В далекой-далекой стране - часа три на электричке, а пешком и вовсе не дойти - жил-был рыцарь печального образа. Хоть по документам он и звался Иваном Васильевичем, величали его, как и всякого рыцаря, не по-нашему - Ганс.
И была у Ганса дама сердца - светлоликая Соня, по фамилии Тринитрон. Днем и ночью готов был Ганс любоваться ее апертурой и прекрасной цветопередачей, слушать чудесные звуки из встроенных динамиков.
"И чего он нашел в ней, - шептались злопыхатели. - Разве не видит, что не пара она ему: стара и безобразна как бегемот? Пятнадцать дюймов, ТСО-99! Курам на смех! Была бы хоть нормальная TFT!"
Однако Ганс любил Соню и оставался с ней. Оттого и образ его был печален: лик бледен, а глаза красны и полны слез. Все-таки ЭЛТ - это вам не LCD.
Но ничего не поделаешь, такая уж сложная штука - эта любовь.
А еще у Ганса, как и у всякого приличного рыцаря, имелся конь - боевой друг и товарищ. Так как родители Ганса, конечно, король с королевой, капиталами располагали небольшими и жили хоть чистенько, но жуть как скромненько, товарищ был не из породистых. Что и говорить, бывают и получше. Например, как у черного самурая с плаката "Мото" - вороной красавец из далекой страны четырех тысяч озер, жеребец по кличке "Bandit", чистокровный SUZUKI.
Только для настоящей дружбы порода не главное.
Зато масти Гансов конь был замечательной: нежно-зеленой, как пучок укропа на рассвете. Может, потому и звали его "Восход". Очень был Ганс привязан к своему другу. По воскресеньям мыл его шампунем от перхоти, протирал бархоткой, а в праздники поил настоящим девяносто вторым бензином. И Восход, в меру своих лошадиных сил, старался угодить Гансу. Как и подобает рыцарскому скакуну, его расточенное сердце билось ровно и раскатисто, а выхлоп был сиз и вонюч - на радость хозяину.
Все бы хорошо, но не бывает сказки без пакости. Доведись в королевстве обретаться ведьме - роду чухонского, нраву лютого, а виду самого премерзкого. Бровей сия пакость не сурьмила, физию не красила, а посему, ввиду суровых и затяжных зим, рожу имела темную и морщинистую, как майская редька.
Звалась чухонка Маарипииру, то есть Машка.
В королевстве попроще гореть бы Машке на костре, как и положено заслуженной ведьме. Да на беду Гансов папенька, властительный король, устоев был самых прогрессивных и взглядов, соответственно, либеральных. Читал Василий IV на ночь при свечах барона Монтескье, отчего имел несварение желудка и светлую мечту - построить правовое государство. Трудов Инститориса Василий, напротив, не разбирал, к аутодафе и вовсе относился с предубеждением.
Надо ли говорить, что жечь Машку король не стал.
А только повелел ей самодержец принять сан предпринимателя без образования юридического лица и весть образ жизни благонравный, социально полезный.
Исхитрилась ведьма, начала пакостить скрытно, для взора неискушенного вовсе неприметно. Завела аптеку, стала торговать смолкой индийской да травкой разной. На радость людям, себе на достаток. Ни дать, ни взять - бюргер.
За отрадой бесовской невдомек было людям, что от травки той становились они умом скудны, а духом нетверды, мостя себе прямую дорогу в геенну огненную. Так вот оплошал король Василий. Впрочем, не наше это дело - державные уложения хулить да бесовское отродье обличать.
Нам Мария интересна совсем по другому поводу. Завидовала ведьма Гансу и Соне: любви их трепетной, непорочной. И порешила чернокнижница извести возлюбленных со свету белого. Взяла пузырек диковинный, пришла к рыцарю и говорит: "Есть у меня бутыль заморская, с водой чудодейственной, бутилгликолевой. Для Сони твоей лучшая шампуня. Прими на долгую память".
Взял Ганс бутыль, видит, руны на ней иноземные, витиеватые: "High quality products line cleaner. Computer and office hygiene products".
Боязно стало рыцарю. Разное слыхал он от людей о Машке. Да только очень уж хотелось ему Соне респект выказать. Подумал он и отвечает ведьме: "Хорошо, ведунья, испробую твою водицу в действии. Пойдешь сейчас со мной, и буде что с Соней худого случится, сей секунд голову твою с поганых плеч!"
Пришли ведьма с Гансом в апартаменты. Окропил рыцарь Сонечку чудесною водою, вытер платочком батистовым, и стала его ненаглядная краше прежнего - ликом бела и сиянна.
Рад Ганс чуду такому несказанно, а Машка вьется вокруг, нашептывает:
- Это что, знаю я место одно, там твоей милой и вовсе могут прежнюю наружность вернуть.
- Ты это о чем? - удивился Ганс.
- Разве не знал ты, что Соня - заколдованная принцесса? Злой шаман Инвар наслал на нее порчу: дал тулово кубическое, форму малую, угловатую.
Загорелось, было, гневом сердце рыцарское на такие дефиниции, да только одумался Ганс и спросил у Машки вежливо:
- Скажи, как найти мне Инвара проклятого, чтоб вернуть милой Сонюшке облик девичий?
А Махе только того и надобно было. Придумала она услать Ганса в места глухие, чтоб он сгинул там, сдох, как тать какой без роду-племени. Повела колдунья с рыцарем речи лживые:
- Поздно искать шамана. Батыр Гост, чья длань тверда как камень, сразил его в тяжелом поединке. Бились они на краю земли. Там, где день и ночь по полгода каждые. Не на жизнь, а на смерть воевали. На исходе третьей ночи, чуя гибель неминучую, обратился Инвар черным вороном, взвился в хляби небесные - уцелеть хотел. Вскинул Гост лук тугой, пустил вслед ворону стрелу каленую. Верный глаз у батыра: камнем рухнул Инвар, откамлал свое. Подобрал Гост останки поганого и спалил на костре, чтоб следа не осталось от гадости. Но три пера уцелело: из хвоста, груди и темечка. Ударом вышибло. Ветер их подхватил, прочь унес. Там, где перья упали, лихо поселилось. Люди добрые стороной то место обходят, звери нор не роют, птицы гнезд не вьют. Ни трав, ни древес не растет на том месте... Черной поляной нарекли ее в народе. Посреди той поляны, как цветок какой, торчат перья Инвар-ворона. Если взять их, в семи водах вымочить, в парном молоке выварить, да на кизячном спирту настоять, такое чудо получится, что и высказать нельзя. Не ликер, не бальзам нитхиноловый, а такая, веришь ли, жидкость, такая амброзия искристая! Одним словом, эссенция. Вот она-то и расколдует твою ненаглядную. Только стоит ли затевать такое дело многотрудное? Не знаю, прямо...
Врет Машка, не сморгнет. Наплела с три короба, аж сама притомилась, передых взяла. И впросак попасть не боится! Да и то сказать, с чего бы ей робеть? Голова рыцарская не для осмысления - для подвигов ратных: шелом носить, удар держать.
- Продолжай, милая старушка! - просит Ганс, не чуя злого умысла. - Где упали перья отвратные?
А карга жеманится, мнимое участие выказывает:
- Тяжек путь в те края, много опасностей подстерегают странника, что отважится на дальний поход.
- Не боюсь я трудностей, - горячится Ганс. - Ради Сони не жалко и голову сложить. Говори!
- Ну, так слушай. Нет дорог в тот край, только азимут. По нему пойдешь. Да смотри, никуда не сворачивай. Горы не горы, леса не леса, даже пусть ирригация какая поперек пути, все одно иди прямовекторно! Коль свернешь, все труды насмарку - попадешь не в место чародейное, а так, куда-нибудь: дом призрения, или прачечну.
- Спасибо за науку, бабушка, - поклонился Ганс. - А далеко ли идти?
- Кто ж его знает? - пожала плечами Машка. - На то оно и колдовство. Главное, держись генеральной линии, будет тебе видение! - И на закат махнула, вроде путь указала.
Ни секунды более не ждал славный латник. Оседлал Восхода, пнул кикстартер, дернул дросселем. Палас в гармошку, паркет в клепки, витраж оконный вовсе в пыль. Вылетел Ганс со второго этажа в божий свет как в копеечку. Или, как уточнит позднее казначей, в двести сорок один рубль с полтиной.
Суетный народ эти рыцари. Затратный. Не зря ее высочество маман завсегда неудовольствие изъявляли Гансовой привычке держать мерина в кабинете...
Пыль еще не осела, Машка не прочихалась, а Ганс уж за городской заставой версты считает, перья высматривает.
Напрасно кричала вслед ему Соня. Погодить просила. Поспрошать ее дядюшку, Атлона премудрого. Что хоть нравом горяч, но на диспут толков и взвешен. Не услышал Ганс. Торопился.
Так уж повелось исстари, что сердце рыцарское разуму не подвластно.
***
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Долго ехал Ганс. Три забрала ветром источил, пять штанов истер до основания. Наконец, завела его дорога, на ночь глядя, в степь бескрайнюю. Видит Ганс, вдалеке огонек светится. Прямо по курсу, один на всю округу. Резвый конь у Ганса - быстро бежит огонек навстречу. А как подбежал, строением оказался.
Избенка - так себе, типовой проект, вроде дачного домика. Всего изысков, что на курьих ножках. Стоит, балансирует. Ну да Ганса таким не изумишь. Венеция вся на столбы поставлена - куда как удивительней. Другое дело, что ни кабеля, ни проводов, ни еще какой электрификации к домику не подвешено, а из окон свет, что у Гансового батюшки в день именин иллюминация. "Чудно", - думает Ганс. А рыцарь, он, известное дело, до чуда падок: ни в жисть не устоит, полюбопытствует, что да как. Уж сколько ланцелотов через то обожглось: кто драконом, кто петардой китайскою - все не впрок.
Пусть и трудно в латах, и порог высоко, а все ж вскарабкался Ганс на приступок, постучал ногою в дверь - с почтением и аккуратностью, как приличия требуют. Затряслась избушка, повела ногами, на стерню осела.
- Кого нелегкая в ночь принесла? - шумят из-за двери. - Кто там озорует?!
Голос, хоть и скрипуч, а по всем статьям женского роду. Хорошо. Может, покормят. А того лучше, что роду явно не молодого, преклонного. В летах, видно, тетенька. Оно, хоть в степи и без свидетелей, а все одно: честному рыцарю в ночь с молодкой встретиться - полный моветон и прелюбодейство.
- Это я, - ответил Ганс и поскорее вошел в избу, чтобы не томить даму сомнениями.
Чему-чему, а светскому обхождению рыцари обучены сызмальства.
Вошел, значит, Ганс и глаза зажмурил. От сияния нестерпимого, солнцу али жирандоли в сто свечей подобного. В прищур смотрит, все одно ничего не видит - дюже слепит.
А из света голос:
- Что глядишь, как гусь на зарево? Говори, зачем пришел?
"Речь строга, но не злоблива. Значит, мечу работы не будет. Обойдется встреча дипломатией", - подумал Ганс, а вслух ответил:
Проморгался Ганс, присмотрелся. Что за чудо?! Стоит среди горницы красна девица, косу в пучок укладывает. Волосы - белее снега. Блистают - смотреть больно. Вот откуда свет! Девица их сворачивает - освещение гасит.
Наконец, уложила, под косынку спрятала:
- Как, странник, достаточно? - и опять смеется.
А голос-то, голос! Совсем другой стал. Нежный, как звон полевых колокольцев под росными каплями.
Что за наваждение?
Дивится Ганс, а виду не подает:
- Вполне достаточно.
- В таком случае, милостивый государь, не будете ли Вы любезны объяснить, что привело Вас ко мне в столь неурочный час?
Поведал Ганс свою историю.
Молча слушала незнакомка, только вздыхала горько да трубила в носовой платочек, о явном своем сопереживании свидетельствуя.
- Ах, милый друг! - воскликнула она, наконец, в порыве душевного сочувствия. - Ужель в столь нежном возрасте суждено двум любящим сердцам пережить подобные злосчастия! Как жесток мир, как несправедлив! Но все-таки есть в нем силы, жаждущие, чтоб не имели Вы иных ран, как разве что от стрелы Амура.
- Хотелось бы верить...
- Да, не сомневайтесь. Знайте же, рыцарь, я добрая фея Пергидроль. Та самая, что дарит сирым и убогим красу и авантажность. За сердечность, за любовь бескорыстную, пламенную, помогу Вам. Попробую расколдовать Соню. Нет ли у Вас медальона с ее портретом? Хоть маслом, хоть гуашью - все едино.
- Нет у меня медальонов, - расстроился Ганс.
- Как же так? Чтобы рыцарь, влекомый любовью, не имел у сердца милого образа?! Просто не верится.
- Образ есть. Но не медальон. Поможет ли?
- Вот еще какие глупости! К чему воителю сомнения? Будьте смелее!
Снял рыцарь плашку с нагрудника. Самую важную. Ту, что сердце от вражеского клинка прикрывает. На серебрёном обороте, от постороннего взгляда укрытая - Соня. Сам Луи Жак Манде экспонировал.
- Вот, ношу с собой дагерротипию...
- Да ведь это гораздо лучше! Так, посмотрим...
Разных возлюбленных видала фея на своем веку: брюнеток, шатенок, даже рыжих. Никому не отказывала, всем помогала. Дарила вид недурственный, сиречь блондинистый.
Но Соне!
Ладно бы - просто лысая. Волосы - полбеды, дело наживное. Как нажить? Вот в чем вопрос. Соня-то, страсти какие, не живой организм - технология! Вот где беда!
Пергидроль, как ее увидала, так и обмерла.
Ганс ведь - любящее сердце - как-то не так ее описал. Ну, не как все, ну заколдована... Может, лицом ряба - перекошена. Может, на худой конец, хиппи какая - все попривычнее будет...
А оно, видишь, какое дело...
Задумалась фея. Как рыцарю помочь? Не знает.
Понял Ганс по ее глазам, что плохо дело - не поможет ему Пергидроль. В дорогу засобирался.
- Не переживайте, сударыня. Я с прямого пути не сворачивал, чар Инваровых не нарушил. Поеду дальше. Поди, недолго осталось. Найду перья, смешаю эссенцию...
- Ах, рыцарь! Соне, конечно, помочь нужно. Вот только не обманула ли Вас Машка? Ведь путь, что она указала, дальше через болота ведет. Трясине все равно, на любовь не посмотрит - засосет, и вся недолга. Пропадете ни за грош.
- Что же делать? - сник рыцарь.
- Не отчаивайтесь, Ганс-Рыцаревич. Ложитесь лучше спать, утро вечера мудренее.
Лег Ганс спать, а Пергидроль взобралась на крышу и по коньку на руках прошлась. Тяжело, конечно, даме такой променаж совершить, да что поделаешь, волшебство - занятие не из легких. Дошла фея до края, и - вот так чудо! - оказалась по колени в небе-океане. Велик океан. Немало звезд в нем утонуло. Стар. Куда как старше земных вод. Много знает, все помнит. Шепчут невидимые волны сокровенные тайны. Только прислушайся. Если знаешь как.
Пергидроль знает.
Поискала фея в своем волшебном ридикюле. (Домик у нее над головой сам висит. Чего ему сделается? Он за землю коготками уцепился. Не впервой.) Нашла! Достала из маленького кармашка крохотную раковину, узким концом к уху приложила, небо-океан слушает. Ракушка-то с секретом. Шепот эфирных волн на человеческий язык переводит.
Долго слушала Пергидроль. Наконец, вздохнула и ракушку обратно в кармашек положила. Ничего не сказали волны. Ну, это полбеды. Маленькая ракушка так, для ряби - волн из ближних пределов.
Поискала фея еще в сумочке. Из кармашка побольше достала другую ракушку, крупнее. Эта - для средних волн, что из стран далеких, заморских. Плещут они меж собой на разных языках, переговариваются. Не всякий толмач разберет. Пергидроль хоть и разобрала, а все недовольна. Видать, нечем Гансу помочь.
Близка беда, а все не на пороге.
Достала фея последнюю ракушку. Самую крупную. Послушаешь такой небо - трепет охватит. Глухо бубнят могучие волны, повествуют о тайнах далеких, с самых краев земли.
До рассвета простояла фея. Продрогла. Но в избу вернулась довольная.
Разбудила Пергидроль Ганса, покормила на дорогу гоголь-моголем и наказ дала:
- Кажется, нашла я мудреца, что сумеет Вам помочь. Кудесник новой формации. Редких мозгов индивид. Сведущ в разных науках и таинствах человеческих пристрастий. Вы бы слышали, как излагает! Наверняка поможет Сониной беде. Имя любомудра этого - Пен... Пент... Пеньюар! Да, точно - Пень-ю-ар! Вот только как он выглядит, не подскажу. Описания какие-то невнятные. Вроде как на пенек похож он, что ли... Не расслышала я наверное.
- Ничего. Главное - имя известно. Найду!
- Что ж, прощайте, - вздохнула фея. - Вам теперь, как выйдете, направо, в западные области. Оттуда идет молва о Пеньюаре.
***
Долго ли, коротко ли Ганс путешествовал, неведомо. Только истер он меч по рукоять, каждое утро клинком бреясь. Видно, не близок путь оказался.
Ну, так что ж, рыцарю в роздыхе славы нет.
Нашел Ганс Пеньюара.
Стоит мудрец в строгих одеждах, эмалью украшенных, ветродуями, лампадами увешанный. Думу думает. Nightmare уровень.
Челядь разная вокруг мыслителя. Приказаний ждет. Слуги славные, сплошь BRANDмейстеры.
Оробел Ганс. Шутка ли! Дворовые, вон в каких чинах, а и те стоят периферийно, в отдалении почтительном.
Эх, где наше не пропадало! Приблизился Ганс к "Вашей мудрости".
А и впрямь как пенек! Только серый. На груди медаль красно-синяя. Чего-то там четвертой степени. Внушает. Хотя герольд у Пеньюара никудышный: аляповата медалька-то. Такую убрать - солиднее будет, совсем как у...
- Господи, до чего ж на дядю похож! На Сонюшкиного, на Атлона премудрого! - вырвалось у Ганса.
Не со зла, конечно.
Рыцарь, он как дите малое: что на уме, то и на языке. Оттого и к неприятностям всегда готов, и к подвигам ратным привычен.
Осерчал Пеньюар за "дядюшку". За панибратство хамоватое. Он ведь, как оказалось, давно к Атлону в оппозиции.
Тесен мир, хоть и велик.
А жаль. Пришлось Гансу спину гнуть, вину заглаживать:
- Простите меня, дядя Пеньюар! За сравнение, столь Вам антипатичное.
Совсем тут разошелся мудрец:
- Пеньюар?! Сам ты пень, мужичье неотесанное! Willamette я есмь, рода Пентиум! Можешь звать меня сэром Уильямом.
Вот ведь незадача! Что ни шаг, то в овраг. Долго еще Ганс уговаривал сэра, просил помочь. Бесполезно. Не иначе, сердце у мудреца каменное.
Да только и у рыцаря воля железная. Солнце утомилось, на покой ушло, земля пледом дырчатым укрылась, а Ганс все жалобится Уильяму, молит войти в положение. Плашку опять снял, Сонюшка на которой.
Пластинка и помогла. Супруга Уильяма, сэруха Йама (компетентная женщина), как увидела предмет рыцарских терзаний, впала в экзальтацию:
- Ах, как это романтично! Неужели, действительно любите?! Даже в образе, столь далеком от человеческих формаций?
Что тут ответить? Великие чувства безмолвны. Сглотнул Ганс комок в горле, кивнул покаянно.
- Уильям, помогите мальчику! - требует Йама. И голосом вибрирует.
- Вы мне тут не интонируйте! - взъярился сэр. - Явился, видите ли, хлыщ, помогай ему!
Посинела с лица благоверная, белыми пятнами пошла: "System failed error..." и все прочее. Еле откачали. А супруга опять бранится, норовит вернуться в прострацию.
Вот привычки у чародеев - чуть что, один ответ: "иди проспись, утром поговорим". Бюрократы.
Делать нечего. Утром, так утром. Отдыхать не ехать. Вышел Ганс во двор к Восходу. Прилег на травку, голову на седло примостил и заснул спокойно. Раз сэр пообещал, так уж выполнит, расколдует Сонюшку.
Уильям, меж тем не спит. Решает Гансову задачку. Пять секунд решает. Десять. Вот минута прошла - ни в какую.
Видит сэр, самому не управиться. Стыдоба! Человеку обещано...
Кликнул слугу по особым поручениям, нарочного то бишь:
- А подать сюда Коуриера!
Умно! Оплошает слуга - ему и хула, вывернется - Уильяму слава.
Насупил Уильям брови, разъяснил диспозицию. Напоследок подбодрил напутствием:
- И учти: не исполнишь - изничтожу прилюдно.
Зашипел гонец змеёй, заверещал бесноватым кузнечиком - проклинает судьбу свою тяжкую. Только, шипи, не шипи, а срок - до утра. Пошел Коуриер с горя на речку - топиться. Чтобы, значит, сраму при народе не имать. Миссион-то явно - импасибл.
Пока место выбирал, заводь потише и поглубже, на чью-то мордушку наткнулся. Дело обычное - браконьеры пошаливают.
А надо сказать, Коуриер - рыбарь заядлый, по сетям - тот еще спец.
Для порядочного рыбака в чужой мордушке пошерстить - святое дело. Понятно, что не утерпел, решил вытащить.
Тяжело мордушка идет: рыбы полна. "Подфартило кому-то, - думает Коуриер. - Тем более не обидится, если возьму парочку лещей. Ушицей перед смертью побаловаться"
Вытянул мордушку и глаза выпучил: пуста! Что за шутки?! Тащил-то явно полную! Плюнул рыбак, вершу с досады в ракиты забросил.
- Отпустил бы ты меня, дядечка! - взмолились тут кусты.
Голос странный, с булькотней.
Жуть какая. Свят, свят! Вот ведь дьявольщина. И топиться раздумаешь. Не иначе шайтан поблизости!
Пятится Коуриер, подвывает от страха, крестное знамение сотворить пытается. Да куда ему, иноверцу! Без сноровки пуп со лбом путает.
- Дядя, потом перекрестишься. Я ведь задохнусь! Не бери грех на душу! - опять из ракит.
- Изыди, нечистый!
- Нечистый?! Сам меня в глине изгваздал, а теперь еще и осуждает... Хорош гусь!
- Я?! Когда?!
- Только что. Когда в кусты забросил.
Совсем очумел Коуриер:
- Мордушка?! Говорящая?!
- Сам ты мордушка! Гугль я. Пескарь прешустрый.
Ну, рыбка не черт - в ад не утащит. А говорящая, так что ж? Воды теперь не те, что раньше, с гнильцой, отходами разными... Понятно, что не без последствий.
Подошел Коуриер к кустам с опаской, вытащил мордушку, присмотрелся.
Правда: лежит на дне рыбешка, сразу и не углядишь. Подцепил ладонью, поднес поближе. Изящный малек, не без красивости. Ишь, как чешуя под луной играет: то желто-зеленым, то сине-красным блеснет... Нашел Коуриер жестянку на берегу, набрал воды, запустил малявку.
А пескарь опять за свое:
- Отпусти, дядя. Я тебя отблагодарю. Желание любое исполню.
- Жадуешь, скумбрия?! В книжках всегда по три выполняют!
- Рад бы, да не могу: мал я еще, не осилю.
Действительно, гольтепузу такие нагрузки. Неудобно вышло... мог и сам сообразить...
- Ладно, давай одно.
Пересказал тут Коуриер задание хозяина, попросил осуществить.
Вот ведь натура холопская! Нет, чтобы пожелать капут захребетнику... Даже в мыслях не мелькнуло! Ну и шут с ним. Пусть угнетается.
Выслушал Гугль, плавником махнул презрительно:
- Делов то!
- Неужто можешь помочь?
- Как две жабры обмочить.
Рассказал тут пескарь, что однажды, проплывом, бывал в неприметной реке. Мемории. Речка - тьфу, водоток с излучиной. Но древности немыслимой. Плюс имеет свою аномалию: живет в той речке щука с золотой чешуей и зубами из плюмбума. Гуглю, по молодости, интересно. Разузнал он у местных пескарей о хищнице поподробнее. Откуда, мол, такие дефекты?
И оказалось:
Лет той щуке тьма тьмущая. Только стар гриб, да корень свеж. Мается она возрастом, а помереть не может - наказана за жадность. Легенды рассказывают, что давно, когда Мемория шире и чище была, любил в ней купаться сам Гермес Трисмегист - знаменитый алхимик. Времена на дворе стояли античные, предрассудков еще не придумали, потому купался Гермес нагишом. Но, к чести алхимика скажем, не так, чтоб совсем без ничего: носил он золотой медальон, который не снимал ни при каких обстоятельствах. Часто плескался Гермес в Мемории. Фыркал довольно, сверкал украшением. И взалкала наша щука блестящего. Приняла она по молодости медальон за золотую рыбку демекин, что на вкус нежна и совершенна. Подстерегла зубастая Гермеса, откусила предмет вожделения и в омуте схоронилась.
Так открыл Трисмегист блесну, снискав благодарность потомков. Только к делу это совсем не относится.
Не один день бегал Гермес по берегу. Умолял рыбину вороватую отдать похищенное. По-хорошему просил, по-плохому, по-древнегречески даже! Все не впрок. Ушел Трисмегист ни с чем. А щука осталась. С медальоном.
Побрякушка что - бог с ней, не о том Трисмегист беспокоился. В медальон порошок был упрятан. Не песок какой-нибудь, а магистериум - камень философский. Хоть на камень порошок и не очень походил, но действовал исправно: металлы в золото, болезни во здравие обращал неукоснительно.
Вещь хорошая, да только аккуратности требует, умеренности в потреблении.
У щуки какая умеренность? Сожрала все зараз, переваривает. Усвоила медальон и порошок в придачу: пищеварение отменное, на чешуе и костях тренированное.
Ох, и корежило щуку! Всю реку взбаламутила. Сколько рыб тогда брюхом вверх поплыло - муть жабры забила. Помаялась хапуга животом, но не сдохла. Хотя за глаза завидущие поплатилась сполна: кости, чешуя у нее стали золотыми, а зубы свинцовыми. Тяжела золотая рыба, неповоротлива. Плавает немногим лучше топора. Страшные дни наступили для щуки. Познала она и позор, и голод. Плотвичка малая и та над ней смеется, перед пастью неспешно прогуливается. Не поймаешь, свинцовое рыло!
- Что ты мне тут соловьем заливаешься?! - не утерпел Коуриер. - Щуки, Гермес, магистериум... На кой мне это?!
- На той, - огрызнулся Гугль. - До чего ж ты, дядя, нетерпелив. Досказать не даешь. Слушай дальше. Помереть бы щуке от бесчестья и брюха пустого, да магистериум проклятый - пропитал воровку насквозь, одарил бессмертием. Так и живет она до сих пор, мается. Так что понял, на кой тебе рыбина?
- Нет.
- Магистериум не только золото дает, он и все болезни исцеляет. Я ведь говорил уже, чем ты слушаешь?! Вам девицу от порчи избавить надо, а чем порча не болезнь?
- Точно! Ай да Гугль, ай да голова!
- Погоди радоваться, пока щука не поймана.
- Долго ли умеючи! Сейчас блесну налажу...
- Экий ты шустрый! Щука-то не простая. В ней весу - кабан позавидует. Никакая леска не выдержит. Да и ученая она насчет блесен...
- Может сетью?
- Порвет. Чешуя у нее, что бритва.
- Чем же тогда?!
- Не перебивал - давно б узнал. План у меня есть, нужно только к омуту, где щука обитает, добраться.
- Это она в легендах Меморией была... Потом, когда обмельчала, Мемушкой стала. А теперь и вовсе Мушковкой зовется. Коротка память людская...
- Да ведь это рукой подать! Был я там: не речка - овраг с водицею... И мошки там, правда, тьма...
- Вот и хорошо - быстрее дойдем, раз дорогу знаешь. Бери мордушку и пошли.
Дорога, и впрямь, недалека - за час управились. Стал Гугль дальше Коуриера поучать:
- Вот здесь вершу и ставь. Меня же в речку выпускай и жди. Я щуку дразнить начну: хворым прикинусь, перед ней предстану в конвульсиях. Наверняка не утерпит - погонится. Я ее в мордушку и заманю.
- Разорвет мордушку-то...
- Не разорвет. Ей внутри тесно будет - вздохнуть тяжело, не то что буянить.
- Сам-то как? Сожрет ведь щука...
- А ты дырку в днище просверли - мне по мерке. Я и выплыву.
Не соврал бы Гугль. Ищи его потом в реке... Только выбор у Коуриера не велик. Сделал он, как пескарь научил.
Не обманул Гугль. Заманил щуку, всему свету на диво. Чешуя... То ли правда, из чистого золота? Схватил Коуриер мордушку с уловом, хозяину потащил. На радостях и тяжести не чует - спасен! Прибыл ко двору в срок: звезды только блекнуть начали. Молодец, право слово!
Доволен Уильям. Выразил слуге благоволение, одарил почетной грамотой. После вытолкал взашей, но без усердия. Так, для порядка, чтоб не возгордился. Славный сэр, не без сердечности.
Супруга Уильяма меж тем хлопочет, в Сониной судьбе принимает участие. Уж на что благородная дама, а сама бадью принесла, воды натаскала - пусть щука отдышится.
При таких-то рыбьих козырях мудрецу и думается легче. Сидит себе, экстраполирует, обобщения и выводы записывает. К приходу Ганса в аккурат управился. Встретил просителя во всеоружии:
- Вот тебе, рыцарь, щука золотая. Вот тебе зеркальце волшебное в придачу...
- Соня в него поглядится, и настоящий свой облик вернет! - догадался Ганс.
- А рыба тогда на кой, дурень?! Стоит, плечами пожимает, чудо в латах! Зерцало - это инструкция, что со щукой делать. Дядьке Атлону передашь (леший его задери), он поймет.
Жалко Уильяму рыбы, вот и злобствует, инвектирует... Сам-то ни за что не отдал бы. Да супруга... поднимет визг и топот... подь она, эта щука, не обеднеем...
Бадью с рыбиной Ганс к седлу приторочил, а куда зеркальце положить? Ишь, какое: на солнце играет, радужки по ободу пускает. Красиво, даже дырка в середке не портит.
- Убери от солнца, олух! - опять пыхает Уильям. - Волшебство засветишь! И еще: зеркальце не мять, в кипяток не курять, ничем не царапать! Ибо хрупко его чародейство - враз нарушится!
Положил Ганс зеркало в коробочку, коробочку в шкатулку, шкатулку полотенцем обернул, в суму запрятал. Так надежнее.
- Вот теперь хорошо. - Похвалил Пеньюар. - Ну, ступай. Отвлекаешь...
- Удачи тебе! - подхватила Йама. И слезу смахнула.
***
Прежним путем Ганс не стал возвращаться - крюк большой. К Пергидроли тащиться, потом налево забирать - к дому... Какой в том резон? "Буду я тут катеты выписывать, время терять, - думает Ганс. - Нет уж! Дам прямки - гипотенузно".
Сказано - сделано. Поехал Ганс напрямую.
Оно, конечно, молодец. Только короткий путь не всегда самый быстрый...
Поначалу все хорошо складывалось. Посередке тоже. Не без приключений, разумеется, но все больше так, по мелочи. Ничего криминального. Едет Ганс, душа поет: родина близится.
Ан не все коту масленица, не все рыцарю прогулка.
Только Ганс межу папенькиного королевства пересек, в лесок углубился - завал на пути, не проехать.
Что ж, сейчас расчистим. Придержал рыцарь Восхода, спешился.
Выходят из орешника:
- Не подскажете, который час?
Трое. В схроне лежали. Ну и субчики: рожи мыла просят, и взгляд злонамеренный.
Знает Ганс эту братию. Гоплины! Ох, поганый народец, с гнильцой. До чужого добра охочий. На работу, напротив, не падкий. Оттого и встречается он все больше по местам глухим, где гоп-стопом и хитительством промышляет.
Бывалый рыцарь с гоплинами в разговоры не вступает, сразу клинку занятие находит.
Гансу опыта не занимать, тотчас меч из ножен потянул. Запасной, тот, которым не брился.
- Я вас, шваль!
А эти только зубы гнилые скалят, юродствуют:
- Не компанства для, а заради приятства, присоединяйтесь к честному обществу.
И трубки наставляют. Пищаль! У каждого! Да не простая. Слыхал Ганс о таких. Самозарядная. Сыплет смертью что горохом. Ни умений ратных, ни доблести при этой штуке не требуется. Жми на скобку, води вокруг.
С такой и гоплин за сеньора...
Ах ты тать! Чтобы рыцарь страшился разбойников?! Рванулся Ганс, клинком взмахнул... Куда там! Плюнуло огнем, в шелом толкнуло... Упал рыцарь как подкошенный.
Самый крупный гоплин подошел, ногой пихнул:
- Кончился, красавчик!
Забрали лиходеи Гансово добро и ушли. По слухам, щуку они потом ободрали, шкуру барышнику загнали, а мясо, как водится, съели. Потому и племя их такое живучее. Сколько времени прошло, рыцари давно повывелись, королей почти не осталось, а гоплинов, как и в старь, не меряно. По сию пору промышляют на дорогах.
Долго Ганс лежал в беспамятстве. Наконец пришел в себя. Огляделся - гол как сокол: ни коня, ни доспехов. А что хуже всего - и поклажа пропала. Все гоплины забрали.
Расстроился Ганс, описать невозможно. Всплакнул даже. Хоть и дамское это дело - слезы лить, ну да ладно... Пока никто не видит... Все душе облегчение.
Размазал рыцарь сопли по щекам, и, действительно, стало ему лучше. Даже в голове посвежело, мысли какие-никакие появились. И то сказать, давно стоило самому пораскинуть мозгами!
"Уильям теперь и разговаривать со мной не будет, - думает Ганс. - Пергидроль и так помогла чем могла..."
Подумал рыцарь о Пергидроли и слова ее вспомнил: "Вот только не обманула ли Вас Машка? Ведь путь, что она указала, дальше через болота ведет..."
Машка! Вот с кем потолковать не мешало бы. Разобраться - и с болотом, и с перьями...
Ну, ничего, разберемся.
Неделю Ганс еще до своего города добирался. Без коня и так тяжело, а тут еще из обуви у Ганса только онучи. Видно, гоплин оставил, когда в рыцарские сапоги переобувался.
Так рыцарь и подошел к родному городу. Без коня, без трофеев, в охлопках.
Домой не пошел - стыдно. Дождался ночи и, как был, не переодевшись, явился в аптеку к ведьме.