Одним из атрибутов моего рождения был ... траур по поводу смерти великого русского - 18 июня 1936 года он умер. Умер мученик и страдалец коммунизма "Буревестник!" И вот, через несколько часов родился другой. "Пусто место не бывает!" Правда, оказалось позже, что родился не русский, а... армянин, что и было через шестнадцать лет официально зарегистрировано в паспорте. Майор милиции даже не спросил юбиляра, - а знает ли он хотя бы пару слов по-армянски?
Сто семьдесят первый день Крысы был ещё знаменит и полным солнечным затмением, опустившимся на большую часть территории великой страны. Все это происходило, к тому же в пятницу, да ещё к нам в страну пожаловал Андре Жид, обидевший впоследствии Великого Отца Всех Народов написанием пасквильной книги. Я прочитал её лишь спустя 30 лет после рождения, что, конечно, не делает мне чести.
Уже вскоре выяснилось, что из всего набора лестных характеристик, заключённых в японском календаре для родившихся в год Крысы, у меня проявилась лишь одна - "приятная внешность и привлекательность". Я объясняю всё это не японским влиянием, а исключительно свойствами марийско-русско-армянской крови, которая бежала по моим сосудам. Эта адская смесь послужила основой моего неуёмного темперамента, коммуникабельности и... обильного волосяного покрова на моём теле. Кроме того, я уже в раннем возрасте ощутил некоторое влечение к женскому телу, к его голым частям. Вот почему из всех весьма скудных воспоминаний моего раннего детства одно осталось на всю жизнь. Голая мама держала меня и тоже голого и силой пыталась усадить меня к себе на колени, на что-то очень колкое, а я, недовольный этим, хватался за всё выпуклое. Тёплое и нежное. На моей первой фотографии я тоже с голой женщиной изображён. Две мамы держали над горшками двух кудрявых детишек с запрокинутыми пухлыми ножками в анфас и "девять на двенадцать". На снимке голова и писька были мои, а другая голова и... без письки - принадлежала соседской девчонке. Мы родились, оказывается, в одни час, а мамы наши жили в одной и той же коммунальной квартире на Ленинградском шоссе. Меня до сих пор преследует острое желание отыскать эту уже, видимо почтенную даму, и предъявить ей свои права "одногоршочника". Правда, я не знаю, - в чём заключаются эти права.
Мой отец - Шаген Христофорович - работал в 1933-1937 годах редактором дивизионной газет 12-й стрелковой дивизии Особой Краснознаменной Дальневосточной Армии и в одну из своих многочисленных поездок по Дальнему Востоку встретил в Благовещенске мою маму - Фаину Николаевну Дубову, студентку физмата Педагогического института. Они вскоре поженились, и мама бросила институт на третьем курсе. Мама оставила свою девичью фамилию по настоянию отца, предчувствовавшего, видимо, большие жизненные коллизии.
Отца вскоре перевели в Москву - в газету "Красная Звезда". Сотрудничал он также в газетах "Гудок" и "Труд". В семейных легендах существовал анекдот о том, что во время похорон М. Горького, то есть в напряженнейший момент моего мучительного рождения, диктор радиостанции имени Коминтерна, ещё молодой Левитан, на весь Союз произнёс сакраментальную фразу: - "...а вот корреспондент "Красный Звезды", старший политрук Шаген Агамиров наступил на ногу товарищу Микояну... видимо, слёзы застилают ему глаза..." Что было за это Левитану и моему отцу, история умалчивает. С Микояном - и так было всё ясно - "как с гуся вода".
В феврале 1937 года отец возглавил отделение "Красной Звезды" в Хабаровске, а вскоре стал редактором армейской окружной газеты "Тревога".
И время было тревожное. Шли аресты, и сия доля не миновала и моего отца. Всего за два года в редакции газеты сменились шесть главных редакторов.
...Совещание военкоровского актива Особой Краснознамённой Дальневосточной Армии в январе 1938 года, в городе Хабаровске. В почётном президиуме - Сталин, Молотов, Ворошилов, Калинин, Каганович, Микоян, Чубарь, Косиор, Ежов, Блюхер, Хосе Диас, Димитров, Литвинов. В обычном президиуме в "живом виде" (пока ещё живы) - Блюхер, Кропачёв, Шульга, Васенович, Иванов, Левитас, Тюкавкин, Агамиров, Азовцев, Элле, Навалов, Гнечко, Самсонов. На этом совещании выступал и мой отец. Слова его из того выступления остались на бумаге: - "...газету долгое время возглавлял враг народа, гнусный троцкистский выродок, который всячески стремился использовать газету в своих гнусных контрреволюционных целях".
Бедный, бедный отец! Член ВКП(б) с 1921 года, он девятнадцатилетним юношей, курсантом "Выстрела", стоял у гроба Всемирного Вождя пролетариата. И вот теперь произносил лживые слова в адрес своего предшественника на посту Главного. Это был В. Мирин, а теперь "гнусный выродок? Такова была правда жизни в те тяжёлые времена! В нашей семье сохранились многие номера той газеты "Тревога", где редактором был мой отец. Я с волнением читаю сейчас эти истлевшие страницы. Страницы истории великой страны!
Время в тире провожу я
Не напрасно, стало быть,
Бить картонного буржуя,
Чтоб уметь живого бить.
Если враг зашевелится,
Мы готовы тут как тут.
Полетят стальные птицы,
Танки грозные пойдут.
Вот такие частушки публиковал отец в газете. В январе 1938-го газета опубликовала сообщение о том, что Пленум ЦК ВКП(б) ввел в состав кандидатов в члены Политбюро секретаря Московского Обкома товарища Хрущёва Н. С.
Мой отец проработал в газете "Тревога" с 11 сентября 1937 года по 3 июня 1938 года. В этот день его арестовали. Сатрап Мехлис кровавой рукой рубил головы ещё оставшихся на Дальнем Востоке в живых. Однако отца в апреле 39-го выпустили. "В связи с прекращением дела..." - так зафиксировано в справке, выданной НКВД Хабаровска. Эта справка хранится у меня до сих пор. Отец с понижением в звании был отправлен в распоряжение отдела кадров Политуправления РККА. Первый и не в последний раз ему повезло. Он остался жив!
Воспоминания о раннем детстве скудны и обрывочны, да это и понятно. Некоторые разрозненные эпизоды - сигналы из моего прошлого - можно, видимо, воспринимать сейчас как ассоциативные накладки поздних отпечатков памяти, навеянных наглядными "пособиями" - семейными фотографиями или рассказами родных и близких мне людей. Однако совершенно чётко в моей памяти отпечатался фрагмент моего купания в реке.
Мама держала меня и я, свесившись вниз головой у неё на руках, пытался схватить плавающих в воде маленьких рыбок. Эти эфемерные создания ускользали от меня и исчезали незаметно. Тех рыбок я ловил в тёплых береговых водах могучего Амура. Можно считать смело, что меня и крестили в водах этой великой реки.
Самые крепкие, что ли, воспоминания о детских годах сохранились у меня о Ташкенте, куда в начале 39-го года был переведён по службе мой отец. Видимо, "провинность" его была "снивелирована". Его восстановили в звании и направили в редакцию газеты "Фрунзевец", армейской газеты Среднеазиатского военного округа.
У меня сохранились некоторые номера этой газеты. Хочу привести несколько заметок из неё. Скорее для любознательных читателей. Всё-таки это наша история.
... 14 мая 1939 года погибли Анатолий Серов и Полина Осипенко.
... утром 17 сентября войска РККА перешли границу и по всей западной линии от реки Западная Двина до реки Днестр. На севере овладели ж/с Володечно, а на Западной Украине -городами Ровно, Дубно, Збарж, Тернополь, Коломыя.
... 23 ноября 1939 года опубликовано стихотворение Сулеймана Стальского -
Я буду честен до конца,
И волью Ленина-отца,
И славу скромного борца
Я пронесу сквозь жизнь страны.
Живи, наш Сталин, вождь родной,
Любимый всюду беднотой.
Живи, мудрейший и простой
Садовник солнечной страны.
Живи на радость всей земли,
На гибель палачей земли.
С тобой мы счастье обрели,
Мудрейший рулевой страны.
...В номере газеты от 14 марта 1940 года опубликован мирный договор с Финляндией, по которому устанавливалась новая государственная граница между СССР и Финляндской республикой. В состав территории СССР включаются весь Карельский перешеек с городом Выборгом (Виппури) и Выборгским заливом и с островами в нём, западное и северное побережье Ладожского озера с городами Кексгольмом (ныне Приозёрск - С.А.), Сортавала, Суоярви. Ряд островов Финского залива, территория восточнее Меркяви с городом Куолаярви, часть полуостровов Рыбачьего и Среднего.
...9 мая введены новые воинские звания. Вот они - первые маршалы СССР - С. К. Тимошенко, Г. И. Кулик, Б. М. Шапошников, К. Е. Ворошилов.
...Объявление в газете от 12 мая 1940 года: - "Несостоявшийся вчера доклад о Дне большевистской печати, состоится сегодня в летнем парткабинете Дома офицеров. Докладчик старший политрук Ш. Агамиров".
...23 мая в Ташкент прилетела В. С. Гризодубова.
...21 июня 1940 года советские войска вступили в пределы Латвии, Литвы и Эстонии.
...27 июня 1940 года опубликован Указ о продлении рабочего дня с 6 до 8 часов и о переходе на шестидневную рабочую неделю. Запрещён самовольный уход с работы, иначе тюремное заключение на 2-4 месяца. За прогул без уважительной причины - до 6 месяцев тюрьмы.
...30 июня 1940 года советские войска вступили в города Кишенёв, Черновицы, Аккерман, Хотин, Сорока Бельцы, Бендеры.
...25 августа было сообщено о смерти международного шпиона Л. Троцкого. "...С ним покончили те самые террористы, которых он учил убийству из-за угла..."
Тут и эпизоды, связанные с первыми днями войны.
Артиллеристы! Точней прицел!
Разведчик зорок, наводчик - смел!
Врагу мы скажем: - нашей Родины не тронь!
А то откроем сокрушительный огонь!
Мы жили в коммунальной квартире на втором этаже трёхэтажного дома на Инженерной улице, когда вдруг громко заговорил репродуктор - знаменитая тарелка - и мама с отцом, какие-то притихшие, слушали речь, как я узнал много позже, Молотова. Эта тревожность передалась и мне. Я прижался к тёте Полине - нашей соседке по квартире и тоже слушал радио. Я ничего не понял из сказанного, но навсегда запомнил тревожную тишину в доме под писк и треск радио.
Однако эта "волнительность" моя исчезла быстро - ведь на дворе - яркое солнце, гомон дворовых пацанов. Одно, правда, меня сразу же сразило и повергло в смятение - это исчезновение шоколада и конфет в нашем "Военторге", который находился в подвале. Я был послан за хлебом и, обнаружив пропажу объектов моих страстей, в ужасе прибежал домой с криком: - "Мама, нет конфет и шоколада!" Я тут же был наказан и больно притом.
Вот так и началась великая трагедия нашей страны - с мини трагедии в моём сердце.
3 июля по радио выступил Председатель Государственного Комитета Обороны И. В. Сталин - "Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!..."
Дальнейшая наша жизнь в Ташкенте связана с войной, гремевшей за тысячи километров от нас, но изменившей весь уклад нашей жизни и здесь, в глубоком тылу. Поскольку все мои мировоззренческие постулаты формировались в эти годы именно тут - в Ташкенте, - они стали дня меня определяющими на все последующие годы. Всё, чем я дышал, жил в эти военные годы, казалось мне обыденным и привычным. Тысячи беженцев, переполнивших Ташкент, сотни нищих на улицах и у базаров, сотни безногих и безруких, сидевших в моче у Алайского и Туркменского рынков. Ведь в Ташкенте во время войны располагались десятки госпиталей для самых тяжёлых раненых. Множество пьяных и анашистов, и сверхобилие воров и бандитов. И в то же время многочисленные концерты столичных артистов - Л. Орлова, В. Яхонтов, клоуны Бим-Бом, Рина Зелёная, Миронова и Минакер, Л. Русланова, М. Гаркавн. Концерты хора Пятницкого. Шла пьеса В. Гусева "Весна в Москве". В феврале 42-го в Доме офицеров состоялся литературный вечер, на котором присутствовали писатели и поэты - Э. Аббасов, Н. Венгеров, Вс. Иванов, Б. Лавренёв, Вл. Луговской (друг моего отца), Э. Огневой, Н. Погодин, С. Сомов, М. Терещенко, И. Уткин (друг моего отца), М Шейхзаде, К. Шилькрет. Из отцовской газеты я впервые узнал о подвигах героев-партизан Гурьянове Мише, Космодемьянской Зое, Кузине Илье. Прочитал и Указ о присвоении Героя СССР Тимуру Фрунзе!
В 42-ом Ташкент наполнили офицеры в конфедератках. Блестящие офицеры-поляки из армии Андерсена. Они шли в Иран. Они, конечно, знали о расстрелах их соплеменников под Смоленском и уходили от Сталина, как от чумы. Но перед уходом эти воины в четырехугольных фуражках покорили всех женщин на танцах в парке Дома офицеров, оставив не одну ташкентку в интересном положении...
Этот многоликий и клокочущий Ташкент - "Город хлебный" - врезался мне в память на всю жизнь. Меня всегда тянуло в этот завораживающий город - город моего далёкого детства, ставшего мне до слёз дорогим. Я и сейчас тоскую по нему.
В Ташкенте я пошёл в школу. В те годы учиться шли с восьми лет. Моя первая школа называлась очень странно - "мужская средняя школа N88 имени 8 Марта". Ха-ха! У меня сохранился первый мой табель. В нём четыре "пятёрки" и четыре четвёрки", и характеристика моя - "Агамиров Серёжа восьми лет. Дисциплинирован. Способный мальчик. С товарищами дружен, но дружит больше с одним. Любит слушать сказки". К сожалению, я не помню этого "одного". Прости меня! (Тут надо отметить, кстати, что эта удивительная способность моя быть в жизни "хорошистом" сопровождала меня всегда. И школу я окончил на четыре с плюсом (средний балл - 4,5) и институт тоже по "зачётке" у меня средний балл 4,5 ровно. Что это? О чём это говорит? Не знаю. Ей богу!)
Сама школа не оставила у меня в памяти ничего конкретного. Идти до неё надо было через Красную площадь (именно так называлась главная площадь города), вдоль большого арыка, мимо Дома Правительства, а иногда и прямо в арыке, по пояс в воде. За это я был нещадно порот. Эта Красная площадь запомнилась мне демонстрациями и парадами, да и тем, что на ней находилась редакция окружной армейской газеты, где работал мой отец. Однажды рано утром я встретил на площади настоящих бандитов, прятавших в своих телогрейках ружейные обрезы. Конечно же, я стремглав бежал.
Несколько раз мою дорогу в школу преграждали колонны кандальников с "бубновыми тузами" на замызганных серых куртках. Я был непосредственным свидетелем побега одного заключённого, случившегося на улице Станина. Он ухватился за борт обгонявшей колонну "полуторки" и уже стал перелезать в кузов, когда пуля не растерявшегося охранника сразила его. Бедолага упал на булыжники прямо у моих ног, и из его развороченной головы потекла густая кровь. Это вот - на всю жизнь!
На этой Красной площади мы с мамой и встретили День Победы! Это тоже - на всю жизнь! Салют, ракеты! Общее ликование! И Радость! Радость - до "потери пульса"!
В апреле 1942 года арестовали моего отца. Навсегда запомнился обыск у нас в комнате. Ночью. Десятки разбросанных бумаг. Угрюмые офицеры. Хождение с мамой в тюрьму с продуктами для отца. Волнительная процедура прятанья записок в расплывшийся шмот масла Эти записки отец сохранил каким-то чудом. Они сейчас у меня. Это был уже второй арест отца, и мама была начеку.
Мама работала на эвакуированной фабрике "Гознак" и приносила обрезки пергаментной бумаги. Из этой бумаги она делала для меня тетради по чистописанию. На этой бумаге невозможно было писать пером с чернилами, я писал химическим карандашом. Именно с тех пор у меня остался весьма корявый почерк.
И ещё деталь того времени. Работая на фабрике, мама приносила небольшие полоски "тридцати-рублёвок" с портретом Ленина. Эти полоски отрезались от бракованных банкнот перед уничтожением. Ленина ведь нельзя жечь! Этими красными портретиками я обклеивал слюнями целые газетные полосы, превращая эти листы бумаги в красные знамёна, и целыми днями ходил вокруг стола, напевая героические песни - "Мы конница Буденного..., Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой..." С тех пор и появилась, видимо, у меня влечение к маленьким миниатюркам, к филателии.
Так я и сидел взаперти, полуголодный и "разнесчастный", до прихода мамы. Она приносила мне в судках скудный фабричный обед и половину буханки чёрного соевого хлеба.
Однажды, когда я шёл с мамой с фабрики, какой-то бродяга выхватил у мамы буханку хлеба и побежал прочь. Мама (ей всего было тогда 26 лет!) быстро догнала его и, надавав подзатыльников, отпустила его с миром, отдав ему "довесок".
С годами войны связана и моя привычка к одиночеству. Отца я практически не видел. То круглосуточная работа его в редакции, потом тюрьма, затем курсы "Выстрел", и он ушёл на фронт. Мать работала в две смены на фабрике. Друзей у меня во дворе не было. Единственный друг Олег попал под трамвай и погиб. После перехода мамы на работу в УзТАГ (Узбекское телеграфное агентство) я оставался один и в ночь. Было страшно. Мне всегда казалось, что кто-то сидит под столом, накрывшись одеялом. Мама брала меня иногда с собой на ночные дежурства в дикторскую рубку телеграфного агентства. Тут она надиктовывала тексты для районных газет, и я, естественно, был в курсе всех событий, происходивших в мире.
В октябре 1941 года, когда немцы вплотную подошли к Москве, началось массовое бегство москвичей. У нас неожиданно появились московские родственники и в том числе двоюродные сестры - Люля и Аника. Они поселились в казармах Старой крепости. Я часто ночевал у них. С тех пор остались яркими воспоминаниями наши подпольные посещения киноплощадки, с пролазанием под колючей проволокой в пыльной траве по-пластунски. В одну из таких ночёвок, когда я уснул рядом с кузинами, я их обписал, что все последующие годы служило нам поводом для весёлых шуток и до сих пор. Они уехали сразу после Московской битвы.
Где-то в эти годы я болел малярией. Болел я в "домашних условиях" и бросало меня то в жар, то в холод. Помню, что было плаксиво и тоскливо. Были и холодные зимние ночи в бараке во дворе, где мы поселились после ареста отца и выселения нас из казённой комнаты. Нас приютил дворник узбек Ахмет. Мать гладила перед сном постель горячим угольным утюгом и клала его в ноги, но я всё равно дрожал всю ночь от холода у неё за спиной. Много лет спустя я встретил неожиданно человека, выселявшего нас и вселившегося в нашу комнату. Он был военным юристом и "вёл" дело моего отца. Ангел-хранитель нашей семьи отомстил ему тогда за все беды. Сразу после вселения этого следователя в нашу комнату его обокрали и обчистили. Среди белого дня. И соседи были дома.
Ещё до ухода отца на войну я побывал впервые в горах, в пионерском лагере. Ехали по горной дороге, казавшейся нам очень опасной, на студебеккере. Жили в деревянных бараках-избах. Ходили в поход на Малый Чимган, к 12 ключам, мимо одинокого и тоскливого памятника - могилы погибшего тут пограничника. Басмачи его убили. С тех пор я полюбил горы навсегда (много лет спустя мне удалось прочитать на гранитной глыбе имя этого красноармейца). (В том же лагере я столкнулся впервые со страшным зрелищем - селевой поток сравнял, "снивелировал" с землёй половину нашего лагеря. У нас никто, к счастью, не пострадал, ибо все находились на киноплощадке в тот момент. Как огромный вихрь пронёсся грязевой поток мимо, сметая всё на своём пути. Пара секунд - и... пустота!)
Одной из моих покровительниц в те годы была простая украинская женщина, которую я помню очень хорошо. Звали её необычно - Махорка. Я у неё жил в какой-то деревне близь Ташкента. Село это было образовано ещё столыпинскими переселенцами. Я был в этой деревне несколько раз в 43-44-х годах. Через десятилетия я объездил эти места, но не смог отыскать это гостеприимное село. Сейчас я думаю, что это Луговая. Село со звонкими петухами, белыми хатами и доброй тётей Махоркой. Мама сохранила в тайне всё, связанное с этой женщиной, и никогда мне не рассказывала о ней. Что-то тут необычного было. Может быть с отцовскими делами? Может, мама прятала меня у нее в дни ареста отца? Я зарубил себе навсегда только одно - в те суровые годы войны и отцовских арестов - молчание - великий дар, привитый мне моими родителями с детства. Не трепись!
Как-то взяла меня мама в близрасположенный колхоз "Шарк юлдузи" ("Звезда востока"), и я заработал первые свои полтрудодня за старательное лущение кукурузных початков. Этого "заработка" хватило на один большой арбуз, который вручил нам председатель-кореец вместе с кошёлкой со всякой снедью. Я был в полном восторге!
Все страхи приходили к нам с севера, с войны, с эшелонами беженцев и с санитарными поездами. Слухи и сплетни всякие, часто вызывающие панику и суматоху. То больные чумой из Аральска бежали, то "чумные" верблюды подохли возле рынка, то немецкие диверсанты проникли на Иссык-Куль со стороны Тибета! И другие страсти-мордасти. Было в Ташкенте и ночное затемнение, и синяя лампочка у нас в доме. И воровство электричества из электропатрона на потолке, и укус скорпионом мамы, и походы на рынок в дни получки.
В нашу с мамой жизнь незаметно (видимо, только для меня) проникла семья Аковбян. С Софьей Дмитриевной мама познакомилась в УзТАГе. Тётя Соня запомнилась мне черноокой, черноволосой, очень весёлой и, видимо, очень темпераментной женщиной. У неё была куча поклонников, свидания с которыми происходили в нашей комнате. Тогда я был вежливо выпроваживаем во двор. Михаил Вартанович, ее муж, был каким-то снабженцем, и его семья жила в относительном достатке. Много позже я узнал, что он служил в конторе, занимающейся тогда организацией в Средней Азии урановой промышленности. Я тоже стал уранщиком много лет спустя, и бывал на тех объектах, которые организовывал Михаил Вартанович. У Аковбянов была дочь - Эльвира - моя ровесница. Я бывал в их гостеприимном доме с тенистым садом на улице Жуковского. В моей жизни Эльвира сыграла очень яркую роль, не совсем, правда, однозначную. Она стала моей любовницей - темпераментной, страстной и... коварной. К счастью, роман длился не слишком долго. Но дружба военного детства - она нерушима. Раз в три-пять лет, - обмениваемся информацией друг о друге. Пока живы. У нее уже взрослые дети и внуки.
...Провожали нас с мамой в середине сорок пятого года. Отец дал о себе знать из Берлина! Мы знали, что он жив, - ибо в сорок четвёртом пришёл аттестат, и нам стало значительно легче.
...Поезд до Москвы тащился долго. Мимо холерного Аральска. С заправкой углём прямо в степи, чтобы "холерные" аральчане не смогли запрыгнуть на ходу в вагоны. В каждом тамбуре стоял часовой с автоматом. В Москве, на Полянке, где мы остановились, в один из дней в дом ворвался весёлый усатый капитан Армен Агамиров, мой дядя. А я как полоумный закричал - П-а-а-а-п-а! Что тут было! Слёзы! Слёзы! Господи! Какая радость! Дошёл до Вены артиллерист и - жив! Жив!! Как он был похож на моего отца, которого я не видел уже два года.
...Белорусский вокзал. Переполненный вагон. Сожжённая Белоруссия. Подбитые танки на полях. Печные трубы. Ночной разбитый Брест. Руины вокзала. Палатки на перроне. Дождь. Дождь. Развалины Варшавы. Деревянный мост через Одер. Берлин глубокой ночью. Мы с мамой вдвоём. До Нового Года два часа. Бредём в глубокой тьме. На стенах - "Achtung! Achtung!" Комендатура в подвале. Час до Нового - и для нас и для всех, кто теснился в этом прокуренном помещении, сохранившем запахи пороха и кровавого пота.
Утром я обнял своего отца!
Началось моё отрочество и кончилось детство!
Во второй класс я пошёл в городе Гота на юге советской оккупационной зоны в Германии (ГСОВГ). Жили мы в Бад-Лангельзальце, в 20 километров от школы. Тут находился штаб 74-ой гвардейской ордена Богдана Хмельницкого дивизии. Эта дивизия известна в Воронеже как 45-ая. Её именем названа одна из самых длинных улиц города. В штабе этой дивизии работал мой отец помощником начальника оперативного отдела.
Школа в Готе занимала первый этаж огромного мрачного корпуса, в котором во время войны располагался немецкий военный госпиталь. Было страшно и тревожно. Особенно по ночам. В воскресение нас разбирали по домам. Учились с нами и "сыны полка" - взрослые парни с медалями на груди, курившие и попивающие пиво не таясь. В школу нас, нескольких учеников из Бад-Лангельзальцы, возили на старой "полуторке", переоборудованной в автобусик. Эта машина прошла от Сталинграда! Однажды, переезжая железнодорожный переезд, машина попала под паровоз и "приказала долго жить". Нас стали возить на настоящей "душегубке" - в темноте и лёжа!
Жили мы в Бад-Лангельзальце в трёхэтажном коттедже, "вытеснив" хозяев лишь в одну комнату. Остальное пространство было "выделено" нам - отцу с мамой, мне и ординарцу Коле.
У хозяина, весьма старого бюргера была огромная коллекция почтовых марок, и он часто менялся со мной на советские марки, приходившие к нам с письмами с Родины. Сын хозяина был в то время в плену у англичан в Южной Африке. От него приходили письма с экзотическими марками. Крокодилы, слоны и тигры всякие! Я "реквизировал" эту экзотику.
Дивизию вскоре расформировали и отца перевели по службе в штаб корпуса, которым командовал генерал-лейтенант А. Хетагуров, которого мой отец знал ещё по мирным временам. Штаб располагался в городе Наумбурге-на-Заале. Здесь расположен знаменитый католический собор ХШ века! Dom! Мрачный и пустой. В этом городе я окончил третий класс.
Летом 1946 года я впервые увидел море! Балтийское. В немецком городке Альбек, у самой польской границы, располагался наш пионерский лагерь. Серые и суровые свинцовые волны. Небо в тучах. Холодная вода. Силуэты полузатопленных кораблей - там и тут, - до самого горизонта Разрушенные блиндажи и разбросанные вокруг в лесу снаряды. Трубчатый порох. Игра с огнём! Всё это вместе с суровой обстановкой вызывали тоску и печаль. Хотелось домой, к маме. Был я ещё все-таки "маменьким сыночком" в свои десять лет. И ещё даже плавать не умел.
Пионерский лагерь 1947 года расположился в настоящем средневековом замке графа фон дер Шуленбурга, бывшего посла Германии в СССР, казненного Гитлером в 44-ом году за участие в заговоре против фюрера. Этот замок с традиционными парком, ниспадающий террасой к пруду и фамильным склепом, с огромным чердаком и потайными комнатами с "привидениями" запомнился мне на всю жизнь. Однажды мы даже обнаружили потайную лестницу, ведущую в комнату, заполненную от пола до потолка несметными богатствами! Для нас, пацанов, это была фантастика!
Кинжалы и мушкеты, сабли и пистолеты (как у Пушкина). И всё в золоте и серебре. Большие майссенские фарфоровые блюда. Вензелевые кубки и бокалы! Всё это блестело в лучах наших карманных фонариков. Мы испугались и ретировались. Я успел всё-таки нагадить в одно из блюд. Гадкий я был мальчик в свои одиннадцать лет. Русская "интеллигентная шпана! Засранец!
Из Наумбурга мы с родителями совершали "набега" на местные достопримечательности. Были у памятника трёхсотлетию немецкого студенчества у Эйзенаха. Посетили и замок Вартбург. В нём доживал свои последние годы Лютер. В его келье на стене красовалось чернильное пятно, и большое притом. По преданию, в одну из мрачных грозовых ночей, ему причудился чёрт, и он бросил в него чернильницу. И сейчас пятно-то уж больно яркое и блестит. Наверняка экскурсоводы "подновляют" это пятно. Четыреста лет прошло со дня смерти Мартина, - а пятно чернильное как новое! Вот дают историки!
Третий класс, как и второй, я окончил с отличием, а в четвёртый я уже пошёл в Бабельсберге, в пригороде Потсдама. Напротив школы располагалась территория огромной кинофабрики "Агфа-фильм", где мы "шастали" по большим павильонам, напичканным всякой военной техникой и оборудованием. Часовых было мало, мы легко проползали под "колючкой" и терялись в этих необъятных просторах. К этому же времени относится и наше с отцом (с нами был ещё капитан Вольфсон) посещение знаменитого подземного концлагеря "Дора", что под Нордхаузеном у Эйзенаха. Тогда я впервые в своей жизни спустился под землю, совершенно не догадываясь, что половина моей сознательной жизни будет связана с горными работами. Освещая себе путь фонариками, мы углубились довольно далеко, но кроме темных огромных цехов с уже демонтированным оборудованием (славно потрудились бериевские части!) ничего не увидели. Поразило лишь только обилие каких-то бумаг, валявшихся под ногами. И запах гари. И рельсы, рельсы, разбегающиеся в темноту. Страшновато было. Правда, помню, я держался бодро, - ведь со мной были два советских офицера при оружии.
И, конечно, Цициллиенхоф, и Сан-Суси, и Берлин с его зоологическим музеем, и Дрезденская галерея, и Зоопарк! А Равенсбрук, Саксенхаузен, Бухенвальд? Тогда, в 46-ом они ещё не были сожжены! И я видел этот весь ужас воочию!
Мы втроём жили на берегу озера на вилле, где, по рассказам отца, жила советская делегация (или часть её?), работавшая на Берлинской конференции. Вилла стояла на берегу запруженной реки Хавел. На той стороне была уже американская оккупационная зона. В реке-водохранилище было много рыбы и полчища раков. Офицеры объясняли это обилие тем, что при штурме Берлина здесь погибли при отступлении на переправе тысячи фашистских солдат. Рыбы и раки имели обильную пищу. Может быть, так и было? Не знаю.
В 1948 году родители увезли меня из Германии в Свердловск, к родной тётке Софии Николаевне Красильниковой. Что-то там, в Германии случилось, и мои опытные родители спешили сохранить меня - единственное "чадо". Я пошёл в пятый класс в 40-ой школе Свердловска. Тут, наконец, я научился плавать, ходить на лыжах и бегать на коньках, слава Богу! Благодарить надо, конечно, моих дядю - Николая Аркадьевича Красильникова - полковника ветеринарной службы, и тётку - Софью Николаевну, старшую сестру моей мамы.
Тётя Соня была заядлой театралкой. Я за один год вместе с ней просмотрел весь репертуар свердловских театров. Не все ведущие артисты Союза вернулись ещё в Москву. Я слушал и видел ведущих!
Из свердловских событий остался в памяти один эпизод. У нас во дворе пленные японцы возводили котельную. Когда наступала моя очередь дежурить у дверей магазина в очереди за хлебом или мукой, я несмело подходил к костру и смотрел на ночную трапезу японцев. Они собирались у полевой кухни и хлебали дымящиеся щи с ломтями чёрного хлеба. Завидев меня, они произносили фразу - "русока супеза шибоко большая молодеза" и протягивали мне, закутанному от мороза до макушки в шаль, миску со щами. И я охотно принимал эту еду со слезами. От пленных японцев! Суп! И это тоже - на всю жизнь!
В семье Красильниковых хранились пять фолиантов-монографий о русско-японской войне. Я постоянно листал эти огромные и тяжёлые иллюстрированные тома. Там я и увидел фотографию поднятого японцами из пучин Цуссимского пролива крейсера "Варяг". Вид этого истерзанного корпуса никак не вязался у меня с героическим пафосом легенды, и это вызывало непременно слёзы при каждом рассмотрении снимка.
В мае 1949 года в Свердловск нагрянули мать с отцом и со страшным псом. Настоящий волк! Только в наморднике. Звали пса - Абрек! И мы поехали. В Воронеж. По службе.
Город был в 49-ом ещё практически разрушен и производил тягостное впечатление. Однако люди были очень подвижные, живые и весёлые. Это поражало поначалу. Жили сначала в гостинице "Воронеж". Затем сняли две комнаты в частном доме на улице Фридриха Энгельса. Напротив хлебозавода.
Дом, в котором мы поселились, принадлежал Петру Михайловичу Мищенко, отставному полковнику. Он тяжело болел и вскоре умер. Мы ещё долго жили в этом гостеприимном доме. Я навсегда сохранил в памяти образ Клавдии Андреевны, хозяйки дома, а с её дочерью Ноной Петровной мы общаемся до сих пор.
1 сентября 1949 года я пошёл в шестой класс 28-й мужской средней школы, что на улице Энгельса. Ровно через пятьдесят лет я поселился напротив школы и сейчас с тоской смотрю на обшарпанные кирпичные стены родной "alma mater".
В Воронеже в те годы располагался штаб Воронежского военного округа, сюда и был переведён по службе мой отец. Почему он выбрал 28-ю школу для меня, - я не знаю. Однако надо сказать, что выбор был удачным. Дело в том, что школа была только что отремонтирована и, главное, в ней был спортивный зал! После войны - такая редкость! А я ещё в Бабельсберге проявил себя в спортивном отношении удачливым и способным. Так мне говорили учителя физкультуры. Я не был сильным, нет. Отличался я быстротой, прыгучестью и спуртовой скоростью.
Виктор Иванович Воробьев и Борис Андреевич Галебский -наши учителя по физкультуре, заметили меня и вскоре "вывели в люди". Эти два великих преподавателя сделали нашу школу самой спортивной в городе. Мы регулярно были чемпионами и призерами самых различных эстафет, как на стадионах, так и на улицах города. Вместе с Володей Бондаренко, Эдиком Гришаевым, Володей Котовым мы установили городской рекорд (среди юношей, естественно) в так называемой "шведской" эстафете (800+400+200+100 м). Я стал рекордсменом в беге на 110 метров с барьерами. Однако я забегаю несколько вперед.
Итак, шестой класс. И классы и школа переполнены. Одних только шестых классов было семь. В классе 30-40 человек. До сих пор удивляюсь героическому труду наших учителей того времени. Занятия шли в две-три смены. Иногда приходилось возвращаться домой после одиннадцати вечера. По тёмным улицам. В те года Воронеж был "перенаселен" бандитами и хулиганьем. Одно время ходил патруль с автоматами.
Школьные годы в 6-7 классах были насыщены (помимо уроков, конечно) множеством событий и происшествий. Драки (и поножовщина тоже), игры на большой перемене в нашем огромном дворе. Всякие каверзы в сторону учителей. Замыкание электросети массивной проволокой-вилкой. Чтение Дюма взахлёб на уроках. Или "Республику ШКИД". Распивание "чекушки" прямо на уроках переростками - детьми войны. Последние издевались над нами - "маленькими". Должен сказать честно, что за все годы учебы в Воронеже меня никто ни разу не ударил! Впоследствии я задумывался над этим феноменом. Какой же ты мужик - ни разу не бит! Вот дожил до седин и ни разу не был бит! Только на любительском ринге получал в "морду лица" (от Сереги Попова, например). Я пытаюсь объяснить этот казус своими личными качествами. В классе у нас учились хулиганы - такие, как "Бобрей", Медведев, Шаповалов. Был я с ними на равных. Безо всякого подхалимства. Просто-напросто, я смотрел своим оппонентам прямо в глаза. Ведь и я хулиганил тоже, и с уроков убегал, и покуривал с ними в ближайших развалинах, и двойки получал, и из класса был изгнан не один раз.
В старших классах у нас в школе завели так называемый "журнал поведения" (я все волосёнки повыдергал бы у автора этого "изобретения"). В девятом классе в первом полугодии у меня в этом журнале было 14 строгих записей-предупреждений. На втором месте" был Игорь Завадский. В один из праздничных танцевальных вечеров мы проникли в учительскую и "свистнули" этот "казус-кондуит". В соседнем разрушенном здании туберкулезного диспансера мы сожгли его, устроив при этом у костра дикие половецкие пляски.
Я не выделял среди однокашников кого-либо. Ко всем относился ровно и по-доброму. Особенно ладил я с Володей Капцуражем. Этот очень живой парень-хитрован понравился мне сразу. Мы сохраняли взаимные симпатии многие годы. До его ранней смерти. Смерть в пятьдесят лет - нонсенс Вселенский! Дружил я и с товарищами "по дороге в школу" Владиленом Тюховым, Женей Стрыгиным, Юрой Стребковым, а позже - с Володей Бондаренко. Когда в 1952 году умные работники РОНО организовали у нас в школе курсы бальных танцев, куда мы всем "скопом" рванули, к нам на танцы стали приглашать девушек из 9-ой школы. Всякие там "буржуазные" танцы были запрещены и мы танцевали краковяк, полечку, па-де-патннер, вальс. Ну, всё, как в кадетском корпусе! На вечерах, в отсутствии строгих учителей - мы танцевали запрещенное. Я приносил в радиорубку немецкие пластинки, и мы все "отрывались" от души. Витька Михайлов и я проявляли некоторые способности в танцах и пользовались определённым успехом у девчонок, чем, конечно, гордились. В те послевоенные годы в Воронеже было множество танцевальных площадок. Они были очень многолюдны. Мы с одноклассниками-друзьями любили посещать танцплощадки в парках Дома офицеров, им. Дзержинского, "Живых и мёртвых", Первомайском, в парке Строителей. Однако чаще всего мы танцевали с подругами в том самом дворе у Владьки Тюхова. Двор был очень большим, и мы играли здесь не только в городки, а даже и в большой теннис. Сейчас большая часть двора отрезана "толпой-барахолкой", что напротив входа в Центральный рынок на улице Энгельса. В квартире на первом этаже, там, где сейчас находится фотомастерская, жила семья Варфоломеевых. У них чудом сохранилась довоенная радиола, и их старший сын - Лёва - целыми вечерами крутил пластинки и мы танцевали до упаду. У Льва был целый арсенал довоенных пластинок. Запасы их мы пополняли на "толпе" в районе нынешнего автовокзала. Лещенко, Сокольский, Козин, Мия Побер, Вертинский, Шульженко, Утёсов, Юрьева, Виноградов - вот чьи голоса звучали во дворе до глубокой ночи. Конечно же и танго Оскара Строка! Хотя тогда на пластинках это знаменитое имя не приводилось никогда. Крутились и мои немецкие пластинки.
Уже в седьмом классе я стал серьёзно заниматься спортом. Играл за сборную школы в футбол, волейбол, баскетбол. Занимался серьёзно лёгкой атлетикой. Все это происходило на стадионе "Пищевик" ("Труд") и на стадионе "Динамо". Я прыгал в высоту в девятом классе на 175 см, в длину - на 6 метров 50 сантиметров. Пробегал 100 метров с барьерами за 16 секунд ровно. Все эти результаты были выше второго спортивного разряда, одновременно являлись и рекордами 28-й школы. Одновременно я занимался фехтованием в Доме офицеров под руководством великолепного тренера Аршинова Павла Андреевича. И здесь я добился некоторых успехов. Наша воронежская юношеская команда в 1952 году стала чемпионом РСФСР,а Володя Должиков стал личным чемпионом среди мальчиков. К окончанию десятого класса у меня был первый спортивный разряд по фехтованию (у моего одноклассника Глеба Барышева тоже). Я с гордостью носил этот значок (и кучу других), гордо выпячивая грудь перед девушками.
Мне приходилось играть даже за городскую баскетбольную команду "Спартак" на первенстве города. Со мной играли мои одноклассники Володя Котов, Стае Танклевскнй и Марк Кунин. Команда распалась, ибо мы все окончили школу и разлетелись в разные края. В десятом классе мы все были разрядниками. Шутили, что класс наш состоит из спортсменов и одного... баптиста! Володя Волостных, тихий и скромный парень, был баптистом, и, естественно, не посещал военизированных и спортивных занятий. Мы относились к нему лояльно и по-доброму. Без всяких насмешек и нравоучений. Когда к нам пришёл молодой учитель физики Иван Иванович Фетисов в новом спортивном костюме, на котором блестел надраенный спортивный значок третьеразрядника по лыжам, это вызвало у всех нас ироническую скрытую улыбку. У нас у каждого было несколько таких значков. У Володи Бондаренко - не меньше пятнадцати. У Михайлова и у меня - не менее десяти по самым различными видам спорта.
Короткое время со мной за партой сидел Дима Шаповалов. Он стал впоследствии хорошим футболистом. Играл за воронежское "Динамо" ("Труд"), а потом его заметили и взяли в московское "Динамо"! Кстати, я узнал недавно, что и Владлен Тюхов после поступления в Ташкентское военное училище несколько лет играл за футбольную команду "Пахтакор". Вот такой был наш класс!
Так я и превратился в сильного, стройного и высокого (по тем временам) юношу. Не надо думать, что, занимаясь активно спортом по пять раз в неделю, я не уделял внимания учёбе. Учился я хорошо. Был "хорошистом". На отлично учились у нас Володя Котов и Валерий Ботов. Считайте, что я был "третьяк". Мне всё давалось легко, без особых напряжений. Ну, что такое география, например? У меня к тому времени была довольно большая коллекция почтовых марок (я даже переписывался с филателистами других городов СССР), и уж где находились острова Тонга, Самоа или Борнео я знал точно. И то, что Филиппинский архипелаг принадлежал в те времена США и т. д. и т. п.
Немного об учителях. Их было слишком много и большинство я уже не помню ничего (хорошего?). Боялись мы только математичку - Антонину Семёновну Бучневу - строгую и непреклонную. Наша классная руководительница - Алла Валериановна Лебедева-Данович была нашей общей любимицей. О, как мы её ревновали, когда впервые узнали о её замужестве! И, главное, как это она умудрилась выйти замуж "втихаря"? Мы догадались о "трагедии" только тогда, когда увидели её округлившийся животик! Ну и известный уже вам Фирсов. Учитель физики. Он покорил нас своим демократизмом. Он записывал на доске 2-3 задачки и первым пятерым, принесшим ему за стол свои правильные ответы, ставил в журнал пятёрки и разрешал выйти из класса. Самым любимым у нас был престарелый Пётр Леонардович Адамович. Это еще царский педагог, за полгода исправил у нас нашу грамматическую безграмотность, привил любовь к "писательству" (мои сочинения он постоянно зачитывал в качестве примера), организовал у нас в школе мужской хор (и мы постоянно занимали в городе призовые места в смотрах). По окончании школы мы пришли всем классом к нему домой прощаться, расплакавшись при этом. Его труды не пропали даром, во всяком случае, для меня. Но об этом чуть позже.
Радостные впечатления об окончании школы, последнем звонке, выпускных экзаменах, праздничном вечере до утра, быстро сменились заботами о поступлении в институт. Дело в том, что мой отец хотел меня "устроить" в Харьковское высшее артиллерийское училище, где у него были среди преподавателей боевые друзья. Выездная медицинская харьковская комиссия, работавшая в Воронеже, к моей огромной радости забраковала меня! Меня - спортсмена-разрядника и чемпиона?! Оказалось, что у меня, как у многих легкоатлетов-спортсменов, оказалось расширение семенного канатика, и надо было делать операцию, иначе в училище не попадёшь. Ура!! Ведь я уже давно мечтал стать путешественником. Начиная ещё с младших классов зачитывался дневниками и трудами Марко Поло, Пржевальского, Стенли, Грум-Гржимайло, Роборовского, Потанина, Козлова, Семёнова-Тянь-Шаньского. Читал я и труды моряков - Кука, Коцебу, Литке, Лаперуза, Головнина. Меня до слёз волновала судьба Скотта, Франклина, Андрэ - исчезнувших в небытии. Настольными книгами у меня были монографии Кнута Рассмуссена, впервые пересекшего в одиночку Гренландию на лыжах, Ливингстона, Лисянского. Книги Арсеньева я перечитывал несколько раз. В Москве у моего дяди - Бориса Владимировича Рихтера, бывшего полярника, я перечитан весь шеститомник Нансена и пятитомник Амундсена, дневники Пири и Скотта. Мистические фантазии Фламмариона будоражили меня не меньше, чем "Рокамболь". Трагические дневники Де-Лонга вызывали чувства безумной тоски и щемящего сердцебиения. У дяди же я прочитал и дневники штурмана Альбанова, повествующие о печальной судьбе экспедиции Брусилова. Читал я и дневники Пинегнна с описанием не менее трагической экспедиции Седова к Северному полюсу. Знал я и об исчезнувшей экспедиции Русанова. Всё прочитанное об этих героических людях вызывало у меня неодолимое желание, по крайней мере, повторить их подвиг. Я мечтал и... читал под одеялом с фонариком. Я был в те времена постоянным читателем библиотеки Дома офицеров. У меня до сих пор хранится тетрадь, куда я записывал, какие книги прочитаны мною на ту или иную дату. И первой в этой тетради стоит запись о книге Бадигина, в которой сам капитан описал героический поход ледокольного парохода "Георгий Седов", продрейфовавшего в полярных льдах более 800 дней! Эта тетрадь содержит 660 названий книг и брошюр, прочитанных мною с шестого по десятый классы включительно.
На семейном совете было принято решение отправить меня в Москву - для поступления в Московский геологоразведочный институт имени Серго Орджоникидзе.
В летние школьные каникулы я ездил в Москву к родственникам. Там жили мой дядя Армен Христофорович Агамиров с женой Сарой Вениаминовной Гескис и дочерью Аникой (Анна). Жили тётя Маруся и Лина (Вилена Суреновна) - семья расстрелянного в 1937 году старшего дяди Сурена и множество других родственников. Один из них, Борис Владимирович Рихтер, преподавал метеорологию в Московском геологоразведочном институте, и вел метеонаблюдения на куполе старого здания МГУ на Моховой улице. Вот он-то постоянно и агитировал меня "за МГРИ". Да, собственно, меня и не надо было уговаривать. Я уже настроился и сам. Борис Владимирович помог только мне "выбрать" факультет, на который был меньше конкурс. Это был гидрогеологический факультет. Тут "всего" было три человека на место!
Нацепил все свои спортивные значки. Вид бравый! У порога приёмной комиссии меня хватают за рукава, - на какой, мол, факультет поступаешь, - давай, мол, - на наш. Очень активны "агенты" геофизиков и буровиков. Я подаю на гидрогеологический факультет. Всё-таки на один экзамен меньше. Правда, преимущество в приёме на этот факультет отдается москвичам. Видимо, не хватало Москве гидрогеологов.
Вот и первый экзамен. Сочинение. И правильно раньше было. Проверить надо грамотность, начитанность, общую эрудицию, прежде чем "делать" из юноши инженера.
Большая полуподвальная аудитория. В окно вижу мамины ноги в белых "босоножках". Волнуется, но виду не подает. Всё-таки мужественная она у меня женщина! Столько пережить, перетерпеть. И вот её единственное чадо осмелилось поступать в московский институт! Наверняка "завалится"! Провинциал ведь. Я не помню все предложенные темы для сочинения, ибо я писал на тему: - "Капитализм в произведениях Максима Горького". Боже мой! Это я потом понял, что надо было взять за основу "Клима Самгина" или "Дело Артамоновых", которых я, кстати, никогда не дочитывал до конца. Взялся я писать о "проклятом капитализме" по очерку-фельетону Горького - "Город Жёлтого Дьявола"!! Вам - "Ха-ха!" - а мне сочинение писать! Я был страстным любителем джаза. Не любителем такового был Горький. Он и обрушил свой гнев на негров и Рокфеллеров из Чикаго в этом небольшом памфлете. У Горького, видимо, не было "Телефункена", на котором я слушал "запретные" волны и "Радио Люксембург", передававшие круглые сутки джаз.
Написал черновик быстро. На одном дыхании. Потом долго правил. Нельзя допустить ошибок. Ни одной, Серёга! Нельзя! Вышел последним. Мамы уже не было. Не выдержала - ушла.
Через день экзамен по литературе. Экзаменатор - симпатичная моложавая женщина вдруг спрашивает меня, - где я учился? У меня по сочинению ПЯТЁРКА!!! Вот это да! Я и назвал ей имя своего учителя Адамовича Петра Леонардовича, который всего за год сделал из нас грамотных людей. И она, оказывается, знала это имя. Имя Петра Леонардовича было известно всем учителям Центральной России! И тут я подвал своего учителя, - не смог прочитать ни одной строчки из "Василия Тёркина". С досадой поставила милая женщина мне "хорошо" и с миром отпустила, не спрашивая, практически, ничего более.
Мне удалось набрать 26 баллов из 30, - а это и был минимальный проходной балл, и я был зачислен! Теперь я студент! Бывший провинциальный школьник теперь студент престижного столичного института! До пятого сентября мать не верила, что я студент, ибо мне не хватило бланка студенческого билета, хотя я уже ходил на лекции. И только тогда, когда я принёс его, пахнувшего типографской краской и с моей "рожей", она всплакнула и поцеловала меня, крепко прижав к себе. Я встал на самостоятельный путь! Путь мне неведомый и не видимый в дымке зыбкого и далёкого будущего. Что там вдали?
Наша группа РГ-54-2. Тридцать человек. Все москвичи, только Жора Локшин из Брянска и я из Воронежа. Четверо китайцев, два албанца, один из Азербайджана (по республиканской "разнарядке"). Это мой друг впоследствии - Эльхан Мамедов.
Первые лекции: общая геология, палеонтология, геодезия, математика, химия, физика, сопротивление материалов, теоретическая механика. Всё тщательно конспектирую. Дома, на Полянке, переписываю в толстые тетради. За мной бдительным строгим оком следит дядя - Армен Христофорович. Наверное, он обещал моим родителям следить за мной, вернее, за моей учёбой. Он очень хороший мужик. Добрый и не злой, как внешне казалось.
Центр! Москва! Красная площадь в 200-х метрах от стен института! Да и живу я у Большого каменного моста, рядом со знаменитым "Домом на набережной", и с кинотеатром "Ударник". Я студент!
Семестр пролетел как один день. Вот и экзамены. Сдал досрочно геодезию и общую геологию на "отлично". Однако третьего января получил у профессора Тумаркина по математике "неуд". Не мог, балда, объяснить ему, - что такое "касательная". С трудом пересдал на "уд" и ... навсегда потерял интерес к высшей математике. Остальные экзамены сдал нормально и поехал на каникулы в Воронеж. Первые каникулы! Полный восторг от института. Разговоры, разговоры. С родителями. С друзьями. Улыбки моих школьных учителей.
Вернувшись в институт, я записался в конно-спортивную секцию (была такая в институте), и в марте 1955 года стал чемпионом Москвы среди студентов в конкуре (преодоление препятствий с лошадью в манеже) в составе институтской команды (4 человека). Призом послужила тяжеленная чугунная лошадь каслинского литья, которую мы смогли дотащить только до первого же кабака на Лесной улице у Белорусского вокзала. Мы так напились в пивной, что еле сами ноги унесли. На следующий день дотащили лошадку до института и поставили её на стол заведующего кафедрой физкультуры Багдасарова (сам он был мотоциклистом). Стол при этом накренился и издал громкий "скрип-трип". На следующий год наши последователи (уже без меня) проиграли эту лошадку студентам МГУ. Однако же я навсегда сохранил любовь к лошадям. Да и на практике мои "лошадиные навыки" пригодились.
Летом 1956 года нас ожидали чудесные дни крымской учебной практики. Существуют десятки легенд, песен, баек об этой практике у студентов-геологов практически всех институтов европейской части СССР. Излагать их все нет смысла. Это заняло бы десятки страниц. Я написал "самиздатом" отдельную книжечку "Баек" об этом. У меня хранится и полевая книжка с этой практики. Вот первые страницы этой уникальной уже книжечки: "5 июля 1956 года МАРШРУТ N2 - г. Бахчисарай - место слияния Бирюк-Ашлама-Дере и Кичик-Ашлама-Дере - гора Сувлу-Кая - г. Бахчисарай.
Правый склон долины рек Чурук-су на месте слияния Бирюк и Кичик-Ашлама-Дере. "Здесь на склонах небольшого оврага обнажены следующие породы (описание разреза снизу вверх). Слой 1. Мергеля, светло-серые, неслоистые. На дневной поверхности образующие тонкие плитки параллельные этой поверхности (явление десквамации). В мергелях была найдена следующая фауна: Cardita, Pekten meridionalis, створки, обломки и внутренние ядра пелеципод, чешуйки рыб. Мергели первого слоя относятся к верхнему маастриху. Видимая мощность 10 метров".
Вот так выглядит первая страница моего первого в жизни полевого дневника.
Нашей группе предстояла еще горная практика на угольных шахтах Донбасса. Я попал в группу, которая поехала в посёлок со странным названием - Парижская коммуна. Это местечко находилось под городом Ворошиловском Ворошиловоградской области. Сплошная кавалерия! И приехали мы туда как раз накануне всесоюзного дня шахтёров. Этот праздник, сиречь всемирная пьянка, отмечается (до сих пор) в последнее воскресение августа. Что тут было! Пером не описать! Например, только в нашем городке было зарезано (убито!) аж восемь человек. Местные доброхоты предупредили нас, и мы два дня, закрывшись и забаррикадировавшись в комнате, не смели появляться в коридорах общежития. Играли в "буру" на раздевание. Не везло почему-то Верочке Бурмистровой. Такой вот праздник шахтёрский! Ну, а в понедельник начался десятидневный "Курс молодого шахтёра" по всем правилам горного дела. С соблюдением инструкций по ТБ, со спуском в шахту, сдачей зачёта и т.д. Почти все сразу уехали по домам, а я вместе с Игорем Ивановым и Мишей Голициным завербовались на шахту имени Сталина простыми шахтёрами. Вкусить рабского труда захотелось. Боже праведный! Если бы я знал, что это такое! Бежал быбез оглядки! Оформили нас за пять минут, а увольнялся я двое суток!
На шахте имени Сталина отрабатывались угольные пласты мощностью всего 50-60 сантиметров! Нигде в мире не работают в пластах такой мощности. Только в СССР. И эти пласты имеют ещё и наклон в 28-30 градусов. Только в Советском Союзе шахтёры добровольно лезут в это пекло. Повторяю - ДОБРОВОЛЬНО! Рабы не мы - мы не рабы! Вот и я испытал всю прелесть этого рабского труда. Сейчас, за давностью лет, всё это кажется мне далёкой романтической молодостью. Был я тогда спортивным и развитым физически юношей. Однако я не знал, что тут - в этом аду, - работают совсем другие группы мышц на твоём теле. И что, проработав здесь пару сотен "упряжек" (так называют шахтёры рабочую смену), ты уже никакими мышцами шевелить не сможешь, - только до погоста ползком!
Я напросился в ночную смену. Думал заработать побольше. После получения задания в диспетчерской, мы всей бригадой спустились вниз, на 800 метров и двинулись вглубь. В бригаде один шахтёр был болен и мне отводилась его роль - роль профи! А заменю ли я, "москаль столичный", ихнего больного гренадера? Входим в откаточный штрек. Две огромные титькастые бабы, укутанные с головой в большие грязные платки, - только глаза сверкают в свете ламп, - подсаживают меня вверх и всовывают в маленькое отверстие. Не забывают при этом, суки, ущипнуть меня за промежные места. Бригада исчезает так быстро, что я и не заметил. Заработали с грохотом риштоки (это металлическая движущаяся узкая лента, которая подаёт уголь от угольного комбайна или врубовой машины вниз - в откаточный штрек). Работу свою в этой угольной лаве я описал в небольшом рассказике, который был опубликован в воронежской газете "Берег".
...В Воронеже, куда я добрался "на перекладных", мать родная меня не узнана. Тощий и чёрный эфиоп предстал перед ее изумленными очами! Так и закончился у меня полевой период 1956 года.
В апреле 1957 ко мне подходит Саша Воронов (старше меня на курс) и предлагает поехать с ним на производственную практику летом в Среднюю Азию с отрядом минеральных вод, под руководством Анатолия Кузьмича Лисицына. Он работал в Институте геологии, геохимии и петрографии Академии Наук СССР, что на Старомонетном переулке расположен. Почему Воронов подошёл именно ко мне - не знаю. Но эта практика оказалась определяющей на всю дальнейшую мою жизнь!
Нужно сказать, что в это время, время хрущёвского правления и время оттепели, наши учёные-уранщики и атомщики вышли, наконец, на международный "обзор". Им разрешили участвовать с докладами на международных конференциях. Впервые в Женеве в 1955 году выступили с докладом и мои будущие старшие друзья, сиречь учителя. Это были - Алексей Иванович Германов (руководитель группы), Анатолий Кузьмич Лисицын, Владимир Иванович Виноградов, Георгий Алексеевич Волков, Владимир Сергеевич Серебренников. С этим коллективом я связал свою судьбу на долгие годы. Все эти замечательные люди стали знаменитыми учёными. Многих, правда, уже нет. Ушли из жизни Германов и Лисицын. Ушло с ними и моё студенческое прошлое. Замечательные годы и великолепные дни практик в горах Памира, Тянь-Шаня, Кара-Тау, в песках Кызыл-Кумов, в степях Бетпакдалы.
С отрядом Лисицына я провел два полевых сезона, а зимой работал у него в лаборатории на Старомонетном. Утром учился, а вечером (иногда и ночью) работал. Я обрабатывал каменный материал, собранный летом. Делал химический анализ водных проб. Озолял нефтяные пробы в кварцевых тиглях. Освоил работу на радиометрических, сцинтилляционных и люминисцентных приборах. Овладел полярографией. В химической лаборатории, под руководством обаятельной Леры (ныне доктор химических наук Валерия Давыдовна Сидельникова) освоил практически все виды анализов подземных вод. Мне было присвоено звание "стального прораба" - высшая виртуальная награда младшего научного персонала в институте.
Надо сказать, что с первой же производственной практики, проходившей, как и последующие, на урановых рудниках, или вблизи от них, у меня ни разу не возникала мысль о какой-то опасности. Нет! Однозначно! Я был молод, жизнерадостен, любопытен, активен. И работал я среди интересных людей, энтузиастов своего дела. Уже на пятом курсе я был на двести процентов уверен в правильности выбранного пути и остался верен своей профессии навсегда. Это судьба! И вовсе не роковая (раковая?).
За полевые сезоны 1957, 1958 и 1959 (зима) годов я познакомился с огромной геолого-географической провинцией Средней Азии, Казахстана и Южного Урала. Мы перемещались, как правило на автомашинах, специально оборудованных для полевых работ. Как правило, это были в те времена ГАЗ-51 или ГАЗ-53. Укрепленный кузов, оборудованный железными уголками, крытый толстой фанерой фургон (покрытый брезентом); большой инструментальный деревянный ящик, принайтованный намертво к полу кузова поперёк него. Покрытый кошмой, этот ящик служил нам и большим сидением. Два бензобака под кабиной и четыре стокилограммовых бочки для бензина в задней части кузова (также намертво прикрепленных). В таких автомобилях мы могли перемещаться на большие расстояния без заездов на нефтебазы для дозаправки горючим. Ведь, тогда бензоколонок в горах и в пустыне не было. Очень трудоёмкими были эти заправки на нефтебазах. Надо было выгрузить всё наше барахло вне территории нефтебазы. Отвинтить пустые бочки и катить их до заправки. А потом, уже полные, катить обратно до машины, и забрасывать в кузов. Грузить опять наши пожитки и приборы и... адью! На месяц, другой!
В моем родном Ташкенте на Луначарском шоссе, была геологическая база ИГЕМа с большим гаражом, обильными складами и коттеджами для отдыха геологов. Здесь, по приезде из Москвы, геологи получали все необходимое полевое оборудование и продукты питания, знакомились с шоферами, оформляли поварих. Вся эта процедура длилась несколько дней. Потом погрузка на машину и - кто, куда!
В первый же день приезда в Ташкент я побежал... в своё далекое детство - на улицу Инженерную, которую я покинул двенадцать лет тому назад. Дом ещё стоял, в нем расположилась строительная контора, которая занималась реконструкцией всей ташкентской Красной площади. Я не узнал окрестности родного уголка. Только несколько больших тополей отбрасывали тень на груды строительных материалов и на быстрый арык, в котором я пускал бумажные кораблики (эти тополя я еще раз видел в 1990 году, когда последний раз посетил Ташкент, ставший изумительно красивым и уже не родным). На следующий день поспешил на улицу Жуковского в дом N42 - к Аковбян. И вот она - подруга детства - писаная красавица Эльвира! Остолбенел! Точеная фигурка, греческий профиль, в глаза не смотрит, смущается. Вот Софья Николаевна зацеловала меня всего. Воспоминания, воспоминания и крепкий чай с дарами собственного сада. Эльвира стала студенткой химфака ТашГУ и так же как и я, перешла на четвёртый курс.
Мне удалось за эти студенческие годы бывать несколько раз в этом гостеприимном доме.
Полевые работы предусматривали постоянное перемещение от объекта (рудник, разведочная штольня, группа источников) к объекту (геологическая партия, рудоуправление, нефтепромысел). Практически на каждой точке мы были всего несколько дней. Это означало каждодневную погрузку или выгрузку "барахла", развёртывание или сворачивание палаточного городка и забота о пище (закупка на базарах свежих овощей и фруктов). Я, как прораб, должен был за всем этим тщательно следить. Иными словами, на мне лежали все эти хозяйственные заботы, Наш отряд, все три полевых сезона состоял из шоферов (Фёдор Ушанов и Алексей Томиловский), поварих (тетя Шура и ее дочь Екатерина), А. К. Лисицына, В. Д. Сидельниковой, Анатолия Печорина, Саши Воронова и меня. Весной 1959 года я ездил в Ангрен с Володей Серебренниковым.
20 апреля 1959 года я защитил дипломный проект по урановому рудопроявлению Сель-Рохо, что расположено рядом с нефтепромыслом имени КИМ, у города Канибадамсу, что в Ферганской долине. Интересно при этом было то, что на моей защите были лишь председатель приемной диссертационной комиссии и Саша Воронов. Мой диплом был под грифом "секретно", а у других членов комиссии не было допуска к секретным документам. За диплом я получил отметку "хорошо", а за защиту его - "отлично".
При распределении мне ничего не "светило", ведь у меня нет московской прописки. Но я теперь - горный инженер-гидрогеолог! Давай, дерзай! Распределили меня тут недалеко - "Тулауголь". Так, после шахты имени Сталина в Паркоммуне я БОГ под землёй! Не дрейфь!
...По коридорам ходят высокие ребята в морской форме: - "Вы не хотите ли на геомагнитной шхуне "Заря" вокруг шарика пройтись?" Боже мой! Вот они, мои юношеские мечты! Где Лаперуз и фрегат "Паллада"? Где остров Ява? Где Миклухо-Маклай со своим "Витязем"? Вот она - рядом - единственная в мире шхуна - в Ленинграде. И набирает экипаж. С ума можно сойти! А вот, хрен вам,на-на! Нам нужно в военные лагеря и на офицерскую стажировку. Прощай, море! Прощай, адмирал Кук! Прощай, мечта! Шхуна уходит в мае, а нам, мужикам, нужно на Кавказ. Эх, м-а-а-а! Если бы это случилось сегодня, я бы послал всех наших полковников на... хутор бабочек ловить!
...Вот и Казанский вокзал. Эшелон плацкартных вагонов. Толпы провожающих родственников и наших девчат-сокурсниц. Мы не увидимся со многими из них больше никогда! Такое впечатление, что мы уезжаем куда-то навсегда. Нас - целый эшелон! Я и не думал, и не знал, сколько же нас в институте ребят! И у всех у нас - ГОЛУБЫЕ ДИПЛОМЫ! Мы все - ГЕОЛОГИ! (гидрогеологи, буровики, геофизики, поисковики, съемщики и т.д. и т.д.). Где бы ты потом не работал, где быне существовал, в какой бы толпе не находился (среди "бомжей" и "бичей", на светских раутах, или на базаре) стоит только произнести слово - "ГЕОЛОГ" - и... добреют глаза... протягивают руки... хлопают по плечу... наливают стакан "запотелой"! Нечего сказать! Увлёкся я что-то тут.
...Наш эшелон промчался через Харьков, Ростов, Туапсе, Сочи как вихрь, обрушившийся на эти города неожиданно и исчезнувший также внезапно. Машинисты гнали по "зеленой волне", ибо после нашего, даже минутного, пребывания на станциях или полустанках оставалась... пустота и... несколько потерянных "бойцов". В Сочи прибыли глубокой ночью, но рота милиции, окружившая наш эшелон, не разрешила продефилировать к морю. Утром следующего дня прибыли в Сухуми. Вот оно, торжество знаний, разума и инстинкта! Абхазия! Братья! Грузия - все братья! Треть наших выпускников - жители Кавказа! Да здравствует геология! Да здравствует Сакартвело! Да здравствует Акуа! На центральной сухумской вокзальной площади организовали грандиозный футбольный матч с разгоном стоянки такси и киосков табачных. Дендрарий переполнен спящими москвичами. Переполнены и отделения милиции. Обезьяний питомник заполнен до отказа собратьями-приматами. Даже в некоторых клетках "наши" есть. Срочно организуется эшелон Сухуми - Тбилиси, и нас с силой усаживают в вагоны. Дальше, дальше и скорее, скорее отправляйте этих чертей! Откуда они? Из Москвы?! О Боже!!!
...Так начинались наши военные лагеря в отдельном сапёрном понтонном батальоне, который расположился в месте слияния Арагвы и Куры. Под знаменитым монастырём "Мцыри", напротив древней столицы грузин Мцхета. Мы сразу же притихли в этом святом и легендарном месте.
Дальнейшие события не принесли мне ничего хорошего, ибо я попал на гауптвахту за самовольное "хождение" на "экскурсию" в Тбилиси, расположенный всего в 30 километрах. Пошли мы в самоволку впятером, а под арест попали вдвоём с Эльханом Мамедовым. И, пока наши сокурсники ходили в атаку, мы с Эльханом сидели по одиночным камерам и с тоской смотрели сквозь решётки окна на монастырь. Тут тусовались бабы с камвольного комбината в Гори, зазывающие солдат задиранием юбок и показом пузатых бутылок с чачей. Лагерь в эти часы пустел.
...Военная стажировка проходила в не менее знаменитых местах - в Борисоглебских слободках под Ростовом Великим, на береге знаменитой реки Нерль. Здесь расположилась полковая школа по подготовке сержантского состава. Конечно же, местные кадровые офицеры не обращали на нас никакого внимания. Все наши занятия заключались в игре в преферанс в густом сосновом лесу, футбольных сражениях на местном стадионе. Я снова попал напять суток на "тубу" за отлучку в Москву. Моя мама лежала в это время в онкологическом институте им. П. А. Герцена, где ей была сделана труднейшая операция. Успешно.
Мои военные "приключения" вызвали у нашего ректора А. А. Якжина естественную реакцию, - и он не допустил меня к заключительному экзамену, после которого нам присваивали звание младшего лейтенанта запаса. В Краснопресненском военкомате мне выдали большой красный билет "солдата необученого" и предупредили, что осенью призовут в славные ряды Советской Армии.
Итак, я совершенно свободен в выборе места работы. В те времена это было большой редкостью. По совету Толи Клименко я поехал к его старшему брату, - в Адлер. Он служил там учёным секретарем и знал хорошо меня по институту.
И я решился. Уговорил родителей. Они меня супсидировали и я махнул на юг. В Сочи! О, если бы я знал - что это всё такое! Кавказское побережье! Зачем я всегда смеялся над излюбленной фразой профессора А. М. Овчинникова - "Трудно работать, где все отдыхают"?
Адлер! Пешком с вокзала пришёл прямо в кабинет Виктора Иосифовича Клименко. Он узнал меня. В кабинете сидел ещё и Сергей Прокофьев, тоже старше меня курсом был. Приняли меня тепло. Дали мне оклад лаборанта в 740 рублей и койку в общежитии. Случилось это 28 августа 1959 года. Следующий день (было воскресенье), я провёл на пляже, прошёлся по посёлку Адлер. Выпил бутылочку "Токай фурминти", урожая 1953 года. Вернулся в небольшой домик общежития. Раскладушка и спальный мешок с чистым вкладышем уже были для меня приготовлены гостеприимными "старожилами" Станции - Колей Дубровиным и Геннадием Матвеевым. Чёрная звёздная ночь на берегу Чёрного моря! Всего 200 метров до воды. Так началась моя самостоятельная жизнь горного инженера-гидрогеолога. Теперь зависело все только от меня.
Строительство Адлерской комплексной Станции подходило к концу. На крутом склоне, обращенном прямо к морю, были готовы несколько зданий - жилых и хозяйственных. Строительство главного корпуса (с лабораториями) заканчивалось уже при мне. Как выяснилось несколько позднее, склон был оползневым и с добавлением нагрузки новыми сооружениями, начал скачкообразно двигаться к морю. Это не делало чести геологам, которые выбирали место заложения Станции. Ха-ха! Пришлось спасать положение посадкой влаголюбивых и экзотических деревьев и кустарников (эвкалиптов, например). Мы посадили мандарины и магнолии.
Из сочинского института Курортологии на нашу Станцию перешли работать несколько учёных, во главе с Василием Ивановичем Кукановым. Они занимались изучением мацестинских минеральных вод. У Куканова, знаю, была своя точка зрения на происхождение (генезис) месторождения мацестинскнх вод, прямо противоположная воззрениям именитых московских профессоров - Овчинникова А. М. и Макаренко Ф. А. Разногласия научные не мешали Василию Ивановичу добиться в Сочи больших успехов. По его проекту в Хосте были пробурены две глубокие скважины (2000-2200 м), которые дали высокотемпературные сероводородсодержащие воды. Это стало сразу же сенсацией на Побережье. Теперь не надо было возить больных с Гагр, Адлера, Хосты по изматывающим серпантинам. Отпала и необходимость подогрева мацестинскнх вод, который приводит к потере сероводорода. Воды же скважин в Хосте имели температуру 47 градусов Цельсия.
Я быстро познакомился с молодыми сотрудниками, приехавших чуть раньше меня. Почти все мы жили в двух финских щитовых четырёхквартирных домиках. Иных привозили из Сочи на "вахтовке". Из Адлера работники добирались на рейсовых автобусах. Шофера у нас были все из Москвы, с автобазы Академии Наук.
Часть этих шоферов работали у нас круглый год - Миша Зарипов, Алик Эксанов, Рогов, Чаркин.
Вскоре я был переведён на должность старшего лаборанта, а ещё через год стал младшим научным сотрудником с окладом аж в 105 рублей (уже "хрущевских").
По большому счёту, мы, молодые специалисты, были предоставлены сами себе. Занимались, - кто чем мог и к чему был предрасположен. Сергей Прокофьев - спелеологией, Саша Павлов помогал Романике в гидрорежимных наблюдениях на Имеретинской низменности. Они выпустили вскоре монографию об этом. Затем Павлов увлёкся геохимией редких изотопов и засел за перевод толстого труда Хема по изотопам железа. Я же потихоньку "свалился" к тому, к чему у меня была большая тяга, - к радиогидрогеологии. Стал собирать радиометрическую и радиохимическую аппаратуру. Вскоре наладил определение содержания радиоактивных элементов в водах и породах региона. Учился в лабораториях Кольцовской экспедиции в Ессентуках и в Белом Угле. Два месяца стажировался в спектральной лаборатории Северо-Западного геологического управления в Ленинграде. Благодаря академическому снабжению и невнимании финансовых органов нашей ведущей организации в Москве, удалось соорудить нашу гидрогеохимическую лабораторию в полном соответствии с лабораториями лучших институтов. Мы могли производить не только полный химический анализ вод и пород, но и радиометрический, радиохимический, люминесцентный и сцинцилляционный анализы. Вскоре я возглавил всю эту лабораторную базу у нас на Станции. Создали мы и отличную фотолабораторию, лабораторию по инженерной геологии. Мне удалось уговорить сотрудников Радиевого института АН СССР в Ленинграде провести у нас два полевых сезона для изучения геохимии радиоактивных элементов вод Чёрного моря и мацестинских вод. Для этой цели мы фрахтовали в сухумском гидрофизическом институте шхуну "Сигнал" и, перекрашенного в белую краску эсминец "Ингури". С этих судов я мужественно блевал в зелёные и голубые воды Чёрного, Эгейского и Средиземного морей, сумрачно глядя в сторону враждебной Турции. За одну из результирующих работ по гидрохимии Чёрного моря я был награждён Почётной грамотой АН СССР. В ведущем журнале АН СССР "Геохимия" были напечатаны две мои статьи по радиоактивности вод Чёрного моря.
С первых своих шагов дирекции Лаборатории и Станции были направлены на создание полнокровной научной библиотеки. Жена Виктора Клименко - Саша, обаятельная черноокая и чернобровая женщина, возглавила библиотеку, и, буквально через год, наша библиотека стала лучшей на побережье. Саша Клименко наладила межбиблиотечный обмен с ведущими библиотеками Ленинграда и Москвы. Я пользовался нашей библиотекой всемерно. Именно на Адлерской станции я "перелопатил" довольно большую массу литературы по таким наукам, как радиометрия, аналитическая химия (в том числе и радиохимия), термодинамика, геофизика, геохимия и т. д. и т. д. Я читал всё подряд и бессистемно, но с обязательным конспектированием. Эти многочисленные толстые тетради-конспекты в коричневом коленкоровом переплёте я хранил очень долго. Они путешествовали со мной по многочисленным "весям". Помню, что у меня были даже конспекты трудов Марии Кюри и "самого Энштейна"! Не пропускал я также ни одного номера журналов "Геохимия", "Разведка и охрана недр", "Известия АН СССР (серия геологическая), "Доклады Академии Наук" и многие другие.
С появлением у нас в должности заместителя директора по хозяйственной части Андрея Викторовича Америкова и его жены Заремы Макаровны оживилась у нас и общественная жизнь. Этот весёлый и красивый человек, кладезь анекдотов и баек из жизни геологов, внедрил и осуществил у нас на Станции множество идей. Мы все за пару месяцев стали шоферами 3 класса, окончив без отрыва от производства автошколу в Адлере. У нас появились свои автомашины (в основном ГАЗ-51), морские катера, буровая установка УРБ-ЗАМ. К концу моей службы в Адлере, я стал опытным шофёром. Действительно, постоянные поездки по Побережью в обе стороны вдоль моря, и вглубь, в горы - по этим серпантинам, по оползням, по бездорожью и "тёщиным языкам" - сделали меня асом горных дорог. И это - на всю жизнь!
Я уже говорил о двух моих статьях в журнале "Геохимия": - "Осаждение урана на дно Чёрного моря" и "Баланс радиоактивных элементов в бассейне Чёрного моря (NN 1 и 6 за 1961 год), а вскоре появилась и небольшая заметка в "Бюллетени московского общества испытателей природы", где я, вопреки мнению Куканова, утверждал, что мацестинские воды имеют весьма солидный геологический возраст. Куканов перестал, как помню, со мной разговаривать. Эти статьи получили благожелательный отклик у специалистов. На эти статьи учёные-океанологи и геохимики ссылаются до сих пор, а ведь прошло уже более сорока лет с момента их опубликования! Не скромно, - зато, правда! И с каким вожделением я разглядывал присланные мне тогда типографские гранки! Сколько раз я перечитывал эти маленькие заметки в пахнувших типографской краской брошюрах! Я был на седьмом небе от счастья.
Летом 1962 года на Станции заканчивался трехлетний цикл тематических работ. Были написаны несколько толстых научных отчётов, и в помощь нам из Москвы были присланы две настоящие машинистки. Приехавшие Татьяна Сергеева и Татьяна Макаренко были настоящими "пулемётчицами". Я ещё не видел таких скоростей в машинописи! Оказалось, что они работали телетайпистками на московском Центральном телеграфе. Я увлёкся Сергеевой. Очень симпатичная и энергичная девушка с хорошей фигурой. Она долго не поддавалась на мои типичные пляжные хохмы и "заморочки". Было это несколько странно. Я редко терпел "поражения" на Побережье от женщин. Этим внутренне гордился, но, если честно, и не злоупотреблял. Женщин, которых я искренне обожествлял, и сейчас можно пересчитать по пальцам всего лишь одной руки. Но я не сдавался, и пересёк установленную мною границу, и мы... расписались в ЗАГСе посёлка Адлер 18 ноября 1962 года. Все сотрудники Станции были удивлены столь скоропалительному и неожиданному моему поступку. Так я снова стал москвичом. Началась новая жизнь! В который раз новая!
Некоторые добавления вслед.
Чета Америковых много раз рассказывала о том, как они работали в своё время в ГДР в Советско-Германском акционерном Обществе "Висмут". Это предприятие занималось добычей урановой руды ещё с 1945 года. Там Америковы познакомились и поженились. К ним, в Адлер, приезжала семья Вадима Мельниченко. Вадим Михайлович и сейчас работал там. Мы познакомились. Мельниченко сказал: - женись - и дело в шляпе! "Вот быпоехать туда - в моё далёкое детство!" - мелькнула у меня мысль.
В Москве оказалось, что Татьяна живёт с тёткой в глубочайшем подвале в Леонтьевском переулке, но я не придавал значения бытовым неурядицам. Мы были молоды и души не чаяли друг в друге. Ей Богу, не вру! Дни летели быстро, а ночи мы проводили вместе на диване с клопами и мышами. Всего этого мы не замечали - мелочи жизни! А жизнь так хороша! Вскоре мы вычистили шахту, в которую выходило наше единственное окно, побелили ее" (шахту) и летом стали выскакивать на улицу, пугая при этом идущих по тротуару пешеходов. Мы миновали при этом тёмную лестницу с шаткими ступеньками. Таким же "макаром" к нам стали спускаться и многочисленные гости, прослышавшие о моем возвращении в Москву. Ещё одна деталь. Над нашей шахтой висел почтовый ящик и однажды, в один из летних дней, я обнаружил (лёжа на диване), что некоторые молодые женщины, бросающие корреспонденцию в этот ящик, имеют стройные ножки и пикантное всё остальное "ню".
Я устроился на работу в Институт геологии и разработки горючих ископаемых (ИГиРГИ). Меня взяли в лабораторию Елены Антоновны Барс - известному специалисту по гидрогеохимии подземных вод нефтегазоносных областей. И, о ужас! Весь коллектив состоял из одних женщин! Из Сочи, и снова в ад! Меня, конечно же, - молодого и красивого приняли с распростёртыми объятиями. "Что - Вы прямо из Сочи?! О-о-о! Такой молоденький и уже пляжный мальчик!" И всё такое прочее. Но есть золотое правило у настоящих мужчин - не живи где ... и не ... где живёшь.
Елена Антоновна, обаятельная полноватая женщина, сохранившая в бальзаковском возрасте некий завораживающий шарм, поручила мне монтаж газожидкостного хроматографа. Вот так да! Прибор этот должен быть только вторым в Москве. К моему счастью первый такой прибор был... этажом выше. И он уже работал. Местный Кулибин, смонтировавший его, работал от меня всего в 30 метрах.
Пришлось мне окунуться в дебри органической химии. В которых и "конь не валялся". Снова бдения в библиотеках. Работа по сборке и наладке этого сложного и громоздкого агрегата стала для меня поистине школой настоящего ремесла. Я научился паять серебром и золотом. Освоил стеклодувное дело. Днями и ночами кипятил всякие сорбенты. Мне пришлось научиться работать диковинными ключами и отвёртками, микрошприцами и пипетками. И вот результат. Начав работать у Е. А. Барс, в конце февраля, я уже в октябре созвал сотрудниц лаборатории к блестящему, пышущему жаром, фыркающему и звенящему прибору и впрыснул при них в резиновую пробку из микрошприца один миллилитр прозрачного раствора-пробы. Через минуту самописец стал вычерчивать кривую с несколькими разновысокими пиками. Хроматограф разделил, казалось бы, гомогенную жидкость на десяток составляющих её частей, каждую из которых можно было теперь отобрать отдельно дня определения её "сущности". Прибор заработал, и я купался в мысленных аплодисментах, и был зацелован до головокружения. Мне было всего 27 лет.
Таня работала рядом - в Энергетическом институте имени Г. М. Кржижановского. Всё это находилось на Октябрьском проспекте. Мы ездили на работу вместе. Я часто навещал своих старших товарищей на Старомонетном переулке. Как-то при разговоре с Алексеем Ивановичем Германовым я заикнулся ему о "Висмуте" и он совершенно искренне, узнав о моём желании поехать туда, обещал помочь. Тут необходимо сказать, что с первых дней знакомства с ним, ещё в студенчестве, я проникся к Алексею Ивановичу искренней симпатией. Красивый учёный, с искоркой в глазах, - он всегда улыбался и шутил. Мало кто знал, что на войне он лишился ног и перемещался на протезах. И ездил всё время в "поле"! Мне говорили, что он ворчливый, въедливый, саркастический мужик. Он не жил долго с жёнами. А они, как правило, попадались к нему в полевых геологических партиях. Я этого ничего не замечал и не видел. Со мной он всегда был приветлив, улыбчив и ласков. Алексей Иванович при мне позвонил главному гидрогеологу Министерства Среднего машиностроения Николаю Васильевичу Губкину, и тот назначил мне встречу на Ордынке, рядом с Третьяковской галереей. Николай Васильевич по-доброму встретил меня (рандеву происходило в Толмачёвском переулке). Расспросив у меня всё о моей семье, дал "добро" на оформление "за кордон". Сейчас я точно знаю, - А. И. Германов - сыграл здесь решающую роль. Авторитет Германова был непререкаем!
Началась мучительная и изнурительная работа. Десятки справок о многочисленных родственниках, сбор всяких характеристик. Прохождение партийных и комсомольских комиссий. Бронирование нашего несчастного подвала. Что за чушь! Сейчас каждый бандит может свободно перемещаться по всему миру! Вот такие времена были в 60-х годах.
Конечно, мы никому не говорили, что оформляемся за кордон, нам было строжайше запрещено это. Да к тому же я знал десятки анекдотов по поводу проводов за границу, оканчивающихся в КПЗ.
Наступил исторический день! На Ордынке мне сказали, что всё готово. Мы с Татьяной, дрожащие от волнения, поднялись на второй этаж Большого дома и получили "красные, серпастые" паспорта и пропуска в ЦК КПСС. В здании на Старой площади какой-то инструктор провёл с нами надлежащую беседу. Сейчас это уже не интересно. Я почти ничего не запомнил. Мне показалось всё это очень странным и забытым с времен ареста моего отца в 1937 году. Ну, например: - "С немецкими женщинами не вступайте в связи - среди них большинство - агенты ЦРУ, с нашими - тоже нельзя, - они агенты КГБ". Значит, жить мне все эти пять лет только со своей милой женой.
Гордо стоял я у касс "Метрополя" за билетами с многозначительной физиономией "завсегдатая", - туг "тусовались" раньше все отъезжающие за границу. Правда, меня было легко вычислить по затрапезной одежде.
Перрон Белорусского вокзала! Начало нового жизненного этапа. Снова, в который раз. Знаю, что и моя жена, - Татьяна Федоровна, тогда просто Танюха, - волновалась тоже. Ехала молодая семья. В неизвестность. Бог Ты наш, что Ты нам готовишь?
Брест! Я вспомнил этот вокзал в последние дни 45-го. Вокзала не существовало. Одни развалины. Все действа по приобретению билетов, таможенному контролю и т.п. происходили прямо на перроне, под открытым небом и дождём. И вот, через 18 лет, еду я снова - и не с молодой мамой, а с молодой женой, и, как тогда, - с одним чемоданом.
С интересом наблюдаем за сменой вагонных тележек, за размеренной работой таможенников, за строгими пограничниками "при исполнении" (в 1945 году нас просто пересаживали в польские вагоны, ибо железнодорожная колея в Европе уже нашей на несколько сантиметров).
Поздно ночью пересекаем Одер. Я волнуюсь. В ту последнюю ночь 1945-го, мост был деревянным, сработанный сапёрами. Перрон франкфуртского вокзала. Запах, до боли знакомый. Пахнуло далёким щемящим детством. Удивился. Ведь я в далёкой Германии, а тут слёзы набегают, - как будто в родные края приехал после долгой разлуки. Странное, противоречивое чувство. Только спустя некоторое время я понял, что это запах бурого печного брикетного угля, которым топилась вся Германия сотни лет. Германия обладает и до сих пор самыми крупными запасами бурого угля в мире.
На перроне нас оказалось с десяток человек. Незнакомый русский чиновник в кепке собрал нас в кучу и повёл мимо немецких пограничников куда-то в тёмный подвальный угол вокзала. Мне пришлось впервые столкнуться с порядками, ставшими потом привычными. Некая таинственность и игра в секретность. Во всем. И ехали мы почему-то в разных вагонах, и не знали поэтому ничего друг о друге. Незнакомец устроил нам перекличку (как в концлагере) и вручил по списку каждому небольшую денежную сумму на первое время. Затем он отвёл нас к автобусу и пожелал нам счастливого пути. Был час ночи. Тёмно-синий старой модификации "Икарус" повёз нас брусчатыми просёлочными дорогами через спящие деревни и городки. Я узнал позже, что рядом проходил широкий "автобан" Берлин-Мюнхен. От кого нас прятали? Чего боимся? Проезжая по спящим населённым пунктам, мы замечали в освещенных витринах магазинов товары, знакомые нам только по заграничным, цветастым буклетам. Стоит, например, в витрине весь никелированный мотоцикл. У нас за таким мотоциклом надо было простоять в очереди с десяток лет, а тут - в заштатном городишке - "битте шён". Через три часа появились огни большою города. Это был Карл-Маркс-штадт. Через десять минут остановились у двухэтажного здания советского клуба. Вышли усталые из салона автобуса, и попали... в объятия Вадима Мельниченко, нашего сочинского знакомца! Было четыре часа утра. Вадим повёл нас домой, где добрая Зинуля накормила нас и напоила. Спали мы в советском клубе, в отдельном номере.
На следующий день за нами приехала "Волга" и молодой чиновник повёз нас с Таней в Генеральную Дирекцию Советско-Германского Акционерного Общества "Висмут" (СГАО "Висмут"). Несколько кабинетов. Таинственные чиновники. Опять анкеты. Нравоучения. Подписи под разными бумагами.
Этого нельзя, того нельзя. С немками нельзя - они все агентки ЦРУ. По городу одному ходить нельзя. К немцам в гости - ни-ни! За нарушения - двадцати четырёх часовой отъезд в СССР(в ссылку?) и т. д и т. п. Пришлось привыкать ко всему этому беспределу бериевскому. Сколько же таких чиновников-бездельников окопалось тут вдали от Родины. На каждом объекты были они, - переодетые в гражданскую одежду майоры и полковники, да генералы. За одиннадцать лет работы в СГАО "Висмут" я, конечно, привык ко всем играм-причудам "режимников". В конце пребывания я даже кое-что нарушал из инструкций. Ходил в гости к немцам и не докладывал об этом во втором отделе. Ездил на железнодорожном транспорте и тоже не докладывал. У меня была любовница-немка. Я посещал немецкие фешенебельные рестораны и заштатные подвальные кнайбы. Но это, повторяю, было потом...
Что же происходило в СГАО "Висмут" к моему приезду в начале 1964 года?
На полную мощность работали рудник Шмирхау, карьер Лихтенберг (объект N90), рудник Шлема (объект N9). Тюрингская экспедиция проводила интенсивные поиски урана на флангах Ронебургского рудного поля. Эти изыскания были успешными, что вскоре здесь возникли рудники Пайцдорф, Ройст, Беервальде и Дрозен. Саксонская экспедиция совершенно неожиданно открыла месторождение Кёнигштайн в меловых отложениях Эльбтальского грабена. Здесь была создана вскоре Дрезденская экспедиция. В короткие сроки в городке Пирна, в двадцати километрах восточнее Дрездена возник социалистический поселок горняков, среди которых существовал небольшой коллектив (говорили - "колония") советских специалистов. Сюда и попали мы, наконец, с Таней.
...Мне не хотелось бы останавливаться на бытовой стороне нашей жизни в ГДР. Сегодня это уже не интересно. Скажу прямо, в 1964 году мы с Татьяной попали прямо в коммунизм! Не забывайте - мы приехали с одним чемоданчиком из глубокого московского подвала, населённого большими крысами и затапливаемого в сильные дожди и сверху и из канализации снизу. Попали сразу в двухкомнатную квартиру, обставленную полностью всем необходимым. Телефон, телевизор, постельное бельё, кухонная посуда, холодильник. Зарплата моя, как я узнал позже, была больше, чему командующего 1-ой танковой армией, расположенной в Дрездене.
Что ещё надо? Мы были молоды! У нас ещё вся жизнь впереди! Конечно, нам очень мешало состояние тревожной напряжённости, связанной с "накаченностью" нашей всякими первыми, вторыми, протокольными и прочими отделами в Москве и здесь, в "Висмуте". Но, самое главное, что меня тревожило больше всего, так это моя профпригодность к ответственной работе на руднике и в экспедиции. Готов ли я к ней? Или мне придётся в скорости упаковывать мой старенький чемоданчик. Успокаивал я себя тем, что я выпускник МГРИ, и, значит, должен справиться. Рядом со мной ведь мой однокашник - Самсонов Борис Григорьевич, жена которого Лиля, училась со мной на одном курсе. Они приехали сюда раньше. Должны помочь! Борис был и моим непосредственным начальником, будучи главным гидрогеологом комбината Кёнигштайн.
Я обязан перечислить тех соотечественников, с которыми я начал свою трудовую деятельность за кордоном и с которыми я сохранил добрые отношения на всю жизнь. Многих уже нет, но, ведь остались их дети и внуки! Вот они: Ястребков Александр Степанович, Пургин Борис Никифоровнч, Утехин Георгий Михайлович, Макаров Вячеслав Николаевич, Кобелев Михаил Васильевич, Саруханян Эдуард Левонович, Самсонов Борис Григорьевич, Филиппов Станислав Васильевич, Рудой Валерий Николаевич, Никулин Николай Сергеевич (переводчик), Иваненкова Елена (машинистка). Вот с ними я и выпил первую рюмку на нашем с Таней новоселье в нашей квартире на улице Роstweg в тихом городке Пирне - столице Саксонской Швейцарии. Красивейшее место в Германии. Находившуюся в непосредственной близости от месторождения крепость Кёнигштайн, посещало в год до 2 миллионов туристов! На крепостных стенах стояли мощные подзорные трубы, и каждый желающий за 20 пфеннигов мог лицезреть наши шахтные копры и считать вагонетки с рудой, перемещающиеся по канатной дороге. А вы говорите о секретности!
...Немного истории. В 1963 году геолог Саксонской экспедиции Фриц Деккер документировал керн (кусочки породы, доставляемые на поверхность специальной буровой трубой-колонкой) скважины, пробуренной народным предприятием ГДР в небольшом посёлке Розенталь, у самой чешской границы. Полевой радиометр в его руках затрещал как пулемёт.
Всё дальнейшее было делом техники. Прибывшие сюда геологи Центральной экспедиции, в том числе и наш геолог Слава Макаров, установили тесную связь урановой минерализации с песчано-глинистыми грубообломочными континентальными отложениями сеноманского возраста (извините за обилие непонятных терминов). Участок Розенталь был срочно разбурен по самой строгой сети - 50x50 метров - и... брошен. Всего лишь небольшое рудопроявление, вошедшее, правда, в кадастр открытий. Только один станок, буривший в ста метрах к западу, так называемую структурную скважину, вдруг дал аж двенадцать метров керна с чистой и весьма концентрированной урановой минерализацией! Дальнейшее также оказалось делом техники. Десятки буровых станков, сотни рабочих и специалистов. Первые бараки. Суматоха и смятение в сонной среде бюргеров заброшенной деревеньки Леопольдисхайм, ставшей вдруг в одну минуту центром огромного муравейника под названием СГАО "Висмут" в лице нового горностроительного комбината "Кёнигштайн". Участок Саксонской экспедиции был повышен в разряде до Дрезденской экспедиции. Одновременно была создана и дирекция будущего рудника. Дрезденскую экспедицию возглавил К. Фрёлих, директором Комбината был К. Хопенц.
Тут настало время рассказать о генезисе (способе рождения) месторождения Кёнигштайн, чтобы уже больше не возвращаться к заумным вопросам. Уран накапливался здесь в морских и лагунных отложениях сеноманского возраста. Эти породы были водоносными и по ним двигались пластовые воды, содержащие уран в воднорастворимой форме. Содержание его (урана) было небольшим. Однако за геологическое время переместилось довольно большое количество урана. Вниз по падению пласта, кислородсодержащие и урансодержащне воды "натыкались" на так называемый геохимический (восстановительный) барьер, и шестивалентный воднорастворимый уран переходил в четырёхвалентное состояние и выпадал в осадок. Так образовывались урановые руды. Забегая несколько вперед, хочу сказать, что процесс этот идёт постоянно уже 2 миллиона лет, а скорость перемещения барьера была около 0,2 мм в год. Почему я говорю все эти фразы в прошедшем времени? Месторождение Кёнигштайн" уже полностью "отработано". Добыто 20000 тонн урана (в пересчёте на металл).
Задачи гидрогеологической службы, созданной Б. Г. Самсоновым при Дрезденской экспедиции, были весьма многолики и... коварны. Надо было определить количество воды, которое встретят горняки под землёй, и которое надо было откачать "на гора", чтобы они не утонули там, бедолаги. Надо было найти и разведать запасы питьевых вод для будущего многотысячного коллектива "кумпелей", выпивающих ежесменно пять чашек кофе, да и технической воды надо много. Надо было обезопасить водозаборы в городах Пирна, Кёнигштайн, Штруппен, Штольпен, на уникальной фабрике фотобумаги Хюттен. Надо было дать воду в сотни крестьянских домов, где вышли из строя колодцы. И, самое главное, дать водув уникальный колодец крепости Кёнигштайн, второй по глубине в Германии (152 метра). Ещё надо было создать на комбинате уникальную гидрохимическую лабораторию, да такую, которых в "Висмуте" не было.
Борис Самсонов "сколотил" небольшой коллектив, который к моему приезду уже работал слаженно и дружно. Пожилой смешливый Хайнц Виттиг, молчаливый и исполнительный Ханс Швухов, старые шахтёры и ветераны "Висмута" Вернер Дитрих, Хорст Ледерер (они уже не имели права работать под землёй. Были и три женщины - химики Зиглинда Шивек, Инргид Кроль; коллектор Христина Готтард - писаная красавица по прозвищу "золотой пупок". Настоящая арийка! На инженерных должностях работали Ёрген Шрайер и Иоахим (для нас просто Яхим) Бехер. Чуть позже появились химик Клаус Хаман и я. С нами работали постоянно две-четыре буровых бригады, так как бурение гидрогеологических скважин требовало особого внимания и дисциплины.
В результате опытных откачек из скважины ГГ-1 и по данным опытных наливов в десятки скважин, были определены гидрогеологические параметры четырёх водоносных горизонтов и подсчитаны ожидаемые водопротоки в первые две шахты. Они (водопритоки) оказались вполне доступны для проходческих насосов (100-150 кубометров в час). Это сняло все "страхи" и "страсти". Были также найдены запасы пресных подземных вод. А, пробурив в крепостной колодец подземную скважину, мы дали питьевую воду в крепость Кёнигштайн. Исполнились и мечты о создания гидрохимической лаборатории. Тут мне во многом помогла Лилия Михайловна Самсонова, жена Бориса.
В 1965 году чета Самсоновых убыла на Родину. В Москве Борису была предложен престижный пост в ВИМСе и он, несмотря на уговоры Генерального СГАО "Висмут" Семена Николаевича Волощука, уехал в Москву. Вся ответственность "по воде" легла на меня. К этому времени Дрезденская экспедиция закончила подсчет запасов месторождения Кёнигштайн, успешно защитила их и перешла к поискам аналогов такового на всей площади распространения меловых отложений в Эльбталье. Я решил перейти с комбината "Кёнигштайн" в Дрезденскую экспедицию. В этом случае я лишался "горного стажа". Но кто же думает о пенсии в тридцать лет? Я и до сих пор не жалею, что сделал этот шаг, приведший меня к диссертации, к новым свершениям.
...Однажды Таня сообщила мне, улыбаясь, что где-то в середине декабря она должна родить мне... сына. Вот те на!!! В трудах праведных я и забыл, что мы - молодая пара, ещё и молодые люди при том? В те времена нам не рекомендовалось рожать в ГДР. Только в Союзе! Сейчас был бы мой первенец гражданином Германии! Решили отправить Татьяну в Воронеж, к моим старикам. Они помогут! 13 декабря 1964 года я получил поздравительную телеграмму о рождении сына. Моя мама дала своему внуку имя Аркадий, что было для нас неожиданностью. Чем она мотивировала этот выбор, я не знаю. Со временем мы привыкли. Поскольку мой первый отпуск совпал с рождением первенца в нашей семье, я покатил на поезде в Москву - на Родину - к сыну!
Довольный, сытый, в меру выпивший и богатенький, вышел я на перрон Белорусского вокзала, поймал "левака" и помчался на Ордынку в Большой Дом - в наше министерство. Обменяв паспорт и одарив чиновников отдела кадров (многолетняя традиция), помчался на Профсоюзную улицу, в нашу специализированную сберкассу. Оттуда - прямо в Быково - на самолёт - в Воронеж! Всего через четыре с половиной часа после прихода берлинского поезда в Москву, я стучался в дверь родительского дома на Плехановской (у нас никогда не было звонка!) Вот они, родные лица! А, вот и сын! Спит мирно в коляске. Как я узнал сразу же, у Татьяны были большие трудности при родах. Большие послеродовые кровотечения. Благодаря врачам и моим старикам, удалось победить напасти. Целый месяц отходила Таня от родов. Пора возвращаться. Прощаемся со всеми. Прощай, город моего отрочества! Город, давший мне сына-первенца!
Приехали в Пирну поздно ночью. Обнаружили перед квартирной дверью новенькую блестящую и большую детскую коляску, - подарок сослуживцев и коллег. А утром, снова подъём в пять утра, автобус, получасовая поездка до рабочего места. Мой новый заместитель в гидрогеологическом отделе Дрезденской экспедиции - Вольф Рудигер Розе, выпускник Дрезденского политехнического института. Высокий и красивый парень. Спортсмен. Приглянулся мне сразу же. Очень понятливый. Хорошо переводит с русского на немецкий текст, довольно грамотно. Подсунул ему многостраничное руководство по определению гидрогеологических параметров, написанное Самсоновым в Москве. Перевёл довольно быстро. Мы издали руководство небольшим тиражом и разослали на все рудники и во все экспедиции.
...Вспоминается один случай, тесно связанный с именем Розе. Ехали мы в маршрут на нашем стареньком "Баркасе". За рулём - Розе. И вот, в Хайденау, недалеко от Пирны, дорогу неожиданно перебегает маленькая девчушка с большим ранцем за спиной. Она только что стояла с мамой на тротуаре, тут, вдруг, возьми и побеги! Как успел Вольф среагировать, не знаю. Но девочку он всё-таки сбил по касательной. Она упала без сознания. Мы все выскочили и потащили бедолагу в школу. Туда она и шла. Вызвали скорую и полицию. Очнулась пострадавшая. Ни одной царапины! Полиция нас отпустила, составив надлежащий протокол. Потом еще долго обсуждали в машине всё случившееся. Через пару недель к нам в экспедицию приезжает высокое полицейское начальство и в торжественной обстановке вручают Розе денежную премию в 50 марок за то, что он не убил тогда школьницу! У нас бы по судам затаскали!
К концу 1968 года нам удалось создать в Эльбтальском грабене весьма разветвлённую сеть режимных гидрогеологических скважин - около 50-и, в которых проводились ежемесячные замеры уровня сеноманского водоносного горизонта и ежеквартальный отбор гидрохимических проб, анализ которых проводился в нашей лаборатории по самым новейшим прописям, по передовым методикам. Мы же не теряли связи с нашими коллегами в Москве.
Наблюдения на сети режимных скважин позволяли нам не только прогнозировать изменения в режиме подземных вод, связанные с обширными горными и очистными работами на комбинате "Кенигштайн", но и следить за изменениями химизма подземных вод. Такие обширные наблюдения в районе начались планомерно в 1964 году и велись непрерывно до самого закрытия рудника "Кенигштайн" в 1989 году! Столь долговременные гидрогеологические исследования влияния горных работ на природную обстановку региона осуществлялись впервые в мировой практике горного дела! Этот уникальный материал отчасти уже вошел в учебники по горной гидрогеологии. И здесь еще раз нужно вспомнить о заслугах Бориса Самсонова, стоявшего у истоков этого дела (малоизвестного большинству обыкновенных жителей).
В Генеральной Дирекции СГАО "Висмут" появился новый Главный гидрогеолог - Леонид Иванович Лунёв. Очень живой и подвижный, полный идей и жаждущий непременно внедрить их на объектах "Висмута". Лунев приехал к нам из Учкудука, где он уже несколько лет успешно занимался подземным выщелачиванием урана. И у нас он круто взялся за этот весьма прогрессивный способ добычи металла. Днями и ночами он проводил на руднике "Кенигштайн". Вместе с горняками и Яхимом Бехером они "кумекали" над схемами подземного выщелачивания в условиях "зажатой среды". Я не буду здесь останавливаться на технической стороне этого очень сложного и уникального дела. Впервые в Евразии Лунёвым "со товарищами" был введён в эксплуатацию первый подземный блок выщелачивания урана. Конечно же и по прибытии в "Висмут" он, очень "пробивной и энергичный инженер, через пару лет внедрил на комбинате "Кенигштайн" подземное выщелачивание металла в подземных блоках. В "зажатой" среде. Это было достигнуто впервые во всей Евразии.
С Лунёвым мы подружились. Он часто бывал у меня в экспедиции. Интересовался моими прогнозами на дальнейшие перспективы поисков урана в долине Эльбы. Удивлялся моему свободному владению немецким языком. Уже будучи в Москве, я помогал ему в оформлении его диссертационной работы. Мне это было здесь сподручнее, чем ему оттуда, из Германии.
Нужно сказать, что и я начал задумываться о диссертационной работе. За пять лет работы собран обширный материал по гидрогеохимии меловых отложений Саксонии на площади в 1000 кв. км. Мои генетические воззрения на происхождение уранового оруденения в отложениях мелового возраста были неоднократно изложены в многочисленных отчётах и не вызывали у наших ученых открытых возражений, а в большинстве случаев и приветствовались. Я знал, что все наши отчёты обязательно отправляются в Москву, наш Главк. И я обязательно буду иметь доступ к ним.
Срок моего отъезда на Родину стал реальностью. Пора собираться домой.
Все, кто стар и кто млад, что тут ныне живут,
Всё равно одного за другим навсегда увезут.
Жизни здесь лишь пять лет, как до нас уходили,
Мы уйдём. И за нами придут и - уйдут.
Уезжали мы 30 апреля 1969 года. На моё место прибыл Анатолий Левченко из Кировской экспедиции (город Кировоград на Украине). Я успел довольно обстоятельно ввести его в курс дела.
Вернулись мы в наш "занюханный" подвал, но уже не бедные и раздетые, и даже с ордером на "Запорожец". Я стал оформляться в предприятие п/я 1051, носившее "открытое" название - Всесоюзный научно-исследовательский институт химической технологии (ВНИИХТ). Об этом была договорённость ещё в Германии.
Таня стала заниматься "выбиванием" квартиры, ибо все подвальщики нашего дома уже получили новое жильё. Шла интенсивная подготовка к празднованию 100-летия Ленина. Я же поехал в Запорожье за машиной. Получил беленький "ушастик", и погнал в Воронеж. Эта модель "запорожца" появилась совсем недавно, поэтому при любой моей остановке машину сразу же окружала плотная толпа автолюбителей.
В Москве меня встретила Таня с блестящими глазами: - "Ей понравилась моя белая кофточка с гербом парижским". Речь шла об инспекторше из Райисполкома. Наутро мы держали смотровой ордер! Двухкомнатная квартира на Живописной улице, что у самой Москвы-реки, в районе Серебряного бора! Названия какие!
И вот - этот торжественный момент! В возрасте Иисуса Христа я получил ключи от нашей первой собственной квартиры. На берегу реки. Напротив - стадион с крытым бассейном и игровым залом. Все это, оказывается, нашему министерству Среднего машиностроения (ныне - "Атомэнерго"). Татьяна оформилась секретаршей на профсоюзные Курсы Минсредмаша, расположенные в здании у стадиона. Аркашка пошёл в детский сад.
Однажды, у металлических гаражей, что прилепились к нашему новому дому, я заметил большую толпу возмущённых людей. Выяснилось, что эти гаражи подлежат сносу, ибо на их месте начнется строительство трёхэтажных кооперативных гаражей. В толпе находился и председатель кооператива. Ха-ха! Заплатил 120 рублей (это 120 рублей 1969 года "разлива") - и в дамках!
В сентябре 1969 года я вышел на работу в должности младшего научного работника во ВНИИХТе (на Каширском шоссе). Здесь существовал геологический отдел, занимающийся изучением геохимии и геологии радиоактивных элементов. Этот отдел был прямым потомком знаменитой лаборатории N2 Курчатовского института. Последний располагался в Покровско-Стрешневе и сейчас, в непосредственной близости от нашей новой квартиры. Большинство работников геологического отдела ВНИИХТа я знал по совместной работе в "Висмуте", поэтому мне было легко войти в новый коллектив.
Этой же осенью мне удалось съездить в Степногорск (Центральный Казахстан). Этот урановый город-красавец был мне ещё не знаком. В нескольких километрах от него находилось урановое рудопроявление "Торфяное", на котором предполагалось проведение работ по поземному скважинному выщелачиванию металла. Уже и участок был разбурен по геометрической сетке. Однако местные геологи не учли самого главного - ураноносные породы были... безводны! Какое же тут выщелачивание! Да и сами породы, - глинистые торфяники, были очень слабо проницаемые для растворов. Пришлось "это дело кибенизировать". Жаль только труда и затрат не малых.
Все последующие годы я занимайся проблемами выщелачивания урана на объектах Средней Азии и Казахстана. Бывал по этим вопросам и на Украине. Здесь велось уже выщелачивание урана на месторождении Девладово около Кривого Рога.
В поле в Среднюю Азию мы "ходили" своим ходом, - прямо изМосквы на ГАЗ-51 со всем необходимым "барахлом". "Шли" через Ростов, Баку. На пароме - через Каспий и далее до Навои. Работали в Кызылкумах, рядом с месторождениями Лявлякан Букинай, Айтым. Все необходимое было у нас в машине - палатки, раскладушки, спальные мешки, ящики с продуктами, бочки с бензином, запчасти автомобильные и прочее и прочее. За водой гоняли машину иногда на сотню километров. За водкой тоже. Возвращались в Москву напрямик - через Бетпакдалу и Урал, через Каму и Волгу, завершая "кругосветку" в 20000 километров к ноябрьским праздникам.
Все эти годы я работал и над диссертацией. Оппонентом моим был известный советский геохимик Александр Ильич Перельман, с которым я был знаком ещё со студенческих лет. Он очень хорошо относился ко мне и 29 февраля 1972 года, в "Касьянов" день я успешно защитился. Обмывали в ресторане "Варшава", - уж больно хороша тогда была водка "Польска выборова".
"Параллельно" с диссертационными, производственными, семейными проблемами (родилась дочка Ирина), я проходил новое оформление в СГАО "Висмут", чтобы заменить там на посту гидрогеолога Генеральной дирекции Леонида Ивановича Лунева.
12 декабря 1972 года я и приступил к своим обязанностям там. Главный геолог Александр Абрамович Данильянц отматерил меня за опоздание (как будто во мне дело было), но встретил радужно. Третий отдел, он же геологический, был третьим формально. Он был первым среди производственных отделов (1-ый был секретным, 2-ой - "режимным"). Заместителем Данильянца был Портнов Фауст Каллистратович. Колоритнейшая фигура, - и не только по имени и отчеству. Немецкий заместитель Данильянца - Карл Файрер, - тоже мне был знаком. Он говорил по-русски, ибо учился в Ленинградском горном институте. Главный геофизик Лучин Игорь Александрович был женат на моей воронежской землячке, дочери генерала Петрова, который жил в одном и том же доме, что и мои родители. Окна наши выходили прямо на окна петровской квартиры.
У Лучина помощниками работали Стас Старцев и доктор Келлер. Геологическими запасами "заведовали" Губандуллин Шаукат Абдрахманович и Измайлов Искандер Исхакович. К ним прикреплен был и Арнольд Райниш, знавший русский язык в совершенстве (самоучка, между прочим!). За экспедиционные работы отвечал Тютин Владимир Никитович, а объект N9 курировал Горбачёв Юрий Михайлович. Со мной в одном кабинете, напротив меня, сидел Архангельский Сергей Александрович. Он был куратором всех буровых работ в Обществе "Висмут". Были, конечно, и переводчики, но они очень часто менялись, - всех не упомнишь. После отъезда Данильянца главным геологом назначили Фауста Портнова.
К моему второму приезду в СГАО "Висмут" здесь на полную мощность работали горнодобывающие предприятия Ройст, Пайцдорф, Лихтенберг (на бывшем объекте N90). Там же, на Ронебургском рудном поле, началось строительство горнодобывающих предприятий Беервальде и Дрозен. В самом городе Ронебурге расположилась Тюрингская геологоразведочная экспедиция. Работал ещё и старейший в СГАО объект N9 в городе Ауэ. Он эксплуатировал глубочайшее в Европе урановое месторождение "Нидершлема-Альбероде", которое, вдруг, на счастье всех, стало давать на глубинах 1500-1700 метров очень богатую руду. Образно говоря, представим строение этого месторождения в виде огромного баобаба, тогда. Начиная с 1945 года, горняки эксплуатировали крону и ствол этого дерева, а в 1972 году, достигнув корней исполина, они обнаружили неожиданно весьма разветвлённую корневую систему баобаба и "врезались" в эту густую сеть урановых жил и прожилков. В Ауэ располагалась и Саксонская экспедиция.
У подножья крепости продолжал работать мой родной МГДП "Кёнигштайн" (буква М, - значит - "молодежный"). В Ошаце, под Лейпцигом, существовала Лейпцигская экспедиция. Для Проектного предприятия было построено новое современное и просторное здание рядом с Генеральной Дирекцией. Тут же возник и Вычислительный Центр. В Грюне, всё там же, находилась Центральная геологоразведочная экспедиция с комплексной геофизической и химической лабораториями. В Зееленштедте на полную мощность работал завод по переработке урановых руд. По своей мощности этот завод превосходил все американские.
Всего в СГАО "Висмут" в начале 70-ых годов работало более 50000 человек. Эта была Республика в Республике - со своими обкомами СЕПТ и Профсоюза, входившими прямо в Правительство ГДР.
На всех рудниках и во всех экспедициях работали гидрогеологи, иногда целые службы. В Тюрингской экспедиции гидрогеологическую службу возглавлял старый мой знакомый -Анатолий Баклажка. На МГДП "Кёнигштайн", после Володи Мазина, работал Юра Культьин. Его сменил молодой Пётр Додукалов. В Саксонской экспедиции гидрогеологом был Евгений Иванов, в Лейпцигской - Толя Бурыкин, на Пайцдорфе - А. Н. Фисунов, на Шмирхау - Рупперт Ланг. На ГДП Ройст - Хорст Валлер, старый реабилитант, воевавший на Восточном фронте. Он относился ко мне, как к старшему офицеру, вставая при всякой встречи "во фрунт". На все мои советы и замечания он браво кричал хриплым голосом - "Yawoll!! Zu Befel!"
...Нам дали большую трёхкомнатную квартиру в центре советского посёлка Зигмар, рядом с Советским клубом. Аркашка ездил вместе со всеми детьми в советскую школу в Карл-Маркс-Штадт (ныне Хемниц) на большом "Икарусе". Рядом с посёлком находились и наши медицинские учреждения - больница Рабенштайн и поликлиника. Врачи всех специальностей приезжали из Союза по контракту на три года. Получали они, конечно, меньше нас, но вполне достаточно для одиноких.
Освоившись с новым креслом и "узаконившись" в первом отделе, я начал осваивать телефонные коды и пароли. Конечно же, мой первый звонок последовал на Комбинат "Кёнигштайн" - Яхиму Бехеру! Радости были "полные штаны"! Яхим стал, на мой искушённый глаз, классным специалистом-гидрогеологом. Настоящим "профи" по всем вопросам! Вот что значила школа Бориса Самсонова (да и моя тоже). Он до тонкостей владел вопросами шахтного водоотлива, подземного выщелачивания, водоснабжения. Здесь нельзя забывать и то, что с Яхимом несколько лет работал Юра Культин, глубокий теоретик-гидродинамнк.
Свои обязанности в качестве Главного гидрогеолога я воспринимал весьма серьёзно. Большинство горных объектов были обводнены и опасны по воде, и я, нахлебавшись в своё время вдоволь, первое время не спал ночами, - уставившись в пластмассовые чёрные коробки телефонов у моей кровати. Всё ждал катастрофических ситуаций, из которых я, конечно, выйду геройски. Действительность оказалась страшнее. Об этом позже.
Начал я с внесения в Горный Устав СГАО "Висмут" параграфа о непременном бурении опережающих скважин в любом новом забое под землёй, на любом руднике независимо от гидрогеологической ситуации. Главный инженер Генеральной Дирекции Николай Дмитриевич Иванов горячо меня поддержан. Он ведь был со мной на МГДП в суровые дни становления этого "водостроптивого" рудника. Вскоре добавления к Уставу были утверждены Госгортехнадзором ГДР, и я вздохнул было облегчённо. Да не тут то было! Однажды пронзительно зазвонил один из черных телефонов. Ну почему всегда ночью!? Сам Генеральный выслал за мной машину, и я помчался в Эренфридерсдорф, что в 25 км от нас. Здесь, на народном горном предприятии, шла скоростная проходка квершлага. Причём вела ударная бригада с "Висмута". Вот и позвонил наш горняк "на гора", и сообщил, что один из шпуров, пробуренных на груди забоя, для последующей отпалки (взрыва) "писал". Из дырки шла вода, причём под давлением. Струя уж больно далеко от забоя "стреляла", как из наполнившегося пивом любителя сего напитка
Приехал я рано утром. Воскресение. Рабочей смены нет. Это хорошо! Меньше жертв будет в случае прорыва. Со мной спустилась дежурный геолог - женщина по фамилии Манн (женщина по имени "мужчина"!) Мы спустились на горизонт "минус 240 метров". Под нами были ещё три горизонта. Но и там никого не было. Только "стволовой" встретил нас радостно. Скучно ему одному смену коротать.
...О том, что случился прорыв, я узнал по пульсирующей жаркой и тугой волне воздуха, почти опрокинувшей меня. Но я удержался на ногах, повернулся и стремглав побежал назад. Тяжёлый аккумулятор больно бил по пояснице. Каска соскочила и с грохотом покатилась по рельсам. "Хрен с ней!" - подумал я и не стал её поднимать. Мелькнула мысль о фрау Манн, - ведь я оставил её у пикета 105. А вот и её испуганное лицо! Хватаю за руку и тащу маленькую женскую фигурку за собой прочь. Заскочили в небольшую нишу с металлической оцинкованной дверью. Это помещение предназначено для подзарядки аккумуляторов тяговых электровозов-рудовозов. Тут есть стол. Тоже оцинкованный и шкаф с кислотными бутылями. И самое главное - тут есть телефон. Плотно закрыли за собой металлическую дверь, подсыпав немного грунта у порога и залезли на стол. Но вода всё прибывала. Вот она уже у стола и поднимается выше. Вот она уже и столешницы достигла и ещё на десяток сантиметров поднялась - нам, сидячим, по пояс. Теплая. Грязная водица. Телефон молчит. Чёртовы эти народные предприятия - никакого порядка. Диспетчер должен быть на службе! Гад!
Поднимаю фрау Манн на ноги. Она почти без сознания. От страха что ли? Я прекрасно понимаю, что случилось. Прорвались карстовые скарновые воды, столь характерные для этого геологического района. И их статические запасы и излились в горные выработки. И, поскольку их уровень остановился в нашей камере чуть выше стола, это означает, что все три нижних горизонта шахты затоплены, а наш, четвертый, затоплен наполовину и мы будем живы. Если нам хватит воздуха. Я вспомнил, что на геологической карте этого района (лист "Гайер") был показан большой тектонический разлом - Гайерский, нанесенный и закартированный здесь моим другом Василием Величкиным. Такая карта хранилась и в сейфе местного рудничного начальства. Они, однако, гады, ни разу не взглянули на неё, и проложили трассу капитального квершлага прямо поперек этого мощного геологического нарушения.
А вода уже по шею женщине. Пришлось забраться на шкаф с кислотами. Еле разместились тут "плашмя". Моя голова упокоилась на пышной женской груди. Конечно, катастрофично, плачевно, но мы живы! Вырубили лампы. Надо экономить аккумуляторы.
Вода остановилась у верхнего края кислотного шкафа. Докровли пласта всего 20 см. Насколько хватит воздуха? Я знал, что о прорыве, конечно, узнают. Ведь стволовой остался нас ждать у клети. Он должен был поднять панику. На нижних горизонтах людей не было. Значит, и жертв не должно было быть. Воскресение все же. Да и весь рудник работал всего в одну смену. Олова хватало Республике, да и шахтеры шли неохотно на этот рудник работать - мало платили.
Пока с "Висмута" доставят насосы, смонтируют их и начнут откачивать прорвавшуюся воду, - уйдёт не менее суток, или двое. Значит, нужно ждать. Ждать молча. Самое главное это фрау Манн. У нее большая семья. Наверное, все уже стоят у рудного двора наверху, в деревне. Вся деревня стоит. Это точно. Стоят возле старинного памятника, что у самой шахты возведён был ещё в XVII веке. Давно (так гласит легенда), много лет тому назад, ушёл под землю молодой и красивый парень. А домой не вернулся. Попал под завал и остался под землёй. Ждала его дома молодая жена Долго ждала. Всю Жизнь! Уже собиралась и она покинуть этот мир, когда при раскопе и разборе старого завала обнаружили тело молодого горняка. Вынесли его на-гора. Понесли по посёлку. А навстречу бежит, спотыкаясь, маленькая старушка - встречает свою любовь. Встречает свою любовь через много лет! А несут на руках молодого, красивого парня. Только лицо его бледно, да губы с синевой. Лицо восковое и руки тоже. Несут его на кладбище. И жена его, старушка, рядом. Обнимает его и всё плачет. Молодой горняк и старая женщина. И хоронят его с почётом. И могила уже готова. А вот не даёт его жена, не пускает. Так и угасла на его груди, и похоронили их вместе. И памятник поставили. Памятник любви и горняцкой верности...
Красивая легенда и памятник красивый. В глубокой нише в гранитном монолите, высотой в пять метров, высечены бюсты двух юных созданий, прижавшихся друг к другу в вечных объятьях. Рядом с памятником стоит чёрная чугунная доска с текстом легенды, высеченным готическим шрифтом. Мне было известно, что воды рудника "Зауберг" (именно так называлось это месторождение) содержат большое количество растворённого мышьяка Это и послужило сохранности тела горняка. Мышьяк убивал все гнилостные бактерии. Всё очень просто, но история "хватает" за душу и у памятника постоянно находятся туристы со всех концов света. Сам видел. И я думал сейчас, в этом тесном "гробике" подземной аккумуляторной, о моей преждевременной гибели в столь молодом возрасте. Было плаксиво. Если бы не фрау Манн, я бы всплакнул даже. Ей Богу, не вру! А тут я ещё вспомнил на нашу беду, что мы могли бы совершенно просто спастись. Мы, ведь, пробегали по квершлагу мимо нескольких "восстающих" на верхние горизонты! Мы могли бы подняться по ним в сухие верхние горизонты и выйти к шахтному стволу беспрепятственно! О Боже! Ведь фрау Манн знала все выработки на руднике как свои пять пальцев! О, эти бабы под землёй! Всё равно, что бабы на корабле!
Я уснул незаметно. Сколько спал, - не помню. Проснулся от удушья весь мокрый. Снял куртку-робу и зажёг лампу. Вода ушла уже далеко вниз - почти до стола Вот почему стало душно. Вакуум! Надо попробовать открыть дверь, иначе задохнёмся.
Поднимаю фрау Манн. Оба стараемся приоткрыть разбухшую дверь. Вода стоит уже по щиколотку. Дверь приоткрывается. Уф! Дышать полной грудью можно! Звоню по телефону. Нас слышат! Ура! Тридцать один час, оказывается, пробыли мы с бедной фрау под землёй, в воде. Героическая всё же эта женщина. Ни слова упрёка или нытья от неё не услышал. Только прижималась ко мне всё время. Молодец! Теперь можно об этом сказать.
Побрели к стволу. Сигналим в рудный двор. Сразу же спускается клеть с людьми. Медики, начальство, наши с "Висмута". Объятия, поцелуи. Не надо нам памятник ставить! Лучше давайте выпьем скорее, да и пожрать не мешало бы!
Через пару дней посетил место прорыва. Действительно, напоролись на широкую трещину (больше 12 метров), заполненную мягким карстовым материалом и трещинными водами. Кроме того, эта трещина пересекала старые выработки - те самые, в которых нашли тело того легендарного молодого горняка, а они, эти выработки, были заполнены шахтными водами. Пришлось мне ещё целую неделю руководить здесь бурением опережающих водоспускающих скважин по всему вееру будущей трассы нового квершлага. Школа на всю жизнь!
А главного инженера и директора рудника того уволили. Фрау Манн я отстоял буквально грудью. Её оставили. Я же получил от Министра ГДР агатовые настольные часы в награду и внеочередной отпуск на Родину, в Москву.
Вдогонку могу сказать, что затраты на ликвидацию аварии, и на приведение в порядок затопленных горных выработок оказались равными зарплате целой семьи гидрогеолога (вместе с домашним скотом и сельхозугодьями), которого надо было бы принять на работу ещё при Агриколе в XV веке и содержать быего до сих пор, т. е. 500 лет. Вот вам пример по учебнику горного дела!
Жизнь на новом месте и в новом качестве налаживалась. С подачи Юры Богачёва, знавшего меня по Кёнигштайну, я неожиданно был выбран председателем цехкома Генеральной Дирекции - особой, приближённой уже к высшему руководству. Это мне вовсе не претило. Справимся! С моим общительным характером, коммуникабельностью, "лёгкостью" в обращении с алкоголем, любовью к пиву, к красивым женщинам, к преферансу и варварскому отношению к семейным обязанностям - всё это способствовало тому, что вскоре я оказался в гуще общественной жизни советской колонии СГАО "Висмут" (и в биллиардной тоже).
Надо правдиво сказать, что никогда ни до, ни после СГАО "Висмут" я не жил такой интересной и полнокровной жизнью. Приличная зарплата (2000 марок) при мизерной квартплате (150 марок), вполне сносные жилищные условия (трехкомнатная квартира с мебелью, постельным бельём, радиоприёмником, кухонной утварью и посудой, радио и телевизором). И всё это при изобилии продуктов и "шмоток" в магазинах, расположенных рядом. Мы жили с Татьяной и детьми просто шикарно. Сюда надо прибавить постоянные выезды на экскурсии по музеям и достопримечательностям Германии. Постоянные выезды на охоту и рыбалку, в разрешённые для охоты время. Совместные с немцами бригадные вечера (по-русски - пьянки). Наши собственные спортивные праздники - три раза в году. Это был повод не только блеснуть спортивным мастерством, но и возможность встретить старых друзей-уранщиков.
Непременным условием пребывания советского специалиста за границей было участие хотя бы одного члена семьи в художественной самодеятельности. Я смог реализовать себя в драматическом коллективе, где на итоговом смотре самодеятельности получил Почётную грамоту "Первой степени с особой отметкой" за роль руководящего лица в пьесе Н. Погодина "Темп - 29".
19 нюня 1976 года я справил свое сорокалетие. Устроил дома мальчишник. Были только сотрудники третьего геологического отдела. Пришлось специально съездить на браконьерскую охоту и привезти тушку антилопы. Задумался немного. Половина жизни прошла Чего достиг и что сделал? Не смог определиться в правильности оценки своей деятельности. В производственной деятельности - потолок! Выше только в Министерство на место Н. В. Губкина. В общественной жизни - тоже не на последних ролях. Жена! Дети! Квартира в Москве! Гараж и машина в нём! Кандидат наук и по немецкой стороне тоже - доктор наук (автоматически присвоили, тогда такой договор между Ульбрихтом и Косыгиным существовал).