал бы.
   - Что думаешь, Грим? - один из пехотинцев толкнул локтем другого, - Вести его? Нет?
   - Я думаю, - отозвался тот. На лбу действительно появилось несколько морщин.
   Все трое были молоды, лет на пять старше меня, черт лица я, ослепленный, разобрать не мог. Запомнилось только,
   что лица эти были гладкие, выбритые, у одного - небольшой шрам повыше левого глаза. Один из них, наверно тот
   самый Лук, стал возиться с радиостанцией. Она хрипела, ревела разными голосами, которые казались колючими
   из-за треска помех.
   - Я так думаю... - тот, что был за старшего, облизнул губы, я услышал шелестящий влажный звук, - Я так
   думаю, что не надо ему в штаб. А, ребята?
   В животе закопошилось что-то холодное, но пока неясных очертаний. И я вдруг подумал, что было бы неплохо...
   Кобура была пуста. Вместо логгера мои непослушные пальцы уткнулись в гладкий пластик. Наверно, вылетел еще
   при посадке. Я стоял на свету и мой жест не остался незамеченным.
   - А ну! - тот, что стоял левее всего, приподнял тяжелую пехотную винтовку, направил ее на меня, - Ты чего
   хватаешься? Чего хватаешься, говорю?
   У него был голос человека, которому страшно, но который пытается собственным криком забить этот страх
   внутрь.
   - Грим... Ты это... Думаешь, стоит? - неуверенно спросил тот, что окликал меня первым, обладатель лязгающего
   голоса, - Давай, действительно, отведем... Вдруг узнают?
   - Не узнают, - отрезал тот, - Красивый, паскуда, - голос у него вдруг сделался скользким, маслянистым,
   вкрадчивым, - Да ладно, думаешь, не знаю я, что у вас там на Герхане? Там же у вас все... Вам же это в
   удовольствие, верно?
   - Точно, - подтвердил Лук, не отводя ствола, - Всем известно. Жопа у них - самое первое дело.
   Я хотел что-то сказать, но воздух замерз в горле, наружу вырвался только хрип.
   - Давай сюда. Давай-давай. Мы быстро, да, ребят?.. Что тебе... Жалко что ли? Проведешь весело время с
   настоящими солдатами, жаловаться не будешь, обещаю.
   - Ребята... - третий, имени которого я так никогда и не узнал, мялся на месте, - А тело? Тело куда? В штабе
   же засекли посадку. Проверка будет. Если герханец - могут чесать всех без рабора.
   - Это тоже верно, - согласился тот, что был с оружием, - Проверка может быть.
   - Брикет аммонсипала в задницу - и привет, Герхан! Какие там следы, к чертям... В десяти километрах
   линия фронта, кто будет разбираться? А? - собственная идея показалась ему хорошей, голос стал громче и
   веселее, - Давай, не жмись. Но я первый.
   - Не подходить, мразь, - выдавил я, делая шаг назад, - Убью.
   - Ишь как жмется... Не нравимся мы ему что ли?
   - Стоять! - рявкнул Лук, наливаясь злобой, ненавистью, - Стоять, сука! Только попробуй... Железом
   нафарширую!
   Страха не было, только мерзко и тоскливо зацарапало изнутри. Так, что захотелось своими же руками свернуть
   себе шею.
   - Не бойсь! - тот, что стоял посередине, подходя ко мне, - Сейчас обоссется еще... Снимай одежду,
   слышишь!
   - Не привычен он к солдасткой ласке, - хохотнули за его спиной, - Они ж все князья да графья, куда им...
   Давай, только быстрее, а? У нас времени в обрез. И не перестарайся, а то вдруг после тебя совсем помрет.
   - После меня не помрет, - уверенно отозвался тот. На его лице расползалась улыбка, в глазах же наоборот,
   стояла ледяная жуткая злость, - Раздевайся, кому говорю! Раз-раз и все. Жопа княжеская... Сейчас я покажу...
   Единственное, о чем я думал тогда - почему же он так меня ненавидит. А он ненавидел меня, настолько, что
   делалось действительно страшно. Я стоял, смотрел на его маленький шрам над глазом, выглядевший вблизи как хвостик
   от вишни, выгнутый дугой и покрасневший, и все еще чувствовал запах горелой резины.
   Он подошел ко мне вплотную, вдруг сильным резким ударом хлестнул меня тяжелой рукавицей по лицу. Из носа
   брызнуло горячим и влажным, во рту опять появился сладко-соленый слизкий привкус крови.
   - Давай, сука... - он схватил меня за плечо и одним привычным движением расстегнул фиксирующие застежки
   на груди и животе. Тяжелый комбинезон упал, обнажив побагровевшую от ушибов кожу, непривычно бледную в
   безжалостном свете фонаря, - А нормально, да?..
   - Сгодится. Не девчонка, конечно, но и то неплохо. Смотри, какая задница.
   - Кого солдат догонит, тот и дечонка, - засмеялся тот, с винтовкой, - Грим, шевелись. Не до рассвета же
   стоять.
   - Иди сюда, малыш... - он крепко схватил меня за предплечья, повернул к себе спиной. Руки были как
   каменые, только теплые. Я хорошо чувствовал это тепло сквозь ткань пехотного комбинезона, простое
   человеческое тепло. И мне самому почему-то не было холодно. Совсем, - А ну не дергайся, падаль! Ты думал,
   все тебе фисташки с шоколадом?.. - он прижал меня к себе, яростно стал шептать в ухо, - Нет, сука. Мы тут
   в окопах, думаешь, гнием и кишками дорогу устилаем, а вы там будете, князья, на балах танцевать и винцо
   потягивать? Ща я тебе все объясню, ты у меня сейчас все поймешь, как надо... Давай, а-а-ааа...
   Его собственный комбинезон тоже упал вниз, спину закололи колючие волосы. Потом в ногу ткнулось что-то
   горячее, упругое, влажное, стало нетерпеливо ползти вверх, сильно, как небольшая торпеда...
   Тогда все получилось очень быстро. В памяти остался черный кусок, непрозрачный, как самая черная темнота
   Космоса. Отдельные отрывки, бесформенные, лишенные времени, россыпь...
   Взгляд. Удивленный, на дне тает еще слой похоти. И застывает, потому что голова вдруг оказывается вывернута
   под неестественным углом. Темнота. Я куда-то бегу. Нет боли в ноге, нет ощущений, все нервы в теле заморозили,
   так, что я даже не чувствую себя, только лишь вижу, как движется мир вокруг меня. Человек в пехотном
   комбинезоне целится в меня из винтовки, лицо у него отчего-то белое и в нем уже совсем нет злости. Темнота.
   Руки чувствуют что-то влажное и горячее. Резкая боль в запястьях, будто кто-то хлестнул по ним раскаленной
   проволокой. Человек кричит, из уголков рта у него текут две темные, почти черные, дорожки, текут медлено,
   а глаза у человека движутся быстро-быстро, так, что даже трудно уследить. Комбинезон на его животе висит
   рваными ошметками, под которыми сереют крупные осколки защитного жилета. Вниз хлещет черным, тоже горячим,
   а мои руки уже выныривают из его живота, оставляя после себя что-то бесформенное, выпирающее. Темнота.
   Я стою неподвижно, вокруг меня никого нет. Ночь, сверху ровным светом горят звезды. Вспышек уже нет. Неподалеку
   лежит все еще горящий фонарик и конус света упирается в землю, почти ничего не освещая. Я смотрю внимательно
   на свои руки, потом вытираю их о бедра, на коже остается мокрое.
   "Молодец, - вдруг говорит голос. Он не принадлежит мне, но вокруг меня никого нет. Только три темных
   силуэта на земле, - Все правильно. Ты молодец, друг Линус."
   Наверно, это галлюцинация. Я бью себя по лицу, хотя оно уже не чувствует боли. Рация лежит неподалеку,
   мне приходится повозиться, прежде чем я слышу треск эфира. Тогда я беру микрофон и говорю в него. Мой голос
   спокоен, как на уроках в Академии.
   - Прием. Прием. Докладывает капрал ван-Ворт, борт "Веста", прием...
  
  
  
   - Линус!
   - А? Что?
   Котенок тормошил меня за плечо. Лицо у него было перепуганное, на лбу пот.
   - Что? - спросил я, выныривая из сна. Во рту еще остался его сладковатый привкус. Тело казалось разбитым,
   пережеванным, сон не освежил, наоборот, - Ну?
   - Тебе снилось что-то?
   - Мне?.. Снилось... Ничего, - я потряс головой, - Черт, нет. Было. Я брыкался?
   - Ты кричал, - сказал Котенок очень серьезно, пристально глядя на меня. Обнаженное тело лежало рядом,
   узкое и прохладное, я погладил его по бедру и только тогда заметил, что сам весь мокрый от пота, - Тебе снилось
   что-то очень плохое, да?
   Он поцеловал меня в висок. Мой отважный Котенок, ты пытаешься защитить меня даже от моих собственных снов.
   - Все в порядке, малыш. Старая чушь имеет обыкновение скапливаться в голове, особенно если там пусто.
   Ничего, не переживай.
   - Что-то из прошлого?
   Я глубоко вздохнул. Чтобы свежий воздух провентилировал легкие, выдул остатки сна.
   - Да. Далекого прошлого. Мне тогда было семнадцать.
   - И что тогда случилось?
   - Я впервые убил человека. Людей. Но это не та история, которую я хотел бы рассказывать, понимаешь?
   - Угу. Я не буду тебя спрашивать, Линус. Спи. До утра еще далеко.
   - Космос, как быстро пролетел день.
   - Да... - прошептал он, обнимая меня за шею, - Я его почти не заметил. Сколько у нас осталось таких? Очень
   мало. Они такие короткие, эти дни. Совсем крошечные.
   Котенок стал рассматривать ноготь своего указательного пальца, как будто это был тот самый крошечный день.
   - Счастья всегда не замечаешь.
   - Правда?
   - Да. Слишком тонкая субстанция... - я потрепал его по волосам, - Спи.
   - А я счастлив, - сказал он тихо-тихо, трясь щекой о мое плечо, - Я даже не знал, что бывает... так. Я
   вообще почти ничего не знал, на самом деле. Я пытаюсь запомнить это, сохранить в себе. Каждую минуту,
   каждый день. Они все-таки крошечные... Я хочу запомнить тебя - навсегда.
   - Запомни лучше что-нибудь хорошее, - сказал я, стараясь чтоб голос звучал сонно и немного сварливо, -
   Нашел же...
   - Ты - самое хорошее из всего, что есть. Я тебя запомню. Даже сейчас, лежу и ни о чем не могу думать.
   Только о тебе и о том, сколько нам еще осталось. Поначалу мне было даже страшно немножко.
   - Отчего?
   - Мне показалось, что мне досталось слишком много. Я про счастье. Что так много его быть не может и что-то
   здесь не так... Не смейся! Я серьезно. Сперва мне казалось, что этот месяц - это очень-очень мало...
   - Разве ты не говорил, что тебе и сейчас так кажется?
   - Кажется. Но одновременно мне кажется, что это очень много. Мало и много... Да, это смешно, наверно.
   - Ничуть не смешно.
   - И каждый раз, когда я думаю о том, сколько осталось, мне становится так... гадко, что я стараюсь вообще
   про это не думать. У меня каждый день - это сегодня и нет никакого завтра. Так тоже приятно, на самом деле.
   И еще у меня есть вчера, - он приложил руку к сердцу, - Оно немного помогает, когда все-таки думаешь о завтра.
   Я, наверно, совсем дурак, да?
   - Нет. Ты самое чудесное и замечательное из того, что у меня было.
   - Самое-самое? - ревниво осведомился Котенок.
   - Самое. Самое любимое.
   - Линус...
   - А?
   Каких трудов мне стоило делать сонный вид. Кровь клокотала в висках. Космос, за что ты опят меня пытаешь?
   Я бы предпочел вновь упасть на спасательном боте. Как в тот раз. Сто раз. Двести. Но только не это.
   - Сейчас я счастлив.
   Он сжал мою руку, очень крепко. Уткнулся носом в грудь и сонно засопел. Когда дыхание выровнялось, я
   очень осторожно, чтобы он не проснулся, переложил его на подушку, приподнялся. Он все равно это почувствовал,
   попытался задержать меня рукой, пробормотал что-то, не раскрывая глаз.
   - Тихо, малыш. Я покурю. Спи.
   Он горько вздохнул, но руку выпустил, прижал к себе подушку. Он очень устал, мой Котенок. Страстный до
   самозабвения, он отдавал всего себя, как огонь перекидывается на сухие ветви, не оставлял запасов... Утром
   он просыпался поздно, сонный и немного ворчащий. Но почти сразу же становился обычным. Он отмерил себе срок и
   торопился прожить его. Не думая о крошечных днях. Он был смелее меня, гораздо смелее, но сколько времени я
   этого не замечал... Очень, очень долго. Наверно, слишком.
   У меня нет права опоздать.
   Компьютер загудел, оживая. Я беспокойно обернулся на Котенка, но тот спал, все так же зажав подушку. Я сел,
   придвинул к себе клавиатуру терминала. По экрану беспокойными насекомыми запрыгали символы. Завертелись разноцветные
   плоскости, деловито поднялись язычки диаграмм. Красивый, в чем-то совершенный мир цифр.
   У меня права ошибиться еще раз. Я должен сделать все сейчас.
   Компьютер усомнился. Я ввел подтверждение. Еще одно. Клавиши стучали, как приглушенные пулеметные очереди,
   сухо: так-так-так-тиу-так. Я работал быстро, глядя только на экран. Рядом дымилась забытая сигарета. Как
   мало времени, до чего же мало... Оно уходит, как песок высыпается из ладони, его крупинки уже не соберешь
   обратно. Значит, мне надо спешить.
   У меня ушло не больше получаса. Компьютер пискнул, вывел сообщение "Информация передана". Я устало потер
   ноющие виски, прикрыл глаза.
   "Ты ведь не ошибся, друг Линус? Правда?"
   "Нет. Впервые в жизни."
   "Мне всегда нравилась твоя уверенность. Но ты ведь знаешь - сейчас ты подписал себе приговор."
   "Напротив, я подарил нам обоим жизнь."
   Голос исчез, словно где-то в моей голове выключился другой компьютер, я сделалп последнюю затяжку, затушил
   сигарету о системный блок и лег. Котенок заворочался, но не проснулся. Я обнял его, погладил по спине,
   притянул к себе и почти сразу уснул.
  
  
  
   Утром Котенок проснулся раньше меня. Пока я спал, он сварил кофе, принес в постель. И ждал, когда я проснусь.
   Я видел его сквозь прищуренные веки, видел как он терпеливо сидит, забравшись с ногами на стул и неотрывно
   глядя на меня. Кофе в закрытой термо-кружке так же терпеливо стоял на столе. Сегодня Котенок одел черные
   короткие шорты в обтяжку, со шнуровкой по бокам и мини-куртку, открывавшую его руки выше локтя, тоже черную.
   Спереди был достаточно глубокий разрез. На правом запястье обнаружился простой, но стильный браслет из
   переплетенных полосок серебра, а волосы были аккуратно уложены. С косметикой все было немного хуже - у Котенка
   еще не было навыков, в результате ресницы стали густыми и огромными, а губы - ярко-красными. Но, в общем-то...
   Котенок присмотрелся, потом сдернул с меня простыню.
   - Ты не спишь! - закричал он, щипая меня за нос, - Обманщик!
   Я схватил его за руку, дернул и прежде чем он успел что-то сделать, поцеловал. Котенок почему-то опять
   залился краской, попытался вырваться, но с писком упал.
   - Доброе утро, малыш, - сказал я, когда он поднялся и возмущенно уселся на мои ноги.
   - Доброе. Герханец...
   - Угу. Это кофе?
   - Все герханцы - лживые и наглые обманщики.
   - Точно, - подтвердил я, принимая горячую кружку, - Теперь у тебя есть свой личный лживый и наглый герханец.
   Котенок засмеялся, перестал хмуриться.
   - Линус, на тебя даже рассердиться невозможно.
   - Это хорошо?
   - Это ужасно.
   Кофе был крепкий, сладкий, как я любил. У Котенка было достаточно времени чтобы изучить мои вкусы.
   - Что сегодня? - спросил он, когда я допил.
   Я сделал неопределенный жест обеими руками.
   - Не знаю. Я давно отвык строить планы больше чем на пять минут. А что, есть конкретные идеи?
   - Ну-у-уу...
   - Выкладывай.
   - Я хотел сделать сегодня что-то романтическое, - сказал Котенок, - Ну, что-нибудь такое... Романтический
   вечер.
   - Ого. Осторожно, ты уже больше герханец, чем сам считаешь.
   - Я серьезно, Линус.
   - А кто сказал, что я шучу? Обычно в романтике к месту и ни к месту как раз обвиняют герханцев, хотя,
   справедливости ради, я не рискну их защищать...
   - Ты мог бы исчезнуть до вечера? - несмело спросил он, - Я бы хотел подготовиться.
   - Готовиться можно к пожару, - пробормотал я, - Романтика есть всегда, готовиться к ней невозможно. Стой.
   Ты что, читал журналы, пока я спал?
   Котенок виновато опустил голову.
   От хозяйничевшей раньше на маяке жены полковника, имя которой я так и не вспомнил, кроме двух шкафов
   набитых предметами женского туалета осталось еще одно сокровище - целая кипа старых глянцевых журналов,
   преимущественно женских, того сорта, которые, кажется, если сожмешь в руке, на пол потечет липкий, такой же
   глянцевый мед. Там было все - про то, как устраивать приемы, готовить изысканные блюда, вести себя,
   соблазнять мужчин, украшать дом. Похожие друг на друга, как две капли духов, они расходились по всей
   Галактике в невероятных количествах. Часть доставшегося мне богатства я сжег в первый же день, но глянцевая
   бумага горела так неохотно и давала такой отвратительный запах, что я собрал все оставшееся и забросил на
   второй ярус.
   - Ну не все. Я просто нашел их... случайно.
   - Космос, - простонал я, - Скажи мне, что ты их не читал.
   - Читал. Немножко. Мне же надо было учить язык.
   - Теперь я понимаю, что имперский ты учил не по сборнику стихов.
   - Линус, не ворчи.
 &;nbsp; - Я не ворчу. Дай мне вина.
   - Вино не пьют с утра. К тому же это вредно.
   - Проклятье.
   - Я приготовлю ужин для нас. С вином, конечно.
   - По рецепту из журналов? - желчно осведомился я, - Я не видел там рецептов для гуманоидных рас. По крайней
   мере таких, которые я рискнул бы отведать.
   - Ты придираешься! - он хлопнул меня по голове, - Там хорошие рецепты. И вообще...
   - Бюстгальтер носить тоже там учат? - спросил я и тот час получил ощутимый пиной в ляжку, - Черт, больно же!..
   Котенок, но я же не виноват в том, что у тебя нет груди!
   - Сволочь.
   - Перестань!
   - Герханская сволочь.
   Я застонал.
   - Ладно, к черту, я согласен. Может, я и пожалею об этом, но это будет потом.
   - Не пожалеешь!
   Он с готовностью вскочил с меня. Глаза горели.
   - Я вызову тебя потом, к вечеру.
   - У меня нехорошее предчувствие, - пожаловался я, - А без этого никак? Может, возьмем пару бутылок вина,
   отчалим на ближайший коралловый риф, полюбуемся закатом, устроим тихий и приятный вечер, а?..
   Я пропустил пальцы сквозь шнуровку на его шортах, пощекотал ногу.
   - Я хочу хоть раз все сделать правильно. Я имею в виду, по-вашему, так, как ты привык. А потом можно будет
   и сплавать куда-нибудь, правда?
   - Котенок, только не вздумай угождать мне, изучая герханские вкусы по этой бумажной мерзости! Поверь,
   бутылка вина и закат в море романтичнее любых ароматизированных свечей и пены в ванной.
   - Пена в ванной? - удивился он.
   - Все, молчу. Хотя бы на сигареты я расчитывать могу?..
  
  
  
   Чтобы подготовить романтический вечер у Котенка ушел почти весь день. Время от времени я вызывал его с
   "Мурены", он отвечал рассеяно и просил подождать еще немного. К счастью, на "Мурене" обнаружилась початая
   бутылка "Шардоне", так что у меня появился шанс дожить до того самого, обещанного мне, вечера. Вместо закуски
   подошли порции аварийного рациона, но жаловаться было грех. Отойдя километров на сорок, я бросил якорь чтобы
   не жечь понапрасну топливо.
   Море пробуждалось, оно не просто выглядело весенним, весна была растворена в каждой его капле, словно море
   целиком только из него и состояло. Даже волны, эти ленивые суровые обитатели, вечные как Вселенная, уже
   выглядели иначе. И сама вода казалась прозрачнее, легче, даже запах ее был уже не тот... В глубине танцевали
   шнырьки, сплетаясь в своих уродливых и хаотичных брачных танцах, к поверхности поднимались стайки
   рыб с синими и зелеными спинками. Море окончательно проснулось и теперь готовилось жить дальше. Это было уже
   другое море, не то, что я видел пару месяцев назад.
   "Да и видели то море глаза совсем другого человека, - подумалось мне, - Может, и море теперь смотрит на
   меня, уж не знаю, чем и откуда, смотрит и не может узнать того человека, за которым наблюдало столько времени."
   На "Мурене" было только одно зеркало, и то размером с тарелку. Я придирчиво уставился на собственное лицо.
   Изменился? Да. Глаза, вроде, светлее стали, хотя это, конечно, вздор - просто свет так падает. А вот морщин
   меньше стало - вот здесь раньше была длинная такая, глубокая... Теперь только тень от нее. И взгляд другой,
   несомненно, это уже на освещение не спишешь. Более спокойный? "Нет, - поправил я себя, - Глубокий. Как будто
   в глазах появилось еще одно измерение, вот только рассмотреть, что же там происходит решительно
   невозможно."
   "Просто ты научился смотреть и наружу и вовнутрь."
   "Глупость какая."
   Я сидел на "Мурене" почти до самого вечера и под конец от скуки стал даже клевать носом. Наконец Котенок
   вышел на связь.
   - Линус, - сказал он радостно. Я представил, как он сейчас стоит, склонившись перед радиостанцией и
   одновременно пытается отыскать на горизонте контур катера, - Линус, ты меня слышишь?
   - А? - отозвался я, - Стою на якоре неподалеку. Сколько дней мне еще нежелательно появляться на маяке?
   - Я уже готов. Ты скоро будешь?
   Я посмотрел на хронометр.
   - Часа через пол.
   - Отлично! Я тебя жду. Поторопись, хорошо?
   - Хорошо, хорошо.
   - Я жду тебя!
   - Угу...
   "Мурена" с готовностью завелась и, выбрав якорь, понеслась в сторону маяка, который серым штрихом темнел
   далеко впереди. Кажется, она тоже соскучилась по дому.
  
  
   ГЛАВА 18
  
  
   На маяке было темно.
   - Эй! - крикнул я, приоткрывая дверь, - Котенок! Ты баловался с трансформатором?
   Свет везде был отключен, я сделал несколько шагов наугад и, конечно, сразу же зацепил коленом какой-то
   непонятный, но твердый угол. Такие углы всегда попадаются во множестве, даже в замых привычных местах, стоит
   только отключить свет.
   - А-аа... Черт возьми. Котенок, ты где?
   - Я тут! - долетел его голос откуда-то сверху, - Поднимайся! Только свет не включай!..
   Я полушепотом сообщил все, что думаю относительно романтических вечеров. Пришлось постоять несколько секунд,
   прежде чем глаза полностью адаптировались к освещению. Только после этого я стал подниматься. На втором ярусе
   тоже было темно и пусто.
   - Это больше похоже на полосу препятствий, чем на романтический вечер... - пробормотал я, умудрившись
   споткнуться на последней ступеньке, - Котенок! Я сейчас сверну себе шею и тогда романтики будет даже больше,
   чем ты рассчитываешь!
   - Иди сюда! - крикнул он нетерпеливо, - Потерпи уж чуть-чуть.
   На верхнем ярусе оказалось немногим светлее, но свет был не привычный электрический, а какой-то
   красноватый, мерцающий.
   - Свечи!
   - Ну да. Я нашел несколько на втором этаже, там коробка была... Правда, красиво?
   В воздухе плыл тяжелый, но приятный запах, на обзорной площадке было не меньше десятка свечей, их плавающие
   яркие огоньки отражались на вогнутом стекле купола, отчего казалось, что под потолком кружит целая плеяда
   призрачных звезд. Странно, что я не заметил этого снаружи.
   Посреди комнаты на небольшом пятачке открытого пространства стоял стол с кухни. В окружении компьютеров,
   вычислительных блоков и аккумуляторов он выглядел несколько странно, но Котенок раздобыл для него где-то
   скатерть, огромное белое полотнище, свисающее почти до самого пола, и теперь он выглядел не в пример
   солиднее. Изменния затронули интерьер гораздо сильнее, чем мне показалось на первый взгляд - выход на
   карниз оказался задрапирован похожим белым полотнищем, которое, развиваясь на ветру, придавало всей комнате
   неожиданный вид. Что-то вроде старинного алькова так, как я его обычно представлял.
   - Это остатки того парашюта, что лежал в шкафу? - спросил я, глядя на всю эту красоту.
   - Какая разница! Но ведь красиво, да?
   - Очень. Тут так... Непривычно.
   Котенок тоже преобразился - и как! На нем опять было платье, белое, искрящееся, как снег под светом морозного
   зимнего солнца, длинное, с куполом кринолина и корсетом, в котором и без того тонкая талия Котенка была
   едва заметной. На руках были такие же белые перчатки до локтя, а волосы заплетены в сложную прическу
   вроде тех, что носили некоторые герханские дамы на придворных балах лет двадцать назад.
   - Ну как? - спросил он, смущенно улыбаясь. Глаза у него блестели так же, как отражения свечей в стекле.
   - Ты собрался замуж, Котенок? - спросил я осторожно, - Это таурианское свадебное платье.
   На его щеках появился знакомый мне румянец.
   - Линус!
   - Нет-нет-нет, извини... - я подошел и галантно сперва поцеловал его руку, от которой пахло духами, а потом
   губы, - Ты выглядишь замечталельно. Просто... слов нет.
   - Тебе не нравится, да?
   - Что ты! Ты смотришься чертовски мило. И соблазнительно, к тому же.
   Я позволил себе многозначительный взгляд, из числа тех, что были давно отрепетированы, и по тому, как быстро
   отвернулся Котенок, делая вид, что поправляет прическу, понял, что это было не лишним.
   - По-моему, получилось неплохо, - сказал он, оглядывая с довольынм видом комнату, - У нас такого никогда
   не бывает.
   "У нас тоже," - чуть не ляпнул я, но вовремя прикусил язык и отодвинул стул чтобы Котенок сел. Его шуршащий
   кринолин едва вместился, пришлось немного повозиться.
   - Романтика - это не для нас, наверно.
   - Ну уж глупости.
   - Я серьезно, Линус. У нас нет людей, которые могут наслаждаться красотой - я имею в виду вот так, получать
   удовольствие не от того, что что-то делаешь, а от того, что просто сидишь и чувствуешь... Нет, я какую-то
   глупость сказал, да?
   - Ничуть. Продолжай.
   - Нет, зачем... Об этом говорить неинтересно.
   Стол был уже сервирован, я озадаченно поглядел на стоящие блюда. Некоторые из них выглядели знакомо, другие
   же смотрелись не то как инопланетные организмы, удобно разместившиеся в тарелках, не то как чьи-то внутренние
   негуманоидные органы.
   - Я все сделал сам, - с плохо скрываемой гордостью сказал Котенок, - Конечно, продуктов у нас было очень
   мало, пришлось кое-что менять, но вообще получилось очень интересно.
   - Угу, - сказал я, нерешительно беря в руку вилку, - Не знаю, как на вкус, но выглядят они неплохо.
   - Серьезно?
   - Я бы не стал тебе врать.
   Котенок просиял и бросился за мной ухаживать - подкладывать понемногу с каждого блюда и скоро моя тарелка
   оказалась заполнена до отказа всякой всячиной. Иное выглядело местами довольно аппетитно, но очень уж
   экзотично - глядя на все эти маленькие разноцветные штучки различной формы, закрученные, многоугольные,
   и свернутые, я чувствовал себя не за столом, а на каком-то ответственном тесте на сообразительность и
   быстроту реакции. К примеру, как полагается есть вот эти зеленые стручки, которые лежат в желтом соусе? Вилкой?
   Ложкой? И как - целиком, откусывать по чуть-чуть или есть с чем-нибудь другим? Несмотря на то, что изрядная
   часть моей молодости прошла на Герхане, да и потом судьба немало заставила меня повертеться в тех местах,
   которые те самые глянцевые журналы сладострастно называют "верхними сферами", я никогда не был силен в
   застольном этикете. Конечно, я никогда не спутал бы бокалл для белого вина с бокаллом для венерианского
   теппу или рыбную вилку с тай-хуанским столовым прибором для разделки панцирей, но в этот раз Котенок поставил
   передо мной весьма сложную задачу. Чтобы по крайней мере ограничить его активность в заполнении моей тарелки
   я вовремя вспомнил, что по герханским традициям полагается чтобы мужчина ухаживал за женщиной. К счастью, споров
   на счет того, кого считать мужчиной, а кого женщиной не возникло, хотя я этого и опасался. Счастливый Котенок
   позволил мне заняться им.
   - Вкусно? - спросил он, когда я осторожно подцепив какую-то штуковину, все-таки умудрился отправить ее в
   рот.
   Штуковина оказалась очень кислой и острой, вдобавок такой пряной, что у меня на глазах едва не выступили
   слезы. Возникло такое ощущение, что я съел полкилограмма смеси из разнообразных специй.
   - Кхм... Ммм... Да. Отлично, - с трудом сказал я, переводя дыхание, - Это из журналов?
   - Да, - сказал он с гордостью, - Я приготовил почти точно по рецепту, это ваш герханский мясной луккум.
   Правда, к нему должен идти соус из ростков какого-то растения, которого у нас не было...
   - А. Точно, узнаю, - я торопливо влил в себя бокалл вина чтобы исчезло жжение во рту. В желудок словно
   сбросили миниатюрную атомную бомбу и теперь там шла реакция ращепления, - Ужасно вкусно. И вот это... Это что?
   - Ты не узнаешь?
   Кажется, я был близок к провалу.
   - Я давно отвык от родной кухни, - пробормотал я, наливая себе еще вина, - Разве все упомнишь...
   - Это герханская запеканка с пикантной начинкой.
   Я с готовностью схватил ее, это было что-то вроде мягкого шарика из плотного теста, размером с яйцо гребешка,
   и положил в рот целиком.
   - Вкусно, да?
   Наверно, у меня был странный вид.
   - Линус!
   - У?
   - Вкусно?
   - Умн... кхм... Угу.
   - Что-то не так? - подозрительно спросил он, глядя на меня.
   Я постарался всем своим видом выказать восторг и показать, что вкуснее я ничего в жизни не ел. То, что
   Котенок назвал герханской запеканкой, оказалось действительно с пикантной начинкой. Кисло было настолько, что
   язык сделал несколько попыток завязаться узлом.
   Я изобразил на лице восхищение, граничащее с блаженством, одновременно пытаясь набрать хоть немного воздуха.
   Но обмануть Котенка оказалось тяжело.
   - Тебе не нравится. У меня все получилось не так, да?
   - Дело не в том, что не так, - дипломатично сказал я, - Просто я не привык к такой еде. Может, проще
   сделать обычный салат или открыть консервы? Рядом с тобой я готов съесть и сырой коралл, малыш.
   Котенок опустил плечи. Пришлось поцеловать его чтобы он немного ожил.
   - Я хотел сделать чтоб тебе было приятно.
   - Ты уже сделал, - сказал я серьезно, - Честно. и для этого вовсе не надо было готовить для меня деликатесы.
   - Ли-и-иинус...
   Он придвинулся ко мне, но за секунду до того, как наши губы наконец встретились, снаружи что-то резко
   заскребло по стеклу.
   - Это... - начал было я, но не успел закончить.
   Полог взметнулся, в комнату влетело что-то большое, белое, отчаянно шумящее и издающее скрипящие звуки. Я не
   сразу сообразил, что это был обычный гребешок, очумевший от того, что ударился в темноте о купол и напуганный
   занавеской, в которой едва не запутался. Котенок оказался на ногах мгновенно, он тоже не ожидал такого
   наглого и бесцеременного вмешательства в наш романтический вечер.
   Гребешок пронесся почти над самым столом, сшиб какую-то тарелку и та, зазвенев по полу, наткнулась на
   вычислительный блок и тот час превратилась в россыпь осколков. Птица, даже не заметив этого, заложила лихой
   вираж и стала носиться по комнате, не замечая запахнутого пологом выхода.
   - Котенок, стой! - крикнул я, но было уже поздно.
   От ярости лицо его побелело, вырвав свою руку, он попытался перехватить очумевшего гребешка в воздухе, но
   тот в последнюю секунду сменил курс и Котенок, сломав мимоходом стул, упал на пол. Со скоростью дикой рыси
   он вскочил, зацепившись подолом платья за острый угол аккумулятора, ткань распоролась, обнажив его ноги
   почти до самых бедер. Но он этого, кажется, даже не заметил. В его руке появился меч - тот самый кайхиттенский
   клинок, я даже не успел заметить, откуда он его взял.
   - Сволочь! - крикнул Котенок, бросаясь с мечом на гребешка, который, увидев и оценив опасность, бросился
   в противоположную сторону.
   - Стой! - заорал я, - Осторожно!
   Удар пришелся по стеклу, оно выдержало, но лезвие отскочило и начисто отрубило угол стола, возле котого я
   стоял. Вместе с ножкой. Старый кухонный стол стал тут же крениться, по его поверхности заскользили тарелки. Я
   едва успел подхватить его, но потерял момент - и Котенок, избежав моей хватки, устремился в погоню, размахивая
   своим оружием и извергая поток брани на неизвестном мне наречии, в котором удавалось уловить лишь отдельные
   кайхиттенские и имперские слова далеко нелестного свойства. Кажется, таких комплиментов не удавалось удостоиться
   даже мне...
   - Осторожней, че...
   Гребешок метался под самым куполом, очумело пытаясь найти выход, по пятам его преследовал Котенок, похожий
   в своем развевающемся платье на призрака. Гребешок уходил от ударов, не столько из-за природной ловкости, сколько
   из-за того, что не видя стекла, бросался раз за разом на купол и отлетал в сторону. Котенок забыл про все на
   свете, горячее дыхание погони совершенно ослепило его.
   - Черт! - крикнул я, когда лезвие пронеслось в полуметре от моей макушки, - Да прекратите вы! Котенок!
   С таким же успехом я мог уговаривать шторм успокоиться.
   На втором заходе они снесли бутылку вина и я лишь скрипнул зубами, глядя на то, как багровое пятно расплывается
   по простыням, которые к тому моменту уже успели оказаться на полу. Несколько свечей полетело вниз, но по
   пути они, к счастью, погасли. Я попытался перехватить Котенка, но это было то же самое, что пытаться остановить
   сельскохозяйственный комбайн, движущийся на тебя. Не выпуская одной рукой стола, я подскочил к
   пологу и одним движением сдернул его, но окончательно потерявший ориентацию гребешок не сообразил
   воспользоваться выходом. Решив, видимо, что в этом ненормальном доме выхода сверху нет, он снизил высоту и,
   зацепившись за что-то, запутался в том самом пологе, которые уже лежал на полу.
   - Ага! - торжествующе крикнул Котенок, бросаясь к нему с мечом наперевес и кровожадным блеском в глазах.
   Он издал какой-то оглушительный воинственный клич, от которого я едва не оглох сразу на оба уха, но удача
   недолго сопуствовала ему - гребешок быстро сориентировался и вспорхнул, волоча за собой огромный белый шлейф.
   Его острые когти, которыми он ловил рыбу, запутались в простыне и потянули ее следом. Теперь это походило
   на погоню одного призрака за другим. Гребешок отчаянно хлопал крыльями и метался из стороны в сторону, как
   попавшая в бутылку муха, Котенок несся за ним, размахивая мечом и извергая поток ругательств.
   Гребешок в панике тыкался то в купол, то в шкафы вычислительных блоков, смахивая висящей на хвосте
   простыней все, до чего можно было дотянуться.
   - Осторожно! Свеча!...
   Но было уже поздно. Гребешок, вновь набиравший высоту, зацепил своим хвостом одну из немногих горящих
   свечей и тот к моему ужасу почти мгновенно вспыхнул, осветив комнату зловещим багровым огнем. Не иначе,
   дурак-полковник успел разлить какую-то горючую гадость на старый парашют. Может, промокал им горловину
   топливного бака... Почувствовав на хвосте жар, гребешок жар-птицей заметался по комнате, в воздухе тут же
   запахло паленым. Но тут Котенку опять повезло. Воспользовавшись тем, что гребешок с шаровой молнией на
   хвосте решил облететь стол, он настиг его с другой стороны и нанес удар. Однако тот все таки успел
   увернуться и меч, зацепив горящую ткань, врезался в пол. Освобожденный гребешок снова смог набрать высоту,
   Котенок же, вытащив меч, вновь устремился за ним. Остатки парашюта же пылали так, что вот-вот готовы были вспыхнуть
   простыни на лежанке. Плюнув на все, я бросил стол, схватил старое одеяло и прижал им огонь. За моей спиной,
   воспользовавшись моментом, стол наконец рухнул и меня сзади накрыло фонтаном не то соуса, не то какой-то
   брызнувшей во все стороны начинки, а в пелчо уколола вилка.
   Зарычав, я подхватил сломанный стул и метнул его в гребешка, который все еще метался под потолком. Ударившись
   о стекло, стул грохнулся вниз и упал на экран одного из компьютеров. Послышался сухой треск, по экрану
   побежала черная паутина трещин, запахло горелым. Оглянувшись, я увидел, что огонь все еще не погас и от него
   стремительно занимаются простыни. Времени рассуждать не было, я схватил все вместе, скрутил комом и вышвырнул
   наружу. Горящая ткань, разворачиваясь в воздухе, красиво полетела вниз, где с громким шипением погасла. То ли
   привлеченный ей, то ли наконец заметивший отсутствие преграды у выхода, гребешок наконец сообразил сбежать
   через проем. Пропустив его, я схватил несущегося следом Котенка, иначе тот непременно свалился бы с карниза,
   увлеченный погоней.
   - Все, - сказал я, - Хватит романтики.
   В комнате воняло горелым, осторожно ступая между осколками посуды, я дошел до выключателя и включил свет.
   Загорелась только одна лампа, две других в процессе неожиданного боя оказались безвозвратно утеряны, но и ее
   света хватило чтобы разглядеть интерьер, который стал еще живописнее.
   Котенок, казалось, только сейчас заметил это. Платье на нем висело клочьями, обнажая проволочный каркас
   корсета и кружевное белье, перчатки были в прорехах.
   - Линус... - сказал он, выпуская меч.
   Меч, упав, расколол вдоль последнюю, чудом уцелевшую тарелку. Я флегматично достал сигареты, прикурил от клочка
   горящей ткани, лежащего на карнизе, задумчиво выпустил дым.
   - В общем-то, получилось неплохо. Хотя сперва мне показалось несколько скучновато. Но я готов взять свои
   слова обратно, в этих журналах действительно разбираются в подобных вещах.
   - Тебе не понравилось? - осторожно, не зная, как реагировать, спросил он.
   - Почему же, еще как понравилось. Особенно на том моменте, когда ты едва не разрубил мне голову пополам.
   Ладно, малыш, я шучу, все в порядке.
   Он не заплакал, просто устало сел на угол лежащего стула, вздохнул.
   - Все опять к черту.
   - Ерунда, - заметил я, затягиваясь, - За пару дней все можно будет восстановить. Романтика в наше время стоит
   недешево.
   - Да уж... - к счастью, он не заметил ехидства в моих словах, - Осталось еще кое-что...
   Котенок придвинулся ближе ко мне, страстно задышал и многозначительно шевельнул ресницами. Эх, малыш мой...
   - Как? Что-то уцелело? - заинтересовался я и чуть не получил серьезную оплеуху, - Извини, я больше не буду.
   Прости... Иди сюда...
   Я стянул с него остатки платья, пропустил руки под его подмышками и положил на маленькие упругие ягодицы.
   Растаявший было Котенок вдруг высвободился и прошептал мне на ухо:
   - Пошли в мою комнату, Линус... Я хочу хотя бы закончить все по-настоящему. Только подожди минуту, хорошо?
   Он поцеловал меня и скрылся за дверью. Слышно было, как скрипнула дверь спальни на втором ярусе.
   Я не спеша докурил сигарету, глядя на дотлевающие на косе простыни, потом кинул ее туда же и спустился на
   второй ярус. У меня было нехорошее предчувствие.
   Дверь оказалась приоткрыта, я осторожно открыл ее. С пальне тоже царил полумрак - горело лишь несколько свечей,
   пахло каким-то невыносимо приторным ароматом - то ли духи, то ли благовония. На кровати лежал Котенок и пытался
   размазать по себе сливовое варенье из открытой банки. Он уже успел перепачкаться и перепачкать постель,
   варенье было даже на носу. Увидев меня, он попытался принять какую-то невообразимую позу. Я окаменел, так и не
   успев зайти. Наверно, в журнале описывался какой-то другой эффект, потому что Котенок удивленно взглянул на меня.
   Остаток романтического вечера длился еще часа два. Сперва я отнес плачущего Котенка в ванную и тщательно
   отмыл от варенья, при этом он сидел, надув губы, и не разговаривал со мной.
   - Малыш, - говорил я, - Романтика - это не та наука, которую надо учить по журналам и книгам. Она не в закате
   и уж тем более не в сливовом варенье. Она тут, в груди. В сердце, да... А средце у каждого из нас одно, его
   не пересоберешь по нарисованным чьими-то чужими руками чертежам. Романтика - это искусство находить красоту в
   том, что вокруг тебя.
   - Тогда я понимаю, чего ты ее не любишь, - грустно сказал он, позволяя мне гладить его, - Во мне ее нет.
   - Не говори глупостей, - поморщился я.
   - Кто я для тебя? Я ничего не понимаю в том, что понимаешь ты, я глупый варвар, который свалился тебе на
   голову и наделал неприятностей. Правда ведь?
   - Перестань. Смотри, еще варенье за ухом...
   - У тебя будут другие, гораздо красивее и умнее меня. Не спорь! Я знаю. Зачем тебе такой безнадежный дурак,
   как я?
   - Мы с тобой оба безнадежные. Может, поэтому так все и получилось.
   - Если бы не я, все было бы легче.
   - Котенок... - я стал серьезен, - Не говори так.
   - Я хочу курить. Дай мне сигарету.
   - Тебе не понравится.
   - Ну и что.
   Я дал ему сигарету, Котенок неумело раскурил ее, в каждом его движении я узнавал свои жесты, стал делать
   быстрые мелкие затяжки. Глаза у него сразу же покраснели, но сигарету он не бросил. Пришлось отобрать ее у
   него, выкинуть в утилизатор. Котенок не сопротивлялся, он сидел, облакотившись на меня, безжизненный как
   кукла, с мертвыми глазами, которые напоминали уже не изумруд, а мутное бутылочное стекло.
   Я повернул его лицо к себе.
   - Через шесть дней будет корабль.
   Лицо исказилось.
   - Я не считал дней, Линус. Теперь буду знать.
   - Не тот корабль. Герханский.
   - Какая разница?
   - Корабль герханского флота.
   Котенок встрепенулся. В глазах что-то проскочило, но смутно, как будто он начинал понимать, но все еще
   боялся поверить.
   - Не имперский?
   - Нет. Герхан не выдает герханцев и их близких имперскому суду, это одна из древнейших привелегий. Если мы
   доберемся до Герхана, там до нас уже никто не дотянется. У нас есть шанс, Котенок. И мы с тобой будем
   дураками, если им не воспользуемся.
   - Но ведь...
   - По старому еще межпланетному кодексу любой герханский корабль - территория Герхана, нарушение ее или
   захват приравнивается к захвату нашей земли. Ни одна из имперских шишек не пойдет на такое, тем более без с
   специальных инструкций. Нам надо только подняться на борт - и все. У нас будет статус неприкосновенных.
   - И все... - повторил он как эхо, - Но ведь он может не успеть!
   - Герханские корабли быстрее имперских, один из них как раз проходил не так далеко от нас. Обычный
   межсистемник-транспорт, но нам этого хватит. Имперский курьер будет только через восемь дней, мы успеем.
   - Но если они успеют раньше?
   - Император не прощает дезертиров и тех, кто укрывает военных преступников, - сказал я, - Меня будет
   ждать трибунал. Учитывая мои предыдущие заслуги... Они потребуют высшей меры, я думаю. Все это глупости, не
   думай...
   Котенок не стал спрашивать, кто такие "они".
   - Герханцы так легко согласились нас спасти?
   - Это герханцы, что тут еще сказать. Я уже говорил тебе, какие у нас отношения с остальной Империей.
   - А если они опаздают?
   - Тогда все. И тебе и мне. Все переговоры, которые я веду через станции связи, прослушиваются, думаю,
   там, - я ткнул пальцем в потолок, - Уже все в курсе.
   - Я боюсь, Линус.
   - Я тоже. И еще как. Кажется, я так не боялся ни разу в жизни. Раньше я мог притворяться, что жизнь -
   это такая большая и не всегда понятная игра, в котором все зависит от того, насколько крепко ты будешь
   удерживать собственную фишку. А теперь мне страшно, Котенок.
   Он удивленно посмотрел на меня. Наверно, тот граф ван-Ворт, которого, как он думает, он знал, не мог
   испытывать страх.
   - Просто я понимаю, что это последняя часть игры. И никакой переигровки не будет. Теперь все решается даже не
   нами.
   - Зато мне не так страшно, когда ты рядом. Правда. Мне почему-то кажется, что с тобой я всегда буду в
   безопасности. Честно-честно. Как будто я нашел ту часть меня, которой мне не хватало всю жизнь и теперь,
   когда искать больше нечего, я чувствую, что все получится.
   - Ты же сам говорил, что не любишь, когда счастья слишком много?..
   - А теперь мне хочется попробовать. Проверить, как много его может быть.
   - Значит?..
   - Я не уйду, - кивнул он и с нежностью посмотрел на меня, - Я не убью себя. Если... Если все получится.
   Мне захотелось поцеловать его, крепко, горячо, до боли. Котенок засмеялся и поцеловал меня сам. Нам
   потребовалось много времени чтобы отпустить друг друга.
   - Это лучшая весна в моей жизни, - сказал тогда я, - Нет. Не лучшая. Лучшая еще будет впереди.
   - Конечно, - уверенно согласился он, - Я тоже так думаю.
   Не слишком ли уверено?
   - Мы с тобой два самых больших сумасшедших в этой части Галактики. А то и во всей.
   - У меня все еще такое чувство, что мы обманываем судьбу, - сказал вдруг Котенок. Его голос изменился,
   стал холоднее, - Вот это пугает меня на самом деле сильнее всего, Линус ван-Ворт.
   Он ни разу не называл меня полным именем. Ни разу, черт возьми.
   В мозгу тут же проклюнулась ледяная, такая же, как его голос, жилка. И запульсировала беспокойно.
   - Все эти разговоры про судьбу - пустой вздор, крошка.
   - Так не должно было случится, - продолжил он, - У нас не было на это права. Мы оба должны были умереть - ты
   когда умер Элейни, я - рядом с этой планетой, когда сгорел мой корабль. И у нас не было права на счастье,
   мы вырвали его сами, хотя никто никогда не поверил бы, что герханец и кайхиттен могут быть счастливы вместе.
   Судьба не то готовила для нас. Меня ждал тюремный корабль, тебя...
   - Сумасшествие. Постепенное выживание из ума на заброшенном маяке.
   - Да. А мы, получив свой кусочек счастья, и тот незаслуженный, решили, что мы можем больше. Судьба такого
   не любит, Линус.
   Ему было шестнадцать лет, этому мальчишке, но когда он говорил про судьбу, я слушал его и не решался перебить.
   Не мог.
   Но он внезапно сменил тему.
   - Что будет потом, Линус?
   - Что ты имеешь в виду?
   - На Герхане. Ты говорил, что не мог там оставаться. У тебя нет больше друзей. Отец...
   - У меня достаточно денег чтобы купить небольшой планетоид в той части Галактики, где еще не слышали про
   Империю, - улыбнулся я, - Может, я и не очень богат, но кое на что нам с тобой хватит. Можно купить маленькую
   космическую яхту и путешествовать. При том условии, что мы будем держаться подальше от границ, конечно. Кроме
   того, после всего этого я формально все еще остаюсь наследником рода ван-Ворт, а это тоже не так уж и мало.
   - Тебе придется забыть про свою прошлую жизнь. Все эти ваши придворные балы и приемы...
   - Я был бы счастлив, если бы мне пришлось забыть только про них, - смех Линуса ван-Ворта прозвучал странно
   в замкнутом пространстве ванного отсека, - Я и так отказался от всего этого, когда решил устроиться здесь.
   Это уже не мое, это воспоминания того человека, с которым ты, к счастью, не знаком. Тебе ведь тоже придется
   забыть про то, что было у тебя раньше.
   - Я уже забыл это. Как только заглянул в твои глаза.
   - Ты весьма искустно отпускаешь комплименты, малыш. Надеюсь, это-то ты хоть вычитал не из журналов?
   Он укусил меня за нос, но укус тут же превратился в поцелуй.
   - Линус... Прочитай мне еще что-нибудь.
   - Что?
   - Из стихов.
   - Я не многое помню наизусть.
   - Но что-то ведь помнишь?..
   - Давай потом. Сейчас у меня нет настроения цитировать классиков.
   - Не надо их. Читай другое.
   - Другое... - я задумался. И вдруг, неожиданно для самого себя, стал читать. Без подготовки, не
   выбирая, просто коснулся языком неба и вдруг услышал, как зазвенели рожденные этим касанием слова.
  
  
   За прозрачными узорами стекол
   Горький иней - полынь да стужа
   Зябнут руки, чернеют ногти
   Отогреть бы, да огонь не нужен
  
   Мир холодный так чист и ясен
   Вместо оптики - тонкая льдинка
   По заснеженным щекам продолжает
   Антрацитовый путь свой слезинка
  
   Мне огонь не поможет - спалит
   Я отвык от тепла и света
   Если в сердце скрипят морозы
   Не давайте мне инъекцию лета
  
   Пока не поздно, выйти на солнце...
   Руку бледную все тяну к дверце
   Да ослаб, безнадежно колотится
   Непослушное ледяное сердце
  
   Льда прожилки на глупом сосуде
   Сердце бьется, об ребра звеня
   До поры. До весны. Дотерплю я.
   До поры, когда вспомнишь меня.
  
   Странное ощущение возникло во всем теле. Я с опозданием понял - просто кончился стих и в ванном отсеке опять
   повисла привычная и спокойная, как июльская паутина в сентябре, тишина.
   - Это твои стихи?
   - Да. Я написал их очень давно, когда был лишь чуть-чуть тебя старше. Странно, я сам забыл про них... Теперь
   вот чего-то вспомнились. Странно, правда?
   - Не-а, - он качнул головой, - Скорее просто ждали выхода. Иногда так бывает - можешь долго-долго тянуть
   что-то из себя, вытаскивать, а оно не лезет. А потом - бах... - и все. Вышло как осколок из раны. Всему свое
   время, я так думаю. А стихи красивые... холодные...
   - Глупость, - нахмурился я, - Сопливые зарисовки на произвольную тему. Таких виршей у каждого гимназиста
   можно найти двадцать тетрадей.
   - Наверно, ты просто уже не чувствуешь их.
   Не чувствую? Малыш, ты даже не знаешь, как я их чувствую. Как сухо стало во рту, когда с губ сорвалась
   последняя строка и как остро, как будто в открытую рану опрокинули кислоту, захотелось почувствовать это
   до конца - до последней капли, до дна. "Из одного стакана можно пить много раз, - писал когда-то Декмарт, -
   Но каждый глоток вина - лишь единожды". В юности, особенно среди учеников Академии, мы часто любили пошутить
   на счет этой фразы, настоящий ее смысл открывается тогда, когда начинаешь чувствовать вкус того самого вина.
   - Наверно, так. Я писал их мальчишкой. Тогда, знаешь, многое видится по-другому.
   - Я тоже так думаю. Но когда ты был мальчишкой, ты, наверно, совсем не был похож на меня.
   На губах забродила улыбка - не привычная, а скрипучая, чужая, с привкусом наложенной годами мудрости.
   - Еще как был. Мальчишки - это на самом деле отдельный биологический вид. И они все и всегда похожи друг
   на друга. Я не забыл, ты не думай.
   - И как это? - спросил Котенок с таким выражением лица, как будто никогда в жизни не видел живого
   мальчишки, но ему было очень интересно, - Расскажи.
   - Это... Хитрец ты. Почему я должен рассказывать тебе, а не ты мне?
   Он пожал плечами. На этот жест мне всегда нечем было ответить. Котенок знал это и пользовался со
   свойственным всем подросткам эгоизмом.
   - Это - когда вместо крови по твоим венам и артериям бежит чистая энергия. Ее не надо скапливать, но она
   может вырваться в любой момент. Огнем, феейрверком, взрывом. Когда кажется, что всего в этом мире можно
   добиться, хотя сам он видится еще смутно, как остров в тумане, но уже почти видны его очертания и даже
   засыпая, ты думаешь только о том, что осталось только ступить ногой на него, а там уже все пойдет еще легче.
   Когда веришь в собственные силы... нет, даже не так. Когда кажется, что сил у тебя столько, что можно
   крепко ухватиться руками за млечный путь и перевернуть всю Галактику вверх ногами. И еще остается умение
   смотреть широко открытыми глазами - иногда это причиняет боль, иногда еще что-то, но потом это умение
   теряется безвозвратно. Жизнь... Как распахнутое перед глазами звездное небо с ясными светлячками.
   Делаешь первы шаг - и уже идешь, не можешь остановиться... И воздух еще кажется сладким-сладким, как
   запах цветущей черемухи, он пьянит лучше вина и он так прозрачен, что через него видно лучше, чем через
   окуляр снайперского прицела. Смутно и ясно одновременно.
   - Хм.
   - Непохоже?
   Он задумался, на лице появилось такое выражение, словно он откусил кусочек незнакомой еды и теперь
   прислушивался к себе.
   - Наверно, похоже. Я не знаю. Ты поэт, Линус.
   - Давно уже нет. Поэт умирает в человеке, когда он окончательно утрачивает дар смотреть широко открытыми
   глазами. Поэзия - это в каком-то смысле затянувшееся детство. Когда хочется рассказывать обо всем, что
   видишь, описывать это, заставлять людей чувствовать то, что чувствуешь ты.
   - Ты хорошо рассказываешь.
   - Просто вспоминаю. А ты не писал стихов?
   Котенок смущенно потер руки одна об другую.
   - Нет. Я только недавно понял, как это красиво. Помнишь, ты начал читать... тогда еще.
   Он читал стихи так, как можно читать их только в шестнадцать лет. Не с надрывом, но с блестящими глазами,
   отчаянно стараясь чтобы звучало ровно и монотонно, но строфы непослушными дерзкими птицами вырывались на
   свободу и неслись, все набирая и набирая скорость:
  
   Отгорело. Осыпалось. И слой за слоем
   Я ищу под своей золоченой броней
   Ту самую ржавую мелочь
   Эту самую кислую горечь
   То, что называется мной
  
   Я продолжил, не попадая в такт, тяжелым, как после сна, голосом:
  
   Отгорело. Молитва - смешок
   Стружки золота мотыльками
   Садятся покорно у каменых ног
   Тень густую бросает золоченый сапог
   Веками, веками, веками
  
   Мы должны были выглядеть странно - двое обнаженных людей, сидящих на краю пустой ванны и читающие стих. Но мы
   не чувствовали себя странно.
   - Дальше ты не читал, - сказал Котенок, переводя дыхание, - Только до сюда.
   - У нас еще будет время почитать, - сказал я, ложа руку на его тонкие, кажущиеся по-женски хрупкими,
   плечи, - И этот стих и всего Обуялова и все стихи в мире.
   - И я тоже буду писать стихи?
   - Конечно. И напишешь не одну сотню. Так что если меня лишат графского титула, у нас с тобой всегда
   хватит денег на бутылку вина - будем ходить по улицам, ты булешь декламировать свои стихи, а я буду
   подыгрывать на сенсетте.
   - Тьфу на тебя.
   - Где твоя романтика? - возмутился я шутливо, - Ладно, сделаем иначе. Я буду щипать струны в тени
   оливок, а ты будешь моей маленькой музой, которая порхает туда-сюда и поет...
   - Обойдешься!
   - Ну вот. Жестокосердно с твоей стороны.
   Смешливые морщинку у его глаз пропали, сами глаза тоже быстро потемнели - так, будто в них выключили
   переключателем свет.
   - У нас не было стихов, - сказал он, - То есть были, конечно, но не такие... Стихи про великие битвы,
   таких было много, про героев, про их смерть. Как я слушал такие стихи, я чувствовал их иначе. Это... ну,
   как будто с закрытыми глазами ощупываешь старое ржавое оружие. Приятно, но это другое. А тут все иначе. Я
   не знал, что бывают и такие стихи. Они грустные, но их хочется слушать. Как будто слушаешь какую-то
   старую песню, которую совсем забыл, но которую слышал еще до рождения и которая звучит в ушах каждый день.
   Незаметно так звучит.
   - Понимаю.
   - И у меня никогда не было желания писать стихи. У нас ведь это не развлечение и не песня, это тяжелая
   работа, вроде как выдалбливать из камня статуи.
   - Ты будешь писать стихи, - пообещал я, - И такие, что Бьорн удавился бы собственным галстуком, если бы
   услышал их.
   - Ты думаешь? Нет, серьезно?
   - Я обещаю.
   - И я увижу море, которое светится?
   - И море тоже. Это будет за пару дней до того, как прибудет корабль.
   - Мне кажется, - Котенок сделал небольшую паузу, - Мне кажется, я смогу писать... После того как увижу
   это море.
   - Сможешь. Я покажу тебе море.
   - Точно? - с внезапной подозрительностью спросил он, глядя мне в глаза, - Ты обещаеь мне, Линус? Покажешь
   море, которое светится?
   Я почувствовал - это для него очень важно. У сердца вдруг обнаружились углы, очень острые.
   - Я уже обещал, - сказал я твердо, - И я клянусь тебе. Ты увидишь светящееся море.
   - Хорошо. Я тебе верю.
   - конечно веришь. Больше-то тут на этой планете верить и некому.
   Я засмеялся, подхватил еще не высохшего Котенка на руки и понес в спальню. За нами оставались влажные
   серые следы.
  
  
   ГЛАВА 19
  
   Это было хорошее время. И это было странное время.
   Оно оставило в душе оттиск, мерцающий теплый след, вдавленный так глубоко, что отскоблить его невозможно
   было бы ни одним резцом. Даже если у кого-нибудь получилось бы залезть резцом в самую душу. Это было не просто
   время, это был кусочек, подаренный нам вечностью, подарок для двоих - для меня и Котенка. Время не текло сквозь
   нас, мы не чувствовали его бега, как укрывшийся за стеной человек не чувствовует порывов ветра. Мы сами
   создали свою стену, маленькую, хрупкую, местами из перекаленного или сырого кирпича, неровную, наивную, но
   стену. И впервые у меня появилось ощущение того, что обычно называют чувством дома.
   У меня было много домов. Замок на Герхане - грозный, призванный вселять ужас во врагов и уважение в
   союзников, кусок камня, поднявшийся причудливыми резкими чертами высоко над землей. Внутри он был наполнен
   тем, чем обычно наполнены старые замки - громадными лестницами, на которых любой случайный шаг звучит
   торжественно и весомо, чертогами, такими большими, что в них всегда казалось сыро, библиотеками и покоями,
   где вечно витал аромат прошедших лет - немного пыльный, но приятный запах времени. Кабина моего штурмовика.
   Тесная, но по-спартански уютная, просто небольшое пространство размером не больше пары квадратных метров.
   Кокпиты герханских кораблей - произведение искусства, такое же, как и сами корабли. Ты чувствуешь себя
   сидящим верхом на огромном звере, каком-нибудь старинном драконе, бронированном, огромном, всесокрушающем,
   которому под силу сжигать огненным дыханием целые поля, а ослепляющим взглядом уничтожать планеты. Ты чувствуешь
   его мощь пальцами, его взгляд - это твой взгляд... Это тоже был мой дом. Были и другие дома - Венера, Саль-Го,
   Ганнимед, Транайен. Бесчисленные кубрики, казармы, комнаты, в которых побывало столько людей, что даже пыль
   в них кажется стерильной, безжизненной. Там жизнь течет ровно и уверенно, нарушаемая лишь только визгом
   зуммера боевой тревоги.
   Дом. То место, для которого в сердце отделен маленький, но особенный кусочек. Где чувствуешь себя иначе,
   стоит лишь переступить порог.
   Мне пришлось прожить много лет, прежде чем я нашел свой дом.
   - Мне кажется, что я всегда жил здесь, - признался как-то Котенок, гладя неровную стену, - А там, где я
   родился - это был не мой дом, а так... Временный дом. Сейчас я уже не хочу туда.
   Весна врывалась в наш дом, стоило только открыть дверь или выйти на карниз. Она штурмовала маяк как
   беспощадная фурия, не уставая, просачивясь в самые крохотные щелки и наполняя воздух внутри ароматами, от
   которых ноги становились легче, а у вина появлялся незнакомый до этого привкус. А ведь я видел уже три весны
   здесь...
   Весна не умела отступать, она завоевывала метр за метром и не намеревалась успокоиться, пока останется
   хоть что-то, не обоженное ее дыханием. Поздняя, как всегда на этой планете, она до последнего скрывалась,
   прячась то в легком клекоте прозрачных волн, то в небе, которое день ото дня делалось все чище. Чтобы потом
   обрушиться всесметающим ураганом, закружить голову, опьянить. Весна - это водоворот, из которого нельзя
   выбраться. И сколько было в жизни этой весны, кружащей, искрящейся, обжигающей то холодом, то жаром, сколько
   было этой бессонной весны, не устающей перебирать легкими прохладными пальцами ржавые струны в душе,
   сколько ее было... Чувствуя лицом ее поцелуи, хотелось сладко зажмуриться - так, как умеешь только в детстве,
   до самозабвения, раствориться в ней хоть на минуту - чтобы эту минуту быть не человеком, уставшим и неуклюжим
   комком биомассы, а огненным лучом, в котором танцуют пылинки, невесомым, пронзительным и прекрасным как копье,
   падающее с неба.
   Котенок тоже чувствовал это и, хоть старался и не заговаривать на эту тему, смущаясь себя, подолгу сидел
   на карнизе или спускался на косу, неотрывно глядя в небо. Наверно, он тоже хотел дышать не воздухом, а самой
   весной. Обычно он исчезал рано утром. Сонный, яростно трущий глаза и потягивающийся, он бурча под нос.
   одевался и зевая уходил на кухню чтоб выпить там кофе. Он никогда не будил меня, но всегда, перед тем как
   уйти, садился на корточки рядом со мной, долго смотрел на мое лицо, оперевшись подбородком о кулаки, потом
   целовал и бесшумно выходил. Если я просыпался к тому моменту, я не открывал глаз, наблюдая за Котенком через
   тонкую щелочку неплотно прикрытых век. Ранее солнце, запутавшись в ресницах, освещало все крошечными как
   мельчашйие капельки воды огоньками. Котенок аккуратно приоткрывал дверь на карниз, но так, чтоб меня не
   будил тревожный и прохладный рассветный бриз, спускался вниз. Обычно я сразу же одевался и спускался за ним,
   выждав несколько минут, пока он умоется и выпьет кофе на кухне. Он предпочитал не есть с самого утра,
   ограничиваясь чаем или кофе, иногда выкуривая тайком от меня сигарету. Поэтому у меня было время.
   Если он поднимался затем обратно, я успел юркнуть под одеяло и принять прежнюю позу. Подозрительно глянув
   на меня, Котенок выбирался на карниз, садился, свесив ноги и долго не двигался. Я видел, как на его
   обнаженном по пояс теле играет солнце, а кожа становится все светлее и светлее, превращаясь из смуглой почти
   в бледную. Он сидел, подставив себя ему, впитывая лучи, и мне казалось, что он вот-вот начнет светится изнутри.
   Он не пел, не декламировал стихов, он вообще не шевелился. Сидел и смотрел. И тогда в какой-то момент мне
   начинало казаться, что он опять одинок. Что заблудившийся звереныш, долго тыкавшийся носом в подставленную
   ему ладонь, с тоской выбирается на поверхность и смотрит на свет, как бы вспоминая то время, когда этот
   свет был смыслом всей его жизни, как у летящего сквозь вечную ночь мотылька. Тогда я чуствовал, как сердца
   касаются знакомые ледяные когти и уже не мог лежать и притворяться спящим. Я выходил, обнимал его и он всего
   радостно вздрагивал, когда слышал мои шаги или дыхание. Ему не было нужды оборачиваться, он чувствовал меня
   так, как чувствовал солнце, даже с закрытыми глазами. И тогда мы еще долго сидели молча, приникнув друг к другу
   и глядя вдаль. В такие времена от слов не было толку, мы и не пытались их использовать. Слова сыпались
   бесполезными щепками, от них не было проку. Но слова - это глупость, к чертям слова...
   Если с утра было тепло, Котенок выбирался наружу, накинув на плечи мою куртку. Гардероб жены полковника
   при всей своей изысканности и многообразии имел один существенный недостаток - там почти не было теплых
   вещей. К счастью, мне удалось отучить Котенка от юбок и платьев, да он и сам их не любил, одевая их только
   чтобы угодить мне. В быту он предпочитал облегающие штаны или шорты с гольфами, хотя иногда, дурачась,
   мог натянуть какие-нибудь невообразимой расцветки ботфорты или чулки. Еще он любил корсеты, но и здесь
   проявлялась его любовь к глухим монотонным цветам, чаще всего черному. Утянув талию так, что мне становилось
   страшно даже при взгляде на него, Котенок чувствовал себя прекрасно. Может, потому, что эта одежда не стесняла
   его движений и позволяла не заботиться о себе. Он едва ли не кувырком скатывался вниз, выходил на косу и сидел
   там на корточках, время от времени просеивая сквозь пальцы крупный острый песок. Несколько раз он купался -
   скидывал вещи, осторожно и очень медленно входил в воду, но никогда не заходил глубже чем на метр. Я предупреждал
   его о том, что дно в это месте очень неровно и достаточно отойти совсем немного чтобы уйти с головой под
   воду, туда, где вполне могут поджить репперы или даже молодой шнырек. Но, думается мне, Котенок боялся не этого.
   Он был не из тех людей, которые боятся врагов, пусть даже эти враги невидимы и опасны. Он все еще боялся моря.
   Для него море было чем-то сверхъестественным, как разумное море в произведениях старых писателей-фантастов
   или огромная невообразимая амеба. Он мог касаться его, несмело, как ребенок, изучающий что-то новое и очень
   страшное, мог зайти неглубоко, но не более того. В его взгляде, каждый раз, когда он смотрел в ту сторону,
   всегда появлялась призрачная паутинка, которую я расшифровывал как почтение и страх перед чем-то настолько
   огромным и внушительным.
   Мне часто приходилось расшифровывать его, и это была та работа, к которой я не мог подключить стационарный
   дешифратор или вычислительный центр. Мне хотелось думать, что я понял его, дошел до самого дна, сумел
   коснуться его души, но проходил день - или час. Или минута - и я видел, что за преградой изумрудных стен
   всегда останется что-то, до чего я не сумею дотянуться. Недосягаемое, как свет солнца, к которому можно идти
   всю жизнь. Я ловил каждый его взгляд, движение, каждое изменение выражения на лице, жест. Но есть вещи, которые
   сделать не под силу. Я изменил его, открыл часть его души, соединился с ним, по понять его так, как себя, я
   не мог. И раз за разом я откатывался, ослепленный изумрудным сиянием, каждый раз обещая себе, что рано или
   поздно для меня не останется преград. Рано или поздно...
   - Ты так внимательно смотришь на меня, - сказал Котенок, отхлебывая вино. "Шардоне" для него было немного
   крепковато, он разводил его водой, - Что ты хочешь увидеть там?
   - Тебя, - ответил я честно.
   - Зачем?
   - Я хочу увидеть тебя целиком.
   - Разве так ты меня не видишь?
   - Это не то.
   - Понимаю. Но не надо.
   - Почему? - удивился я.
   Он пожал плечами - жест, который перенял у меня в точности.
   - Нельзя рассматривать слишком долго то, что тебе нравится. Потому что когда-нибудь ты рассмотришь его
   полностью и поймешь, почему оно красиво. А то, что понятно, любить нельзя. А мне хочется чтобы ты меня
   любил.
   - Я люблю тебя, философ.
   - Тогда не всматривайся. Красота и любовь - это непонятные вещи.
   У него часто было такое - он говорил что-то, совершенно неожиданно, почти без повода, даже не задумываясь,
   словно произносил что-то очевидное и ясное, а у меня оно не шло из головы и я еще долго сидел, отыскивая
   смысл как жемчужинку в кусачке.
   А жемчуг я ему все-таки нашел. Котенок наотрез отказался отпускать меня, он даже слышать не хотел о том чтоб
   я снова одел акваланг. Когда я попытался выскользнуть, завязалась борьба, в ходе которой я хоть и обрел
   свободу, но гидрокостюм оказался разорван почти пополам. Я починил его и однажды, когда Котенок крепко
   спал, вышел в море. Ловить кусачек ночью трудно даже с фонарем, но ощущения от ночного погружения всегда
   остаются потрясающие. Кажется, что летишь сквозь космос и луч фонаря, короткий фиолетовый конус, натыкается,
   как на созвездия, то на клубок водорослей, то на какое-нибудь подводное растение с плодами-гроздьями. Ты
   двигаешься сквозь пустоту, которая обволакивает тебя сплошным чернильным пятном, даже гул моря в ушах кажется
   не таким, как днем - настороженным, глухим, опасным. Сонные рыбы скользят в луче света, спеша убраться прочь,
   иногда мождно разглядеть блеск любопытных глаз самоса, который на ночь зарывался в песок.
   На этот раз я уже был подготовлен - на поясе были несколько капсул с реагентом, который растворяясь в воде,
   отпугивал репперов и прочую гадостную хищную живность. Излишняя осторожность, так как бОльшая часть обитателей
   моря с приходом ночи погружается в состояние оцепенения и не проявляет агрессивности. Разве что шнырек может,
   не разобравшись, раздавить в своих объятьях, но в этом районе их никогда не было. Я набрал десятка два
   жемчужниц и успел на маяк еще до того, как Котенок проснулся. Он заворочался, когда я скользнул под одеяло -
   хоть и сухой, но все еще разогретый после душа, пахнущий морем. А потом дулся на меня еще полдня, обнаружив
   жемчужницы. Он сразу понял, откуда они появились.
   Но при всей своей вспыльчивости Котенок был отходчив, я это знал. Он сам вскрыл жемчужницы и на этот раз
   удача нам улыбнулась - в пяти из них оказались жемчужины. Мелкие, по меркам Империи или Герхана почти мусор,
   но Котенок радовался так, как будто нашел клад, состоящий из тонны драгоценных камней. По его просьбе я,
   повозившись в мастерской, сделал одну сережку и одно кольцо. Одна жемчужинка в процессе треснула и рассыпалась -
   у меня не было опыта в ювелирном деле, да и оборудование на маяке стояло совсем не подходящее для этих целей.
   - Бижютерия, - вздохнул я, рассматривая плоды своих рук, - Как только мы окажемся за пределами этого
   захолустья, я куплю тебе целое колье из бриллиантов и голубых топазов.
   Но Котенку не нужны были топазы и бриллианты. Он с восторгом примерил и то и другое, без жалоб даже вытерпев
   процедуру прокалывания уха. Ему и в самом деле подошло - и легкая, с золотистыми лепестками, сережка и
   простое, без вычурностей, кольцо, состоящее из трех переплетенных разноцветных металлических нитей.
   День проходил незаметно, он пролетал мимо и мы замечали его лишь тогда, когда он был уже позади. Котенок
   вздыхал, хоть он и не считал, по его уверениям, дни, но тоже грустил, глядя как остаток еще одного плавится
   на горизонте, отбрасывая на воду стылые, уже не греющие, лучи. Мы опять поднимались наверх, я прихватывал
   с собой бутылку вина и мы долго сидели, прижавшись друг к другу, на полу, постелив лишь покрывало. Мы обнимали
   друг друга, но в этом не было ни намека на сексуальность, это было что-то другое, какая-то неизъяснимая
   предзакатная нежность, когда хотелось только чувствовать, всем телом, прижиматься к нему, ощущать его.
   Закат сгорал в небе, а мы сидели молча, обнявшись, и смотрели на него. И в этот момент всегда было невероятно
   тихо. Тихо и... волшебно. Короткий отрезок сказки, маленький, но повторяющийся каждый день. Это было так
   прекрасно и так необычно - просто сидеть рядом и чувствовать друг друга, что когда закат превращался в горячие
   угли и ссыпался за горизонт, мы еще некоторое время избегали смотреть друг другу в глаза - как дети, уличенные
   в каком-то бессмысленном ребячьем поступке.
   Я неспешно потягивал вино, Котенок или висел на моей шее, забавляясь тем, что кусал меня за нос или за ухо
   или читал, сидя на моих коленях. Когда становилось темно, я включал свет и тогда наш маяк превращался в
   гигантскую свечку, поставленную в огромное, наполненное водой, блюдо. Свет падал на воду и она светилась, свет
   бежал по ее волнующейся поверхности, дрожащий и глубокий. Мы чувствовали себя в центре мироздания, в точке,
   где пересекаются все течения Вселенной. Это было не счастье, потому что для этого ощущения невозможно
   подобрать слова, но это было близкое к нему.
   Раза два или три начинала гроза. Как всегда в конце весны - грохочущая, взрывная, готовая испепелить молниями
   океан и развеять сушу. Она приходила с сумерками, сперва грозно теребя купол дождем, а потом, все более или
   более распаляясь, страстно бушевала в небе, раскалывая его длинными змейками молний, который выглядели
   пугающе и прекрасно одновременно. Она бушевала полночи и затихала, угасала, уносясь куда-то вдаль, оставив на
   память лишь волнующееся море, беспокойно ерзающее в своей колыбели, алмазинки влаги на стекле купола и душную
   ночную свежесть, которая всегда бывает после сильной грозы.
   Я брал сенсетту и наигрывал что-то, лениво перебирая струны. Я не играл ничего конкретного, хотя многое
   еще осталось в памяти, просто позволял пальцам двигаться в собственном ритме, извлекать мелодию, которая
   больше походила на хаотическое переплетение того, что я раньше слышал. Осколки памяти ложились на музыку как
   нельзя кстати, мелодия получалась немного заунывная, но подходящая ко всему тому, что меня окружало - к
   затопленной мягким светом площадке, нависающей над морем, к вкусу вина, к запаху грозы, к тому, кто сидел
   возле меня на корточках и слушал не отрываясь. Когда-то я попытался сыграть что-то настоящее - "Синеву"
   Мартала или какую-нибудь из соннат Квентита, но Котенок морщился и недовольно теребил мой рукав.
   - У тебя лучше, - сказал он безапелляцонным тоном, - То тоже красиво, но оно не настоящее. А ты как-то
   по-настоящему играешь. Его даже не ушами слушаешь.
   Я улыбнулся такому заявлению, но спорить не стал.
   Котенок вечерами читал, с такой скоростью, что я даже заподозрил неладное - имперский язык, конечно, нельзя
   отнести к сложным, но научиться так читать всего за пару недель... Он читал классику, не разбирая авторов,
   подряд, стихи всех эпох, которые смог отыскать, очерки, полунаучные статьи в сборниках и все остальное. И при
   этом прекрасно понимал почти все, что читал! Для проверки я дал ему пару уроков герханского и Котенок
   схватился за него так, что меня обескуражил. Черт, если у всех варваров такие исключительные способности к
   языкам... Котенок подтвердил, что почти все кайхиттены обладают талантом к изучению чужих наречий. В мире, где
   перемешаны сотни варварских кланов, у каждого из которых свой диалект, поневоле приходится учиться с детства.
   - Шаари, - сказал он как-то, отрываясь от книги, - Вот кто я.
   - Что? - переспросил я. Приглядевшись, я понял, что в руках у него карманный герханский словарик. И где только
   добыл...
   - Шаари. Это котенок на герханском. Ты меня так называешь.
   - Ну да. Только Шаари - это совсем маленький котенок, который только открыл глаза, к тому же с отсутствующим
   указателем на половые признаки. Ты не Шаари. Может, Шираи - это котенок-подросток мужского пола. Ширами -
   женского.
   - Столько слов для одного котенка...
   - Их гораздо больше. Герханский в этом смысле сильно отличается от распространенных языков Галактики, хотя
   встречаются и похожие. У нас существительное содержит набор признаков, указывающих на свойства объекта. Котенок -
   Шаари, но если ты имеешь в виду, например, грустного котенка - это уже будет Шаами. А веселый - Ша-ритсу. Есть
   и более сложные образования, для перевода которых на тот же имперский потребуется куда больше слов. Ну вот
   Шаа-раими-кетцу - это уже котенок мужского пола, который хандрит, хотя обычно веселый.
   - Ого.
   - На самом деле все довольно просто, надо лишь разбираться в окончаниях и их интонации. Из-за неправильного
   окончания может серьезно измениться смысл предложения и...
   Я собирался уже было прочесть целую лекцию о герханском языке, но Котенок перебил меня.
   - А я кто?
   - То есть как - кто?
   - Какой я котенок? Я не Шаари, потому что это непонятный котенок. Не Шираи, потому что я не чувствую себя
   Шираи, но точно не Ша-ритсу. Может, я неправильный Шаа-раими-кетцу? Только наоборот?..
   Я задумался.
   - Нет. Скорее... Думаю, Шири.
   - Шири.
   - Тут нет указания на пол, это как абстрактный котенок, но с уже открытыми глазами. И еще...
   - Мрачный? Печальный?
   - Нет. Где ты видел мрачного котенка?.. Просто задумчивый. Иногда такие бывают - совсем маленькие, но у них
   уже открыты глаза, они смотрят на все, что их окружает и у них такой вид, как будто они чертовски удивлены.
   Смотрят на мир, который им совсем незнаком, и поражаются.
   - Серьезно?
   - Ну не буду же я врать. Именно такие шири чаще всего пытаются забраться в тарелку или разбить стекло или,
   например, разорвать мягкую игрушку. Им все интересно, но это задумчивый интерес.
   - О-оо...
   - Подходит?
   - Звучит красиво. Но не совсем похоже, мне кажется. Я же ничего не портил.
   - Кроме ванны, - заметил я.
   - Но не из любопытства же!
   - Именно из любопытства. Ты хотел посмотреть, что у меня внутри.
   - Ладно, пусть будет шири, - сдался он, - Мне кажется, это тоже красиво.
   - Думаю, твое родное имя тоже красиво, - осторожно сказал я, - Но ты не хочешь мне его называть, да?
   - Угу. Зачем тебе имя человека, который давно исчез? Он все равно не услышит, как ты его будешь звать.
   Когда пальцы уставали перебирать струны, а за куполом маяка сгущалась уже настоящая ночь, черная, маслянистая,
   я перебирался на лежанку, а Котенок бросал свои книги и просоединялся ко мне. И пространство вокруг нас
   съеживалось, уменьшалось до такой степени, что вся Вселенная становилась не больше трех метров в диаметре. И нам
   этого хватало с лихвой. Я не буду рассказывать, как сладок бывает морской воздух и как пахнет поздней ночью
   весна, неохотно остывающая, страстная, бурная... Как могут светиться звезды и какие песни умеют петь волны ближе
   к рассвету.
   После одного из штормов на косу выкинуло шнырька. Еще не взрослого, но довольно приличного по размерам. Его
   бесформенная туша, тут же потерявшая всю неспешную грациозность, лежала на песке как мертвая медуза, вуали
   обмякли и опали клочьями, между которыми, когда шнырек пытался двигаться, блестели иссиня-черные
   проплешины кожи. Вероятно, шнырек по какой-то причине не успел уйти на глубину, волнами его вынесло туда,
   где для него уже было слишком мелко. Я зарядил старое ружье и без жалости убил его, превратив студенистое
   тело в размазанные по песку ошметки. Картечь Мак-Малиса рвала шнырька в клочья, но даже эти клочья, расбросанные
   по косе, еще долго трепыхались и я позволил им там пролежать целые сутки, прежде чем скинул обратно в море.
   На ощупь они были как раскисшее, но успевшее засохнуть и покрыться мягкой коркой, мыло.
   В остальном все было тихо, несмотря на то, что все обитатели океана уже окончательно пробудились от спячки,
   среди них не было хищников, способных нам угрожать, тем более на суше.
   Единственная опасность угрожала нам с неба. Я не смотрел туда, понимая, как глупо было бы пялиться в зенит,
   тщетно пытаясь взглядом различить чернеющую точку, но это исходящее сверху ощущение опасности не оставляло
   меня даже ночью. Как будто с неба летела невидимая пока огромная стрела, а я маячил перед ней удобной
   мишенью. Я никогда не пытался запугать сам себя или подчиниться бесплотным страхам, но с каждым днем все
   сильнее чувствовал, как тяжело поднимать голову вверх. Потому что если резко ее поднять, пока зрение не
   успевает сфокусироваться на гигантском куполе, может показаться, что там, между облаков, уже появилась та
   самая черная точка, неумолимо увеличивающаяся в размерах...
   Однажды терминал связи запищал, не так, как обычно, тестируя готовность систем, коротко и неуверенно, а
   громко, требовательно, настойчиво.
   - Что это он? - спросил безразлично Котенок.
   Я подошел к экрану терминала. Там было несколько строк символов, зеленые строки на черном фоне. Я мог бы их
   и не читать. Но меня всегда тянуло совершать бессмысленные поступки.
   - Я отстранен от службы. Прокуратура Второго Корпуса возбудила в отношении меня уголовное дело, обвинение
   будет предъявлено по прибытии в ближайший военный гарнизон Империи. Предписано не оказывать сопротивления и
   покинуть планету на первом же корабле. Сухо и просто, мне всегда нравился язык наших имперских юристов.
   Котенок встревоженно покосился на экран.
   - Значит, они перехватили твою передачу для герханского корабля?
   - Разумеется. Хуже всего то, что как лицо, отстраненное от службы, я не имею права пользоваться оборудованием
   связи и всей орбитальной системой. Логично, в общем-то, хотя я почему-то забыл о таком варианте. Одна шифрованная
   команда терминалу - и все, мы теперь слепы и глухи, компьютер уже мне не подчиняется.
   - У нас теперь нет ни связи, ни оружия?
   - Именно. Ничего, на самом деле в нем уже и так не было нужды. С их стороны это так, страховка... Вдруг я,
   окончательно спятив, попытался бы спалить курьер орбитальным логгером или выкинул бы еще какой-нибудь фокус.
   От старого сумасшедшего графа можно всего ожидать, раз он окончательно перестал дружить с головой.
   - Ты не сумасшедший!
   - Нормальные люди не дезертируют с императорской службы чтобы удрать ради подростка-варвара.
   В последнее время у меня совсем не получалось улыбаться. Улыбки кислили на губах и Котенок морщился, когда
   видел их.
   - Герханцы успеют.
   - Это Космос, - я развел руками, - Он такой же непредсказуемый, как море. Они могут и опоздать. Поломка
   двигателя, внезапная директива с Герхана, болезнь пилота... Да мало ли что еще. В конце концов они просто
   могут испугаться имперской прокуратуры и будут, черт возьми меня и всю эту планету, абсолютно правы. Они не
   обязаны совать голову в петлю ради меня.
   - Ты сказал, что они спасут нас.
   - Да, я так сказал, потому что мне очень хочется в это верить. Иногда это очень важно - просто найти в себе
   силы поверить во что-то, а иногда даже не важно во что именно.
   - А по правде?
   Котенок подошел ко мне и, глядя в его глаза, я почувствовал, что не могу лгать. И уже нет сил на еще одну,
   отдающую скисшим вином, улыбку.
   - Пятьдесят на пятьдесят, Шири. Если они помогут нам, то до конца жизни будут считаться соучастниками
   преступления. Герхан, конечно, укроет их, но это укрытие - тоже своего рода тюрьма. В расцвете молодости
   своими руками зарубить карьеру, превратиться из капитана космического корабля, которому доступен весь Космос,
   в жалкого ссыльного, пусть и на родной планете - это не та судьба, к которой будет стремиться герханец.
   - Но они пообещали тебе!
   - Разумеется. Отказать в помощи соплеменнику, вне зависимости от ситуации и личной безопасности - это
   одно из самых грубейших нарушений родовых законов. Они обязаны придти к нам на помощь - только потому, что я
   герханец и попросил об этой помощи. Не думай, что они переживают о графе ван-Ворте и уж тем более им глубоко
   безразличен варвар с неизвестным именем. Особенно кайхиттен.
   Он закусил губу. И лицо сразу стало детское, беззащитное.
   - Но если они обязаны...
   - Ты уже понял, малыш, что честь не обязательно связана с жизнью, - я потрепал его по волосам, - И святость
   родовых законов не отменяет того, что жить все равно хочется. Да, именно так. Поэтому я и сказал про поломку двигателя
   или болезнь пилота. Космос - странная и непредсказуемая штука...
   - Но это мерзко!
   - Конечно. Точно так же, как мерзко и с моей стороны уничтожать всю их будущую жизнь в обмен на собственную
   блажь.
   - Иногда приходится сделать выбор.
   - Помочь человеку, который тебе безразличен или даже отвратителен и погубить себя. Или спасти себя, но до
   конца дней жить с чревоточиной внутри. Незаметной, внутренней, которая чувствуется каждый миг, про которую
   нельзя забыть.
   - И что они выберут?
   - Я же говорю - пятьдесят на пятьдесят. У меня нет никаких предположений. Раньше, лет пять назад, любой
   экипаж герханского корабля готов был бы погибнуть чтобы спасти меня. А сейчас... Разве что из жалости, Шири.
   К тому ван-Ворту, который жил тогда, пять лет назад.
   - Тогда нам остается только верить.
   - Да, Котенок.
  
  
  
   У нас оставалось четыре дня. Это было очень мало, это была пыль, которую не замечаешь как ветер сдувает с
   ладони. Но мы делали вид, что наш мир живет по-прежнему и единственное, что в нем меняется - это море. Мы
   любовались рассветами и вместе встречали закат. Мы сидели на одной лежанке, погруженные сами в себя, но
   чувствующие друг друга так остро, что мы часами не могли встать с нее. Мы плавали на катере, но у нас не было
   цели и под вечер уставшая "Мурена" всегда привозила нас домой. Она, как и мы, тоже имела это странное и
   непонятное чувство дома. Мы читали, говорили, спорили, мы посвящали себя сотне бесполезных и в то же время
   нужных дел. А море пело для нас, оно жило для нас. И легкие акварельные волны превращались в огромных
   сине-серых китов, тяжело идущих к берегу, а черная непроглядная глубина окрашивалась лазурным аквамарином. В
   это море можно было смотреть вечно.
   Но у нас не было столько времени.
   Прежде всего, надо было оживить систему. Послушная посланной команде, она намертво заблокировалась, лишив
   нас всего. Пройди рядом с планетой весь Второй Корпус, я бы и то не заметил. Связь тоже нужна, но без обзора
   было хуже. Я попытался наскоком снять блокировку, но все оказалось гораздо сложнее и серьезней, чем я думал,
   в итоге чуть не сгорел вычислительный центр. Здесь требовалась очень тонкая и долгая работа. Как извилистая
   тропинка, которая может привести к дому, а может к обрыву. Никаких шансов на успех.
   Я опять обложился чертежами и схемами, ушел с головой в работу. Механизм блокировки - это не просто железный
   замок, дужка которого замыкается в момент получения шифра, это чертовски хитрая и глубоко интегрированная
   система, снять которую не проще, чем обезвредить мину. Просочившаяся глубоко в программный код, эта змея,
   стоило мне ошибиться, готова была уничтожить все, до чего могла дотянуться своими невидимыми зубами. Продираясь
   сквозь цифры как сквозь колючую проволоку, я упрямо лез дальше. Снова сбивался с дороги, вертелся на месте,
   ловя собственный хвост, рвал в клочья листы с вычислениями, и начинал снова. Несколько раз я бросал все,
   отчетливо понимая, что задача мне не по силам. Здесь нужна бригада компьютерных техников, криптографов,
   математиков. Побороть механизм защиты секретной имперской аппаратуры - это сложнейшая и кропотливая работа,
   для которой у меня не хватало ни умения, ни опыта. Можно быть гениальным герханским математиком, но есть
   работа, которая предназначена для кузнеца, а есть работа для слесаря. Раз за разом я сдавался.
   Котенок не спрашивал, как идут дела, он просто приходил, садился, с трудом находя место на полу, не
   заваленное бумагой, пустыми чашками из-под кофе и бутылками вина, и смотрел, как я работаю. Я всегда
   чувствовал его присутствие, даже если в этот момент не отрывал глаз от рассчетов. Это было как прикосновение
   чего-то оченьтеплого и мягкого к груди. Мне не требовались ни слух, ни обаяние.
   Цифры скакали вокруг меня злобными хищными насекомыми, я пытался хватать их за щуплые шеи, но оставался
   с пустыми руками и, стоило мне оглянуться в одну сторону, как с другой тот час набухал огромный, похожий на
   вот-вот обрушущуюся лавину, ком.
   - Ты устал, - сказал Котенок, осторожно гладя меня по спине, - Отдохни, Линус. Ты не спал два дня.
   - Мы не можем сейчас отстаться без связи.
   - Связь ничего не изменит. Коарбли идут своим курсам. Мы может только ждать.
   - Не люблю ждать, - криво усмехнулся я, - Я из тех, кто считает, что в последние минуты жизни надо двигаться,
   даже если эти движения - судороги ног повешенного.
   - Ты ведь не сможешь убедить имперский курьер заедлить ход.
   - Это и не требуется.
   - Тогда к чему все это?
   - Если герханский корабль опоздает... - я вздохнул, получилась незапланированная, но многозначительная пауза,
   - Если опоздает... Тогда мы будем знать это заранее.
   Котенок тоже вздохнул.
   - Тогда все?
   - Да, все. У нас с тобой нет будущего, Шири, поэтому мы должны сделать его сами.
   - А если не сделаем, то умрем.
   Он сказал это совершенно без надрыва, так, как говорил обычно.
  
  
  
   Я сдался.
   Не торопясь смял все листы с вычислениями, чиркнул зажигалкой, превратив их в пышущий жаром
   огненный шар и отправил в море. Потом сломал карандаш попалам и отправил туда же. Котенок, дремавший на
   лежанке, проснулся и испуганно наблюдал за тем, как я беру со стола ружье. Ружье мы с некоторых пор стали
   держать заряженным и под рукой. Мы не объясняли друг другу, зачем это, но если выходили на косу или собирались
   в море на "Мурене", кто-то один из нас всегда прихватывал его с собой. Амулет? Возможно. Но это стало болезненной
   привычкой, о которой нам не хотелось говорить. Я направил ствол на экран терминала.
   - Что ты делаешь?
   - К черту этот мусор, - ответил я сквозь зубы, - От него не больше толку, чем от прошлогодних водорослей.
   - Ты с ума сошел?
   - Давно, - я плюнул под ноги, бросил ружье на пол и сел на лежанку, - Ничего... Это не страшно.
   Глупо убивать то, что не умеет ни действовать самостоятельно, ни чувствовать. К тому же, осколки посекут и
   нас с Котенком, я еще недостаточно тронулся чтобы стрелять картечью в маленькой комнате.
   - Можно я?
   - А?
   - Давай я попробую, Линус.
   - Попробуешь что? Малыш, это не просто компьютер, это терминал. Его не перепрограммируешь за минуту.
   Он не ответил. Зевнул, подошел к компьютеру, стал вдумчиво изучать надписи на экране.
   - Я ложусь спать. Не спал уже неизвестно сколько... Растолкай меня утром, хорошо?
   - Угу, - ответил он, потирая верхнюю губу. Он всегда делал это, когда о чем-то размышлял. В таком состоянии
   говорить с ним было бесполезно. Я мысленно махнул рукой и перевернулся набок. И почти тот час же меня накрыло
   сном, черным и глухим, как плотное одеяло, сквозь него не просачивались даже сновидения.
   Конечно же, Котенок меня не разбудил. Я проспал почти до полудня и когда наконец вынырнул из-под одеяла,
   вокруг уже был день. Тем не менее рядом слежанкой стояла чашка горячего чая. Горячего - значит Котенок
   постоянно нагревал его для меня. Я почувствовал себя неловко. Рядом со мной на простыне была небольшая
   вмятина, значит он спал сегодня рядом со мной
   - Чудо ты мое... - пробормотал я, потянувшись за чашкой.
   И едва не разбил ее, мимоходом взглянув на экран. Горячий чай полился на запястье, но я этого даже не
   заметил - вскочил и, как был, бросился к терминалу.
   - Котенок!
   Он появился в дверях секунды через три. Вид у него был немного сонный, но, в общем-то, обычный. Он
   вопросительно посмотрел на меня.
   - Терминал работает!
   - Да. Я починил все вчера. Не знаю, как получилось, но связь точно работает.
   - Ты снял блокировку!
   - Но ты ведь это и хотел, Линус? Или я ошибся?
   Я подул на обожженную руку.
   - Котенок, ты снял блокировку, над которой я бился двое суток. Даже не снял, ты обошел ее! Но это невозможно.
   Даже я... Черт. Я, конечно, мало понимаю в таких делах, но я работал с этой системой четыре года и кое-что
   в ней понимаю. Но я не понимаю того, как ты разобрался с этим. Это невозможно.
   - Невозможно упасть с орбиты в нефункционирующей капсуле и уцелеть.
   - Котенок!
   - Ладно-ладно... - он потерся о мое плечо, - Это очень старый маяк, да?
   - Этот хлам уже в почтенном возрасте.
   - Это "Сакком" - Котенок ткнул пальцем в терминал, - Ему лет пятнадцать, он чуть младше меня.
   Обойти его блокировку сложно, но есть пути. У меня получилось часов за семь. Я немного запутался в
   протоколе обмена данными между входящим каскадом и портами второго массива, все-таки я еще очень плохо
   знаю имперский, но...
   - Вас учили этому?
   Получилось жестче, чем надо.
   - Да. Взламывать устройства связи имперского образца у нас учат почти с детства. Извини, я не смог
   восстановить управление логгером - там стоял хитрый блок, о котором я не знал. Мы такой не изучали... Когда
   я попытался обойти блокировку, он сжег все... У нас нет логгера больше.
   - Что ж, лучше быть безоружным, чем вооруженным, но слепым, - протянул я, - Стой. Выходит, ты в любой момент,
   с самого начала, мог взломать к чертям терминал связи?
   Котенок побледнел. Даже не побледнел - просто его щеки тронула легкая, едва заметная, изморозь.
   - Да, - прошептал он, - Мог.
   - Диверсант! Взломщик! - я обнял его и поцеловал в холодный лоб, - Ты умнее меня, Шири. Умнее старого дурака
   Линуса. Я бился двое суток... Черт, чего ж ты сразу не сказал?
   - Я боялся все испортить.
   - Ладно, это уже неважно. Значит, связь восстановлена? А обзор?
   - У меня нет кодов доступа к спутнику, но я расчистил дорогу, твои старые должны сработать.
   - Ты у меня молодец. Ты чудо.
   Он смутился, бледные щеки тут же заалели. К похвале он все еще не привык.
   "Привыкнет, - пообещал я сам себе, все еще держа его в объятьях, - Чего бы мне это не стоило, но этого
   он получит с запасом. Я вытащу тебя, Шири-котенок. Туда, где ты сможешь быть спокоен."
   Я сел перед терминалом.
   - Ты чай не выпил, - подал голос Котенок.
   - К чертям чай. Тащи вино.
   Он не стал упрямиться и говорить, что вино с утра вредно, должно быть голос у меня звучал так, что ему не
   хотелось перечить. Это хорошо. Давай, старик Линус, просыпайся. Скоро будут отсчитаны последние часы, ты
   должен быть готов. Сбрось с себя усталостьи нерешительность, тут нам потребуется все, что есть.
   Дорогу к спутнику я пробил быстро. Большой экран неспешно засветился. Сперва его залило молочным светом, потом
   он стал местами чернеть, по нему заплясали острые серые сполохи помех, из которых постепенно, как горы в
   тумане, стали вырисовываться знакомые контуры системы. Наша планета, безымянный шарик, крутящаяся в Космосе
   капля, солнце - пузатый огненный круг... У этой системы была лишь одна планета. И больше я ничего не видел.
   Конечно, корабль еще далеко от орбиты, но мощность у спутника приличная, он управляет орбитальным логгером
   и просматривает пространство на сотни тысяч километров. Я уже должен был видеть герханский корабль. Ведь он в
   одном дне пути от нас.
   Я всмотрелся в экран, так, что появилась резь в глазах, высматривая малейшую точку, крутящуюся на переферии.
   Может, она спряталась в этой молочной каше или у меня просто устали глаза или... Или. Сердце вдруг стало
   бить ровно и спокойно. Я выпрямился, отведя взгляд от экрана. Да. Именно так. Или.
   "Если ты готов бросить все, тебе стоит смириться с мыслью о том, что когда-нибудь бросят и тебя, - тихо
   сказал Линус-Два. Голос его был печален, - А ведь ты знал, что так и будет, да?"
   Мне не хотелось с ним беседовать и он послушно исчез как дым от сигареты, не оставив после себя ничего.
   Влетел Котенок с бутылкой вина, но, увидев меня, остановился. То ли я в последнее время совершенно
   разучился владеть лицом, то ли он начал понимать меня куда лучше, чем я сам ожидал.
   - Линус... Их нет, да?
   Я без слов взял бутылку, быстро вывернул пробку и поднес ко рту. Знакомый запах вина. Вино всегда рядом,
   оно всегда поможет. Даст сил, даст способность думать, уберет страх...
   - В чем дело?
   Так и не сделав ни одного глотка, я с отвращением посмотрел на бутылку, отставил ее.
   - Их нет. Хотя они еще вчера должны были быть в зоне видимости.
   Он все понял сразу.
   - Ты ожидал этого, да?
   - Наверно.
   Мы помолчали. Здесь не о чем было говорить, сколько ни произнеси слов - от них не станет легче и они лишь
   заберут время. А время - это единственное, что мы сейчас имеем.
   - Я могу выйти на связь с кораблем и узнать, почему они опаздывают, но не уверен, что мне стоит это делать.
   Они тоже люди и у них есть свои головы на плечах. Если они решили... Это их решение. У меня нет права
   чего-то от них требовать. Похоже, что наш ангел пролетел, махнув крылом. Ничего, не думай... Я отправлю им
   сообщение.
   - Но мы их даже не видим, - сказал Котенок мертвым голосом, рассматривая экран.
   - Это имперский протокол связи, пакеты пересылаются через специальные буи связи, которые передают сигнал
   по цепочке. На самом деле это даже не буи, а большие станции связи, но это неважно. Где бы они сейчас ни
   были, сообщение найдет их.
   - Имперцы нас прочитают?
   - Да. Но сейчас это уже не играет никакой роли.
   Я взял микрофон. Можно было отправить обычный текст, но мне почему-то захотелось чтобы они услышали мой
   голос. Спокойный, без дрожи. Голос человека, который готовится умереть. Мне плевать, будет ли им стыдно и
   почувствуют ли они ту самую чревоточинку, о которой говорил Котенку, просто для меня было важно отправить
   в эфир последние слова Линуса ван-Ворта.
   - Говорит Линус ван-Ворт, объект семьдесят-тринадцать-зет-семь. Борт "Курой", прием. Мы все еще ждем вас.
   Повторяю - ждем вас, борт "Курой". Сообщите расчетное время прибытия. Пока не видим вас. Сообщите о причине
   задержки. И ждать ли вас вообще. Линус ван-Ворт. Отбой.
   Слова скользнули в черный провал микрофона, оставив лишь едва слышимый треск. Как маленькая черная дыра.
   Сейчас, превратившись в набор символов, эти слова уже несутся сквозь космос, невидимая струя, выпущенная с
   огромной скоростью.
   - Скоро дойдет сигнал?
   - Часов через пять. В самом лучшем случае, если они болтаются на границе видимости. Обратный ответ - еще
   пять... Можно не ждать.
   - Они могут еще успеть? - прямо спросил он.
   - Не знаю. Но шанс у них есть.
   - Если они опоздают... Я имею в виду...
   - Я понял, что ты имеешь в виду.
   Он потер кончик носа.
   - У нас есть оружие. Мы смогли бы перебить экипаж курьера или хотя бы задержать на какое-то время, правда?
   - Не думаю. Скорее всего, спустится лишь небольшой бот, сам корабль останется на орбите. Курьер - это не
   бог весть что, но спалить крошечную косу и маяк он сможет и сам. Никто не станет вступать с нами в перестрелку.
   С преступниками никогда особо не церемонились.
   - Но ты же офицер! - сказал он беспомощно, хватая меня за руку, - Они не смогут!..
   - Уже только формально. Герханец, предавший Империю, опасен, с ним не будут соблюдать дурацкие пустые
   церемонии. И это не тот случай, когда будут вспоминать былые заслуги. В общем, это почти открытый мятеж. Они
   спустят одного или двух человек. Особой охраны у курьера нет, да она ему и не нужна, а у нас есть ружье и
   логгер.
   - И мой меч!
   - Да, и меч. Мы сможем убить их. И через минуту от нас и всего этого, - я ткнул пальцем в пол, - не останется
   даже расплавленного песка.
   - А сдаться и...
   - Нет. В лучшем случае нас накают какой-нибудь дрянью, достаточно хорошо чтобы мы спали до Земли без
   сновидений. Они это умеют, можешь мне поверить. Про худший, думаю, ты догадываешься. У них могут быть инструкции
   не брать пленных. Неофициальные, конечно.
   - Значит, они не возьмут пленных, - сказал Котенок, наливаясь злостью, - Мы будем драться.
   - Будем, будем.
   Я не мог сказать ничего обнадеживающего. Что я еще мог пообещать ему? Что от нас останется пыль и пепел,
   которые еще несколько минут будут кружить над остывающим морем?.. Станет ли ему легче от того, что он
   героически погибнет рядом с тем, кого любит?
   - Где мои доспехи? - вдруг спросил Котенок, требовтельно заглядывая в глаза.
   - Зачем тебе?
   - Я не буду сидеть и ждать. Если нам придется умереть, я хочу чтоб это была настоящая битва.
   - Все битвы - настоящие, - вздохнул я, - По карйней мере я не видел еще ни одной фальшивой. И кровь тоже
   настоящая.
   - Где доспехи?
   - Тебе так не терпится начать готовиться к последнему сражению?
   - Кайхиттены не сдаются в плен, - заявил он упрямо. Глаза у него горели.
   - Поищи на "Мурене", в шкафу.
   - Хорошо.
   Он вскочил и унесся по лестнице вниз. Я отхлебнул вина и скривился. Вкус был отвратительный - воняющий
   землей, кислый, с горечью. Я сплюнул вино на пол. Посмотрел на бутылку. Все ясно, плесень. Гроза герханских
   виноградников, убивающая вино за считанные дни. Должно быть, вино не прошло полноценную обработку при разливе.
   Я отставил бутылку, машинально опустил взгляд вниз. На полу между моими ногами алела небольшая лужица
   неправильной формы. Пол был неровный и теперь она очень медленно растекалась, разрастаясь причудливыми хвостами.
   Я коснулся ее пальцем и на коже заалело такое же пятно. Похожее на...
   Я поморщился и вытер его о штанину.
  
  
  
   Котенок взялся за доспехи всерьез. Сперва я думал, что оценив объем предстоящей работы, он выкинет пустую
   затею из головы, благо в повседневной жизни он был непостоянен и даже склонен к конформизму. Черты, которые
   мне не сразу удалось разглядеть в своем пленнике. Но глаза его все также горели. Он притащил доспехи наверх
   и взялся приводить их в порядок.
   Первой жертвой стал я сам.
   - Линус! - закричал он, красный от злости, сжимая в руках свои железяки, - Ты что с ними сделал! Ты же их...
   Ты посмотри на них!
   - Я их только снял с тебя, - осторожно ответил я, на всякий случай перемещаясь ближе к двери.
   - Снял? Сня-ал?!
   - Если ты думаешь, что это было так просто...
   - Ты же их испортил!
   - Не преувеличивай, я всего только разрезал ремни. Без этого мне было их с тебя не стащить, извини.
   - Ржавчина!
   - Они лежали в шкафу больше месяца, - оправдывался я, - Там всегда сыро. Я и забыл про них совсем.
   Доспехи действительно выглядели не очень. Покрывшиеся густой красно-оранжевой коркой ржавчины, с прогнившими
   и перекрученными ремнями, они смотрелись ничуть не грозно, скорее как подобранный со свалки мусор.
   - Ну и кто ты после этого? - не отставал Котенок. В гневе он был достаточно устрашающ и без доспехов. Как
   всегда в такие минуты, мне показалось, что передо мной выгнувшийся от ярости большой лесной кот, вроде тех,
   что водились на Герхане.
   - Извини, до этого мне никогда не приходилось раздевать бессознательных кайхиттенов.
   Котенок возмущенно фыркнул, но отступил от меня. Уже было видно, что от своей идеи он не отступится. На
   маяке нашлась кожа, не много и недостаточно жесткая, но выбирать не приходилось, Котенок проворно распустил
   ее на ремни, даже не спросив моего согласия. Впрочем, я бы не стал возражать даже если бы он принялся
   перестраивать весь маяк в крепость. Нам оставалось слишком мало времени чтобы такая мелочь заботила меня.
   На втором ярусе, среди инструментов, он нашел легкий шлифовальный станок и анти-коррозийную смазку. Я попытался
   помочь, но Котенок, все еще пылающий искренним негодованием, так взглянул на меня, что я предпочел скрыться из
   виду.
   Весь день он жужжал шлифовальным станком, не спустился даже к обеду. Я пытался читать, но не нашел такой
   книги, в которой смог бы осилить хотя бы десять страниц, возился с терминалом связи, пытаясь добиться от него
   сам не зная чего, пил вино, глядел на море. Не так уж много занятий остается, если оказываешься посреди
   бескрайнего моря на маяке. А ведь раньше мне никогда не было здесь скучно, когда я был один...
   Линус-Два хотел что-то сказать, у меня возникло знакомое щекотное ощущение, но почему-то смолчал. Осталось
   только ощущение чьего-то чужого дыхание на щеке - как будто кто-то хотел прошептать мне на ухо, но в последний
   момент передумал.
   Вечером я не выдержал, поднялся наверх. Котенок все также работал, окружив себя инструментом и доспехами.
   Он почти восстановил их, хотя навыков в такой работе у него не было - кое-где протер металл слишком глубоко,
   в других местах я увидел сколы и неровности. Когда я вошел, он сидел спиной ко мне, озабоченно ковыряя
   крепление ремня и хмурясь, но мои шаги услышал тут же.
   Повернулся, устало вздохнул и сказал:
   - Линус... Это же все бесполезно, да?
   А я увидел его глаза. Потухшие звезды. Подошел, сел рядом.
   - Да. Мы не отобьемся.
   Он понял - я говорю то, что думаю. Печально усмехнулся, глядя на свое отражение в начищенной пластине,
   вдруг сгреб все доспехи в охапку.
   - Ты куда?
   - Выкину их в море, - сказал он, подумав, - Пусть рыбы сожрут.
   Я придержал его за ногу.
   - Стой. Оставь. Ну их к черту, это всего лишь куски железа. Брось...
   Котенок послушно разжал руки и доспехи с глухим звоном попадали на пол, да так и остались лежать. Покрытые
   шипами, они уже не казались опасными, рассыпанные в беспорядке. Просто мертвые холодные вещи, оставшиеся без
   смысла и цели.
   Подумалось - может, и я такой? Все еще с шипами, но уже бесполезный, лежащий на полу, бессмысленный. Моя
   жизнь, мой мир - все это осталось позади. Как будто я умудрился стать неподвижным в то время, как Галактика
   совершила поворот и оказался где-то за бортом. А перед глазами все проходят и проходят холодные огни
   знакомых дней и планет, к которым, как подсказывает сердце, уже никогда не вернешься. А я лежу, упираюсь
   бесполезными уже шипами в пол и пытаюсь думать, что ничего еще, черт возьми, не кончилось, что я найду силы,
   что я смогу снова...
   - Чего ты на них так смотришь? - спросил Котенок.
   - Ничего, Шири. Иди сюда.
   Я обнял его, провел носом по его щеке.
   День. Остался один день.
   Почему-то стало тяжелее дышать, словно легкие залили горячим свинцом. И показалось, что под веки сыпанули
   мелкой стеклянной крошки. Я с хрипом втянул в себя воздух, постарался удержать в себе, но он предательски
   вышел из меня, издав странный звук.
   Котенок отшатнулся, с изумлением и страхом глядя на меня.
   - Линус!
   - Ничего, малыш... Ничего, Шири... Котенок.
   Он прижался ко мне, попытался дотянуться губами до лица, но я запрокинул голову. И почувствовал на щеках
   что-то жгуще-горячее, въедающееся под кожу. Как непривычно... Когда я плакал в последний раз?.. Давно, давно,
   Космос, как давно...
   - Это ничего, - бормотал я, удерживая Котенка, - Это глупости. Накатило как-то... Глупость, глупость...
   Он сам начал всхлипывать, но, задержав дыхание, остановил себя. Но щеки все равно были соленые, я ощутил
   это, поцеловав его, соль осталась на моих губах.
   - Я не хочу умирать, - сказал он, - Только не сейчас. Я не боюсь смерти, но я боюсь того, что тебя не будет
   там. А если ты там будешь, мне ничего уже не страшно.
   - Я буду везде. Рядом с тобой, всегда. Даже там.
   В эту минуту я верил в то, что говорю. Я знал это. Всегда знал...
   Терминал связи пискнул. Мы с Котенком переглянулись. Я протянул было руку, но замер, так и не коснувшись
   кнопки. Щеки все еще жгло, словно их коснулся жидкий огонь.
   - Да, - прошептал Котенок, - Это они.
   Я нажал на кнопку.
   Вначале был треск. Потом появился голос. Незнакомый напряженный голос, принадлежащий немолодому уже человеку.
   В нем звякали легкие серебристые нотки - герханский акцент, который ни с чем не перепутаешь. Человек говорил
   медленно и осторожно, и хотя я его не видел, мне почему-то показалось, что он смотрит прямо на меня.
   - Объект семьдесят-тринадцать-зет-семь!.. Объект семьдесят... Черт. Линус ван-Ворт, вызывает капитан
   борта "Курой". Подходим к вашей системе. Обнаружили повреждение стабилизирующего контура в одном из двигателей,
   пришлось останавливаться для полевого ремонта. Отстаем от графика. Повторяю, борт "Курой" отстает от графика,
   приблизительно минус пятьдесят один час. Идем с опозданием. На орбиту по рассчетам выйдем через двадцать
   семь часов, тридцать семь минут. Подтвердите получение сообщения. И извините, если... - голос осекся,
   какую-то секунду или две, то время, что длилась пауза, казалось, что человек на том конце невидимого провода
   замешкался, - ...выбились из графика. Надеюсь, мы успееваем. Держитесь, пусть вас хранит Космос. Борт "Курой"
   закончил. Отбой.
   Котенка стала бить мелкая дрожь.
   - Они идут, - сказал я, - Видишь, идут.
   - Они успеют?
   Я посмотрел на экран, хотя там не было ничего полезного. Рассчеты были просты и я давно сделал их и держал
   в памяти. Но мозг, как и руки, всегда цепляется за привычные мелочи, тянет время...
   - Они прибудут почти одновременно - герханский корабль и имперский. Разница не больше пары часов, но на самом
   деле кто из них придет первым я не знаю. И не узнаю до последней минуты, вероятно. Игра продолжается, Шири.
   А он устало посмотрел на меня и сказал:
   - Кажется, я устал играть, Линус.
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 20
  
  
  
   Было холодно. Ветер облизизывал кости отвратительным ледяным языком, глаза слезились, а веки напротив вдруг
   оказались толстыми и теплыми, из-за чего смотреть было еще труднее. Я стоял на верхней площадке башни и за
   огромными камеными зубцами покачивались, как волны в штормовую ночь, синие, черные и серые угловатые тени
   деревьев. Их движение были плавны, но грозны, иногда даже казалось, что не ветер заставляет их качаться, а
   напротив, эти гигантские опахала заставляют ветер дуть, пронизывая, кажется, насквозь двойную каменую кладку
   и задувая площадку башни.
   Площадка была круглой, пол из старых, но ровных - одна к одной - плит. Залитая тусклым светом трех Герханских
   лун, она выглядела как посадочная площадка, с которой только что стартовал небольшой фрегат. И ветер - всего лишь
   отзвуки его испепеляющего дыхания, а качающиеся кроны - разлетающиеся клубы пыли.
   - Здесь холодно в последнее время, - сказал Элейни, - Осень на Герхане год от года все более холодная.
   Он стоял на самом краю, примостившись к зубцу и выставив ногу в бойницу. Он выглядел старше, черты
   лица проступили жестче, четче, взгляд тоже был другой. Эти глаза принадлежали Элейни, но в последний раз,
   когда я видел их, они не выглядели так, как сейчас - двумя проточенными ветром в каменой стене щелками. А
   внутри этих щелок они по-прежнему были зеленые. Как спокойное море в теплый весенний день.
   - Здесь никогда не было тепло, - пожаловался я, ежась, - Поэтому я всегда улетал отсюда, переждав лето.
   Нет, в последний раз они не были зелеными. Они были большими, ужасно большими, и не зелеными, а какими-то
   блекло-синими, как тающий весной снег, такиими же тусклыми и застывшими. И в них больше не было выражения.
   Но сейчас их взгляд был иной.
   - Замок тоже тебе никогда не нравился, так ведь?
   - Ты же знаешь, я всегда не любил эти каменные склепы с тухлой родовой паутиной по стенам.
   - Линус ван-Ворт... Ты всегда любил море.
   - Да.
   - Свобода? Хаос?
   - Жизнь. Переливы, меняющиеся цвета, бесконечность направлений. Шторма, течения, подводные рифы.
   - И смерть, если вода попадает в легкие.
   - Всегда есть вероятость того, что воздуха не хватит до поверхности.
   - Наверно, за это ты тоже его любишь. Риск. Ты всегда любил рисковать. Сколько я тебя помнил... Сейчас тоже,
   да? Ты ведь не смог долго оставаться в стороне. Тень не для тебя, верно?
   - Это зависит не от меня, - сказал я и почувствовал, как слаб собственный голос. Затихающий порыв ветра.
   - Конечно. Во всем виноват варвар, правда?
   - Он не виноват.
   - Линус...
   Он подошел. Я не видел его шагов, просто он оказался передо мной. Так бывает во сне. И я еще отчетливей увидел
   его лицо. Прекрасное, даже у самых совершенных статуй не бывает такого, сочетание несочетаемого - дерзость,
   покорность, отвага, скромность, решительность... Глаза - бездонные провалы непонятного цвета, но в них, где-то
   во втором слое, или в десятом или в сотом, светится что-то. Знакомое и в то же время пугающее. Завораживающее,
   как свечение шаровой молнии. Далекое, но понятное. Очень опасное и невыразимо прекрасное.
   Волосы у Элейни были золотистого, привычного для Герхана, цвета, но теперь они выглядели жесткими и ветер
   даже не шевелил их. А по правой стороне шеи, из-под уха, текла тонкая струйка крови. Ей неоткуда было взяться,
   Элейни застрелился из логгера, но я видел эти потеки и знал, что если прикоснусь, на пальцах останется жирный
   багровый мазок - как тогда, когда я запачкал руки в вине.
   И мне стало страшно, потому что я понял - продирающий холод не от ветра. От Элейни. А он улыбнулся мне -
   как обычно, у глаз пояаились тонкие стрелочки-морщинки. Он понимал. И приблизился еще, так что его волосы почти
   коснулись моего подбородка.
   - Он заставил тебя, да? Он был слишком беззащитен, а ты слишком устал. У тебя не было выбора.
   Правду, Линус. Пусть она сожжет твою глотку, но дай ей выход наружу. Не заставлей ее испепелить тебя изнутри.
   - Нет, Элейни. Выбор у меня был. Я люблю его.
   - Он сбил тебя с пути. А я ждал... Ждал тебя, мой Линус. Но ты долго не шел.
   Голос стал холодным, слова превратились в крохотные зазубренные льдинки.
   - Перестань! - я попытался вызвать в себе гнев, взорваться, вспыхнуть, хоть на секунду растопить это
   адское ледяное наваждение, - Не говори о нем так! Я... я люблю его, да. Зачем все это?
   - Зачем?.. - он задумчиво почесал переносицу, - Ты всегда любил задавать сложные вопросы.
   - Хватит. Я пойду с ним до конца.
   - Так же, как обещал со мной?
   Ледяное лезвие впилось в живот, прокрутилось, нанизывая внутренности, хлынуло в кровь, отчего кровь тут же
   заледенела, стала густой и прозрачной.
   Но я даже не отступил. Во сне такое бывает. Боль я чувствовал где-то в другом слое сна, в этом же я смотрел
   в глаза давно мертвому человеку.
   - Я не смог пойти за тобой, Элейни. Ты знаешь это.
   - Ты испугался?
   - Я понял, что не смогу этого сделать. Это был не мой путь. Элейни, ты же знаешь, что между нами было. Я не
   мог.
   - Ты не смог умереть бессмысленно. Ты поэт, но ты всегда был рационален, любимый.
   Последнее слово ужалило, клюнуло расплавленным металлом в лоб. Я качнулся. А он подошел еще ближе. Я узнал
   запах его духов, хотя еще минуту назад этого запаха не было. В голове кружилось, но я отчетливо видел, как
   он осторожно и внимательно заглядывает мне в лицо. Если не присматриваться, можно было даже не заметить этого
   потека на шее...
   - Я остался. Это мой выбор, - я выпрямился и посмотрел ему в глаза, - Я перед тобой, Элейни. Я сделал выбор.
   Хватит.
   - Ты лгал мне.
   - Да.
   - Ты позволил мне уйти. А сам остался.
   - Да.
   - Ты изменил мне. С варваром.
   - Уже ничего не исправить.
   - Еще можно.
   Он взял меня за руку и ладонь у него вдруг оказалась теплой. Не холодной. Не твердой. Простая теплая
   человеческая ладонь, мягкая и приятная. Я узнал это прикосновение, хотя оно относилось к другой жизни, к той,
   которая мне уже не принадлежала. И мне почему-то стало вдруг легко, я смог вздохнуть полной грудью. Исчезло
   ледяное острие, растаяла кровь в жилах. Я снова видел ясно и четко.
   Элейни смотрел мне в глаза и улыбался. Я помнил его лицо, прекрасное, незабываемое, я помнил эти кудри,
   очертания этого носа, эти брови были мне более знакомы, чем собственные... Я поднял руку и коснулся его лица.
   Элейни даже не вздрогнул.
   - Пошли, Линус.
   Мы подошли к краю башни. Я успел подумать, как же забираться на зубец, ведь во сне движения такие неловкие
   и скованные... Но зубцы исчезли сами, даже не растворились, просто они перестали существовать в этом,
   ограниченном площадкой, мире. Мы подошли к краю и заглянули за него. Там было темно и покачивались шапки
   деревьев, с высоты похожие на большие пушистые шары, из которых то тут, то там выпирали куски проволочных
   каркасов. И я понял, чего мне хотелось все это время. Оттолкнуться от последнего материалнього предмета в
   этом мире, отбросить от себя все, чего можно коснуться. Отдать себя ветру. Оторваться. Нырнуть. Это было
   так неожиданно и так просто, что я едва не засмеялся. А ветер уже не был холодным. Он подбадривал меня,
   поддерживал и в то же время мягко давил в спину. Мне оставалось только оторвать ногу и сделать последний шаг.
   Я чувствовал, как нужен этот шаг, как сами камни старой площадки отталкивают ногу, как звенит напряженный
   воздух, как... Элейни улыбался мне и я понял, что единственное, что мне надо для того чтобы быть полностью,
   окончательно и вечно счастливым - это видеть эту улыбку до тех пор, пока не закончится падение.
   Котенок был бледной тенью и, теперь я видел это так отчетливо, что даже колючие мурашки бежали по пальцам,
   он с самого начала не был нужен. Я просто схватился за него, как утопающий хватается за качающуюся на волнах
   доску. Он знает, что утонет, у этой планеты нет берега, его ждет дно, но он боится и пальцы все сильнее
   сжимаются на дереве.
   Все было просто с самого начала. Мне всего лишь стоило довериться себе.
   Площадка становилась все меньше - мы с Элейни, взявшись за руки, стали наклоняться над пропастью. Ветер бил
   в лицо и сильнее всего в жизни мне хотелось хватать ртом этот прохладный сладкий ветер. И чувствовать тепло
   в руке. Видеть отсвет золотых волос.
   Пусть забудется несчастный малыш, одиноко сидящий на вершине маяка, глядящий не отрываясь в море, прости
   меня Космос, пусть он забудется, как детский сон, пусть обретет свободу и плывет... Туда, где нет Линуса
   ван-Ворта, где всегда тепло и где есть море - ласковое, с пенистыми мантиями ленивых волн, с дерзким шелестом
   приливов, с красноватыми ракушками на дне и клубками похожих на пряжу водорослей. Где ночи мягки и душны,
   но их дыхание приносит свежесть, где рассвет пахнет небом и солнцем, а закаты пылают как огромные пожары за
   горизонтом. Где море поздней весной горит и светится колдовским зеленым огнем, в который можно упасть...
   Что-то стальное и узкое пробило навылет сердце. Пригвоздило к камню. Нога, уже поднявшаяся, замерла. И я
   увидел в глазах Элейни досаду.
   Я обещал Котенку. Обещал, что покажу, как светится море.
   - Я остаюсь.
   Элейни посмотрел на меня и я увидел, как в его зрачках загораются маленькие, пока еще черные, огоньки.
   - Линус, мы должны.
   - Я остаюсь, - повторил я и вырвал свою руку. Его ногти царапнули по коже, оставив четыре ледяных, как
   космический лед, дорожки. Было поздно - я отошел от края площадки.
   Деревья под нами заволновались, закачаличь, ветер, которого я уже не ощущал, гнул их едва ли не до самой
   земли и их скрип, скрип сухого крепкого дерева в сочетании с шелестом листвы, звучал как причудливая и
   неприятная музыка, с намеком на ритм, но вызывающая дрожь.
   - Линус.
   Он шагнул ко мне. Остановился. И его глаза уже не были глазами Элейни. Они превратились в то, чему я не мог
   дать названия. Но я не мог отвести и взгляда. Сон заморозил меня, сковал, сделал воздух вокруг сухим и
   плотным, таким, что я не мог даше пошевелить рукой. И еще в нем появился запах, предвестие чего-то страшного
   и тяжелого.
   - Линус.
   - Элейни, посмотри мне в глаза. Я не пойду с тобой. У меня теперь другой путь. И я ничего не смогу с этим
   поделать.
   Его лицо исказилось от злости, потемнело.
   - Ты предал меня... - прошептал он тихо, будто еще сомневаясь.
   И шагнул в мою сторону.
   Но за моей спиной послышался звук вроде хлопанья огромных крыльев. Я обернулся. И увидел человека.
   Он был немолод, но крепок, одет почему-то в парадную форму Геханского флота, с алым шнурком, пересекающим
   грудь наискосок. Статный, выточенный из камня и такой же, как камень, грузный, уставший, осыпающийся. Его
   лицо я видел тысячу раз. Оно тоже осыпалось как старинный барельеф, но я узнал его, также безошибочно, как
   узнавал в зеркале собственное лицо. Хотя это было одно и то же. Его кожа была покрыта морщинами, тяжелыми,
   глубокими, напоминающими трещины на поверхности пустынной холодной планеты, а взгляд пустой и уверенный.
   И мертвый. Седина в длинных волосах, гордый и породистый излом носа, благородные линии острых скул, подбородок...
   Это была моя статуя, слепленная по моему же образу и подобию, слишком страшная чтобы подойти к ней и слишком
   живая.
   - Иди, - сказал он громко, - Тебя ждут. Ты обещал не оставлять его одного.
   - Он мой, - твердо возразил Элейни, - Он уже обещал мне. Ему придется идти за мной.
   - Дорога, по которой он шел с тобой, не привела его к тебе. У него теперь новый путь.
   - Он мой!
   - Нет. Он уже даже не принадлежит сам себе. И у тебя не хватит сил тягаться с тем, кто показал ему новый
   путь.
   Элейни застонал, как от боли, я сжался, чувствуя отчаянное желание обнять его, впитать его боль, его
   страдание, снова почувствовать его тепло... Но я понял - если коснусь его, мертвенный холод уже не отпустит
   меня. До тех пор, пока не разобьется ставшее хрупким ледяное сердце. Это был не мой путь.
   Линус-Два повернулся ко мне.
   - Уходи. Ты больше не увидишь меня.
   - От тебя не убежишь, старый зануда. Ты еще навестишь меня.
   Он усмехнулся. Так, как мог бы усмехнуться древний ледник или вековой дуб.
   - Нет. У меня тоже другой путь, друг Линус.
   И прежде чем я успел понять, что это значит, он коричневой молнией метнулся к Элейни. Я услышал только тонкий
   вскрик. Прежде чем две фигуры, слившись в одно целое, беззвучно перевалились за край площадки.
   Я стоял один. И деревья больше не качались, они замерли неподвижными часовыми, стражами леса, где уже никогда
   не пройдет человек. Леса, в котором осыпается от старости чей-то грозный родовой замок с гербом на воротах.
   Но к нему уже никто и никогда не пройдет.
   А потом меня завертело в огромно водовороте, поднимая к нему, затормошило, закрутило, воздух стал мягче
   и свежее, а тело начало чувствовать что-то знакомое, привычное, но то, чего не было до этого. А потом меня
   вдавило в небо и вышвырнуло куда-то еще выше, где мир оказался полон совсем другими звуками и был другим на
   ощупь.
  
  
   - Что? - пробормотал я, пытаясь сохранить во рту сладковатый привкус сна, - Да?..
   Что-то теплое завозилось рядом, приникло к боку.
   - Линус, корабль.
   - Что... Какое... Корабль?
   Сон сорвало, разметало остатки, как ветер рвет и срывает паутину с куста, в глаза хлынуло яркое солнце,
   его золотистые прожилки уже дрожали в воздухе. Надо же, сколько проспал... А зуммер не сработал.
   - Наверно, он уже давно появился, - виновато сказал Котенок, - Я только что увидел. Смотри, вот здесь.
   Я поднялся на ватных ногах, едва не зацепив терминал, приник к экрану. В глазах все еще рябило, но я сразу
   нашел небольшой серебристый огнек, плывущий по серому полю.
   Они успели?
   На лбу выступил пот, пальцы в миг закостенели, стали чужими. Я коснулся ими клавиатуры терминала и серебристая
   точка обросла бахромой цифр и символов, приблизилась. Теперь это уже была не точка, а вытянутый эллипс,
   имеющий сходные с веретеном очертания. Просто неподвижная отметина на плоскости экрана - такая же могла
   бы образоваться, если бы я по рассеянности разлил на матовую поверхность немного серебристой краски. Котенок
   напряженно глядел на нее и беззвучно шевелил губами.
   - Не они, - сказал я со спокойствием, от которого, будто замороженное, онемело нёбо, - Это не герханский
   корабль.
   Котенок не удивился. Должно быть, он сам уже это понял.
   - Точно?
   - Да, точно. Не отвечает на стандартный сигнал.
   - Они не успели.
   - Самое интересное... - я зацепил отметину ногтем. Наверно, в подсознании на мгновенье появилась мысль -
   стереть ее, счистить с экрана, - что он не отвечает и на стандартный имперский сигнал. Не знаю, что это за
   корабль, мне отчего-то кажется, что не к добру он здесь появился.
   Котенок тенью замер за моей спиной. И мне показалось, что он напуган.
   - Ты можешь его показать?
   - Он еще довольно далеко, врядли что-то можно будет разглядеть. Сейчас попробую.
   Я набрал несколько команд, терминал послушно загудел. Через две минуты он выдал изображение - крошечное
   существо, копошащееся на экране, маленькое и тусклое, как капля потемневшего от времени серебра. Качество
   было плохое, это был предел для устаревшей аппаратуры спутника, лишь прищурив глаза я смог разобрать
   смутные очертания корпуса. Корабль был узкий и длинный, в нем было что-то от брошенной невидимой рукой прямо
   сквозь ткань Космоса рапиры, но рапиры огромной и красивой. Все остальное было смазано так, что сколько я
   ни щурился, почти ничего не рассмотрел кроме небольшой обтекаемой рубки и острого носа. Непривычные обводы,
   совсем не похожие на герханский стиль и уж конечно в нем не было ничего от неуклюжих имперских коробок.
   Значит...
   - Десантный крейсер второго класса, - сказал Котенок, - Тип "Арьян-доу".
   Я не сразу повернулся.
   Я должен был знать это с самого начала.
   Скай-капитан Линус ван-Ворт, вы всегда были идиотом. Слишком погруженным в себя чтобы замечать простые
   вещи. Слишком упрямым. И вы слишком долго прощали себе веру в то, чего не бывает.
   Не было больше изумрудов, я видел простые человеческие зеленые глаза. Яркие, но обычные. Они смотрели на меня
   испуганно и этот испуг был как талая вода, еще недавно выглядевшая льдом. Такая вода бывает в проталинах,
   когда море ранней весной начинает избавляться от ледяного панциря. И мне захотелось чтоб он ничего не говорил.
   Космос, не дай ему ничего сказать. Но я видел его губы и я видел его глаза. Он должен был сказать, а я должен
   был услышать.
   - Это кайхиттены, Линус.
   - Да?
   - Это их крейсер. Наш.
   - Котенок.
   Он сделал движение, как будто хотел прижаться ко мне, но не подошел. Стоял передо мной - маленький,
   сжавшийся. Смотрел в пол и тяжело дышал. А я удивлялся собственному спокойствию, хотя и чувствовал, как
   зарождается внутри, где-то там внизу, где вечно чернеют непроглядные волны, неподвластные взгляду,
   напряжение, дрожащая уже буря, вихрь. И в это черное море погружался я сам. Оно заливало меня, мешая дышать,
   обволакивая, останавливая сердце.
   И было еще что-то, что подсказывало - на этот раз я не вынырну.
   Котенок все понимал. Он начал всхлипывать, стиснул кулаки.
   - Линус!
   - Да, малыш. Я тут.
   - Они пришли за мной.
   - Я знаю. Что-то еще? - ледяной голос ван-Ворта. Такой же холодный, как руины заброшенного замка. И он уже
   не обжигает мне губы.
   - Я не хотел...
   - Это неважно. Ты передал им координаты?
   Он всхлипнул.
   - Ты дал им координаты?
   - Да.
   - Когда это было? Отвечай.
   - Давно... Линус...
   - Нет, - я чувствовал, как мои слова падают на него, эти грязно-серые ледяные пласты, острые как бритва
   и тяжелые, как валуны. И я не мог остановиться. Черное море внутри меня закипало, в нем закручивался шторм и
   я уже видел, как поднимаются вверх волны, больше похожие на зубы исполинского черного дракона, - Не Линус.
   Скай-капитан ван-Ворт.
   - Линус! - слезы на его щеках. Крик, от которого вот-вот лопнут сосуды.
   - Замолчи.
   - Пожалуйста. Линус... Я не думал, что...
   Он все же попытался прижаться ко мне. Я не отступил, остался на своем месте. Котенок прикоснулся к мертвому
   холодному телу ван-Ворта и, точно обожженный холодом, отступил, с ужасом глядя то на меня, то на свои руки.
   - Когда ты впервые вышел на связь?
   - Я...
   - Когда?
   - На второй день.
   - Когда я напился?
   - Ты забыл закрыть сейф. Там были основные ключи для терминала.
   - Но ты мог взломать и так, верно?
   - Я боялся. У меня не получилось тогда. И я плохо знал имперский.
   - Но я помог тебе, так? - я позволил себе усмешку, - И ты смог послать сигнал. Корабль был неподалеку, я
   думаю. Сигнал шел недолго... Почему он сразу не подошел после того, как я уничтожил ваш фрегат? Боялся
   логгера? Опасался сам попасть в прицел?
   - Да.
   - И в самом деле, если рядом болтается орбитальный логгер, нет нужды рисковать крейсером, пускать его
   вслепую. Его можно положить в дрейф и ждать, когда нужный человек изнутри сделает всю работу. Отошлет
   координаты или даже больше, уничтожит угрозу чужими руками.
   - Я не хотел! - закричал Котенок. Его лицо исказилось, как от боли, - Я не знал! Клянусь тебе, я не думал...
   - Это я не думал. Я был полным идиотом. Как всегда, в общем, глупо надеяться, что несколько лет одиночества
   прибавят ума.
   - Линус!
   Он отшатнулся, наткнувшись на мой взгляд.
   - Не надо. Все.
   - Я не знал, что они прибудут так рано! Я думал, мы успеем...
   - Успеем... - отозвался я тихо, - Все в порядке, они успели. Вот терминал, пользоваться им ты, кажется,
   умеешь. Можешь сообщать, что операция прошла успешно. Нет, ты действительно очень хорошо справился. Ты сумел
   обвести вокруг пальца даже герханца, а ведь мы считаемся самыми двуличными и хитрыми ублюдками в Империи!
   Хорошая работа. Это не сарказм, малыш, я действительно восхищен. И как красиво... Даже элегантно. Вы все про
   меня знали, да? Не надо лжи. У нее дурной вкус, когда жизни осталось не так уж много.
   Он посмотрел на лежащее неподалеку ружье. Один взгляд - быстрый как бросок змеи. Я медленно взял ружье,
   упер стволом в пол, облакотившись о приклад.
   - Нет, я не убью тебя.
   Облегчение?.. Кажется, я перестал понимать его глаза. Нет - поправил я себя - я перестал лгать себе, что
   их понимаю. Космос, как же умеют гипнотизировать людей драгоценные камни. Алмазы, топазы, изумруды... Как
   замечательно их блеск ложится на сетчатку, усыпляя мозг, перестраивая его под себя, изменяя так чтобы он
   думал только об этом волшебном предательском блеске.
   - Не потому, что ты думаешь. Убивать тебя уже бесполезно, это будет банальная месть, пустая жертва,
   порожденная отчаяньем. Я не хочу этого. Ты вернешься к своим и получишь заслуженную награду. Надеюсь, твое
   задание будет подходящим образом оценено?
   Котенок обессиленно сел на лежанку. И даже поза, которую он принял, была мне незнакома. Это был не тот
   Котенок, который ластился ко мне по утрам и пытался забраться на колени и не тот, что любил смотреть на море,
   хотя его и боялся. Здесь не было вообще ничего от того человека, что я знал. И самое страшное было понимать -
   это не он сбросил маску, это я наконец открыл глаза. Говорят, лучше поздно, чем никогда... Наверно, бывают и
   такие случаи, когда уже действительно поздно.
   - Я умер, - он не добавил "Линус", но этот звук помрещился мне, как шепот с того света, - Меня приговорили
   к смерти четыре месяца назад. У нас нет апелляций и помилований, приговор к смерти - это смерть. Значит,
   меня убили еще тогда.
   - Четыре месяца... - я напряг память. Но она была уже глубоко, под толщей черной воды.
   - Стычка при Хайконе. Я был вторым пилотом на легком перехватчике. Это была война... - его глаза засветились,
   но не зеленым, скорее в них на секунду появился алый оттенок, как отблеск близкого взрыва. Голос стал
   еще тяжелее и медленнее, - И я проиграл свою войну. Первый пилот погиб, а я испугался. Развернул перехватчик
   и вернулся. Тех, кто остался там, уничтожили, там были имперцы, несколько ракетных крейсеров... Там осталась
   только металлическая пыль, которая будет вечно плыть в Космосе. Пыль из кораблей и людей, которых я предал.
   Я молчал. Даже если бы я и хотел что-то сейчас сказать, я никогда не знал нужных слов. И я чувствовал, что
   мой голос не будет соответствовать моменту, добавит диссонанс в эту последнюю из всех слышимых мной мелодий.
   - Я был приговорен к смерти за бегство. Но наших сил в этом районе становилось все меньше. Пять месяцев
   назад имперцы замкнули окружение в секторе восемь-двадцать два-пять. Остатки нашей группы оказались отрезаны.
   От дома. От жизни. Мне предложили очистить свой клан от позора перед смертью.
   - Послужить в последний раз на благо кайхиттенам? - спросил я язвительно.
   - Да. Мы нашли путь отхода. Единственное слабое место, где еще оставалась возможность пробиться. Переферия,
   край Галактики. Никто не ожидал, что мы попытаемся пройти сквозь нее. Слишком далеко от всех обитаемых
   миров, слишком рискованно. Мы долго убегали от имперской флотилии, но вырваться мы не
   могли. У нас было время, пока нас снова найдут, не больше пятидесяти дней. Космос большой, но бесконечно в
   нем прятаться нельзя. Это был хороший план.
   - Если бы еще до этого кто-то не додумался повесить рядом, просто так, на всякий случай, станцию
   наблюдения и перехвата, так? И если бы на этой станции не оказался бы тихо спивающийся герханец, которому
   уже плевать было на все.
   - Да.
   - И вы не рискнули идти на логгер. В моем представлении кайхитенны были отважней.
   - Там семнадцать кораблей... Почти все повреждены, многие с трудом управляются. Чтоб их уничтожить хватит
   даже орбитального логгера средней дальности. Станция была на нашем пути. Мы не могли рисковать.
   - И вы не стали. Но вы знали, что здесь сижу я. И вы нашли другой путь, уже без риска...
   - Мы не знали, что именно ты. По расшифрованным кускам перехваченных сигналов мы знали, что тут лишь один
   человек и он герханец. Поэтому выбрали меня.
   - Посчитали, что на тебя герханец клюнет наверняка, правильно... У них хороший вкус, знаешь. В таком деле
   ведь самое главное - подобрать правильную наживку. А потом рыбка сама клюнет. Здесь много рыбы, малыш, я
   давно научился разбираться во всех рыбацких тонкостях. А из тебя действительно получилась замечательная
   наживка. Самая лучшая. Такая, которую я клюнул и уже не смог выпустить. На это и был рассчет. Отлично. Чего
   я не понимаю - зачем надо было устраивать... - я почувствовал острый тошнотворный спазм, осекся, но
   закончил, - это. Зачем такая сложная афера? Соблазнение, игра на чувствах, вся эта имитация?.. К чему? Ты
   не был уверен, что сможешь отключить логгер? Думаю, ты легко с этим справился бы, раз уж за несколько часов
   снял блокировку терминала. Зачем была эта игра? Ведь ты мог тихо свернуть мне шею и мы оба получили бы от
   этого удовольствие. Тихо и незаметно, во сне... Раз - и все! Впрочем, понимаю. Пока я был жив, твое задание
   продолжалось, а ты тоже хотел жить. Конечно же. Ты просто оттягивал висящий над тобой приговор, правда?
   Это естственно. Извини, я не подумал об этом сразу.
   - Я... я...
   - Ты поступил совершено правильно. Жаль, конечно, что это не спасет твоей жизни, но ты выиграл почти целый
   месяц. Для приговоренного человека это большое сокровище.
   - Я не хотел посылать сигнал! Но я думал, что имперцы будут тут раньше всех... Пожалуйста...
   - Решил, раз уж тебе все равно конец, перед смертью все-таки отправить сигнал своим? Весьма смелый
   поступок. А если бы герханский корабль пришел первым?
   Он сник.
   - Я бы послал его в последнюю минуту. Я улетел бы с тобой.
   - Хватит. Давай не будем затягивать эндшпиль, он и так оказался длинней, чем требуется. Но концовка все равно
   хороша. Сколько терпения, сколько дерзости... Вы полагали, что герханец не устоит и оказались правы. Что
   еще надо старому пьянчуге с аристократическими корнями, если не возможность хоть раз в жизни обмануть самого
   себя, поверить в очередную, им же самим сочиненную сказку. Вы дали мне эту сказку. И я не в обиде. Она была
   действительно хороша. Так идеально точно подогнать... Миллиметр в миллиметр. Вы дали мне то, чего я хотел,
   дали вдохнуть сладкого дурмана, а я совсем не был против. Четкая, красивая работа.
   Терминал издал нетерпеливый гудок. Корабль стал гораздо ближе, он явно шел на предельном ускорении, не
   заботясь о мягкой посадке и зря сожженном топливе. Компьютер, всегда спокойный, точный и уверенный, сообщал -
   оставалось сорок минут.
   Сорок минут жизни. Как некоторое количество кубических литров газа, которые надо вдохнуть чтобы умереть.
   Или кубических миллиметров яда, которые надо ввести в вену чтобы закончить ставший давно бессмысленным
   спектакль. Но мне не надо было ничего вдыхать и колоть вены, мне оставалось только смотреть и ждать. Сорок
   минут жизни. Довольна солидная доза, если подумать.
   - Я не должен был... я... - он застонал, впился пальцами в волосы, - Я не... Мне надо было просто убить тебя,
   а... Я не из-за этого поцеловал тебя тогда.
   - Если просто убить - тогда не было бы смысла посылать ко мне симпатичного подростка вроде тебя, сгодился
   бы любой. За столько времени усыпить мою бдительность мог бы каждый. Чтобы потом аккуратно свернуть шею или
   всадить нож.
   - Мы... Они не были уверены, что ты не убьешь пленника сразу. Герханцы не любят кайхиттенов!
   - Герханцы не любят ложь и предательство. Этот корабль, он ведь был пуст, да? Там никого не было кроме
   тебя?
   - Он был на автоуправлении.
   - И взорвался за пару секунд до того, как я уничтожил его, успев перед этим выпустить тщательно настроенную
   капсулу. Которая была запрограммирована на аварийную траекторию с предельными перегрузками. Так чтоб все
   выглядело как везение, но ты при этом остался бы жив.
   - Все было так, - сказал он. Кажется, сил у него оставалось ровно столько чтоб не упасть, даже сидел он с
   трудом. Тело было безжизненным, как будто из него капля за каплей вытекли все силы, осталась только сухая
   мумия, - Посадка была не случайной.
   - Я всегда соображал слишком поздно. А что если бы я уничтожил тебя вместе с капсулой еще до приземления?
   - Я бы умер.
   - Ты рисковал. Отважно с твоей стороны.
   - Замолчи! - закричал он, вскакивая, - Не надо! Ли...
   Он упал на пол, перекатился на бок и зарыдал. Тихо, тонко, как может скулить поранивший лапу щенок, как-то
   безнадежно, тоскливо. Так, как не должен плакать человек.
   Я стоял над ним и не делал попытки подойти.
   Когда сказка дочитана, надо уметь переворачивать последнюю страницу. Линус-Два, где ты, старый желчный
   циник? Что бы ты сказал на этот счет? У тебя всегда было в запасе то, что надо. Отрезвляющая порция яда.
   А иногда бывают ситуации, когда до смерти хочется именно яда, потому что в глотке уже приторно и мутит от
   вина.
   Котенок... Не беззащитный ребенок, который увидел во мне что-то, к чему осмелился потянуться, невзирая на
   страх. Расчетливый диверсант, знающий, какую струну надо тронуть и в какой момент. Хищник. Они все-таки
   добрались до тебя, друг Линус, да?.. Тогда проглатывай скорее свою порцию яда. Сколько осталось? Полчаса?
   Не мало. Ты успеешь еще выпить немного вина, выкурить две или три сигареты. У тебя даже будет время
   сходить за патронами и спуститься на второй ярус чтобы занять удобную позицию. Они врядли будут с тобой
   драться, они, как и ты, слишком хорошо знают, кто такие герханцы. Уничтожат при посадке, мимоходом. Все равно
   приятней будет провести последние минуты у окна, глядя в небо, чем сидеть здесь. Стрелять в себя не буду -
   к черту. Это была бы жалкая и пошлая смерть.
   Жаль, что все закончилось так, но сожаление это не острое, а давящее, щемящее, оно пахнет осенними листьями
   и стылой водой.
   Котенок все плакал, уткнувшись лицом в пол, поджав ноги к животу. Точно пытался свернуться клубком. Я
   безразлично смотрел на него и думал, когда же это все наконец закончится.
   Терминал тревожно загудел, издал резкий неприятный звук. На экране пестрыми мотыльками заметались сообщения,
   так быстро сменяющие друг друга, что едва можно было прочитать текст, вспухли уродливыми багровыми рубцами
   извилистые линии на графиках.
   - Спутника больше нет, - сказал я, не думая о том, кому адресованы эти слова, - Теперь этот сектор Космоса
   защищает только один маяк с одним герханцем на борту.
   - Они спустятся, - прошептал Котенок, - Теперь они не боятся. И убьют нас обоих.
   - Сколько там человек?
   - Много. Не знаю.
   - Утешайся тем, что ты умрешь героем. Черт, может быть я и сам умру героем. Империи никогда не нужна была
   шумиха с герханцами, скорее всего по новостным каналам пройдет сообщение, что граф ван-Ворт пал смертью
   храбрых в битве с варварами, до последнего защищая оплот Империи на безжизненной планете.
   - Я попрошу... - Котенок вскочил на колени, глаза опять загорелись, но это был мертвый черный огонь, -
   Я приговорен, но они могут не убивать тебя. Ты офицер и граф, ты сможешь быть военнопленным, ты...
   Я посмотрел на него, но этот взгляд оказался действенне плевка в лицо. Котенок сжался и снова застонал.
   - Линус, пожалуйста.
   - Убирайся, - ровно и очень спокойно сказал я, приподнимая ружье, - Ты безразличен мне, но я не хочу
   последние минуты жизни видеть тебя. Ты всего лишь космический мусор, который оказался на моем пути и это было
   чертовски неудачное для меня время. Я не буду тратить на тебя пулю, просто убирайся. Можешь утопиться, ты
   знаешь, где здесь можно это сделать, можешь бежать к своим, можешь прятаться. Мне все равно. Тебя больше нет...
   во мне, - я ткнул пальцем в сердце и на секунду мне самому показалось, что в сердце вонзилась зазубреная
   ледяная заноза, словно вместо пальца у меня появился длинный стальной стилет.
   Котенок встал. Не так, как всегда, невесомо, он двигался как еле работающий механизм, пошатываясь. И глаза
   его уже ничем не напоминали изумруды.
   - Я уйду, - сказал он, - Да.
   В небе над нами заревело, я машинально задрал голову и сквозь стекло купола увидел, как в глубокой синей
   чаше расплывается крошечное чернильное пятно, внутри которого светится неровным золотистым светом все
   увеличивающаяся в размерах точка.
   - Вот и все, - сказал я, поднимаясь, - Время доиграть коду.
   Корабль приближался очень быстро, не прошло и минуты, как я увидел тусклый сполох взрыкнувшего в атмосфере
   реверса, после чего траектория стала пологой. Корабль кайхиттенов заходил на посадку и я знал, где он
   сядет. Жаль, многого не успел... Можно было бы собрать всю взрывчатку и рвануть ее. Для десантного крейсера,
   конечно, не чувствительнее, чем укус комара, но зато в их руки не попадет имперская аппаратура.
   Корабль был огромный, глядя, как эта неуклюжая туша, казавшаяся на экране легкой и стремительной, медленно
   опускается и меняет курс, тяжело было поверить в то, какую скорость она способна развивать в безвоздушном
   пространстве. Мне уже не нужны были чужие глаза чтоб рассмотреть выпуклости бортовых батарей, шипы антенн,
   огромные сигары двигателей, такие большие, что смотрелись гигантскими колоннами, извергающими столбы
   гудящего оранжево-синего огня. Эта огромная стальная туша, житель холодного вакуума, сейчас пришла по мою
   душу.
   "Опустились вместе с крейсером, - подумал я, - И не жалко же им топлива... Значит, хотят погрузить аппаратуру
   и вообще все, что найдут здесь. Что ж, мое дело - обеспечить им теплый прием. Три пули - три человека... Они
   мои. Но и без ружья граф ван-Ворт еще способен показать, как встречают незванных гостей на его родной
   планете".
   В воздухе раздался тяжелый гул, по барабанным перепонкам ударила невидимая волна, от неожиданности я
   пошатнулся. Рядом с нами пронеслось что-то очень большое, но невидимое и я не сразу сообразил, что это.
   Первый залп накрыл цель идеально точно. Я услышал оглушающий, воющий визг раздираемого металла, а "Мурена",
   стоявшая на приколе у пирса, вдруг осела ниже ватерлинии, потом ее подбросило вверх, как будто какая-то
   титаническая сила собралась выкинуть ее на сушу, и я увидел, что вместо правого борта у нее - зияющая
   рваная дыра. Внутри можно было рассмотреть жилы обрезанных труб, смятый и сорванный со своего места
   двигатель, вывернутые наизнанку механические внутренности, жалкие и уже бесполезные. Где-то внутри
   пробивался пар, потом там приглушенно ухнуло и двигатель окутался неярким оранжевым пламенем. "Мурена" не была
   воином, она не ожидала этого. Секунд десять она стояла, неуверенно накренившись, чадила черным дымом и
   у пустых глаз-иллюминаторов было удивленное выражение. Она утонула очень быстро - крен резко усилился, она
   черпнула воды и почти тут же завалилась на бок и стала погружаться. Ее смерть была быстрой. Не больше половины
   минуты - и море снова стало гладким, не считая того места, где его поверхность все еще волновалась и шла
   непривычно большими кругами.
   - Прощай, "Мурена", - сказал я, приложив ладонь к стеклу, - Спокойных снов тебе там... У меня больше
   никогда не будет такого корабля, как ты.
   Я вспомнил то ощущение, с которым руки ложились на штурвал. И какой теплой была на ощупь палуба под
   босыми ногами. И как мы неслись, ломая волны, навстречу ветру, дробя все вокруг в хрустальные брызги. Мы
   были неукротимы, мы дышали этим воздухом и жили им, мы никогда не оборачивались назад...
   Спи спокойно, "Мурена". Надеюсь, там тебя уже никто не потревожит.
   Крейсер приблизился настолько, что уже видны были глубокие вмятины на его раскаленном корпусе, я даже
   разглядел небольшие опаленные отверстия, которые обычно остаются после попадания залпа картечи с близкого
   расстояния. Корабль явно побывал в тяжелой битве, но сумел выйти из нее и даже осмелился спуститься на планету.
   Посадить бы на орбиту потрепанный имперский монитор с его допотопными торпедами - и то крейсеру пришлось бы
   туго. Или не монитор, обычный герханский штурмовик. Штурмовик - муха против такого корабля, но это был
   бы шанс. Но здесь нет штурмовика, здесь есть только один герханец. Который прилично устал от всего и хочет
   только побыстрее закончить эту утомившую и все тянущуюся игру. Как я сказал - кода?.. Да, струны уже устали.
   Уже пора.
   Он все рос и рос, этот космический Левиафан, уже не я, уже сам маяк оказался в его тени. Вмятины выглядели
   как два неровных глаза по бортам, они придавали этой бронированной морде сходство с неким чудищем, вынырнувшим
   чтоб проглотить очередную добычу. Которая оказалась слишком слепа чтобы вовремя увидеть опасность.
   - Неужели сядет на воду? - пробормотал я, механически поглаживая ствол ружья, - Такая туша...
   Я уже чувствовал исходящий от него жар - не просто тепло, а огненное дыхание опаливших его шкуру тысячи
   солнц. Огромные броневые плиты надвигались, это выглядело так, как будто ко мне приближался отлитый из металла
   замок. Рев его двигателей даже не оглушал, от него все, даже стены, вибрировало, корни зубов неприятно заныли.
   А потом корабль остановился и с шипением сел прямо на воду, зацепив острой металлической скулой самый
   край косы. Пара было столько, что секунд десять я не видел даже очертаний корабля, только лишь смутная
   тень за стеной тумана подсказывала, что там находится что-то очень большое.
   Патронташ был уже на мне. Патронов нашлось всего неполный десяток, я аккуратно вогнал их в гнезда,
   затянул потуже ремень. Логгер положил в карман - искать кобуру уже не было времени. Котенок так и стоял,
   заворожено наблюдая за кораблем, про него я совсем забыл.
   - Проваливай, - сказал я ему, - Убирайся. Твоя работа закончена.
   Он посмотрел на меня и, поймав его взгляд, я стиснул зубы.
   - Не ходи, Линус. Они убьют тебя.
   Кайхиттены знали свое дело. Корабль еще не успел полностью остановиться, как в его борту открылся темный
   зев десантного отсека и оттуда посыпались в воду, как горошины, мелкие человеческие фигурки. Они двигались
   быстро и четко, это были воины, люди, которые занимались привычным делом. Их было около полутора десятков,
   темные фигуры в шипастых металлических доспехах, верные слуги своего огромного космического дракона. Оказавшись
   в воде, они перестроились в цепь и побежали к маяку. Первый из них, тот, что выпрыгнул слишком рано, мгновенно
   ушел под воду. Тяжелая скорлупа панциря не дала ему возможности вынырнуть на поверхность, но на него даже не
   обернулись.
   До маяка оставалось совсем немного, я видел как таяли метры, исчезая в песчанном вихре, поднятом стальными
   ногами. У всех за спиной были мечи и палаши, но кайхиттены не чурались и обычного оружия - почти у всех
   я разглядел легкие ручные логгеры или огнестрельные короткие винтовки. Они знали, с чем им предстоит
   встретиться.
   Котенок одел свои доспехи, я даже не успел заметить, когда. В них он выглядел совсем как тогда, в первый
   день, когда я вытаскивал его из тонущей капсулы и тусклый свет звезд играл на его лице. Совсем как тогда - и
   иначе... Тот Котенок не смог бы смотреть на меня так. Он стал старше, и это лицо принадлежало уже не ребенку.
   Мне не стоило ничего говорить. Самым лучшим было бы отвернуться от него и выйти на лестницу. Я хотел
   встретить десант между первым и вторым ярусами, чтобы у них не было возможности задавить меня числом.
   Но вместо этого я сказал:
   - Одел парадную форму? Случай подходящий.
   Они приближались. Я видел их лица, еще маленькие, полускрытые масками, непривычные. Говорят, нельзя смотреть
   в лицо тому, кого собираешься убить. Глупости, ерунда... Лица - лишь царапины на поверхности бесконечного
   Времени. Они появляются и исчезают. Все исчезает в конце концов. Даже то, что иногда кажется тоже вечным.
   Я приподнял ствол и он уткнулся в грудь Котенка, повыше того места, которое прикрывал шипастый металл.
   - Наверно, я должен помочь тебе. Если хочешь, я помогу. Это будет быстро.
   Мне почему-то показалось, что он усмехнулся. Хотя его лицо ничуть не изменилось, да и глаза остались
   прежними. Может, моя тень так причудливо легла на его губы?..
   - Да, помоги мне, - я сглотнул. Пальцы почему-то стали сухими, даже пот исчез, - Но исполни просьбу...
   последнюю.
   - Какую? У нас две минуты.
   - Поцелуй меня, - прошептал Котенок, делая шаг мне навстречу. Стальные подошвы лязгнули по полу, его
   движения в доспехах были неуклюжими, тяжелыми. Но внутри, за этими шипами, пластинами и полосами, был
   тот человек, прикасаясь к которому, я чувствовал тепло. Человек, которому я обещал показать светящееся море.
   Я хотел сказать "Нет". И это слово даже появилось, легло на язык, почти вылетело. Но рассыпалось прахом.
   - Да...
   Он сделал еще шаг и я медленно прижал его к себе, чувствуя ладонями его холодное стальное тело. Шипы
   вонзились в грудь, под майкой стало мокро, но я не чувствовал боли и не думал об этом. Касание губ...
   Последний поцелуй с миндальным привкусом неизбежности. Последняя секунда. Я чувствовал его губы и больше я не
   чувствовал ничего. Я не чувствовал даже Линуса ван-Ворта, который стоял с ружьем в руке, я падал куда-то,
   закрыв глаза, падал, зная, что дна уже не будет...
   У этого падения нет конца.
   Боль ворвалась в живот, расколола ребра, веером молний рзошлась по всему телу. Я попытался отскочить,
   понимая, что не успею, чувствуя, как тело превращается во вспухший отросток этой боли, непослушное и
   слишком, слишком, безнадежно медленное. Я выронил ружье и упал на бок. Пол оказался у самого лица и прямо
   перед глазами я увидел несколько трещин в полу. Они почему-то показались мне очень глубокими и очень
   красивыми, в них был какой-то смысл... Мозг цеплялся за что угодно, лишь бы отключить боль, помешать ей
   ворваться в рассудок и разрушить его.
   А надо мной стоял Котенок и вместо глаз у него были два черных изумруда. От которых вних тянулись две
   тусклые влажные линии.
   Мразь... Ярость всколыхнулась огнем в руках, заскрипела в сухожилиях, я рванулся, распрямляя руки,
   забыв про боль, забыв про то, что у меня вообще есть тело. Он был совсем близко. И когда у меня почти
   получилось, когда моя рука была совсем рядом...
   Я не ударил.
   Я не мог.
   Я слишком долго смотрел в эти глаза. Слишком.
   И все уже было потеряно.
   - Прости, Линус, - сказал он. Голос прошелестел легким утренним бризом. Коснулся лица, - Так надо сделать.
   Это мой путь.
   Он был прав. Это был его путь. Путь графа ван-Ворта закончился давным давно и он напрасно пытался сменить
   его, обманывая себя тем, что идти можно до тех пор, пока хватит сил. Нет. Все пути кончаются. И силы тогда
   нужны только для того чтобы остановиться. Мне захотелось закрыть глаза, подарить себе хотя бы мгновенье темноты,
   прежде чем картечь войдет в голову, до смерти хотелось окунуться в себя, как нырнуть в черное ночное море.
   Хотя бы секунду, крошечную часть секунды, мгновенье... Но я не смог закрыть глаз. и пожалел Котенка - ему
   придется стрелять, глядя мне в глаза. Но он сильный, он у меня смелый и сильный малыш, может он сможет оторвать
   взгляд...
   Котенок поднял ружье, лежавшее рядом со мной, постоял немного, словно привыкая к его тяжести, потом положил
   обратно и вытащил из-за спины меч. Посмотрел на меня, моргнул и, резко повернувшись, вышел на лестницу. Он
   всегда ходил бесшумно, но доспехи мешали ему и я слышал их лязг, когда он задевал шипами стены.
   Котенок...
   И боль исчезла. Потому что я понял. И сорвал свое тело с пола, это непослушное и слабое тело, пропитанное
   ядом боли, рванул его вверх, потащил. Котенок...
   Встать у меня получилось не сразу. Хромая, прижав руки к животу, который был огромным воспаленным
   нарывом, я проковылял несколько шагов.
   Они почти подошли к маяку. Кайхиттены шли быстрым шагом, выставив перед собой оружие, солнце блестело на
   их мокрых бритых головах и доспехах. Зубы дракона, они умели только одно... Первые двое стали по бокам
   двери, я уже с трудом их видел, они были прямо подо мной. Еще двое ринулись было в проем, но замешкались,
   остановились. Возможно, для них он был слишком тесен. Или...
   Он вылетел как молния. Его меч был лишь дрожащей полоской воздуха, но воздух этот был смертоносен -
   ближайший к двери, даже не успев отступить, выронил оружие, прижал обе руки к шее и, неловко крутанувшись
   на ногах, упал в песок. Они были очень ловки, им хватило секунды чтобы рассыпаться в стороны, уходя от
   гудящей стали. Лезвие звякнуло по чьим-то доспехам, но приглушенный, больше испуганный, чем рассерженный,
   крик показал, что меч Котенка все-таки нашел свою цель. Кайхиттены реагировали быстро - побросав оружие,
   бесполезное в короткой рукопашной схватки, они выхватили свои мечи и сомкнулись кольцом вокруг крошечной
   фигурки, которая танцевала на песке свой последний танец.
   Мотылек может выбирать любое направление, он волен, как ветер, но его путь лежит через огонь.
   Чем больше у тебя свободы, тем ярче ты видишь путь - единственный, по которому можешь идти.
   И погружаясь в море, в бесчисленное множество направлений и течений, ты идешь ко дну.
   Я видел, как Котенок крутанулся и тень его меча обрушилась на кайхиттена, который не успел заслониться
   собственным клинком. Тот захлебнулся хлынувшей изо рта кровью и осел почти бесшумно. Я видел, как за спиной
   Котенка поднялся узкий палаш, но он был слишком медлителен - Котенок отпрыгнул и ударил сам. Палаш
   вместе с отрубленной рукой упал и исчез в облаке песка. Я видел...
   Один из нападавших задел его по кисти, но Котенок не остановился. Он скользил, распластываясь по ветру,
   плыл, несся, танцевал, перетекал. Его движения были были ветром. Еще один человек, сунувшись
   в переплетение стальных теней, с воем выкатился обратно, прикрывая руками рассчеченную пластину на животе и
   вспоротый живот. Но сам Котенок был всего лишь человеком.
   Сразу четверо бросились к нему, поднимая жала, они тоже беззвучно скользили по песку, неслись над ним.
   Котенок проскочил под лезвиями, ткнул вслепую, но промахнулся и почти тот час тот, кто был за его спиной, нанес
   удар. Я видел, как брызнуло красным из рассеченной руки. И как скривилось от боли его лицо. Котенок, я обещал
   тебе, что тебя никто и никогда не обидит... Пока я здесь. Я обещал тебе.
   Налитое свинцом тело не могло сделать и шага. Я заскрипел зубами, стирая их в порошок.
   Мой бесстрашный. отважный грозный Котенок... Как же я мог...
   Я сделал шаг.
   Там внизу звенела сталь и ее звон был похож на клацанье хищных клювов. Котенок перехватил меч другой
   рукой, взмахнул, но удар ушел мимо, слишком слабо, слишком неточно... Кто-то ударил его ногой в бедро,
   Котенок попытался отскочить, но не успел, закрутился и упал в песок. Но меча не выпустил. Пырнул ближайшего
   в пах, перекатился, привстал на колене. Он бился, понимая, что это его последний бой. Он бился не за себя -
   за меня.
   Я сделал шаг.
   Удар пришелся ему в голову, однако шлем смягчил его. Оглушенный Котенок опять упал, почти сразу же вскочил,
   но закачался, как пьяный, неуверенно стал размахивать мечом перед собой. Удар - сталь входит в его бедро.
   Но он даже не закричал. Широко открыл рот, ударил наотмашь, отпрыгнул... Это были последние шаги в том
   пути, который был проведен для него когда-то кистью судьбы. Он не устоял на ногах, упал на бок. И все равно
   не остался лежать. Начал подниматься, опираясь на раненную руку, весь ало-серый от крови и песка. Но все равно
   готовый броситься в бой. Даже полумертвый. Полуослепший. Он защищал нечто большее, чем просто жизнь.
   То, что я понял слишком поздно.
   Я сделал шаг.
   Кто-то из кайхитеннов вытащил из кобуры пистолет и направил на Котенка. Тот, корчась от боли, все еще
   пытался встать. Ломал собственное тело, не замечая крови вокруг, тянулся... Выстрел прозвучал громким резким
   хлопком. В груди у Котенка появилась маленькая аккуратная дыра. Котенок дернулся, несколько мгновений
   смотрел в пустоту, потом опустил голову, приложил к груди руку. Как-то неловко дернул плечами, словно собираясь
   сорвать с себя бесполезную броню. И упал. Я видел, как песок коснулся его густых волос. И как их тронул
   ветер, разметав непослушные дерзкие вихры.
   Я поднял ружье и стал спускаться по лестнице. Ступеньки были крутые, но ноги становились на них легко
   и надежно. Я чувствовал прохладный ветер и легкое жжение в тех местах, где шипы Котенка прокололи кожу.
   Я чувствовал запах моря. Запах сухих, выброшенных на песок и полуистлевших водорослей.
   А больше я не чувствовал ничего.
  
  
  
   Я перенес его ближе к воде, туда, где его почти касались волны. Черные ночные волны стекали с косы, унося
   с собой песчинки и кровь. Ночное море, грозное, могучее, бесконечное, колыхалось
   рядом с нами, его поверхность была беспокойна, по ней бесконечными рядами, как черные солдаты в остроконечных
   шлемах, шли волны. Движение вечности.
   Котенок с трудом открыл глаза, заморгал, словно свет звезд слепил его. В углу губ надулся и лопнул крошечный
   пузырь, от которого по шее поползла капля. Я вытер ее пальцем и только тогда заметил, что левая рука не
   слушается меня. С рассеченного лица на Котенка капало, но редко. Моя собственная кровь застывала янтаринками
   на его пробитом панцире.
   - Ли-ии... - он закашлялся, с клекотом, лающе. Легкое пробито.
   - Молчи, - приказал я, прикладывая к обнаженному предплечью кубик аптечки. Он помедлил совсем немного,
   прежде чем на его поверхности появился маленький, как далекая звезда, фиолетовый огонек.
   Фиолетовый. Критические повреждения. Шанс - один из пяти-шести.
   Котенок приподнял руку, положил мне на плечо. Она была невесомой, будто мне на плечо легла лунная тень.
   Но у этой планеты не было лун. В темноте уже не видно было фигур, лежащих неподалеку и можно было представить,
   что их нет вовсе, этих уже костенеющих, залитых ставшей коричневой кровью, пауков. Лишь рядом с нами
   лежал чей-то пробитый насквозь шлем, влажный внутри.
   - Все хорошо, - сказал я ему, - Мы выиграли. Мы живы.
   - Тх... тк...
   - У нас есть корабль. Мы уже можем никого не ждать. Весь Космос перед нами. Миллионы звезд, миллиарды
   миров... Я покажу тебе бесконечность, Шири. Ты увидишь самое огромное море из всех, что бывают.
   - Море... - выдохнул он.
   Я опустил руку в черную волну, которая набегала на берег. И несокрушимая тяжелая волна вдруг озарилась
   изнутри размытым зеленым светом, в котором стали видны мои пальцы. Как будто я взял полную горсть
   светлячков. Я коснулся ее рукой еще раз и вода опять засияла. Котенок зачарованно наблюдал за этим.
   - Светится.
   - Да. Я обещал тебе показать это, помнишь? Дай сюда руку.
   Я взял его руку в свою и опустил в воду. Котенок сделал движение кистью и волна рассыпалась зелеными
   сполохами, стала полупрозрачной, как чистейший жидкий изумруд.
   Котенок улыбнулся. Не так как обычно. Умиротворенно, спокойно. Его лицо разгладилось.
   - Красиво, - он опять закашлялся, я положил руку ему на щеку, - Ты... ты был прав, Линус. Я уже не боюсь.
   Это слишком красиво.
   - Ты теперь никогда и ничего не будешь бояться. Тот, кто не боится моря, не боится ничего. Главное - победить
   этот страх кажущейся бесконечности. Бездонности. Страх бесчисленного множества направлений.
   - Я научился?
   - Да.
   - Уходи, - он попытался столкнуть мою руку, но он был слишком слаб, - Не надо... Я сам.
   - Я от тебя никогда не уйду.
   - Да?
   - Я обещаю.
   Фиолетовый огонек глядел на меня своим пронзительным маленьким глазом. Один шанс из пяти. Один шанс из пяти.
   Но я не видел его. Я смотрел в глаза Котенку.
   Логгер лежал где-то далеко, засыпанный песком, там еще оставалось несколько зарядов, но он был не нужен мне.
   Когда я поймаю последний вздох, если он будет - последний - я войду в море и буду плыть до тех пор, пока
   смогу и пока позволит рука. А потом я выдохну весь воздух и опущусь вниз, прямо в черную непроглядную воду, на
   поверхности которой дрожат огоньки звезд. И она расцветвет зелеными узорами, когда я буду плыть к дну, дну,
   которого все равно не смогу достать. И тогда, когда вода уже перестанет светится и перед глазами станет
   совсем темно, я вспомню его, своего Котенка, и сделаю последний, самый большой вдох. И тогда мне будет тепло.
   - Я хочу спать... - сказал он.
   - Спи, малыш. Конечно спи. Завтра будет трудный день.
   Если он доживет до рассвета, он выживет. Тогда я вытащу его. И уже не отдам никому. Даже всей Империи. Мы
   сядем на корабль и окажемся так далеко, что не будем видеть даже этих звезд. Бесконечно далеко. Мы будем
   жить отдельно от всех, на берегу какого-нибудь теплого моря, которое весной становится лазурно-акварельного
   цвета, а осенью несет беспокойные, не знающие отдыха, волны и ворчливо кутается в пенную мантию, сотканную
   из воды. А когда нам надоест смотреть на море, мы будем подниматься на маяк, который стоит на берегу и
   встречать закат, сидя рядом и ловя лицом чужое дыхание.
   И нам никогда не будет скучно.
   Котенок прикрыл глаза и обмяк. Грудь его двигалась неровно и едва ощутимо. Я положил его голову к себе
   на колени, прижался к нему лицом и, слушая мерный рокот вечных волн, стал ждать.
   Ждать рассвета.
   И начала нового пути.
  
  
  
   ЭПИЛОГ
  
   - Я всегда ждал чего-то в этом духе, - сказал человек в форме капитана с имперским гербом на шевроне, -
   Вы посмотрите на это. А?
   Человек был еще молод, даже морщины на его желтоватом, как у всех надолго оторванных от гравитации людей,
   выглядели энергичными, хотя веки уже набрякли. И сам он был подтянутый, энергичный, одиночество орбитальной
   станции еще не успело сделать из него флегматика. Такие люди часто встречаются на околоземной орбите.
   Энергичные, упрямые, чувствующие свою силу и готовые разорвать ветхую ткань космоса собственными руками.
   Люди безвольные, слабые, склонные поддаваться депрессии и воспоминаниям, не могут долго тянуть службу,
   которая требует долгих месяцев и даже лет одиночества. Но капитан хорошо знал себе цену и цена эта была
   достаточно высокой.
   - Что такое? - отозвался другой. У него было кислое лицо человека, который уже разменял пятый десяток
   лет, с немного дряблым подбородком и блеклыми щеками. Его звали Викет Торпс и он был старшим офицером
   станции связи. Глаза у него были бесцветные, словно долгое созерцание космоса выжгло их, оставив только
   контур радужки и равнодушный, как объектив камеры, зрачок. Он был майором и он любил говорить, что видел
   достаточно много за свою жизнь.
   - Шифрограмма с объекта семьдесят-тринадцать-зет-семь. Нет, ну это уже ни в какие...
   - Откуда это?
   Капитан махнул рукой в направлении иллюминатора, хотя понятия не имел, где находится объект
   семьдесят-тринадцать-зет-семь. Но он и не стремился этого узнать.
   - Восьмой сектор, есть там такая планетка. Сообщает курьер, они недавно приземлились. Вы помните ван-Ворта?
   Торпс нахмурился, но его взгляд не стал из-за этого выразительнее.
   - Которого? Старшего?
   - Его сына. Линус ван-Ворт. Ох человек был... Не то слово. Нашумел в свое время на всю Галактику. Известный
   был хлыщ.
   - Кажется, помню.
   - Так вот, он и там начудил. Он на станции оповещения и перехвата служил, в глухомани этой, один. А я
   с самого начала, с самого начала говорил! - капитан торжествующе помахал кулаком, - Такой человек паутиной
   не обрастет. От него все ждали чего-то в этом роде. Гляди, таки выкинул фортель. Уму ведь непостижимо... Такой
   человек, офицер и...
   - Да не болтай ты, - одернул его майор, немного брезгливо, - Дай шифрограмму.
   Капитан, тут же стерший со своего лица всякое выражение кроме предписанного Уставом, протянул старшему
   офицеру небольшой прямоугольник бумаги. Торпс прочитал его быстро, водя сухим ногтем по строчкам. Потом
   покачал головой.
   - Черт знает что. Герханец же, что интересно...
   - А я о чем! Нет, правду говорят, если уж начал чудить, так до самой смерти. Таких только могила исправит.
   - Будет тебе болтать, - шикнул Торпс, но уже мягче, все еще задумавшись, - Кидай по третьему каналу
   прямым. И не забудь префикс откорректировать, а то опять белиберда дойдет...
   Капитан с готовностью принял шифрограмму.
   - Ох и шуму теперь будет, - сказал он, прикрыв глаза, словно с каким-то мечтательным удовольствием, - Это
   же новостным каналам пищи на неделю! Сам ван-Ворт...
   - Много еще этих ван-Вортов будет. Мало ли. Как отправишь - скажи мне, проверю. Сообщение важное, с литерой
   "бэтта", каждая секунда на счету. Давай, давай...
   Майор Имперского Военно-Космического Флота Викет Торпс отвернулся и стал смотреть в иллюминатор, делая
   вид, что изучает показания дисплея. Там, за иллюминатором, не было ничего, кроме абсолютной пустоты, в которой,
   как песчинки сахара по полу, были россыпаны мириады тусклых и ярких светящихся огоньков. Непривычный человек
   недолго мог смотреть на них - это зрелище слепит и гипнотизирует, у некоторых доходит даже до истерики или
   обморока. Но он достаточно долго смотрел на Космос и глаза его были почти прозрачны.
   - Доброго пути, Линус ван-Ворт, - прошептал он одними губами, - Доброго пути.
  
  
   /10 августа 2006/
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
Оценка: 5.10*11  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"