Всё произошло неожиданно, как-то спонтанно. Её привели на пляж, накинули сбрую и, под общий оглушительный хохот, свист, улюлюкание, похлопав по спине, отпустили в свободный полёт. Она тихо стояла на песке и, понуро опустив голову, терпеливо ждала, когда хозяин привычно и громко скажет: "Но-о!" и больно ударит по спине кнутом. Она привыкла к этому однообразному грубому окрику, но всегда с трепетом и дрожью в теле ждала удара по спине. Как ни старалась она за всю свою долгую трудовую жизнь привыкнуть к этому постылому, тупому битью, ничего у неё не получалось. И вот теперь, здесь, на открытом пляже, она стояла одна посреди толпы, галдящих, орущих ротозеев, и ждала: когда же раздастся этот грубый, отвратительный крик.
Но тут случилось что-то непостижимое и невообразимое. Вдруг, ремни глубоко впились ей под мышки передних и задних ног. Прошло мгновение и, кто-то неведомый, но неумолимый и невероятно сильный оторвал её копыта от земли и, стремительно понёс куда-то вверх, в летящую ей навстречу небесную пустоту. Она не сразу поняла, что с ней происходит, и что ей сейчас делать. Ноги её уже свободно болтались внизу, а она быстро поднималась всё выше и выше. В первые минуты она не могла произнести ни звука. Дыхание её перехватило. Но, прошло мгновенье и, из её нутра, вырвался истошный, душераздирающий вопль: "Иа-а!", который потряс всю округу, своим нечеловеческим, неживотным ужасом. Все на миг застыли, потрясённые этим криком, а затем разразились ещё большим смехом и весельем.
Там, в голубом, безоблачном небе, над бескрайним морским простором летела ослица. Она всё удалялась и, постепенно превращалась в маленькую, еле различимую точку. Звук её протяжного, еле различимого дрожащего голоса, иногда, проскальзывал сквозь дикий хохот и улюлюкание беснующейся толпы, с трудом долетая до слуха редкого зеваки. Было весело.
Вениамин Авдоткин почти всю свою жизнь проработал на ипподроме. В его обязанности входило: убирать за лошадьми и содержать конюшни в чистоте. Он всегда, с флегматично безразличным выражением на лице, упорно делал свою работу. А работа его была не хитрая: знай себе мети, да кидай лопатой и, чем дальше и больше, тем лучше. Вот эту однообразную и монотонную работу всю свою жизнь, Вениамин выполнял на совесть. Если отбросить всякие нелепые условности и предубеждения, то можно сказать: он любил своё дело, он был в своём немудреном деле - просто ас! Всю свою жизнь, Авдоткин убирал только за лошадьми. Он прекрасно разбирался в их навозе, знал, как лучше подойти к лошади, как их чистить и кормить. Эти нехитрые манипуляции, он знал в совершенстве, можно даже сказать, довёл до определённого искусства.
Однажды, рано утром, он, как всегда, прибирал свои конюшни. Движения его были отточены и доведены до автоматизма. Он прекрасно знал, где нужно сильнее нажать на метлу, а где ослабить её натиск. И метла, как заворожённая, подчиняясь руке мастера, то резко взмывала вверх, то лихо или плавно скользила по дощатому полу. Со стороны было просто приятно смотреть, как этот человек расправляется с беспорядком и грязью. Во время работы, он не смотрел по сторонам. Устремив свой взгляд прямо перед собой, он сосредоточенно мёл и мёл. И сегодня, как и всегда, он методично махал метлой. Вдруг, он поднял голову и замер в полном изумлении: прямо перед ним стоял какой-то ушастый, ужасный зверь. У Вениамина сердце ёкнуло и бешено заколотилось. От неожиданности и испуга он выронил из рук метлу. Она со стуком упала на пол и подскочила. Вениамин молча стоял и бессмысленно смотрел на невиданное животное. Прямо перед ним стоял осёл и грустно смотрел на него своими печальными глазами.
От волнения у Вениамина даже подкосились ноги. Он с трудом удержался на них. Животное медленно жевало сено и спокойно смотрело на человека.
Животное не издав ни звука, сосредоточенно продолжало жевать. Вениамин в растерянности посмотрел по сторонам и поднял метлу. "Откуда сюда попал этот осёл? Кто его сюда привёл?" Эти вопросы, словно рой пчёл, закружились в его простой голове.
Закончив уборку, он направился в комнату, где в свободные минуты собирался персонал конюшен. Зайдя в помещение, он не застал там никого. Пройдя к столу, он устало опустился на стул. Назойливые вопросы не выходили у него из головы. Он тихо сидел за столом и ждал, когда же, наконец, появится хоть кто- нибудь и разрешит его сомнения. Ну вот, наконец, за дверью послышались торопливые шаги, дверь распахнулась, и в комнату вошла полная, пышущая здоровьем женщина. Это была Антонина, она тоже работала здесь.
-Веня, ты что это сегодня такой смурной, не заболел часом? - с ходу заговорила женщина, наполняя комнату своей энергией и живостью. Не дожидаясь, пока он ответит, она решительно и строго посмотрела на него и уверенно спросила:
-Веня. А ну-ка посмотри на меня. Скажи честно, с Клавкой поругался. Да плюнь, ты на неё. Дура она.
Напор, с каким эта женщина ворвалась в эту комнату, ошеломил Веню. Он, медлительный и робкий по натуре, не мог даже вставить слово, в этот вихрь и круговорот, который закружился здесь, вместе с этой женщиной. Наконец, выждав момент, когда образовался небольшой перерыв между её словами, он осторожно спросил:
-Тоня, откуда в девятой этот осёл?
-Да не осёл это, а ослица. Откуда, откуда! У самого синего моря откопали и привезли к нам. Так что радуйся теперь, Веня! Со знаменитостью дело имеешь. В Англию она скоро полетит, на заслуженный отдых. Вот везёт же скотам! Раз пролетелась на парашюте, и на тебе - бесплатный билет в Англию. Эх! Дали бы мне такой, я бы и на ракете слетала бы. На луну. Вот не дают же, гады! Веня, а представь: я в Англии, собственной персоной. Эх! Погудела бы я там. Ни разу в Лондоне не была. Скажи? А чем я хуже других? Вон, даже скоты всякие туда летят, а я не могу. Всю жизнь мне теперь в этом навозе ковыряться!
Из этого сумбурного, горластого спича он понял одно: во-первых, что эта не осёл, а ослица, а во-вторых, что скоро она улетает в Англию. Он сидел за столом и думал о своём, а Тоня, распалялась всё сильней и сильнее. В своём страстном монологе, она изливала свою душу, рассказывая о несправедливостях жизни, о своей горькой, бесталанной жизни. Глядя на неё, Авдоткин думал совершенно о другом. Он никак не мог соединить в единую картину факты, изложенные Тоней. "Почему её привезли с самого синего моря? Где вообще находится это самое синее море? При чём здесь парашют?" Он хотел об этом спросить Тоню, но её нельзя было уже остановить. Она всё больше и больше распалялась, и гнев её, неумолимо и верно, приближался к кульминационному пику. Веня хорошо знал, что в такие минуты, лучше её не беспокоить. И он выбрал единственно верный ход: подождать, когда она всё выскажет и немного угомонится.
На другой день, Веня, как обычно, рано утром был уже на работе. Он убирал по секторам. Но в этот день ему не терпелось, по быстрей закончить всю работу, и добраться до стойла, где была ослица. Странные чувства завладели им в это утро. Он, помимо своей воли, постоянно думал об этой ослице. Что было в ней особенного: он не знал.
Наконец, закончив большую часть работы, он подошёл к стойлу, где находилась ослица. Животное тихо, опустив голову, стояло на дощатом полу. Вениамин подошёл к ней и внимательно её рассмотрел. Вчера, вечером, от волнения он даже не успел её толком разглядеть. Теперь, успокоившись, он внимательно рассматривал это животное. Ослица была не молода. Стёртая, свалявшаяся шерсть на шее и груди, указывали на следы хомута. Веня отметил про себя, что ослица не изнеженное существо, а трудяга, как и он сам. Следы от сбруи на спине и крупе красноречиво подтверждали его предположения. Веня подошёл к ослице и положил руку ей на шею. Животное молчаливо стояло, понуро опустив голову. Под своей рукой Веня почувствовал грубую шерсть и тепло исходящее от животного.
-Значит, на парашюте летала, говоришь, - ощупывая ослице спину и бока, неторопливо заговорил Веня. - Это хорошо. А вот мне не пришлось. Оказии такой не было. Ты ешь, ешь, не смотри на меня. Сейчас я тебе овса подсыплю. А овёс у нас - первый сорт. Специально экспедиторы подбирают. Здесь же только элита, рекордсмены. Я, дорогая моя, тут давно работаю, так что всех знаю, как облупленных. Вот тут именно, - Вениамин на мгновение осёкся, осмотрел всё вокруг каким-то туманным нездешним взором и снова продолжил, - стоял, когда-то, Дарси. Вот это жеребец был. Чистых английских кровей. Рекорды, как семечки щёлкал.
Вениамин снова замолчал, печально и торжественно посмотрел куда-то вверх. Затем, встрепенувшись, как после забытья, с грустью продолжил:
- Да сгубили коня. Зависть. Понимаешь, зависть - это такое дело, не приведи господь. Когда его на бойню уводили, так как ребенок на меня смотрел. Сам смотрит на меня и, не поверишь, а слезы текут у него из глаз. Да-а...
Тут Авдоткин окончательно расстроившись, безнадёжно махнул рукой и, взволнованным, необычно изменившимся, срывающимся голосом закончил:
- Ладно, ты ешь, не обращай на меня внимания, а я тут немного приберу.
Вениамин взял свой нехитрый инструмент и пошёл дальше, убирать оставшиеся конюшни. Так закончилось его первое знакомство с ослицей.
Авдоткин был человек немолодой, одинокий. Он уже разменял шестой десяток. Семьи, как таковой, у него никогда не было. Ну, как-то, не сложилось. Конечно, когда-то давно, в юности у него была девушка, возможно, он её и любил по-своему. Да, он дарил ей цветы, ходил с ней в кино, на танцы. Но, однажды, эта девушка встретила другого парня, красивого и стройного и, забыв обо всём на свете, влюбилась в него по уши и ушла с ним навсегда. Для Вени это был жестокий удар. Он долго страдал, но никогда не показывал этого никому. Он считал, что настоящий мужчина должен переносить такие трудности сам, в одиночестве. Но такое поведение, ещё сильнее усугубили в нём те черты его характера, которые и так не красили его. И, в конце концов, он стал ещё замкнутей, ещё нелюдимей. Под влиянием этих негативных обстоятельств, он постепенно стал думать, что все женщины такие коварные и лживые, и обманут его в любой момент. Со временем, успокоившись, он стал понемногу понимать, что все его рассуждения и категорические выводы несправедливы, наивны, что есть на свете и хорошие женщины, которым можно доверять и, даже любить их, но он ничего не мог поделать с собой. Глубокая душевная рана разворотила его тихий и робкий внутренний мир и теперь, ни о каком позитиве не могло быть речи. Но, самое главное и обидное во всей этой истории было то, что в первую очередь, от всего этого, страдал только он сам. Как бы это не прискорбно звучало, но в душе, он так и остался на всю жизнь робким, неуверенным мальчиком, который так и не смог стать мужчиной.
Осуждать его девушку, конечно, глупо. Ведь она тоже имела право на счастье. Она сама вольна была выбирать себе человека, с которым свяжет свою судьбу. И к тому же, если быть до конца честными, то и сам Веня не был эталоном красоты. Даже в молодости, его нельзя было назвать симпатичным, а не то, что красавцем. До эталона красоты ему было очень далеко. Это был невзрачный паренёк с некрасивым лицом и к тому же ещё немного сутулый. А любая девушка, даже самая дурнушка, мечтает, пусть даже в тайне от всех, найти себе принца-красавца, ну на крайний случай не урода. Поэтому его девушка, почуяв, что ей подвернулась более подходящая партия, ни на миг не сомневаясь, бросила его и упорхнула с этим красавцем, а Веня остался один. Безусловно, мне очень жаль его, но такова жизнь, таковы законы природы. Любая самка выбирает себе партнёра, чтобы её потомство было лучше. И люди, я думаю, не на много дальше ушли в своём поведении, от мира природы. А Веня в этом плане не мог соперничать с этим парнем и поэтому остался таким бирюком. Даже если теоретически предположить, что эта девушка была бы столь принципиальной и осталась верна ему, то всё равно из этого, я думаю, не вышло бы ничего путного. Ну, вышла бы она за него замуж, родила бы ему детей и что дальше? Унылая однообразная жизнь. Её постоянно терзали бы муки разочарования, что она упустила свой шанс, своё счастье, и посвятила свою жизнь этому неудачнику. От такой жизни она постепенно превратилась бы в мегеру и, постоянно, терзала и пилила бы бедного Веню, пока не загнала бы его в гроб. Но это лишь моё субъективное мнение, возможно у них судьба сложилась бы совсем иначе, но довольно об этом. Сложилось так, как сложилось.
С возрастом Веня успокоился, у него появились подруги, но та рана так и не зажила в его душе до конца. Ему всё ещё казалось, что эти женщины коварно обманут его, и бросят в самый неподходящий момент. Фактически, у него сформировался комплекс каких-то фантомных страхов и опасений, которые никак не давали ему возможности начать всё с начала, с чистого листа: завести себе семью, новых друзей и зачеркнуть всё прошлое. Прошлое, как тяжёлая, семипудовая гиря висело на нём, отравляя его и так невеселое существование. Если капнуть глубже, то все эти болячки формировались в его душе ещё в детстве. В целом, это были результаты того, когда женское начало доминирует в воспитании ребёнка, особенно мальчика. С самого рождения среди тех, кто участвовал в его воспитании, образовании львиную долю составляли женщины. Отсутствие твёрдого, уверенного мужского начала, в конце концов, привело к таким плачевным последствиям. Инфантильность - вот одна из главных причин его неудач и просчётов. Неумение быть более требовательным к себе, ответственным к поставленным задачам, к обязанностям, смело брать инициативу в свои руки, не пасовать перед трудностями, отсутствие практичного и разумного взгляда на житейские вещи. Не умение в определённых моментах жизни проявить благородство, мужество или, когда понадобится, деликатность, а где надо настойчивость и твёрдость, или даже хитрость и ловкость. Ему не объяснили, не дали понять, что женщины часто любят нестандартные подходы, экспромты. Девушки любят необычных, оригинальных, ярких, уверенных в себе людей, а не закомплексованных, безликих типов. Всего этого он не знал и не умел. Понятия его были прямолинейными и наивными. Если бы в детстве ему больше объясняли практическую сторону обыденной жизни, что семейная жизнь это не только цветы и танцы, больше уделяли внимания воспитанию действительно мужских черт характера, то он не блуждал бы сейчас в этих лабиринтах жалости к себе, и скорби над своей неудавшейся, убогой жизни.
Размышляя над всеми этими вопросами, Вениамин постепенно и сам понял многое из того, что пережил. Но, тем не менее, он никак не мог перебороть себя. Недоверие, скрытое враждебное отношение к женщинам у него осталось навсегда. Женщины дружили с ним, пытались выйти за него замуж, но глухая стена этого недоверия сводила все их попытки на нет. А всю свою нерастраченную нежность, привязанность и любовь он дарил единственным существам, которых страстно любил, беззаветно им верил и боготворил. Лошади были для него всем. Он знал, что эти грациозные благородные создания никогда не предадут, не обманут его. Никогда не сделают ему больно, не заставят страдать. Работая в этих конюшнях, общаясь с лошадьми, он всё больше и больше проникал в их мир, их сознание и, постепенно стал многое понимать в их жизни.
И вот в этот прекрасный мир лошадей, который окружал Вениамина уже столько долгих лет, попадает странное существо. Оно не столь красиво и грациозно, как лошади, оно не вызывает восхищения и восторга, как те скакуны, к которым он привык здесь. Но всё равно, что-то неуловимое влекло Веню к этому животному. Что именно, он никак не мог разобрать. Ослица постепенно и неумолимо стала завладевать сознанием и чувствами Авдоткина. Он всё чаще думал о ней. Размышлял над её судьбой. Незаметно, он стал всё больше и больше уделять ей внимания.
Так, незаметно, Авдоткин нашёл в лице этой ослицы собеседника, которому, не таясь, мог доверить все свои сокровенные мысли и чувства. Каждый день, приходя к ней, он, незаметно для себя, тихонько разговаривал с ней. Ослица безмолвно стояла и молча внимала его речам. Машинально убирая стойло, он рассказывал ей обо всём, что накипело у него в душе за последнее время. Несправедливости жизни, плохая погода, грубость, беспардонность, бесчувствие соседей, случайных людей, коллег по работе, да мало ли чего. О деликатности и каких-то душевных отношениях между людьми в этой постылой жизни, он давно уже забыл. Иногда, ему казалось, что люди не способно так глубоко чувствовать, он даже уже стал сомневаться, что такие чувства вообще могут быть на свете, что люди, вообще могут иметь такие свойства. Сам не ведая того, он вскоре стал замечать, что желание поговорить с этим животным, становилось для него просто жизненной необходимостью. Каждое утро, наскоро позавтракав в своей холостяцкой квартире, он быстрее бежал на остановку, чтобы скорее добраться до работы.
Когда он добирался до стойла ослицы, то испытывал какое-то нравственное, даже физическое удовлетворение и радость. Животное тоже уже по-другому смотрело на Авдоткина. Впервые, наверное, за всю свою долгую, нелегкую жизнь, она почувствовало к себе такое тёплое, гуманное отношение. Она преобразилась. В её, когда-то потухших, как холодный пепел на пожарище глазах, впервые засверкали какие-то живые весёлые огоньки. Она стала живей, энергичней, даже немного озорной. Это радовало Авдоткина. На его хмуром, некрасивом лице, в такие минуты появлялась скупая, душевная улыбка, от которой всё расцветало вокруг. Ухаживал он за своей новой пассией основательно. Неистово чистил, скрёб, мыл. Постепенно, ослица из замученного, неухоженного, некрасивого существа стала преображаться. Шерсть на ней заблестела, формы округлились и приняли более привлекательный и респектабельный вид. Её, просто, нельзя было узнать. Из гадкого утёнка, Авдоткин сотворил настоящее чудо. Как-то раз, после планёрки. Антонина вскользь заметила Вениамину:
- Ты чё, Веня, на свадьбу готовишь свою ишачку?
Авдоткин, молча снёс эту шутку и ушёл к себе. Общаясь со своей ослицей, Веня понимал и чувствовал, что необходимо придумать ей имя или кличку. В его сознании она ассоциировалось уже с каким-то одушевлённым разумным существом. И отсутствие имени сильно портило ему эту картину. Но какое ей дать имя, он не мог никак придумать. То, что она вскоре улетит в Англию, накладывало отпечаток на все имятворчество Авдоткина. Он думал, что надо обязательно придумать имя, связанное с этим островным государством. И вот, переварив и преодолев в себе все свои сомнения и тревоги, он в один прекрасный день решил всё-таки, спросить у кого-нибудь совета. Перебрав в уме всех кандидатов на это ответственное задание, он снова остановил свой выбор на Тоне. Женщина она хоть боевая и взбалмошная, но в этом деле, думал он, наверно, что-нибудь да посоветует. На другой день, выбрав подходящий момент, когда все закончат свои основные работы, и, сходив на обед, сядут где-нибудь, он и подойдёт к Тоне. Авдоткин правильно рассчитал, что именно после обеда, в минуты наиболее располагающие к душевной беседе, нужно будет спросить у Тони об этом. Выждав удобный момент, он, как бы невзначай, подошёл к Тоне и спросил:
-Тонь, что не передумала в Англию то лететь? - стараясь шуткой расположить её на откровенность спросил Авдоткин. Но реакция Тони оказалась совершенно противоположной:
-А кто меня там ждёт? Нужна я там больно кому. Авдоткин, а чё, причеши меня, приласкай и отправь в Англию вместо своей ишачки. Я не гордая, полечу. Глядишь за лорда там, какого-нибудь выскочу. А, Авдоткин. Чё молчишь? Небось, жалко стало, свою ишачку? А меня тебе не жалко?
Антонина испытующе посмотрела на Авдоткина. Под этим испепеляющим взглядом, весь его боевой задор испарился как белый дым, а грандиозный план, который он с такой тщательностью готовил на протяжении стольких дней, рухнул, как карточный домик. Авдоткин стоял перед Тоней, и не знал, как продолжить дальнейший разговор. Он переминался с ноги на ногу и с виноватым жалостливым видом смотрел на эту женщину. Вот она открытая, сильная, смелая, уверенная в себе стоит перед ним и смеётся ему в лицо. А он, как жалкий школьник, который не выучил уроки, стоит перед ней, и что-то мямлит себе под нос. Антонина хорошо знала Авдоткина и, видя его крайне бедственное положение, сменила гнев на милость. Потерянный, жалкий вид Вени остудил её разгневанное сердце, и она, уже более мягче, спросила его:
-Чё, Веня, случилось что?
Вениамин, сбитый с толку её резким и неожиданным ответом, даже на миг растерялся и забыл, о чём же хотел её спросить. Он глупо стоял перед ней и не мог вымолвить ни слова. Тоня, тронутая таким непосредственным, почти детским поведением своего коллеги, даже в тайне пожалела о своей бесшабашной атаке на него. Её взгляд подобрел, глаза заискрились какими-то ласковыми и нежными огоньками:
-Веня, ну говори же, что ты хотел спросить?
Вениамин оглушенный, обескураженный не мог вымолвить ни слова. Он думал, что сейчас, именно теперь, не стоит говорить на эту тему. Лучше об этом спросить в другой раз, потом, когда всё успокоится. Он чувствовал, что со своими вопросами он здесь совсем ни к месту. Кому интересны его глупые, никому ненужные заботы. Прозвище для какого-то осла. Да это просто чушь какая-то. Не зная, как выпутаться из такого пикантного положения, он растерянно посмотрел по сторонам и неуверенно пробормотал:
-Да нет, Тоня, я просто так, пошутил. Ты не обижайся, ладно.
Он был таким потерянным, обескураженным, что Тоня не выдержала и решила приободрить его:
-Веня, да не полечу я в Англию. Пусть хоть сама королева зовёт меня к себе в гости. Сначала, мы твою ослицу отправим, а там видно будет. Глядишь и подфартит. Веня, а как ты её зовешь? Небось, и имя ей уже нежное придумал. Ну-ка выкладывай, как ты там её ласково зовёшь, когда гладишь и чистишь?
Веня смущённый стоял перед Тоней и глупо улыбался. Вопрос Тони сам подвёл этот разговор к теме, которую и хотел он разрешить. Чувствуя, что подходящий момент настал, Веня более уверенно заговорил:
-Да нет, ещё не придумал. Она ведь в Англию полетит, а я английских имён и кличек не знаю.
-А что там знать. Вон у них всякие овечки Долли, да Колли. Можешь Пэгги или Мэгги назвать. Не бойся, Веня, выбирай любое. Никто не осудит тебя за это.
Вениамин неуверенно посмотрел на Тоню и улыбнулся. Тени каких-то приятных и хороших мыслей промелькнули на его лице. Глаза его засверкали. Как он ни старался сдерживать себя, блаженная улыбка расползалась на его лице, растягивая губы в стороны. Тоня с улыбкой смотрела на него и прекрасно читала на его бесхитростном лице всё.
Вениамин, так же улыбаясь, не спеша, пошёл к себе. Разговор с Антониной, её резкий отпор, затем, примирение и тёплое душевное участие, английские прозвища животных, всё это смешалось в его душе. Он шёл и не мог все это упорядочить в своём сознании. Мысли его путались, он был возбуждён. Сам того, не сознавая, он шёл к своей ослице, чтобы поделиться с ней этими переживаниями.
Ослица встретила его молча, лишь раз мотнула головой. Вениамин подошёл к ней, погладил по шее, и ласково посмотрел ей в глаза:
- Ну что ты молчишь? Поела овса? А я вот тебе имя придумал. Назовём тебя Долли. Ты ведь теперь в Англию полетишь. А там, сама понимаешь, с нашими именами далеко не уедешь. Англия есть Англия. Там живут англичане. И имена у них, сама понимаешь, английские. Я бы, конечно, дал бы тебе наше, но, извиняй, не могу. В Англии с нашинским, засмеют тебя, наверное, затюкают. Поэтому, не обессудь, поедешь с англицким. Ну у них имена тоже не плохие. Я бы даже сказал, какие-то благозвучные, Долли-и.
Авдоткин замолчал на мгновение. Затем, склонив голову на бок, посмотрел вверх и медленно произнёс:
-Долли-и... А что, я бы сказал, даже очень не плохо.
Веня ещё несколько минут простоял возле ослицы, упражняясь в красноречии. Ослица молча внимала его патетическим речам и постепенно прикрыла глаза. Вениамин, вскоре, растратив весь свой сценический запал, оставил ослицу одну.
Уже стемнело, когда он вышел на улицу. Уверенной походкой он прошёл на знакомую остановку. Людей вокруг становилось всё больше и больше. Бега закончились, и толпы, жаждущих азартных ощущений и больших денег, как бурный поток хлынули из ипподрома на улицу. Веня вышел из служебного входа и поэтому, на несколько секунд опередил эту гудящую, орущую ораву. Прекрасно зная, чем ему грозит любое промедление, он, не мешкая, быстро шмыгнул в подъехавший автобус и юркнул на свободное место, где-то в конце салона, возле шумящих и громко спорящих между собой молодых людей. Он удобно уселся у окна и, прильнув к стеклу, больше не обращал внимания ни на кого. Автобус тронулся, а он молча смотрел, как за стеклом, как в калейдоскопе, перед его взором мелькали картины большого города, одна причудливей другой. Он пристально глядел на эти красивые фонари, широкие проспекты, до отказа забитые автомобилями, на эти огромные причудливые дома, а мысленно улетал куда-то, где совершенно тихо и чисто, где никто не шумит и не спорит, где никто никому ничего не хочет доказать, что он лучше и удачливее чем он. Так незаметно, со своими тихими безобидными мыслями он доехал до своей остановки. Это был один из тех прекрасных, неповторимых вечеров, которые иногда провидение посылает людям. Авдоткин, в необыкновенно приподнятом настроении, зашёл к себе домой. Позже, уже сидя у телевизора, он, нет-нет, да и вспоминал прошедший день, и благодушная улыбка мелькала на его простодушном лице.
Утром, Вениамин, как всегда, рано утром, был уже на работе. Взяв, свой нехитрый инструмент он не спеша, шёл по длинному коридору, и навстречу ему вышел Нужников. Поравнявшись с ним, Нужников с ехидством спросил:
- Что, Авдоткин, попрощался со своей ишачкой? Улетает она на днях, так что иди, потискай её напоследок. Больше ведь тебе тискать то не кого.
Нужников вызывающе, с насмешкой, посмотрел на Веню, как на существо низшего порядка, даже недостойное его царственного внимания. Вениамин молча посмотрел на него и пошёл дальше. Что-то тревожное и пугающее закралось ему в душу. Весь день эта смута и сердечная маета терзали его. Что-то неопределённое, тяжёлое целый день давило на него. К вечеру, совершенно измотанный, он, наконец, добрался до своей Долли. Ослица молча стояла у себя в стойле и равнодушно взирала на этот суетный мир. Вениамин зашёл к ней, и устало сел в углу. Несколько минут он молча смотрел на животное, а потом медленно заговорил:
-Скоро, значит, полетишь. Это хорошо.
Он снова замолчал и, опустив голову, о чём-то задумался. Немного погодя, он посмотрел на ослицу и, более оживлённо заговорил:
-Знаешь, а я буду тебя называть Оля. Понимаешь, там пускай зовут тебя Долли, а здесь пока ты будешь Оля. Мне так как-то привычней.
Он снова замолчал, как-будто собираясь с мыслями, а затем неторопливо стал ей тихо что-то рассказывать:
-Скоро, опять полетишь, только теперь на самолёте, в самом настоящем бизнес классе. Ты ведь теперь личность известная, всё-таки. Вон, даже знаменитые артистки и политики о тебе говорят. Со всеми удобствами полетишь. А наши, теперь значит, чтобы пыль в глаза пустить, тебя так и отправят, мол: вот как мы любим братьев наших меньших. Ну да ладно. Всё это мелочи. Я вот что хотел тебе на прощание сказать, как прилетишь в Лондон, это столица ихняя, выгрузят тебя, отправят куда следует. Вот тут, Оля, не плошай, подойдут к тебе важные люди, господа всякие и спросят: как мол, долетела, как здоровье, не болит ли что-нибудь? А ты не робей, скажи им: долетела, мол, хорошо, слава богу, без происшествий. Со здоровьем, тоже всё нормально. Раньше, бывало, покалывало в боку, зубы болели, да вот спасибо одному хорошему человеку, который за мной ухаживал. Если бы не он, как знать:
долетела бы я до вас или нет?
И Авдоткин весело, с озорством, посмотрел на ослицу. Глаза его заискрились, и он сам весь засиял от радости и вдохновенья, которые вдруг посетили его. Он встал, подошёл к ней и продолжил:
-А этот человек, скажи, живёт там, откуда я к вам прилетела. - Тут Веня поднял правую руку и, махая торчащим указательным пальцем, горячо заговорил. - Да, да, обязательно, скажи там, мол, есть такой сякой Веня Авдоткин - добрый и отзывчивый малый. Ты, Оля, не робей там, так и скажи прямо, мол, Авдоткин Веня. Расскажи им, что люди есть у нас всякие: и хорошие, и плохие. Но, обязательно, скажи, что хороших больше. И попроси, чтобы эта мадам артистка не обижалась, зла не держала на нас. Всякое бывает на белом свете. Ну, пустили тебя разок в небо, ну и что с того? Убыло от тебя что ли? Зато в небе побывала, и вот теперь в Англию летишь. Не каждому в жизни такая удача и счастье светит. Вон, даже у нас, многие уже от зависти лопаются. Я вот, Оля, тебе честно скажу, что даже на самолёте не летал, не то, что не парашюте. Оль, скажи, как там, в воздухе то было, страшно?
Ослица молча стояла на дощатом полу, понуро опустив голову, согнув заднюю левую ногу, прикрыв глаза веками и свесив длинные уши в стороны. Веня на минуту замолчал, посмотрел по сторонам, громко крякнул и встал:
-Да-а, засиделся я что-то, Оля, с тобой, а работа стоит. Ну ладно, я пойду, приберу тут кое-где, а ты отдыхай, набирайся сил перед полётом, не буду больше мешать тебе своей болтовнёй.
Авдоткин засуетился, собираясь уходить, как рядом послышались шаги и говор людей. Он поднял голову. Прямо перед ним стояли Хлопов и Нужников.
-Что, Авдоткин, на дерби своего ишака готовишь? Молодец, ничего не скажешь. Чисти, чисти, глядишь - приз возьмёт твой ишак - первое место! - прямо, со злостью, глядя сквозь прищур век на Авдоткина, сказал крупный, сильный мужчина в тёмных роговых очках. Это был Хлопов. Веня, чувствуя на себе этот испепеляющий взгляд серых, холодных, жестоких, безжизненных глаз, сразу сник и как-то растерялся. Хлопов, продолжая сверлить Авдоткина глазами, безжалостно давил на него своими тяжёлыми, колючими словами:
-Вот гляжу я на тебя Авдоткин и думаю: с виду вроде ты нормальный, а присмотришься: то ли дурак, то ли прикидываешься?
-Нет, Исаич, он только прикидывается, то есть только учится, - противно хихикая, заискивающе глядя Хлопову в глаза, заговорил Нужников. В эту минуту он испытывал необыкновенный восторг и наслаждение от того что, на его глазах, унижают тихого, безответного, но независимого, порядочного и честного человека, и торжествует жестокость и грубая сила.
Веня, как-то неуверенно посмотрел на Хлопова и, стараясь замять этот неприятный разговор, невнятно пробормотал:
-Ну, чистить же надо. Вот и чищу.
-А кто тебя, ослиная твоя башка, просил чистить этого. Твоё дело - лошади. Понял! А этот ишак - явление временное, квартирант он у нас. Вот улетит в свою Англию, там и будут чистить его лорды, да мадамы всякие.
Хлопов зло усмехнулся и продолжил:
-Ишака они пожалели. Есть там одна с..., защитница хренова.
-Исаич, а ведь я ему не раз говорил, что время зря тратит на эту. А он ведь упёртый, как осёл, не объяснишь ему, - криво улыбаясь, поддакивал Хлопову Нужников.
Хлопов молча посмотрел на Авдоткина, затем перевёл свой тяжёлый взгляд на Нужникова, жевалки на скулах у него надулись, он зло усмехнулся и, повернувшись, решительно пошёл прочь. Нужников засеменил вслед за ним. Авдоткин смотрел им вслед и, невольно, эта сцена напомнила ему один эпизод из мультфильма "Маугли". Перед его мысленным взором встала картина, где коварный и мстительный тигр Шерхан, не спеша, уходит с совета волчьей стаи, а шакал Табаки вертится возле его ног и гнусаво повторяет: "А мы уйдём на север". Эта сцена так ярко появилась в его воображении, что он, невольно улыбнулся. Но суровая реальность была столь прозаичной и жестокой, что он сразу забыл эту картину и отвернулся от них. Хлопов и Нужников были столь отталкивающие и непривлекательны, что даже сравнение их с такими отрицательными героями бессмертного произведения Редъярда Киплинга было бы для них большой честью.
После этого разговора с Хлоповым Авдоткин сразу почему-то вспомнил тот вечер, накануне знаменитого забега, где Дарси впервые дал сбой. Было это под вечер. Веня уже управился со своей работой и, напоследок, решил заглянуть к Дарси. Жеребец радостно приветствовал его, так как знал, что Веня никогда не приходил к нему с пустыми руками. Авдоткин пошарил рукой в кармане и протянул жеребцу кусочек сахара. Дарси с аппетитом съел лакомство и, сверкая белками глаз, весело посмотрел на Веню. Он с блаженной улыбкой на лице подошёл к коню и ласково похлопал его по шее. Жеребец всхрапнул и с благодарностью посмотрел на Авдоткина.
-Дарси, Дарси, - хлопая коня по шее, довольно говорил Авдоткин. - Молодец, красавец. Что? Завтра задашь перцу этим неудачникам. То-то, пусть знают наших! А то, Принц, Принц. Да куда там какому-то Принцу тягаться с тобой, - радостный, с чувством превосходства говорил Авдоткин.
Вдруг он услышал отдалённый шум шагов и чей-то говор. Люди приближались к нему, и разговор их вскоре, он смог отчётливо разобрать. Люди говорили в полголоса, и в их речи, интонации явно чувствовалось какое-то напряжение.
-Евгений Витальевич, так это же уже на всю жизнь. Считай, и нет коня больше, - узнал он неприятный знакомый голос.
-Хлопов, а ты для чего здесь торчишь? - послышался уверенный, слегка раздражённый, высокомерный, сильный голос. - Чтобы голову мне морочить. Я для чего тебя здесь держу? На рожу твою поганую смотреть что ли? Я сказал, люди ставят на Принца. И чтобы завтра всё было чисто и аккуратно.
Шаги снова стали удаляться, и разговор вскоре затих где-то вдали. Авдоткин стоял в полном молчании в каком-то оцепенении. Что-то холодное, липкое, неприятное медленно поползло по нему вверх. Он посмотрел на Дарси, тревога и страх сковали его сердце своей железной хваткой.
Авдоткин всё ещё стоял возле своей ослицы, а мысли его улетели куда-то далеко, туда, где перед его мысленным взором вставала одна и та же картина. Раньше, когда выступал Дарси, он никогда не пропускал ни одного забега с его участием. Обычно, в такие дни на трибунах негде было яблоку упасть. Всё было забито до отказа. Везде, где это было возможно, стояли, сидели, и даже висели люди. Страсти были накалены до предела. Даже воздух, казалось, был насыщен этим нервозным, взрывоопасным состоянием. После начала забега, когда жокеи со своими лошадьми, еле различимые, в покрытой пыльной завесой дали, приближались к заветной цели, наступал один из главных моментов этого зрелища. В такие минуты шум, гомон, шорох и всякое движение на трибунах замирало. Все пристально всматривались в даль, туда, где в дымке или в клубах пыли к ним приближались участники забега. Трибуны, как единый организм, в полном молчании с трепетом следили за тем: кто же появится первым? В такие минуты можно было даже услышать, как где-то рядом просвистел ветерок, или какой-то воробушек прочирикал свою нехитрую песенку. Но никто не обращал внимания на такие мелочи. Все, как заворожённые, сидели молча и, напряжённо вглядывались в даль. Странно было видеть, как сотни, тысячи людей сидели на скамьях амфитеатра в нервном напряжении, в полнейшей тишине. Они усиленно вглядывались в даль, и тень каких-то глубоких шекспировских страстей блуждала на их сосредоточенных лицах. Даже редкие маленькие дети, пришедшие с отцами на бега, подчиняясь всеобщему гипнозу, прекращали свои капризы, шумную возню и игры. Но вот, то у одного, то у другого, из тех, кто пристально всматривался в даль и успел уже отведать запретного зелья, не выдерживали нервы. Проходила ещё минута, другая и, наступал момент, когда такие индивидуумы начинали что-то невнятно бормотать, выкрикивать какие-то слова, фразы, зачастую, перемешанные с густой, смачной бранью и, при этом, сильно жестикулировали руками. Окружающих это сильно раздражало и, после злых окриков, а иногда, даже чувствительных тычков и откровенных тумаков, эти типы умеряли свой несносный характер и подчинялись воле большинства.
В такие минуты, Авдоткин замирал. Он всегда, всё это, снова и снова, переживал, как в первый раз. Сколько бы раз он ни присутствовал на этих бегах, всё равно, он испытывал одни и те же чувства. И так, не побоюсь этого сравнения, было со многими, кто присутствовал здесь. Конечно, были тут и свои оппортунисты, но процент их был столь ничтожным в общей массе болельщиков, что они, ровным счётом, ничего здесь не значили. Но вот, уже видны участники забега. Кони, раздувая ноздри, бешено несутся вперёд. Их гривы развеваются на ветру. Жокеи в тёмных очках, в защитных шлемах, уверенно держатся за вожжи, стараясь подбодрить своих скакунов. Трибуны оживают. Сначала тихо, по ним проходит слабый шум, который возбуждает толпу. Затем, то тут, то там раздаются отдельные, истошные голоса, плавно переходящие в душераздирающий крик. И вот, трибуны не выдерживают, и воздух сотрясает многотысячный человеческий ор.
Кавалькада стремительно несущихся лошадей с людьми в колясках, неумолимо приближается к трибунам. Трибуны ревут, неистовствуют. Некоторые, особо экзальтированные граждане, не выдерживают такого накала и напряжения человеческих страстей, что впадают в экстаз. Наступает кульминация всего этого действа. Даже, казалось, самый тупой, лишённый всякого азартного чувства человек, не выдержал бы такого накала страстей. И тут происходит то, ради чего многие из болельщиков пришли на эти бега. Совершенно чёрный, как ворон жеребец без всяких усилий, спокойно, ни на шаг, не сбиваясь со своей иноходи, уверенно выходит вперёд. Он бежит прямо перед трибунами и, легко оставляет всех остальных далеко позади.
На трибунах творится что-то невообразимое. Все стоят. Все что-то кричат. Кто-то не может скрыть своей радости и обнимает всех вокруг. Кто-то громко стонет и не скрывает своих слёз. Этого, просто, нельзя описать. Чёрный жеребец, широко раздувая ноздри, стремительно несётся к заветной черте. Голова его гордо приподнята, широкая могучая грудь бурно вздымается, грива развивается на ветру, уши прямо торчат вверх, рот приоткрыт, глаза горят. Пена клочьями покрывает его круп и бока. Он бежит и, кажется, что это сказочный мифический конь ворвался в нашу жизнь, и творит тут свои необыкновенные чудеса.
То, что творилось в такие моменты на трибунах, не поддаётся никакому описанию. Это был просто какой-то кошмар. В такие минуты, Веня всегда стоял на одном и том же месте, в нише под трибунами для прохода лошадей. Он с волнением вглядывался в черты любимого, обожаемого существа и, с замиранием сердца ждал: вот, именно сейчас, именно перед трибунами Дарси споткнётся и упадёт. Но проходила секунда, другая, а великолепный, ослепительно чёрный жеребец, как волшебное, сказочное, нереальное видение, как в тумане проносился перед его замутнённым взором и, вскоре, исчезал за телами других лошадей и жокеев где-то там, за финишной чертой.
Совершенно разбитый, но безмерно счастливый, Авдоткин тихо поворачивался и шёл к себе, чтобы ещё раз полюбоваться на этого коня, на это уникальное чудо природы, которое было послано людям, чтобы они могли насладиться его прелестью и ещё раз осознать для себя то, как прекрасна и щедра земля, создавшее такое неповторимое совершенство. Авдоткин шёл и не замечал и не слышал ничего вокруг. Он был так поглощён теми неуловимыми мыслями и чувствами, которые овладевали им в такие минуты, что просто был не в состоянии что-либо замечать вокруг.
Авдоткин встрепенулся и с удивлением посмотрел вокруг. Чудесное видение исчезло, и он опять вернулся в этот постылый, бездушный мир. Ослица молча стояла рядом с ним и равнодушно смотрела куда-то вниз, слегка прикрыв глаза веками. Авдоткин взял свой инструмент и пошёл работать. Эти воспоминания ещё сильней разбередили в его сердце ту незаживающую рану, от которой он всеми силами старался избавиться, а при возможности вырвать из себя эту невыносимую непосильную боль, и отбросить её куда-нибудь далеко, чтобы никогда не вспоминать о ней. Но они, эти воспоминания, настойчиво, не взирая, ни на что, снова и снова, возвращались к нему в самый неподходящий момент, напоминая ему о том времени, когда он был счастлив, и жизнь его была наполнена глубоким эстетическим и эмоциональным содержанием и смыслом. Теперь, осознавая, что всё это уже прошло безвозвратно, навсегда, и никогда больше нельзя будет вернуть то волшебное, чудное время, он впадал в такое дикое, невыносимое отчаяние, что порой, ему хотелось просто закричать от этой нечеловеческой тоски и муки.
Хлопов был на другом краю этой безвыходной замкнутой цепи. Он не хуже, а может, быть и лучше чем Авдоткин, разбирался в лошадях. Лошади, как и для Вени, были для него единственным и на всю жизнь выбранной темой, даже, не побоюсь этого сравнения - музой всей его жизни. Он боготворил их. Но, обладая железным характером, он умело всё это скрывал. Его гнобило, снедало чувство, которое с каждым днём становилось всё отчётливей, всё выпуклей. Размышляя над прошедшим, он всё глубже и глубже осознавал, что совершил невиданное, неслыханное злодеяние, которому нет, и не может быть никакого оправдания. Он чувствовал, что никогда уже больше, не сможет свободно и прямо взглянуть на этот мир. Печать неискупимой, неисправимой вины легла на его чело навсегда.
Иногда, острота этого чувства на мгновение отступала, и он, грешным делом, думал, что всё прошло, что это только его мимолётная слабость, хандра. В такие минуты он неуверенно начинал думать, что он сильный человек и справился с этой душевной болячкой. Но, проходило определённое время, и всё вновь возвращалось на круги своя. Муки совести с удвоенной силой налегали на него и безжалостно терзали его.
Обладая недюжинной силой воли и великолепным физическим здоровьем, он продолжал упорно сопротивляться этому, неожиданно свалившемуся на него несчастью. А неуловимые, но отчётливо видные признаки грядущего душевного коллапса и катастрофы неумолимо надвигались на него. В такие минуты невиданного, чудовищного душевного напряжения он входил в разлад со своими жизненными принципами, принципами, которые сформировала среда, среда, где он помимо своей воли родился и вырос.
Хлопов был сирота. Потеряв в раннем возрасте мать, а затем и отца, он попал в детдом. Порядки, которые царили там, не способствовали тому, чтобы у него сформировались гуманные, цивилизованные взгляды на жизнь. Всё что он вынес из того, что там видел и слышал, и чему его учили окружающие сверстники, старшие ребята, воспитатели, учителя, сводилось к одному жестокому, но простому правилу: в этом мире выживает и побеждает только сильнейший. Проявление доброты, гуманности и других деликатных чувств, считалось там признаком слабости и непозволительной роскоши. Всё что он усвоил, выйдя из детдома, - это то, что в любых условиях, не взирая ни на какие трудности и лишения, надо всегда держать себя в руках и ни на миг не расслабляться. Он прекрасно знал, что любая слабость - это плюс для твоих врагов. Второе, такое же железное житейское правило: никогда не упускай шанс, который тебе даёт жизнь. Всегда может, случится так, что это - уже последний твой шанс! Поэтому, отбросив в сторону всякую моральную, этическую канитель, используй этот шанс на полную катушку. Но эти циничные постулаты подверглись серьёзным испытаниям, когда он попал в армию. Понадеявшись на свою физическую силу и твёрдость характера, он там переступил закон и попал в дисциплинарный батальон. Два лишних года проведённых там, заставили его на многое смотреть иначе. И, вернувшись на гражданку, он стал более осторожным и осмотрительным.
А в те времена, когда Хлопов был ещё мальчишкой-подростком, он не вдавался во всякие подробности. Он жил тем, что у него происходило перед глазами. На глубокие размышления и анализ того, что происходило вокруг, у него не было никакого времени. Жизнь неслась вокруг него с бешеной скоростью, как ослепительный, быстро меняющий картинки калейдоскоп. Он просто не успевал, даже толком рассмотреть, что это были за картинки, а не то чтобы, хоть немного, вникнуть в суть этих вещей. Он жил тем, что ему диктовала окружающая среда, чисто механически: где надо нагнуться, где подскочить, где лживо улыбнуться и т. д. Рядом с ним не было умного порядочного старшего товарища, кто бы мог ему объяснить суть тех или иных явлений или предметов, объяснить, что жизнь человека, может строится, совсем по иному. Он жил, и всё более и более доверялся своим инстинктам, которые всё дальше и дальше уводили его в глубь безвыходного пагубного лабиринта.
Из всего того, что он видел и пережил там, в детдоме, чаще всего он вспоминал одну прекрасную летнюю ночь. Это было давно. Стояла небывалая, июльская жара. Всё вокруг, просто изнывало от этого невыносимого зноя. Даже в тени, не было спасения от этого пепелища. Пашка Хлопов, как всегда, был заводилой среди своих сверстников. В тот день, в кругу избранных, где Пашка был не последним человеком, было решено: вечером они идут на речку, порыбачить и отдохнуть. Сказано - сделано! Вечером, после отбоя, группа сорванцов, через окно, минуя охранника-воспитателя, рванула на речку. Да, это было действительно нечто. Благополучно, миновав все преграды, шайка удальцов быстро неслась по улицам провинциального городка вниз, туда, где под густыми кронами прибрежных тополей, тальников и ив, текла тихая, спокойная речка.
Они бежали по тихим улочкам родного городка, и необыкновенная радость наполняла их изнутри. Впереди их ждало необыкновенное приключение: рыбалка, купание, что может быть лучшим для таких подростков, как они. Ну вот, и последние покосившиеся домишки этого городка остались уже позади. Впереди, открытое ровное поле, буйно заросшее густой высокой травой. Запах полыни, особо сильный вечером, когда спадает дневная жара, когда сырость и прохлада с реки медленно и неуклонно заполняет все низины вокруг, просто дурманит голову. Они бегут по пыльной просёлочной дороге, а вдали, уже виднеются густые кроны деревьев, под таинственной сенью которых, небольшая степная речка плавно несёт свои тихие мутные воды в алую бесконечность вечернего заката. Как хорошо в такие минуты на берегу этой реки. Вокруг так тихо и, кажется, что ты находишься в каком-то помещении, и что вокруг всё это ненастоящее, а просто нарисованное. Изредка, буйные струи непокорной реки закручиваются в небольшие водовороты у самого берега, при этом недовольно что-то бурчат. Затем они исчезают, и лишь монотонный рокот воды, плавно перекатывающийся по невидимым подводным камням, напоминает тебе, что рядом с тобой течёт река.
Вот и солнце уже давно скрылось за густыми деревьями, которые буйно разрослись на берегах этой тихой живописной реки. Смолк многоголосый птичий гомон, который весь день наполнял речную пойму своим разноголосым звоном. И лишь неутомимая река, время от времени, нарушала эту идиллическую тишину рокотом своих непокорных волн, которые, грозно ворча, закручивались в воронки и буруны, наполняя водную поверхность реки однообразной рябью. Ребята беззаботно купались и плескались в тёплых и мутных водах реки. Громкие крик, визг, плеск воды далеко разносились по руслу реки, многократно усиленные речной водой и эхом.
На берегу реки там, где они купались, росло большое ветвистое дерево. Ствол его был таким толстым и большим, что для того, чтобы обхватить его, нужно было троим ребятам взяться за руки, и хорошенько потянуться, чтобы замкнуть цепь. Над землёй, в метрах в трёх, это дерево разделялось на несколько более тонких стволов, которые хаотично разбегались в разные стороны, чтобы максимально распределить свою крону в этом пространстве так, чтобы зелёные листочки не пропустили ни одного солнечного луча, которые щедро струились к ним с голубых небес. И там, вверху, на одном стволе, который дальше других тянулся в сторону воды, ребята привязали проволоку. К нижнему концу этой проволоки они прикрепили толстую палку длинной сорок-пятьдесят сантиметров. Теперь, ухватившись за неё руками, любой парнишка мог, хорошо оттолкнувшись от берега, пролететь над водой и плюхнуться где-то далеко от берега. Хлопов тоже любил прыгать в воду с этого места. Но, в отличии от других ребят, которые ухватившись за палку просто летели над водой и, отпустив палку, вытянув руки по швам, камнем (на языке мальчишек: "солдатиком") падали вниз, Хлопов нырял красиво, головой вниз. Но, чтобы достичь такого мастерства, ему пришлось хорошо потренироваться. Зато, когда он достиг заметных положительных результатов, его авторитет среди мальчишек достиг небывалых высот.
Сильно оттолкнувшись от крутого глинистого берега реки, Павел улетал далеко, почти, на середину реки и, разжав пальцы, летел в воздух ногами вверх. Затем, быстро сконцентрировавшись и перевернувшись в воздухе, он, как стрела, камнем падал вниз, вытянув руки прямо перед собой. Через мгновенье, раздавался негромкий всплеск, и он, войдя в воду, как нож в масло, исчезал в мутной воде. Все ребята на берегу, затаив дыхание, с восхищением, следили за блестящим прыжком своего вожака. Но проходила минута, другая, а Хлопова нигде не было видно. Его чёрная, лохматая голова нигде не всплывала. Широкая, равнодушная река безмолвно несла свои обильные воды куда-то далеко, за линию горизонта. Все молча стояли на берегу и тревожно всматривались в мутную реку. Но Хлопова нигде не было, не видно было даже его головы. Все знали, что Пашка любил их так разыгрывать, но всё равно - это было очень опасно и страшно. Проходило ещё несколько минут, и маленькие ребята начинали потихоньку хныкать. Мальчишки постарше, напряжённо всматривались в речную гладь, но, не увидев его, тревожно озирались по сторонам, в надежде, что Пашка появится там. Но его нигде не было. Тёмная непроглядная ночь, неумолимо надвигалась на них со всех сторон. Страх и смятение закрадывались в мятущиеся души этих подростков. Уже все с ужасом вглядывались в наступающую темноту, и с трепетом ждали конца этой страшной драмы. Кое-кто уже громко плакал и протяжно кричал в наступающую темноту:
-Пашка! Пашка!
Но зловещая тишина была ответом на их жалобный стон. Никто не появлялся к ним из темноты. Лишь монотонный мрачный крик невидимой ночной птицы, гулко звучал из чащи непроницаемого мрака прибрежного леса. Дети, сбившись в небольшую плотную кучку, сиротливо сидели на берегу ночной реки и горько всхлипывали. И тут наступал самый душераздирающий момент всего этого представления, апогей этой речной драмы. Вдруг, где-то, за спинами притихших, испуганных ребят раздавался ужасный треск, и сквозь кусты, напролом на них двигалось что-то мощное, ужасное и огромное. Страх, животный ужас сковали в этот момент сердца маленьких человечков, которые сидели на берегу в кромешной тьме. А ужасный монстр, с треском прорываясь сквозь чащу кустарника, напропалую, неумолимо надвигался на них. А ребята начинали ещё сильней плакать и звать на помощь всё того же Пашку. И вот, когда уже этот невидимый исполин должен был наброситься на них и растерзать, прямо перед ними появлялась ловкая фигура Пашки. Он стоял перед ребятами и громко смеялся над их ужасами и страхами. Он просто укатывался от смеха, высвечивая фонариком испуганные мордашки своих товарищей.
Яркий свет фонарика, неожиданное появление Пашки, благотворно действовали на ребят. Плач и хныканье прекращалось, и ребята один вслед за другим, постепенно начинали смеяться, подражая своему любимому товарищу-заводиле. Вытирая свои чумазые, заплаканные рожи, они с гордостью смотрели на Пашку, как на героя, как на человека, которому можно смело подражать. Все страхи и кошмары сразу отступали прочь, и ребята под предводительством своего атамана сразу брались за дело. Через несколько минут на берегу уже ярко пылал костёр, а мальчишки радостно сидели вокруг него, вспоминая произошедший случай. Теперь, когда всё страшное осталось уже позади, каждый старался показать себя в более пристойном свете, иногда даже, чуть не сделав героем, а тех, кто поскромней и потише, высмеять и показать самыми настоящими трусами и паникёрами. Пашка молча сидел у костра, ковыряя длинной палкой горящие поленья и, время от времени, поправлял особо завравшихся товарищей.
Вскоре, разговоры у пылающего костра стихали. Наговорившись, наспорившись, дети постепенно смолкли. Чувствовалось, что темы для разговоров уже иссякли. Все сидели и задумчиво глядели на танцующие языки пламени. Хлопов тоже сидел у костра. Почуяв настроение ребят, он встал и, не спеша, пошёл к реке. Отойдя от костра, он, вскоре, растворился в густом мраке. Дойдя до берега реки, он остановился. Постояв немного на берегу, он сложил ладони трубкой вокруг рта, а затем, резко и громко крикнул в темноту: "А!" Гулкое эхо тут же ответило протяжным и пугающим: "Аа, а..." Вся гурьба ребятишек сорвалась с места и, обгоняя друг друга, побежала к нему. Выскочив на берег, они начали громко кричать в темноту. Гулкое эхо отвечало что-то непонятное и протяжное. Помимо простых междометий, в ночную темноту неслись всякие словечки и фразы, в ответ на которые эхо отвечало неприличными матерными словами. Например, коронная фраза: "Кому не спится в ночь..." Радости и восторгу мальчишек не было конца. Услышав в ответ от эха неприличное бранное слово, они приходили в такой восторг и радость, что не могли ещё долго успокоиться.
Так незаметно, с криками, с шумом, шуточками прошла эта удивительная ночь. На берегу реки стало, заметно прохладней. Чтобы согреться, мальчишки натаскали охапками сено, копны которого во множестве стояли недалеко от берега. Соорудив из него большую кучу, они с радостью завалились туда. Немного пошумев, повозившись они, наконец, смолкли. Глубже зарывшись в душистое мягкое сено, мальчишки, усталые, радостные, счастливые, немного поговорив между собой, вскоре заснули. Но долго нежиться им не пришлось. Вскоре, то там, то тут, в гулкой ночной тишине, стали раздаваться громкие хлопки и сонные недовольные голоса. Это маленькие террористы начали своё чёрное дело. На арену вышел новый неумолимый и грозный противник: его величество Комар. Десятки, сотни этих невидимых демонов ночи устремились на своих беззащитных жертв. Грозный, нудный звон безжалостных кровососов наполнил все пространство вокруг. Как по мановению палочки какого-то злого волшебника эти разбойники набросились на детей.
Прошло ещё минут двадцать, тридцать и, терпению ребят пришёл конец. Один за другим, разворошив аккуратные, уютные гнёздышки из душистого пахучего сена, ребята зашевелились и, превозмогая сладкую дремоту, стали нехотя подниматься. Ругая последними словами проклятых комаров, они разминали свои члены и оглядывались по сторонам. Короткая летняя ночь уже дышала на ладан. На небе, одна за другой, гасли последние звёзды. И лишь очень редкие, но необычайно упорные экземпляры ещё тускло блестели кое-где на светлеющем небосклоне. С реки поднимался густой непроглядный туман. Прекрасная летняя сказка закончилась. Надо было идти домой.
Пашка поднялся одним из первых. Он молча смотрел на реку. В ночном сумраке она, казалось, стала ещё шире. Её тёмные угрюмые воды безмолвно текли в эту непроглядную чёрную даль. Чтобы закончить эту удивительную ночь на мажорное ноте Пашка достал спички и поджёг сено. Языки пламени стали жадно пожирать сухое сено. Вскоре, огромный костёр ярко заполыхал на безмолвном берегу ночной реки. Все ребята с восхищением, как заворожённые, смотрели на это грандиозное зрелище. Вдруг, один клок пылающего сена стал медленно сползать с верхушки горящего костра вниз, к реке и, вскоре, упал в воду. Подхваченный течением, он, озаряя тёмную воду вокруг себя яркими рыжими бликами, медленно поплыл вниз по реке в непроглядную темь. Очарованные этим удивительным действом, дети неотрывно смотрели, как маленький пучок сена, объятый мерцающими язычками умирающего пламени, тихо уплывал, удаляясь всё дальше, куда-то, в беспросветный зев слепой и глухой ночи. Слабый огонёк медленно плыл по простору безмолвной ночной реки, не в силах разорвать её могучей величественной необъятной черноты и, вскоре, бесследно растворился в этом первобытном мраке. Через минуту мальчишки, схватив, кто палку, а кто просто так ногами, стали сбрасывать остатки горящего сена в воду. Пучки горящего сена, как китайские фонарики, медленно поплыли вниз по течению, озаряя тёмную реку множеством больших и маленьких огоньков. Вскоре, все огоньки, подхваченные могучим течением безмолвной реки, недовольно шипя, один за другим погасли где-то там, на невидимых просторах. Ребята ещё долго стояли на берегу, очарованные этим необыкновенным ночным представлением, которое только что прошло перед их глазами, и молча смотрели в тёмную пустоту. Густой туман окутал всё вокруг. Вдруг кто-то из ребят громко свистнул, другие подхватили и, дружно затараторив, шумная ватага двинулась домой.
Быстро забравшись на крутой обрывистый берег, ребята, весело болтая, двинулись в обратный путь. Вокруг всё было белым-бело. Фактически, в метрах пяти от себя, уже ничего нельзя было разглядеть. Ребята, не взирая на это обстоятельство, громко переговариваясь между собой, бодро шагали вперёд. Стало заметно прохладней. Они сильно продрогли. Пробираясь между отдельными стоящими стогами сена, они наугад шли в этом густом тумане.
Пашка, как всегда, шёл первым. Чутко прислушиваясь к звукам, которые доносились из окружающего плотного тумана, он вдруг услышал какой-то топот впереди. Немного замедлив свои шаги, он стал внимательно прислушиваться к этим звукам. Топот слышался где-то впереди. Уже все ребята отчётливо расслышали эти звуки. Они, замедлив свои шаги, теперь осторожно, с опаской двигались в густом тумане, прислушиваясь к этому топоту, который грозно и неумолимо надвигался на них. Вскоре топот послышался так отчётливо, что ребята остановились в полнейшей растерянности и, в звенящей тишине, под страстный аккомпанемент, бешено стучащих сердец, уставились в эту непроглядную завесу из тумана, которая окружала их со всех сторон. Прошло мгновенье и, топот тоже затих где-то впереди, растворившись в белёсой непроглядной мгле. Мальчишки, испуганные, обескураженные, стояли в полнейшей тишине. Ожидание неизвестного пугало их. Так прошло пару минут. Но ребятам, это время показалось вечностью.
Павел стоял первым. Он судорожно вглядывался в эту плотную, как молоко, завесу и ничего не мог разглядеть. Ребята, испуганные и притихшие, безмолвно стояли сзади. Вдруг, совершенно тихо, не издав ни единого звука, прямо перед Пашкой, из тумана медленно выплыла большая лохматая голова. Сначала, из тумана, как на экране, показалась объёмная тёмная морда с огромными ноздрями, затем, плавно, появились совершенно чёрные удивлённые глаза, над которыми торчали острые трепетные уши, обрамлённые со всех сторон густой лохматой гривой. Через мгновение, слева и справа от этой головы, стали появляться новые волосатые головы. Они пристально, не мигая, внимательно рассматривали мальчишек, своими огромными, как фонари глазами и, казалось, размышляли: кто они эти, которые повстречались им, здесь и теперь, в этом густом утреннем тумане?
Хлопов потрясённый, изумлённый этим чудным неожиданным видением, что не мог ничем пошевелить и стоял не шелохнувшись, как пень. Ребята за его спиной, заворожённые этой чудесной картиной, в глубочайшем оцепенении, рассматривали этих необыкновенных существ, которые как сказочные мифические создания, совершенно неожиданно предстали перед их изумлённым взором.
Вдруг, первый конь громко всхрапнул, мотнул своей головой и, пронзительно заржав, бесследно исчез за пеленой утреннего тумана. Остальные кони, взмахнув гривами, разрезая предутреннюю тишину пронзительным ржанием, устремились вслед за ним. Громкий топот и пронзительное ржание ещё долго звучали в гулкой предутренней тишине. Ошеломлённые, притихшие ребята молча стояли здесь, на берегу, в тумане, а в ушах у них всё ещё звучал этот гулкий топот и пронзительный удивительный лошадиный крик.
Лошади, как волшебные, сказочные создания появились и исчезли в этом предутреннем тумане. Но в душе Павла-подростка навсегда осталась эта картина, которую он никогда уже не мог забыть, которая разбудила и перевернула его сознание, заставила сильней биться сердце. Эти глаза, удивлённые с осмысленным живым взглядом, казалось, теперь всегда следили за ним, и часто с укоризной и лёгким осуждением смотрели на него откуда-то издали. Иногда, он почти физически ощущал, что они где-то рядом, может быть там, за спиной, зорко следят за ним. Позже, познакомившись с бессмертным произведением Джонатана Свифта "Путешествие Гулливера" он понял, что это были не простые лошади, а самые настоящие гуингномы. Эта странная мысль, однажды посетив его, уже навсегда поселилась в его душе. Иногда, в минуты особого душевного просветления, он часто ловил себя на мысли, что много думает об этом всерьёз. Понимая, что это только его детские фантазии и игра бурного воображения, он старался отрезвить себя, внушить себе, что детство давно прошло, и он уже взрослый мужик, и думать о каких-то гуингномах просто смешно. Строгий и твёрдый голос разума настойчиво твердил ему, что на свете, никаких гуингномов не бывает, что это только выдумки какого-то ирландского писателя. Но проходило время, а гуингномы, помимо его воли, вновь появлялись перед его мысленным взором и, разрывая гулкое пространство своим пронзительным ржанием, стремительно уносились в манящую бескрайнюю небесную ширь.
Сначала, по молодости, по глупости, эта мысль его чаще забавляла, веселила, раззадоривала. Он мысленно, даже кокетничал, ломался пред воображаемым оппонентом, который вежливо и культурно спорил с ним, пытаясь доходчиво объяснить ему, что он не прав. Согласно произведению Свифта лошади там олицетворяли собой благородных, разумных существ, которым противостоят грязные, омерзительные создания йеху, вобравшие в себя всё самое нечистое и отталкивающее. Хлопов прекрасно понимал, что йеху - это безбрежная людская масса, со своей грязью и нечистотами, и он тоже является частичкой этой самой безбрежной массы, которая с наслаждением купается и барахтается в этой омерзительной, грязной, зловонной жиже со звучным и красивым названием Клоака.
"Да, пусть йеху! Пусть грязные и вонючие! И что из этого? Миллионы, миллиарды таких вонючих ублюдков расползлись по земле и прекрасно живут. Что ж теперь мне, не жить что ли?" - такие и подобные восклицания иногда непроизвольно вырывались в его протестующем сознании. "Большинство окружающих меня людей, - дальше развивал свою защитную речь Хлопов, - это те же омерзительные йеху, а кто я такой, чтобы всех их осуждать и разоблачать? Кто дал мне такое право? И вообще, какое мне дело, кто как живёт? Главное в этой жизни надо суметь приспособиться и жить, выхватывая у неё самое лучшее. Чем я лучше других или хуже? Почему я должен выделяться среди этой безликой толпы и что-то, кому-то доказывать?"
Но время шло, Хлопов взрослел. С годами к нему стало постепенно приходить осознание того, что человек всё-таки чем-то должен отделяться от других существ. Ведь ему, как виду, от природы были даны такие качества, которых нет у других животных. Он постепенно стал понимать, что каждый человек способен на многое, но, к великому сожалению, не каждый способен это многое осуществить в реальности. Вспоминая прожитые годы, размышляя над тем, как он их прожил, с кем дружил, о чём думал, о чём думали, к чему стремились окружающие его люди, он с поразительной ясностью начинал понимать, что большинству тех, кого он хорошо знал и считал разумными, порядочными людьми, многое из того о чём он думал все эти последние годы, совершенно не нужно и даже чуждо. И если бы они услышали от него такие мысли, то просто приняли бы его за сумасшедшего (по меньшей мере). Понимая это, он носил все эти мысли в себе, так как рассказать об этом кому-то, поделиться с кем-нибудь своими размышлениями было практически не с кем. Живя среди людей, он фактически был как в пустыне. Все были заняты собой, своими мелкими, ничтожными заботами, круг которых нетрудно было очертить. Первое, достижение материального достатка. Второе, размножение, то есть оставить после себя потомство. Третье, стремление к земным наслаждениям, спектр которых был столь широк и разнообразен, что перечислять его тут нет никакого смысла и возможности. Вышеперечисленные пункты могли варьироваться в любой последовательности, так как люди разные и, соответственно, столько же темпераментов.
Идя на поводу низменных интересов толпы, он теперь с горечью понимал в какую глубокую, безвылазную яму попал сам. Вовлечённый в эту бездумную житейскую вакханалию, он всё глубже и глубже втаптывал в грязь те искорки своих затаённых грёз и мечтаний, к которым неосознанно, подсознательно стремился всю свою жизнь. То мимолётное, волшебное видение, которое он увидел в детстве, в густом тумане, на берегу тихой степной речки, навсегда перевернуло его внутренний мир, его душу. Всю свою последующую жизнь он жил с этим видением в груди, он стремился к нему, он грезил им. А оно, как мираж в пустыне, всё манило его, звало к себе, но всегда оставалось для него недосягаемой, несбыточной мечтой.
И теперь, совершив это неслыханное подлое злодеяние, он, фактически, убил в себе всякую надежду, даже слабый намёк, даже мимолётное дуновение, даже отдалённый призрак того видения-счастья, к которому так стремился на подсознательном уровне всю свою жизнь. Фактически, он убил самого себя, того, который робко, неуверенно, всё это время ещё жил в самых глухих закоулках его изуродованной, деформированной души. А после этого рокового события у него осталась только оболочка, которая имела фамилию, имя, тело и больше ничего. Если говорить прямо: он не раскрылся, как личность. Истинное его эго так и осталось где-то в недоступной глубине его затхлого замшелого внутреннего мира.
Раньше, такие минуты депрессии он обычно называл хандрой, и считал что всё это лишь пустая блажь, недостойная внимания. Чтобы избавиться от такой напасти, он прибегал к испытанным средствам: водке, азартным играм и разврату. Но время шло, он взрослел, а упрямые мысли, пробивая затхлый мирок его убогого сознания, всё настойчивей давили на него своей убийственной логикой. Постепенно, он стал отчётливо осознавать, что все его дела, а точнее делишки, к которым он относился со всей серьёзностью и ответственностью, на деле не стоят и выеденного яйца. Всё, чем он занимался, к чему так упорно стремился всю свою сознательную жизнь, на проверку было лишь какой-то ничтожной суетой, обычной крысиной вознёй. Те же затаённые, спрятанные где-то на задворках его подсознания мечты и чаяния, оставались для него такими же недосягаемыми, как и в детстве. Эти большие лохматые лошадиные головы, которые на миг выглянули из густого тумана, всё ещё всплывали, время от времени, перед его мысленным взором. Широко раскрытые, удивлённые, испуганные глаза коней внимательно смотрели на них, парнишек, а затем, громко всхрапнув и мотнув головами, быстро скрылись в белом, как молоко, тумане. И лишь гулкий топот копыт и пронзительное ржание ещё долго звучали в утренней тишине, напоминая ему, что эти крылатые кони давно умчались куда-то, растворившись в белёсом тумане. Исчезнув навсегда из их жизни, кони оставили в их душах удивительный, незабываемый образ раннего, туманного, летнего утра на берегу степной речушки, речушки их беззаботного детства.
Та памятная встреча на берегу речки явилась, как бы точкой отсчёта, импульсом, который, вспыхнув раз в душе простого мальчишки, уже не гасла никогда. Она явилась символом и одновременно ярчайшей звездой, к которой бессознательно, но неумолимо он шёл все эти годы. Но у него не хватило ни сил, ни ума, ни мужества, чтобы осознанно и целенаправленно двигаться к этой великой цели-идее. Всё это было в его душе лишь смутными эмоциональными всплесками, которые, вспыхнув иногда, не дав никакого положительного реального результата, тут же гасли. Он жил смутными ожиданиями, что всё это когда-то само придёт, оформится в нужные формы, наполнится благородным содержанием, станет ему доступным, понятным и приведёт его, в конце концов, к тем обетованным берегам, о которых он так часто, тайком мечтал в своих самых радужных фиолетовых мечтах. Фактически, он так и остался на всю оставшуюся жизнь тем подростком, который что-то чувствует, подсознательно стремится к этому, но не поймёт: как к этому дойти, как это всё воплотить в жизни. Вся эта сложная, бурная, эмоциональная жизнь медленно текла в его подсознании, накладывая заметный отпечаток на его психику. Результаты таких внутренних катаклизмов и противоречий, в конце концов, воплощались в видения и картины, которые время от времени посещали его во снах.
Снится Хлопову какой-то кошмарный сон. Бежит он по полю, а впереди виднеется фигура человека, который, оглядываясь, убегает от него. Одет он в странную одежду, которую носили в Европе ещё в XVIII веке. На голове у этого человека треуголка, из-под которой виднеются кудрявые белые волосы парика. Человек бежит из последних сил и с ужасом оглядывается назад, на тех, кто с пронзительными воплями и истошными завываниями гонится за ним. Хлопов оборачивается направо и налево и видит вокруг себя ужасных звероподобных, то ли людей, то ли обезьян. Они громко кричат, машут руками, в которых держат огромные узловатые палки и камни. Лица их, нет, это, скорее всего не лица, а искажённые злобой и ненавистью звериные морды, с постоянно меняющимися на них ужасными злобными ухмылками и гримасами. Они визгливо кричат и хохочут как гиены, в предвкушении кровавой расправы над беззащитным человеком. Человек бежит, часто падает, уже неуверенно встаёт и, из последних сил переставляет свои ноги, чувствуя свой неминуемый кошмарный конец. Пробежав ещё несколько метров, он скрылся под кроной огромного дерева и, прижавшись спиной к его могучему стволу, с обречённым взглядом смотрит на своих безжалостных, кровожадных врагов, которые, размахивая палками, уже окружили его со всех сторон.
Хлопов стоит возле дерева, вместе с такими же, как и он, звероподобными обезьянолюдьми и, с вожделением смотрит на несчастного. Из приоткрытых ртов этих чудовищ, на землю капает слюна. Она медленно стекает по подбородку, теряясь в густой бороде и, затем, падает вниз. Это просто отвратительное зрелище. Они до того примитивны, что не могут сдерживать позывы своих пустых бездонных желудков. Человек у дерева, ни на йоту не сомневаясь в намереньях этих исчадий, отчаянно защищается, размахивая каким-то большим кинжалом или ножом. Звери-люди пронзительно кричат на него своими гортанными голосами и забрасывают его своими экскрементами. Человек продолжает мужественно защищаться от них, ловко уклоняясь от брошенных фекалий. Но силы не равны. Человек слабеет с каждой минутой всё больше и больше. Вдруг Хлопов поднял голову вверх и увидел, что на толстую ветку, растущую прямо над головой несчастного, забралась какая-то обезьяна и старается испражниться прямо на голову этому человеку. Внимательно приглядевшись в неё, Хлопов с отвращением узнаёт в этой искажённой злобной гримасой морде, черты знакомого ему лица. Это не кто иной, как Нужников. А он, зло ухмыляясь, постоянно скаля свои отвратительные клыки делает своё гнусное дело. Рядом с ним, на этой же ветке сидит и гадит ещё одна обезьяна. Вглядевшись в неё, Хлопов узнаёт своего босса Евгения Витальевича.
Эта ужасная оргия перерастает в нездоровом сонном воображении Хлопова всё более и более уродливые омерзительные картины и формы. Даже во сне, Хлопову становится невыносимо тяжёло. Он ворочается с боку на бок, что-то мычит и стонет, громко скрипя зубами. А ужасная оргия продолжается, набирая всё более и более страшный подтекст. Человек у дерева слабеет с каждой минутой всё сильней. Он уже с трудом отмахивается от наседающих на него со всех сторон обезьян ножом и отчаянно кричит им что-то на непонятном языке. Обезьяны, с чувством превосходства, постоянно гримасничая, стараются добить его. Человек, уже из последних сил, старается что-то им объяснить, отчаянно жестикулируя свободной левой рукой. Но обезьяны неумолимы. Они грозной, монолитной стеной наседают на него со всех сторон, готовые в любой момент накинуться на него, как только он престанет защищаться, и разорвать на части. Из всего того, что пронзительно кричал этот обречённый человек, Хлопов с трудом разобрал только два слова: "Лемюэль Гулливер".
Но вдруг сзади раздаётся грозный топот копыт. Хлопов и другие обезьянолюди оборачиваются назад и, в ужасе, разбегаются кто куда. Отовсюду слышны гортанные истошные крики обезьян: "Гуингномы! Гуингномы!" Хлопов, как орангутанг, стремится быстро убежать, как и все, но путь ему преграждает группа коней, среди которых выделяется один, особо красивый гордый жеребец, серый в яблоках. Он громко ржёт, грозно сверкая белками глаз и, гарцуя, боком неумолимо надвигается на Хлопова. Он же, окружённый со всех сторон этими прекрасными конями, визжит, как свинья, и пресмыкается на четвереньках. И вот эта сцена достигает своего кульминационного пика. Гордый жеребец заносит своё грозное копыто над мерзкой головой Хлопова, чтобы размозжить её на мелкие кусочки, как вдруг раздаётся пронзительное ржание другого коня. Хлопов в ужасе поднимает свою голову и замирает перед этой чудесной картиной-видением. Прямо над ним стоит великолепный жеребец, чёрной, вороной масти. Хлопов поражён красотой и грациозностью этого небесного создания. Он чувствует, что знает этого коня, в его памяти всплывают видения и картины, напоминая ему, что он видел его где-то уже не раз. Но, сколько бы Хлопов ни силился, он никак не может вспомнить где? Прислушиваясь к ржанию коней, он, как-будто, начинает понимать, что эти удивительные создания не просто кони, а какие-то разумные существа. Внимательно вслушиваясь в интонацию и тембр лошадиных голосов, он, к своему удивлению убеждается, что кони о чём-то разговаривают между собой, и не только разговаривают, а бурно и отчаянно спорят. Снизу, исподтишка, разглядывая их, он постепенно, начинает понимать, что чёрный жеребец старается что-то объяснить остальным лошадям. Сначала, кони угрюмо, с раздражением и презрением смотрят на Хлопова, но, постепенно, выражение их глаз, ушей, бровей теряет прежнюю остроту, жесткость, злобу и, через некоторое время, они уже более спокойно и мягче разглядывают его. Из всех этих лошадиных разговоров Хлопов с трудом разобрал странное слово "Йеху". Произнося его, кони с презрением смотрели на него, как на самое грязное, нечистое и омерзительное существо. Но вот всё вокруг вдруг смазалось и исчезло. Прошло мгновенье, и Хлопов проснулся. Он ещё долго лежал в постели с закрытыми глазами. Затем, с трудом, раскрыв их, молча уставился в белый потолок. Не двигаясь, он безмолвно лежал в постели, а картины, которые только что были в его сонном сознании, теперь ярко и выпукло проносились перед его мысленным взором, напоминая ему о прошлом. Он ясно видит гордого серого жеребца в яблоках и вороного рядом с ним. Внимательно вглядываясь в черты этих прекрасных коней, он силится понять и вспомнить: откуда он знает этого вороного? Вдруг, неожиданная догадка пронзает его, как удар молнии. Этот чёрный, как ворон жеребец не кто иной, как Дарси. Да, это он, смелый, благородный конь, который один не побоялся заступиться за него - грязного, вонючего, презренного йеху. От этой догадки Хлопову стало так тяжело и тоскливо, что он уже физически ощутил эту невыносимую душевную боль.
Хлопов вышел из грузового терминала и остановился посреди широкого фойе. Он открыл папку, которую держал в руке и, ещё раз просмотрел бумаги. Убедившись, что всё в порядке, он с облегчением вздохнул. Мысленно он снова пробежал по всем пунктам, которые несколько минут назад записал в таможенной декларации. "Да, главное ветеринарный контроль. Эта ослица чистая, тут не может быть никаких сомнений, - размышлял Хлопов. - Авдоткин, чуть не вылизал её. Думаю, англичанам понравится". Захлопнув папку, он равнодушно посмотрел по сторонам и, не спеша, пошёл дальше. Пройдя несколько шагов, он слился с бесчисленной толпой людей, которые с сумками, с чемоданчиками на колёсах и просто так, без вещей, сновали вокруг него, практически, во всех направлениях. Все они, со строгими, непроницаемыми, важными лицами куда-то торопливо шли, не обращая ни на кого внимания. Казалось, что они всем своим видом хотели показать окружающим, мол: смотрите, какие мы крутые, мы достигли определённых высот в этом мире, смотрите и завидуйте. Во всём их поведении, мимике, жестах, взгляде так и сквозило одно доминирующее чувство-желание: апломб. Глядя на них, невольно на ум приходила необычная мысль: даже появление на свет этих людей - это уже великое одолжение для всех окружающих. В этом людском водовороте Хлопов быстро затерялся. Не обращая ни на кого внимания, он энергично, как ледокол, разрезая толпу, приближался к выходу из здания аэропорта. Он прошёл уже больше половины пути до входных дверей, как, совершенно случайно, подняв голову вверх и скользнув взглядом по галерее, замер в изумлении. Там, серди снующих туда-сюда людей, его взгляд сразу заметил странную фигурку человека, которая неподвижно стояла на фоне огромной стеклянной стены и безмолвно смотрела в это гигантское окно. Хлопов резко остановился и, пристально посмотрел на этого человека. Не было никаких сомнений - это был Авдоткин. Да, Авдоткин. Он, в тайне от всех, приехал в аэропорт, чтобы проститься со своей ослицей.
Хлопов стоял в этом человеческом водовороте и глядел на эту жалкую фигурку человека, которая в каком-то стареньком поношенном плаще, помятой выцветшей кепке безмолвно стояла у окна и смотрела туда, где самолёты, как большие, неуклюжие стрекозы и богомолы, стояли, ползали и летали. Авдоткин не двигался. Он, как изваяние, темнел на фоне светлого окна и всё смотрел и смотрел в эту суетливую, заполненную самолётами, машинами, людьми даль. Хлопов ещё долго наблюдал за ним. Он смотрел на него и думал: "А ведь, сколько лет вместе работали? Ходили рядом, здоровались". Тут он вспомнил тот вечер, когда нагрубил Авдоткину, и ему стало неловко и стыдно за свой некрасивый поступок. Авдоткин невольно напоминал ему о том, о чём он не хотел вспоминать. Обидев и нагрубив ему, Хлопов фактически, пытался скрыться от тех вопросов, которые грозно и неумолимо вырастали перед ним, требуя досконального исчерпывающего ответа, а он малодушничал, по-прежнему надеясь, что всё устроится само собой, успокоится и забудется как раньше. Мысли опять ручейком потекли у него в голове, и анализ бесстрастно выложил перед ним неприятные факты. "Всю жизнь, всю жизнь я стремился к чему-то, врал, подличал, изворачивался, лебезил перед всякими подлецами и негодяями, угождал им, кривя душой, идя даже на преступления. А чего я достиг, чего добился? Богатство? Положение? Карьера? Да я фактически никто. Фикция. Пустое место. Нужник. Даже жена и дочь меня не замечают, живут своей жизнью. Им всё равно. У жены, скорее всего - любовник. Скоро подвернётся этому упырю Евгению Витальевичу какой-нибудь новый прохвост - прохиндей и всё, спета моя песенка. Пинка под зад и нету Павла Хлопова. Зачем жил, для чего? Так, просто небо коптил".
Сознание его заработало, память ожила. Картины, хранящие эпизоды из его прошлой жизни, замелькали перед его мысленным взором, стремительно унося его в прошлое. Они всплывали в его сознании и быстро исчезали, уступая место новым, другим картинам. Вскоре, этот бешеный калейдоскоп остановился, и он увидел маленького мальчика, который прямо смотрел на него своими чёрными огромными глазами. Хлопов сразу узнал его. Это был Алмас, маленький хрупкий мальчик, который когда-то давно, жил вместе с ним в детдоме. Очень впечатлительный, эмоциональный он всегда тянулся к нему, Павлу, как сильному и волевому. Хлопов никогда не обижал его, а наоборот, всегда защищал от грубости и произвола остальных. Они, часто уединившись от всех, где-нибудь в тихом спокойном месте или на скамейке, в дальнем конце сада, тихо беседовали о своих, только им близких темах. Мальчик этот, так и не стал взрослым, он трагически погиб под колёсами автомобиля.
Хлопову всегда было тяжело вспоминать о нём. Боль преждевременной утраты не покидала его никогда. Да, дети из детдома - это особая каста, которая в силу объективных причин, уже с раннего возраста обречена на неудачу и нередко даже безвременную смерть. Они уже с раннего возраста, чувствуя свою ущербность, даже какую-то ненужность в этом мире, стараются всё это скрыть показной бравадой, под которой трепетно бьётся пылкое оскорблённое сердце. И, не редко, вот такая бравада и приводит их к гибели. Суровый реальный мир не прощает никаких просчётов. Его не волнует кто ты: обычный ли человек или из детдома.
Хлопов часто вспоминал один памятный разговор, который произошёл между ними. Вскоре, после той необыкновенной ночи на берегу реки, где этот мальчик, к сожалению, не был, но прекрасно знал из рассказов товарищей, они просмотрели один художественный фильм. Это была, как раз экранизация произведения Джонатана Свифта "Гулливер в стране гуингномов", где главную роль удачно сыграл замечательный артист Кристофер Ламберт. Через несколько дней после этого, они, как-то, сидели на скамейке в скверике под густой листвой тенистой акации. Поговорив о том, о сём, они на миг замолчали. Пашка, откинувшись назад, задумчиво посмотрел куда-то в даль. Алмас сидел рядом и ковырял прутиком по земле. Вдруг он неожиданно и пристально посмотрел на Павла, затем очень серьёзно спросил:
-Пашка, а тогда ночью на речке, кого вы видели, гуингномов?
Пытливо вглядываясь в лицо Хлопова, он с нетерпением и волнением ждал ответа. Павел отвёл глаза и промолчал. Алмас подошёл к нему с другой стороны и прямо спросил:
-Пашка, это были гуингномы?
Хлопов угрюмо молчал и не знал, что ответить. Маленький мальчик прямо смотрел на него и терпеливо ждал ответа. Павел, насупив брови, продолжал упрямо молчать. Затем, собравшись с духом, монотонно заговорил:
-Алмас, гуингномы бывают только в кино, а там всё неправда. В жизни не бывает гуингномов, понимаешь. Это всё придумали режиссеры. А ночью, там, на реке, были лошади, просто лошади.
Хлопов замолчал и снова уставился в даль. Маленький мальчик с обидой посмотрел на него, и в глазах у него блеснули слёзы:
-Сам ты всё это придумал. А там - были гуингномы.
Он резко повернулся и, опрометью бросился бежать по аллее и, вскоре скрылся за густой листвой. Хлопов растерянно глядел ему вслед и чувствовал, что соврал. Соврал не только ему, а и самому себе.