Агафонов Владимир Александрович : другие произведения.

Спящий

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

Озон Фаттахов

Очерки истории казанских правоохранительных органов

Очерк второй

Спящий

Повесть

  
  
   Я знал человека; он гнался
   За горизонтом; круг за кругом спешили они.
   Я расстроился
   И обратился к нему:
   "Это тщетно; вы никогда..."
   "Вы лжете!" - выкрикнул он
   И умчался.

Стефан Крейн

  
   ГЛАВА 1. КАЗАНЬ
  
   Я знаю, что жители окрестных сёл приходят смотреть на меня, не нарушая моего сна и, может быть, просят о защите или боятся моих чар. Они не знают, что спит одна только моя бренная оболочка, а сам я выхожу вне самого себя и, холодный от страха и возбуждения, отыскиваю в развалинах древнего города, ещё до булгаров, который раньше стоял на месте Казани, развалины древнего храма, древнего финского храма, храма древних лесных жителей, духи которых не защитили свой народ и требуют новых жертв. Я ищу в развалинах стены большую нишу-усыпальницу и в ней укрываюсь, завесив вход листвой неведомых мне деревьев. Климат изменился, изменился воздух, раньше закат был фиолетовым, а солнце на закате сиреневым.
   Теперь такое солнце можно видеть только на вышитом шимакше замужней женщины память о том времени, когда мари были черемисами, но и сами черемисы, придя сюда с востока, обнаружили древний город уже в развалинах, древние храмы поруганными, духов лесных изгнанными. Суан ушто, пылыштенге рассыпанным. Город был богат. Бусы из Венеции и Богемии, коралловый бисер из Бухары хрустели под ногами, но мало находилось желающих пользоваться дармовщинкой: духи не прощали неуважительного к ним отношения...
   Желание, приведшее меня сюда, при всей своей необычайности невыполнимым не было. Я вознамерился во сне увидеть прачеловека, увидеть целиком, во всех подробностях, чтобы ввести его затем в реальный мир. Волшебный замысел заполнил мой ум и душу. Когда бы кто-нибудь спросил во сне, как меня зовут, чем занимался раньше, я не нашелся бы с ответом. Мне нравился этот необитаемый разбитый храм, ибо казался самой малой частью видимого мира; помехой не были и часто попадавшиеся лесорубы владельцы прекрасных ритуальных топоров.
   Пока я путешествовал, духи берегли моё тело и удовлетворяли его скромнейшие потребности. Их приношений пшена и хлеба хватало, чтобы насытить тело, отданное единственной заботе - спать, видеть сны.
   Вначале в сновидениях царил хаос, Чуть позже в них обрелись и смысл, и логика. Я видел, что стою я в центре круглого амфитеатра, храма, еще не преданного огню. Лавины сумрачных учеников сидели на валунах; лица дальних смотрели на меня из глубины веков и с высоты небесных звезд, но были четко различимы. Я читал им лекции по анатомии, по космографии и магии. Все с напряжением слушали, стараясь отвечать разумно, словно понимали серьезность испытания, после которого я позволю некоторым из них умереть в их мире, покончить с их никчемной призрачностью и войти в реальный мир.
   Я во снах и наяву оценивал ответы своих видений и не давал себя сбить с толку ложью, угадывал в смущении иных развитие ума. Искал я душу, стоящую ввода в мир.
   Прошло не более десяти ночей, как с огорчением я понял, что нечего рассчитывать на тех учащихся, которые приемлют рабски все мои теории, но можно уповать на тех, которые порой решаются на обоснованное возражение. Первые, конечно же, достойные любви и благодарности, не смогут никогда возвыситься до личности; последние же подают какую-то надежду.
   Однажды вечером (теперь и вечера дарили мне сновидения, и бдел я лишь два-три часа перед восходом солнца) я распустил своих несметных призрачных учеников, оставив только одного. То был унылый, мрачный, а порой строптивый юноша, который тонким и худым лицом напоминал изображённого на распятии. Недолго я скорбел о своих вдруг исчезнувших товарищах. Его успехи после нескольких занятий с ним могли бы поразить любых учителей. А катастрофа, тем не менее, приближалась.
   0днажды после сна, тяжелого и липкого, как топь, я посмотрел на предрассветные сумерки, и понял, что мне не удалось заснуть. Всю эту ночь и следующий день я мучился от нестерпимой ясности бессонницы. Скитался в дикой сельве и изнурял себя усталостью, но, лишь глотнув отвара из растущего на пустыре растения, смог впасть в дремоту, полную обрывков скучных и ненужных сновидений. Я пожелал, было, опять созвать своих учеников, но не сказал и нескольких слов наставления, как слушатели вдруг расплылись и растаяли. Неодолимая бессонница слезами ярости жгла усталые глаза.
   Я понял: сотворить что-либо из призрачной, зыбкой материи, из которой сотканы сны, - мучительнейший и неблагодарный труд, даже если постигнуть тайны высшего и низшего порядка; всякий космос заключает в себя хаос, а порядок несёт в себе крах, всё в человеке обречено, сотворить что-либо для человека труд более тяжкий, чем вить веревку из песка или чеканить лик на ветре. Я понял, что мой первый замысел был обречен. Поклялся выбросить из памяти гигантскую галлюцинацию, вначале сбившую меня с пути, и обратился к новому, иному методу творения. Перед тем как приступить к работе, я более месяца копил энергию, потраченную на иллюзии. Я перестал звать сны и потому засыпал и спал положенное время. Те сны, которые порою видел, старался не запоминать. Ждал полную луну, чтобы опять приняться за благое дело.
  
  
   ГЛАВА 2. К СВЕДЕНИЮ
  
   Первой была найдена мёртвая 33-летняя женщина, служащая ремонтного депо станции Дербышки. Обезглавленный труп обнаружили в карьере между Дербышками и Казанью неподалёку от моста через маленькую речушку Ноксу. По заключению эксперта, женщина была ограблена, изнасилована, затем убита.
   Милиция опознала в убитой некую Лидию М., проживавшую у родственников в деревне Кадышево. О преступнике ничего не удалось выяснить, и вскоре расследование было прекращено.
   Несколько недель прошло относительно спокойно, но 16 апреля 1943 года недалеко от железнодорожного моста через Казанку, там, где Казанка вливается в Волгу, в лесных прибрежных зарослях нашли ещё один обезглавленный труп женщины примерно 25 лет. И опять экспертиза констатировала убийство с целью ограбления и изнасилования. Опознать личность убитой на этот раз не удалось.
   Через пять дней рабочие-ремонтники на станции Лагерной, придя рано утром на работу, обнаружили возле ящика с ветошью, стоящего на улице, свежие пятна крови. След вёл в направлении дубовой рощи. Вызванный дежурный по станции, пройдя по следу, обнаружил истекающий кровью труп молодой женщины, 20-летней Люции К., учащейся техникума. Причиной смерти были тяжёлое повреждение черепа, нанесённое тупым предметом, большая потеря крови от резаной раны горла до самого позвоночника.
   Комиссия по расследованию убийства допросила всех рабочих и служащих товарной станции и вышла на важного свидетеля. Им была кассир привокзальной столовой, которая вспомнила, что видела эту девушку накануне вечером в обществе лысоватого "красноносого" мужчины.
   Месяц прошёл без обезглавленных трупов, но затем нашли сразу две жертвы: двух обезглавленных женщин обнаружили в теплопроводе ТЭЦ 2 возле силикатного завода. Трупы сварились в кипятке, и опознать их не удалось, однако экспертиза установила, что убийства произошли ещё в начале марта.
   Шестой случай был зарегистрирован в июне. В подлеске у просёлочной дороги, ведущей из Займища в Юдино вдоль железной дороги, дети нашли забросанный хворостом обезглавленный труп 29-летней Марины Ч. Она была ограблена и изнасилована. На трупе отсутствовала не только голова, но и вырезан кусок мяса. Проломленную голову обнаружили неделей раньше - при разгрузке на станции Юдино эшелона с углём.
   Стало ясно, что преступник, расправившись со своей жертвой, отрезал голову и забрасывал в проходящий мимо товарный поезд.
   7 июля на станции Васильево был задержан спекулянт Горшунов, у которого было изъято большое количество фальшивых хлебных карточек и продовольственных талонов, оказавшихся также фальшивыми. В тот же день Горшунов, как оказалось впоследствии, бывший дезертиром, из-под стражи сбежал.
   9 июля в лесу возле той же станции был обнаружен труп 25-летней спекулянтки Инги З., жительницы Васильево. Как показали знакомые, Инга З. исчезла ещё 7 июля, имея при себе значительное количество денег и хлебных карточек.
   И это убийство, возможно, осталось бы нераскрытым, но горло Инги З. было перерезано всё тем же характерным движением, а в подкладе поношенного ватника были обнаружены фальшивые хлебные карточки той же серии, что и изъятые у Горшунова.
   В тот же день было установлено, что Горшунов призывался Лаишевским Райвоенкомиссариатом, и что в посёлке Богородское до сих пор проживает отец дезертира.
   10 июля в одиннадцать ночи опергруппа в составе зам. начальника Лаишевского райотдела капитана Федоренко, оперуполномоченного лейтенанта Егорова, пожарного инспектора Кукарина и розыскника лейтенанта Чемодурова, окружила землянку, где проживал отец дезертира, и где, по слухам, скрывался и сам Горшунов. Чемодуров и Егоров встали у двери, а Федоренко и Кукарин - по обеим сторонам окна землянки. Попросив отца Горшунова открыть дверь и зажечь огонь, милиционеры в ответ получили выстрелы из револьвера. Лейтенант Егоров был ранен в руку. Отстреливаясь, дезертир устремился в ближайший лес. На вторые сутки преследования он был задержан у другой землянки, в которой хранились краденые вещи, мясо и мёд.
   Свою причастность к убийству Инги З. Горшунов отрицал, однако дал ценные показания о том, что подпольная типография, печатающая фальшивки, находится где-то на улице Некрасова.
   Экспертиза показала, что карточки выполнены на подлинной госзнаковской бумаге. В Татарии такая бумага была только на Татполиграфе.
   Младший лейтенант милиции Михаил Яранов, курировавший Татполиграф (Казань, ул. Миславского), обнаружил, что чистые поля карточек, которые должны обрезаться и идти в утиль, уничтожались не полностью. Некоторые полиграфские работницы, не выдержав тяжести военного времени и поддавшись искушению заработать лёгкие деньги, выносили ценную бумагу из типографии.
  
  
   ГЛАВА 3. В ПОДВАЛЕ
  
   В лаборатории, расположенной в двух подвальных комнатах, Лебедев молил своего Бога, Бога вообще, Бога все равно какого, чтобы тот послал ему удачу. Смеркалось. Тусклый огонь буржуйки отбрасывал смутные тени. Сил, чтобы подняться и зажечь железный светильник, не было. Лебедева сморила усталость. Ночь уже стерла очертания запыленных банок и аппарата для перегонки, когда в дверь постучали. Полусонный хозяин встал, поднялся по высокой винтовой лестнице и отворил одну из створок. В дом вошла Ирина, сестра сожительницы Лебедева. Она тоже была очень усталой. Лебедев указал ей на скамью; женщина села и стала ждать. Некоторое время они молчали.
   Первым заговорил Лебедев.
   - Мне знаком и восточный, и западный тип лица, - не без гордости сказал он. - На зоне я кого только не повидал. Маринка-то, та - типичная русская, а вот ты... У вас что, разные папаши были?
   - Не твоё дело, - ответила Ирина. - Если бы не сестра, ты бы сейчас знаешь, где был? Да я бы с тобой, уголовником, на одно поле по малой нужде не села. Папаши. Сам ты выродок, так и всех выродками считаешь. Я уже трое суток не спамши и не ... - тут она засмеялась. - Где Маринка? Давай, налей стопарик.
   Она сняла с плеч торбу и вытряхнула ее возле буржуйки. Обрезки бумаги были туго свёрнуты в рулоны, их было очень много. Лебедев встал, чтобы зажечь светильник. Вернувшись, он увидел, что в левой руке женщины была роза, сделанная из плотной гознаковской бумаги.
   Роза его взволновала. Он сел поудобнее, скрестил кончики пальцев и произнес:
   - Давай, напишу твой портрет. До войны я был неплохим художником. Там в кастрюле свёкла, ешь, только Машке оставь.
   Лебедев взял свёклу, щепку, пошуровал в обрезках бумаги, нашел кусочек побольше - ленточку шириной не больше спичечного коробка и сел напротив жующей Ирины рисовать её портрет.
   - Я в миниатюрах, конечно, не силён, да и баловство всё это. Но бумага хорошая. Могу поручиться...
   Тут Лебедев вскочил, опрокинув стул, и подбежал к огню:
   - Так она ж гербовая! С водяными знаками. Ты что?.. Давно ею печку топишь? Ну, простота. У тебя хлебные карточки остались? Дай сюда, да не дрейфь, верну. - Лебедев немного поколдовал над обрезком и протянул его Ирине. - Ну, как? Как говорится, я возвращаю ваш портрет. Завтра принесёшь пузырёк типографской краски, какой у вас карточки печатают. Ну, как?
   Ирина смотрела на длинную ленту в своих руках, покрытую рисунками хлебных карточек.
   - Это получше, чем деньги печатать, деньги что? Тьфу! А хлеб сейчас - это золото.
   Лебедев медленно промолвил:
   - Помногу не таскай, и смотри, чтоб не видел никто, даже печку топить. Здесь большими деньгами пахнет! Если ты не понимаешь этих слов, то ты ничего пока не понимаешь.
   Ирина смотрела на него с недоверием. Он отчетливо произнес:
   - Значит, бумага все-таки есть?
   Лебедев засмеялся.
   - Фраера, столь же многочисленные, сколь и недалекие, уверяют, что нет, и называют меня лжецом. У меня на этот счет иное мнение, однако, допускаю, что я и в самом деле обольщаю себя иллюзиями.
   Наступила тишина, затем Ирина сказала:
   - Ой, пропадём мы с тобой, вот Машка-то дура...
   Лебедев, охваченный волнением, произнес:
   - Я сознаю свое нынешнее ничтожество. Я заклинаю тебя во имя долгих лет моего и твоего и твоей сестры благополучия...
  
   ***
   Проследив за женщиной и зная, что она несёт с собой чистые полоски, Яранов дал ей уйти с работы и, узнав её маршрут, пришёл прямо к подпольной типографии на улице Некрасова.
   Так Яранов вышел на след преступной группы. Возглавлял её трижды судимый Лебедев. Выйдя из тюрьмы, он нашёл свою подружку, тоже судимую, и, узнав, что её сестра работает в специальном цехе Татполиграфа, разработал план. Сестра с подругами приносила ему обрезки, он рисовал талоны и продавал их на рынке или в хлебных магазинах. Заведующие магазинами делили с ним прибыль пополам.
   За два месяца преступная группа из семнадцати человек обокрала государство на два миллиона двести девяносто одну тысячу рублей. Неимоверная сумма в те годы.
  
  
   ГЛАВА 4. КАЗАНЬ
  
   Как-то вечером, совершив омовение холодной водой на месте слияния двух рек, я украсил небесных богов, произнес и ритуальные слоги всесильного имени и задремал. Почти сразу мне привиделось сердце, которое билось. Я увидел сердце трепещущим, теплым, таинственным, величиною с кулак, гранатного цвета в сумраке тела, безликого и бесполого. С усердием и любовью я грезил им четырнадцать светлых ночей. И с каждой ночью сердце виделось четче, яснее.
   Я не трогал его, а пока лишь смотрел, наблюдал, корректировал взглядом. Я ощупал это сердце, жил его жизнью - то очень близко, то издали. К пятнадцатой ночи наметил пальцем артерию в легких, очертил в целом все сердце - внутри и снаружи. И остался доволен. Намеренно не заснул следующей ночью. Потом снова вернулся к сердцу, твердя имя одной из планет, и принялся воображать во сне все остальные главные органы. К концу первого года я дошел до скелета, до самых век. Наверное, самым хлопотным делом было создание массы волос. Я сотворил во сне целого человека, девушку, но она не вставала, не говорила, не могла открыть глаз. Ночь за ночью видел я во сне девушку спящей.
   Гностическая космогония говорит, что Демиург вылепил красного Адама, которому не удалось встать на ноги. Моя Ева не была такой же неуклюжей, как тот Адам из глины, ведь она была создана в сновидениях, а всё, что мы творим в сновидениях, способно достичь любых крайностей нашего знания. Однажды я чуть было не сломал свое творение, но вовремя одумался. Когда мольбы к земле и водам о ниспослании вдохновения остались без ответа, я пал к стопам - кто знает, пантеры или лошади, - и стал взывать о помощи, не ведая какой. А вечером во сне мне явилась статуя. Она была живой и трепетной, но вместо головы у неё была роза.
   Я вновь пошёл на место слияния двух рек, и мне открылось, что человек не в силах создать то, о чём он не ведает, а сотворённая мною была женщиной, а женщина отличается от мужчины, мужчина не в силах познать её, вернее познать он её может и тем самым сотворить другого человека, но и здесь природа оставляет мужчину в дураках. Познавая женщину, мужчина не познаёт ничего, поэтому получающийся человек остаётся таким жалким созданием. Мне следовало открыть новый способ познания, и я открыл его. Мозг. Мозг женщины, а не её тело следует познавать мужчине, вернее, и то, и другое, ибо не следует пренебрегать ничем в силу бренности нашей.
   Однажды роза вспыхнула, и статуя представилась мне некоторыми своими именами, несущими в прочтении своём те или иные аспекты, и огненным созданием вместе, еще - коровой (вот почему у некоторых народов коровы священны), грозой и розой. Многообразный бог-она открыла мне свое земное имя - Огяь; сказала, что в этом круглом храме (как и в других таких же) поклонялись и приносили жертвы ей, Огяь, и что многие члены её храма сложили свои головы в немом восхищении перед нею. Мною, заверила она, созданный в сновидениях призрак волшебным образом мною будет оживлен и все, за исключением Огяь и меня, созидателя-сновидца, станут призрак считать обычным человеком. Еще был дан такой наказ: как только девушка познает все обряды (именно я должен буду обучить её всем обрядам, связанным с поклонением Огяь), пусть она отправляется в другой сожженный Огяь храм, развалины которого лежат, выше по течению, и прославляет огненное божество в том одиноком месте. И вот во сне моём призрак пробудился и стал существовать. Теперь мне следовало обучить её всем премудростям женщин, как и тем, о которых я слышал, так и тем, о которых я не знал.
   Я выполнил наказ. Я посвятил немало времени (почти два полных года), чтобы открыть ей законы мироздания и научить служить Огяь. Я девушку уже любил и не хотел с нею расставаться.
   Ссылаясь на пробелы в её познаниях, я ежедневно сам стал просыпаться позже. И переделал формы ушей и скул, придав ей отчётливые признаки древней расы, владевшей этими реками и землёю.
   Порой меня одолевало чувство, что все это же когда-то с кем-то было... А в общем, я переживал счастливые часы. Прикрывал веки и мечтал: "Теперь всегда я буду с нею". Или еще того забавнее: "Дочь, мною порожденная, всечасно ждет меня, а если не приду, она перестанет быть".
   И постепенно приучал её к действительному миру. Однажды вдохнул ей в мозг кусочек мозга настоящей земной низкой женщины, какой-то шлюхи, бредшей неизвестно куда, чтобы посмотреть, как в милом моём создании рождаются грубые инстинкты, овладеть которыми ей ещё предстояло.
  
  
   ГЛАВА 5. ЮГЛИН, МАЛАНИН, НУРМУХАМЕДОВ, УСМАНОВ
  
   Измученные тремя сутками интенсивных, но безуспешных поисков, оперативно - розыскная группа в составе лейтенанта Андрея Васильевича Юглина, ст. сержанта Маланина, розыскника по прозвищу Малина, стажёра- участкового сержанта Хафиза Гариповича Нурмухамедова и ездового-ефрейтора Усманова уже затемно вернулась в Алькеевское РОВД, уверенные, что хоть завтрашний день смогут отоспаться и отдохнуть. Однако как только старший группы, лейтенант Юглин, доложил о прибытии, им было приказано немедленно отправиться в район Юхмачей и продолжать розыск. Часа два спустя они выехали.
   К рассвету позади осталось более двадцати километров. Солнце еще не всходило, но уже светало, когда лейтенант - среднего роста, худощавый, с выцветшими, белесоватыми бровями на загорелом малоподвижном лице - откинул шинель и, поеживаясь, приподнялся. Телега мерно поскрипывала вдоль лесной опушки. Было очень тихо, свежо и росисто.
   Рядом зашевелилось сено и показалось заспанное лицо Нурмухамедова.
   - Эх, - потянулся Хафиз. - Мне такая дивчина приснилась!..
   - Холостому да молодому всегда девки снятся, - засмеялся ездовой.
   - Ну что, Нурмухамед-эфенди, - сказал Юглин ездовому, прикуривая. - Ты у нас никак ещё при царе-батюшке женился. Говорят, раньше и на невесту посмотреть не давали?
   - Ну, как не видел, видел, - протянул ездовой ефрейтор Усманов. - Хотя, конечно, сваху, сваху засылали, штанину на сапог и айда кара штан балагын чыгарып жилдердэткэн димчегэ килэ.
   - Что, что, что? - приподнялся на локте лежащий Маланин.
   - Вот, - сказал Усманов, - одна штанина в сапог, другая поверх сапога, и в дом, значит сваха, не просто так, встречай гостью.
   - У вас товар, у нас купец, - засмеялся Юглин и подмигнул Маланину.
   - Это у вас, русских, да городских быстро, - ответил Усманов, тряхнув вожжами. - А сваха входи, садись на подушку, и ждала угощения. А угостят, так между делом только говорила имя жениха. А уж второй раз, через неделю, уже шёл разговор, тарту акчасы, калым малы, а как договорятся - и подарки давали жениху, да родителям, что значит колак соенчесе, по-русски - для ушей радость. А там и свадьба, через месяц-другой.
   - А калым когда? - спросил Юглин, подмигнув Маланину.
   - Это накануне. Калым, а на другой день саум - угощение. Утром, перед свадьбой, едут от жениха с сундуком, а там - и каравай, медовуха, гусей наварят, жаучи напекут, потом - никах, потом свадьба, мужчины отдельно, женщины отдельно.
   - Отдельно неинтересно, - сказал Маланин.
   - Сначала выносят масло, - продолжал Усманов. - Обнесут, пробуешь, даёшь деньги, майны котлау, потом токмач и белэши с рисом, потом сумса с творогом, потом бэккэн с рисом, потом мясо с картошкой. Три дня свадьба, на третий день чай пьют, чэк-чэк, деньги собирают, чаршау-кашага покупать.
   - Горько кричат? - спросил Маланин.
   - Какой горько, - засмеялся Усманов. - Жениха-то ещё нет! На третий день за женихом едут. Гости уезжают, жениха приезжают. Баня топят. Четыре дня живут. Потом жених ехал домой. Потом приезжал раз в неделю, четверг, пятница уезжал. Так четыре месяца.
   - Зачем? - спросил Маланин.
   - Килен тешу настал, - ответил Усманов, - невесту бери, кибитка закрывай, подвода приданое бери, невеста в дом вези, по дороге конфеты кидай. Вот тогда жизнь сытная будет.
   - Сложно, - сказал Юглин.
   - Потом неделя у жениха гуляй, - продолжал Усманов, - яшь килен курештеру делай, кода тешеру, яшь кияу тешеру...
   - Стоп! - прервал разговорившегося Усманова Юглин.
   Впереди, примерно в полутора километрах, маленькими темными пирамидками виднелись крыши какой-то деревни.
   - Юхмачи, - сообщил Усманов. Привязав вожжи к валькам, он склонился к караковому вятскому маштаку. - Подъезбь ближе?
   - Нет, - сказал Юглин, осматриваясь. - Хорош.
   Справа от грунтовки за широкой полосой жнивья и кустарниковой порослью тянулся лес, слева протекал вытекающий из леса ручей с отлогими сухими берегами.
   Справа темнел лес. Тот самый лес, где каких-нибудь одиннадцать часов назад было обнаружено тело убитого инспектора Дулесова... Юглин в бинокль с полминуты рассматривал его, затем скомандовал: "Умыться, оправиться!"
   Хафиз Нурмухамедов, опять было задремавший, темноголовый, лет девятнадцати сержант, с румяными от сна щеками, сразу проснувшись, сел на сене, потер глаза и, ничего не понимая, уставился на Юглина.
   Маланин опять спал, с головой завернувшись в плащ-палатку, и, когда его стали будить, натянул ее туго, в полусне дважды лягнул ногой воздух и перевалился на другой бок.
   Наконец он проснулся совсем и, поняв, что спать ему больше не дадут, отбросил плащ-палатку, сел и, угрюмо оглядываясь темно-серыми, из-под густых сросшихся бровей глазами, спросил, ни к кому, собственно, не обращаясь:
   - Где мы?..
   - Идем, - позвал его Юглин, спускаясь к ручью, где уже умывались Нурмухамедов и Усманов. - Освежись.
   От утренней свежести маштак вздрогнул, прянул ушами и захрипел.
   - Но, но, - крикнул Усманов от ручья! - Балуй!
   Маланин был, как и Нурмухамедов, высокого роста, однако шире в плечах, уже в бедрах, мускулистей и жилистей. Потягиваясь и хмуро поглядывая вокруг, он сошел к ручью и, скинув гимнастерку, начал умываться.
   Вода была холодна и прозрачна, как в роднике.
   - Болотом пахнет, - сказал, однако, Маланин. - Заметьте, во всех реках вода отдает болотом. Даже в Черемше.
   - А чем тебе болото не нравится, без болот и рек нет, - вытирая лицо, усмехнулся Юглин.
   - Именно!.. Вам этого не понять, - с сожалением посмотрев на лейтенанта, вздохнул Маланин и, быстро оборачиваясь, начальственным баском, но весело вскричал: - Усманов, завтрака не вижу!
   - Не шуми. Завтрака не будет, - сказал Юглин. - Возьмете сухим пайком.
   - Веселенькая жизнь!.. Ни поспать, ни пожрать...
   - Идите сюда! - перебил его Юглин и, оборачиваясь к Усманову, предложил: - А вы, абый, за лошадкой пока присмотрите...
   Милиционеры собрались вокруг Юглина. Тот закурил, затем, вынув из планшетки, разложил на старом пне новенькую крупномасштабную карту и, примерясь, сделал правее Юхмачей точку карандашом.
   - Мы находимся здесь.
   - Историческое место! - фыркнул Маланин.
   - Помолчи! - строго сказал Юглин, и лицо его стало официальным.
   - Слушайте приказ!.. Видите лес?.. Вот он. - Юглин показал на карте. - Позавчера в восемнадцать ноль-пять отсюда были слышны звуки боя. Председатель сельсовета Старой Тумбы, безногий инвалид, сообщил, что от него в Кузнечиху через Юхмачский лесной массив проехал инспектор Дулесов. Тело Дулесова обнаружено вчера, вернее, одна голова - отрезана характерным движением.
   - Это что, все те же? - не совсем уверенно спросил Нурмухамедов.
   - Возможно. Это нам и предстоит установить.
   - А бой? - тотчас осведомился Маланин.
   - Предположительно выстрелы шли вот из этого квадрата, - будто не слыша его вопроса, продолжал Юглин. - Будем...
   - А что думает товарищ Габитов? - мгновенно справился Маланин.
   Это был его обычный вопрос. Он почти всегда интересовался: "А что сказал товарищ Габитов?.. Что думает товарищ Габитов?.. А с товарищем Габитовым вы это прокачали?.."
   - Не знаю, - сказал Юглин. - Будем осматривать лес...
   - А бой? - настаивал Маланин.
   - Будем осматривать лес, - твердо повторил Юглин. - Нужны следы - свежие, суточной давности. Смотрите и запоминайте свои участки.
   Едва заметными линиями карандаша он разделил северную часть леса на три сектора и, показав милиционерам и подробно объяснив ориентиры, продолжал:
   - Начинаем от этого квадрата - здесь смотреть особенно тщательно! - и двигаемся к периферии. Максимум окружности: на западе - Иске Рязап, на севере Чувашский Брод, на востоке - Чувашский Тимерлек, на юге - Старая Тумба. Поиски вести до девятнадцати ноль-ноль. Оставаться в лесу позже - запрещаю! Сбор у Юхмачей. Телега будет где-нибудь в том подлеске. - Юглин вытянул руку; Хафиз и Маланин посмотрели, куда он указывал. - Погоны и пилотки снять, документы оставить, оружие на виду не держать! При встрече с кем-либо в лесу действовать по обстоятельствам.
   Расстегнув вороты гимнастерок, Маланин и Нурмухамедов отвязывали погоны; Юглин затянулся, закашлялся, харкнул. Далеко сплюнул и продолжал:
   - Ни на минуту не расслабляться! Все время помнить о возможности внезапного нападения. Учтите: в этом лесу убили Дулесова.
   Отбросив окурок, он взглянул на часы, поднялся и приказал:
   Приступайте!
  
  
   ГЛАВА 6. СВОДКА
  
   Народному комиссару внутренних дел ТАССР - майору государственной безопасности Габитову
   Копия: Начальнику Алькеевского РОВД лейтенанту НКВД Рыбалкину
   3 июля 1943 г.
  
   Оперативная обстановка в районах республики течение первого полугодия характеризовалась следующими основными факторами:
   - засоренностью территории агентурой разведывательных органов, мародёрами, дезертирами, фашистскими пособниками, изменниками и предателями Родины, большинство из которых, избегая ответственности за содеянное, перешли на нелегальное положение, объединяются в банды, скрываются в лесах и на деревнях; - наличием на территории различных криминальных организаций и вооруженных формирований, многочисленными проявлениями бандитизма.
   Сопутствующие факторы:
   - обилие лесистой местности, в том числе больших чащобных массивов, служащих хорошим укрытием для групп дезертиров, различных бандформирований и лиц, уклоняющихся от мобилизации;
   - слабость, неукомплектованность местных органов советской власти и учреждений, особенно в низовых звеньях;
   - значительная протяженность коммуникаций и большое количество военно-промышленных объектов, требующих надежной охраны;
   - выраженный некомплект личного состава в органах НКВД, что затрудняет получение поддержек от частей милиции при проведении операций по зачистке местности от бандформирований.
   Наиболее характерные проявления бандитизма последнего периода. В Казани и её окрестностях, преимущественно в ночное время, убито и изнасиловано 17 женщин. Обезглавленный труп найден в кипятке сливного коллектора ТЭЦ 2.
   Там же убит участковый оперуполномоченный 4-го отделения РКМ М.Н.Низамутдинов.
   Выявлена подпольная типография, изготовлявшая фальшивые продуктовые карточки высокого качества. В связи с данным, а также по подозрению в причастности к вышеперечисленным разыскивается бежавший из-под стражи дезертир Лебедев, он же Занько. Сообщница Лебедева­Занько Черенбондарова М. найдена расчленённой ­ обезглавленной в районе станции Юдино ­ Займище. Особые приметы...
   С целью грабежа дезертирами, одетыми в красноармейскую форму, совершено зверское убийство семьи фронтовика Альмухаметова.
   В лесу в районе Тетюш скрывается банда дезертира Мочалова, промышляющая грабежами...
   В районе Муслюмово промышляет грабежами банда в составе дезертиров Леснова, Чайникова и Каткова.
   Из мест заключения бежали два особо опасных преступника. У деревни Хвостово они напали на трёх колхозников и нанесли им тяжёлые ножевые ранения. В деревне Александровка они смертельно ранили активиста Лаптева, который решил проверить их документы. При попытке колхозников задержать их они ранили из револьвера двух человек и скрылись.
   В районе Алькеево обнаружен обезглавленный труп пожилой колхозницы.
   Уполномоченный первого отделения Казани, отличник службы Мягченко в доме N 43 на ул. Федосеевской выявил крупную спекулянтку. При обыске у неё было обнаружено более 200 кг муки, много сахара, масла, крупы. У преступницы изъято более 23 тысяч рублей, 45 золотых рублей, значительное количество серебряных монет, а также большое количество фальшивых продуктовых и хлебных карточек.
   Заместитель наркома НКВД Татарской АССР лейтенант госбезопасности Ченборисов.
  
   ГЛАВА 7. ЛЕС
  
   С утра у старшего сержанта Маланина по прозвищу было жуткое, прямо-таки похоронное настроение - в этом лесу убили Колю Дулесова, марийца, самого близкого друга Малины. В школе фабрично-заводского обучения они спали на одних нарах, и Колькин затылок с такими знакомыми двумя макушками и завитками рыжеватых волос на шее с утра маячил у Малины перед глазами. Где-то здесь его подловили - так и неизвестно кто?! - подстрелили, видимо, из засады, мучили, жгли, а затем убили - как ненавидел Маланин этот проклятый лес! Жажда мести - встретить бы и посчитаться! - с самого утра овладела Малину.
   - Настроение настроением, а дело делом - не поминать же Коляна и даже не мстить за него мы сюда приехали, - думал Маланин, осторожно ступая по тропе вдоль просеки.
   В самом начале, метрах в двухстах от опушки, он наткнулся на обгоревший труп лошади. Так поступают только дезертиры - угоняют колхозное имущество даже не ради наживы, а чтобы поскорее набить отощавшее брюхо.
   Полдня Маланин бродил попусту. После полудня, выйдя к ручью, он скинул сапоги, расстелил на солнце портянки, умылся и перекусил. Напился и минут десять лежал, уперев приподнятые ноги в ствол дерева и размышляя о тех, за кем они охотились. Обнаружить в таком лесу место боя ­ все равно, что отыскать иголку в стоге сена. И весь расчет, что будут следы, будет зацепка. Черта лысого, почему они должны наследить?.. Этот массивчик засорен изрядно.
   Сюда бы приехать с толковой псиной вроде Черныша, что был у меня перед войной. Но это тебе не на границе. При виде служебной собаки каждому становится ясно, что кого-то разыскивают, и начальство собак не жалует. Начальство, как и все мы, озабочено конспирацией. А из нас душу вынут. Это уж как пить дать. Старая песенка - умри, но сделай!..
  
  
   ГЛАВА 8. ЮХМАЧИ
  
   Оставив Усманова с телегой в густом подлеске близ деревни, Юглин заброшенным, заросшим травой огородом вышел на улицу. Первый встречный - конопатый мальчишка, спозаранок гонявший гуся у колодца, - показал ему избу "старшины" сельсовета. От соседних таких же невзрачных, с замшелыми крышами изб ее можно было отличить лишь по тому, что вместо калитки в изгороди была подвешена дверца от лакированного довоенного шкафа. Назвал мальчишка и фамилию председателя - Егоров.
   Не обращая внимания на тощую собаку, хватавшую его за сапоги, Юглин прошел к избе - дверь была закрыта и заперта изнутри. Он постучал.
   Было слышно, как в избе кто-то ходил. Прошло с полминуты - в сенях послышался шум, медленные тяжелые шаги, и тут же все замерло. Юглин почувствовал, что его рассматривают, и, чтобы стоящий за дверью понял, что он не переодетый дезертир и не бандит, а простой русский человек, вполголоса запел:
   - В парке Чаир распускаются розы...
   Наконец дверь отворилась. Перед Юглиным, глядя пристально и настороженно, опираясь на костыли и болезненно морщась, стоял невысокий, лет тридцати пяти мари с бледным худым лицом, покрытым рыжеватой щетиной, в защитном френче и поношенных галифе. В правой полусогнутой руке он держал наган.
   - Ты что, служивый, на танцы пришёл? - Это и был председатель сельсовета Егоров. - Чё надо?
   - А ты что, тоже музыкант? - в ответ спросил Юглин, глядя Егорову в глаза.
   - Что смотришь? - опять спросил тот.
   - Глаза, - ответил Юглин.
   - Пошёл на хутор ... - Егоров попытался толкнуть Юглина в колено костылём. Юглин засмеялся. Затем достал портсигар:
   - Я к председателю.
   - Ну, я председатель.
   Юглин мирным приглашающим жестом указал внутрь избы. Пустыми грязными сенцами они прошли в избу, обставленную совсем бедно: старая деревянная кровать, ветхий тонконогий стол, скамья, на стенах - красные вымпелы с Марксом, Энгельсом, Лениным, Сталиным, довоенные плакаты с самолётами и снопами пшеницы. На дощатом столе - кринка, тарелка с остатками хлеба и стакан из-под молока. Возле стакана лежала шиялтыш - марийская свирель, сделанная из пустотелого ствола дягиля. Воздух в избе был кислый, спертый.
   Егоров ухватил старое серое полотенце и вытер скамью; Юглин сел. Не оставляя костылей, Егоров опустился на кровать и посмотрел выжидающе.
   Юглин начал издалека: поинтересовался, какие сёла и деревни входят в сельсовет, как убираются хлеба, много ли мужиков, как с тяглом, и задал еще несколько вопросов общего характера.
   Егоров отвечал обстоятельно, неторопливо. Он знал хорошо и местность, и людей, в разговоре его проскальзывали марийские и татарские слова; однако по говору Юглин сразу определил: "Не местный".
   - Вы что, нездешний? - улучив момент, спросил лейтенант.
   - Казанский я. Здесь учительствовал три года после педучилища. Так и остался. А вы по каким делам? - в свою очередь поинтересовался Егоров.
   - Надо же, учитель. Как и я, - подумал Юглин, поднялся, достал командировочное предписание и, развернув, предъявил его:
   - Связь здесь тянуть будем. Прямой провод из Казани.
   Они поговорили еще минут десять; Егоров даже поиграл на свирели, сказав, что играть недолго осталось: мол, можно только до Ильина дня, затем, посетовав, что неисправна (не было пищиков), достал из-за печи шувыр - волынку, сделанную из мочевого пузыря коровы. Юглин понемногу уяснил большинство интересовавших его вопросов и соображал: идти ли отсюда прямо в Тумбу или заглянуть по дороге в деревни, расположенные вдоль леса до самого Чувашского Тимерлека.
   Егоров, под конец разговорясь, доверительно рассказал о знакомом мужике, имеющем "аппарат", и, озорновато улыбаясь, предложил:
   - Ежли придется вам здесь провод тянуть - съездим к нему обязательно! У него первачок - дух прихватывает!
   У Юглина, к самогону весьма равнодушного, лицо приняло то радостно-оживленное выражение, какое появляется у любителей алкоголя, как только запахнет выпивкой. Сдерживаясь, чтобы не переиграть, он опустил глаза и согласно сказал:
   - Уж если провод тянуть - сообразим. Непременно!
   Юглин вышел первым и уже ступал по росистой траве, когда, услышав сзади сдавленный стон, стремительно обернулся. Егоров, стиснув зубы и закрыв глаза, стоял, прислонясь к косяку двери. Бисеринки пота проступили на его нездорово-бледном лице.
   - Что с вами? - бросился к Егорову Юглин.
   - Ничего... - приоткрыв глаза, прошептал Егоров. - Стрелят. Рана... открылась... Уж третий день... Должно, кость наружу выходит... Мозжит, мочи нет. А тут задел костылем - аж в глазах потемнело...
   - Тебе необходимо в госпиталь! - с решимостью заявил Юглин, соображая, как это лучше устроить. - Насчет телеги я позабочусь, тебя сегодня же отвезут в Чистополь!
   - Нет, нельзя, - покачал головой Егоров, зажав костыль под мышкой. - Нет... Я в госпиталь не могу! - Морщась от боли, Егоров переставил костыли и двинулся, выбрасывая вперед ногу и подпрыгивая на каждом шагу. - Сельсовет оставить нельзя.
   - Почему? - Юглин, проворно открыв калитку, пропустил Егорова вперед. - У тебя заместитель есть?
   - В армию забрали... Никого нет... Секретарь - девчонка. Несмышленая... Никак нельзя. Понимаете - не могу! - Опираясь на костыли, Егоров стал посреди улицы и, оглянувшись, вполголоса сказал: - Банды объявились. Третьего дня пришли в Елаур человек семь. Трое в форме. Председателя сельсовета убили... Пожилой старухе голову отрубили...
   О бандах Юглин знал, но о случае в Елауре не слышал. А деревня эта была неподалеку, и Юглин подумал, что в лесу, где будут вестись поиски, можно напороться не только на мелкую группу, но и на банду - запросто.
   - Как же мне в госпиталь? - продолжал Егоров. - Да я здесь как на посту! Один-одинешенек - и печать передать некому. За мной вся деревня смотрит. Лягу в госпиталь, а подумают: струсил, сбежал! Не-ет! Не могу... Я здесь - советская власть, понимаете?
   - Понимаю. Я только думаю: ну а в случае чего - что ты сможешь?
   - Все! - убежденно сказал Егоров, и лицо его сделалось злым. - Партейный я - живым не дамся! - Затем он глупо захохотал и, мотнув головой, добавил:
   ­ - Нас мало, но мы в тельняшках!
   ­ - Как, как? - переспросил Юглин.
   ­ - Как накакаш, так и сьешь у меня. Говном, говорю, умоются. Я, говорю, всё равно не жилец, а им яйца поотстреляю.
   Их нагнали две женщины, босые, в платочках, и, сказав обычное: "Здравствуйте!", пошли в стороне, несколько поотстав, - очевидно, им нужен был председатель, но говорить с ним при Юглине они не хотели или же не решались.
   Близ проулка Юглин простился с Егоровым, причем тот попытался улыбнуться и тихонько, вроде виновато или огорченно сказал:
   - И какой же я вояка. А никуда не денешься - другого нету!
   Отойдя шагов тридцать, Юглин оглянулся - подпрыгивая на костылях, Егоров двигался посреди улицы, на ходу разговаривая с женщинами.
  
  
   ГЛАВА 9. КАЗАНЬ
  
   Той ночью я поцеловал её впервые и отослал к другому храму, развалины которого белели ниже по течению, за темной сельвой и болотом.
   Ранее (с тем чтобы я не знал о своей призрачной природе и верил, что я обычный человек) сон побудил меня забыть о времени учения. Победа и покой были окрашены печалью. В вечерние часы и на рассвете я падал ниц у каменной фигуры и представлял, как выдуманная женщина совершает схожие обряды в другом круге руин, там, ниже по течению. Ночами я не спал - или спал так же, как все люди. Краски и звучанья мира воспринимал теперь я много хуже: ушедшая забирала у меня все силы души. Цель своей жизни я достиг и жил в каком-то радостном забытьи.
   Я был разбужен как-то в полночь гребцами, прибывшими в лодке. Их лиц не разглядел, но весть от них услышал о чудо-человеке, живущем в Северных руинах храма, способном пламень попирать ногами, не обжигаясь. Я сразу вспомнил слово бога. Я вспомнил, что из всех земных созданий лишь одному Огяь известно, что созданная не более как призрак.
   Эта мысль утешила вначале, но вскоре стала мучить. Я боялся, что созданную удивит такая необычная способность, и она в конце концов поймет, что она - всего лишь призрак. Не человек, а порождение сна неведомого человека... Какое унижение, какая жалкая судьба. Ведь каждому отцу милы и любы дети, рожденные (допущенные к жизни) им в смятении чувств или в угаре счастья.
   Естественно, что я боялся за будущее созданной, придуманной мною штрих за штрихом от головы до пят за тысяча одну таинственную ночь.
   Внезапно размышлениям его пришел конец - тому предшествовало несколько знамений. Вначале (после долгой засухи) вдруг всплыло облако над Дербышками, такое легкое, как птица; потом и небо с Горок заалело подобно деснам бродячего пса; потом распространился дым, покрывший ржавчиной металл ночей; потом - паническое бегство птиц и тварей. Вспыхнул пороховой завод, сизые внутренности висели на деревьях. И повторилось то, что было сотни лет назад. Храм божества огнём в руины превращался. Однажды на заре, лишенной птиц, увидел я, как надвигается на стены пламень, круг за кругом. Была минута, когда мне хотелось в волжской заводи искать спасения, но я раздумал, поняв, что смерть явилась увенчать то, что принадлежит ей по праву.
   Я шагнул в пожар. Но языки огня не впились в тело, а облизали ласково, обмыли, не обожгли, и, не превратили в пепел. И с облегчением, с болью унижения, с ужасом я понял, что я сам тоже только призрак, который видится во сне кому-то.
  
  
   ГЛАВА 10. ЛЕС
  
   Лес этот с узкими, заросшими тропами и большими участками непролазного глушняка местами выглядел диковато, но вовсе не был нехоженым, каким казался со стороны, - он был изрядно засорен и загажен.
   Разложившиеся трупы животных, пожелтевшие обрывки газет, бутылки - что только не встречалось на пути Хафизу Нурмухамедову. Все это явно не имело отношения к тому, что его интересовало, - он проходил мимо, не останавливаясь.
   Такого обилия ягод, как в этом безлюдном лесу, Хафиз никогда еще не видел. Сизоватые россыпи черники, темные, перезрелые земляничины, должно быть, невероятно сладкие - он не сорвал ни одной, дав себе слово поесть досыта только после того, как что-либо обнаружит.
   Однако свежих - суточной давности - следов человека в этом квадрате леса не было. Ни отпечатков ног, ни разорванной паутины, ни остатков пищи или костра, ни погнутых стеблей или примятости, ни свежеобломанных веток, ни иных следов - ничего.
   Над лесом и будто над всей землей стояла великолепная тишина. В жарком тускло-голубом небе не появлялось ни облачка. Как только он оказывался на солнце, горячие лучи припекали голову, жгли сквозь гимнастерку плечи и спину.
   В полдень, присев на несколько минут в тени на берегу ручья, Хафиз съел кусок ливерной колбасы с ломтем черного хлеба, напился, обмыл лицо и, перемотав портянки, продолжал поиски.
   И снова шагал, упорно двигая ногами в густой лопушистой траве. Пробираясь целиком, поминутно отклонял руками ветки, обрывал разгоряченным лицом паутину, пролезал под нижними сучьями. Стремясь ничего не пропустить, беспрестанно вертел головой, отчего болезненно ныла шея. Ставший необычайно тяжелым пистолет оттягивал карман и растирал ляжку, взмокшие потом гимнастерка и шаровары липли к телу, жаром горели в сапогах натруженные ноги.
   Ему, как и его товарищам, неделями приходилось спать по четыре-пять часов в сутки. Постоянное недосыпание изнуряло даже двужильного Маланина; Хафиз же подчас прямо-таки валился с ног. И сейчас он находился в том гадком состоянии, когда хочется только спать: упасть в любом месте и спать, спать и спать. С трудом превозмогая себя, спотыкаясь усталыми ногами об обнажившиеся кое-где корни, он настойчиво шагал так похожими одна на другую заросшими тропинками...
  
  
   ГЛАВА 11. КАЗАНЬ
  
   Соловьёв сошёл с пешеходной дорожки и с хрупким чувством решимости поднялся на три ступеньки. Он подошёл к тяжёлой дубовой двери и толкнул её. Дверь не открывалась. Соловей откинул голову назад, посмотрел на металлическую перемычку и прочёл выгравированную надпись "Медицинская клиника казанского университета. Дневной психоневрологический стационар". Настроению Соловья больше соответствовало бы: "Оставь надежду, всяк сюда входящий". Он обернулся, и зрачки его сузились от утреннего мартовского солнца; его подмывало убежать и вернуться в свою теплую комнату. Меньше всего хотелось ему вновь пытаться войти в клинику. Но он не успел пошевелиться, как несколько посетителей поднялись по ступенькам и прошли мимо него. Не останавливаясь, они открыли двери в поликлинику и зловещая громада здания сразу поглотила их.
   Соловей на мгновение прикрыл глаза, изумляясь своей глупости.
   Конечно же, двери поликлиники открываются наружу! Прижимая к себе сумку из дерматина, он потянул и открыл дверь и вступил в преисподнюю.
   Первым, что неприятно поразило Соловья, был запах. За двадцать один год своей жизни он ничего подобного не испытывал. Доминировал запах химии, смеси спирта и тошнотворно сладкого дезодоратора. Ему подумалось, что спиртом пытаются помешать распространению болезней по воздуху; ему было известно, что дезодоратором скрывают витающие вокруг болезни биологические запахи. Последние доводы, которые Соловей приводил себе, чтобы решиться на это посещение, растаяли под напором этого запаха. До первого посещения больницы несколько месяцев назад он никогда не задумывался о своей смерти и воспринимал здоровье и благополучие как должное. Теперь все изменилось, и при входе в поликлинику с этим специфическим запахом мысли обо всех последних недомоганиях заполняли его сознание. Закусив нижнюю губу в попытке сдержать эмоции, он стал пробираться в гардеробный подвал.
   Заполнявшие тыловой госпиталь толпы бойцов доставляли Соловью мучения. Ему хотелось замкнуться в себе, как в коконе, чтобы его не могли касаться, не дышали и не кашляли на него. Ему тяжело было видеть искаженные лица, покрытую сыпью кожу и сочащиеся нарывы. Еще хуже было в подвале, где его прижали к группе людей, которая напомнила ему толпы с иллюстраций Брейгеля, которые ему довелось видеть в художественном училище. Не отводя глаз от указателей на стенах, он пытался отвлечься от окружения, репетируя в уме свое обращение к регистратору в клинике нервных болезней. "Здравствуйте, я Алексей Соловьев, я работаю на шестнадцатом заводе, был здесь два раза. Я собираюсь в колхоз - меня будет смотреть наш заводской врач и мне бы хотелось получить копию моей лечебной карты".
   Все представлялось достаточно простым. Алёша позволил себе посмотреть на гардеробщицу. У неё было неимоверно широкое лицо, но, когда она повернула его в сторону, голова оказалась сплющенной. Глаза Соловья невольно остановились на этой деформации и, повернувшись, чтобы дать номерок, гардеробщица перехватила его взгляд. Один её глаз смотрел вниз и в сторону. Другим она со злобой сверлила Соловья. Он отвел взгляд, чувствуя, что краснеет. Большой волосатый мужчина проталкивался мимо него к выходу.
   Опираясь одной рукой о стенку коридора, он посмотрел вправо на своего соседа, ища участия. Один зеленый глаз ответил на улыбку Соловья. Другой был скрыт фиолетовыми складками большой опухоли.
   Двери закрылись, и Соловей пошел вверх по влажной лестнице. Соловей испытывал ощущение дурноты. Это было не похоже на дурноту перед теми приступами, которые у него были с детства, но всё в замкнутом душном подвале вызывало страх. Алексей закрыл глаза и постарался перебороть чувство клаустрофобии. За его спиной кто-то кашлянул и влажно дохнул ему на шею. Соловей ускорил шаг и вступил на второй этаж клиники. Он подошёл к стене и прислонился к ней, пропуская идущих сзади. Дурнота быстро прошла.
   Восстановив нормальное самочувствие, он пошёл налево по коридору, покрашенному десять лет назад в светло-зеленые тона.
   Коридор привел в зал ожидания клиники. Он был заполнен пациентами. Соловей миновал эту центральную часть и вошёл в нишу справа. Когда Соловей вошёл, на старинных ореховых стульях там уже сидели семь женщин из числа пациенток психоневрологического стационара клиники. Все они нервно просматривали старые журналы. За столом сидела регистратор, похожая на птицу женщина лет тридцати, химическая блондинка с бледной кожей и мелкими чертами лица.
   Она подняла взгляд на приближавшегося Алёшу.
   - Здравствуйте, я Алексей Соловьёв... - Он отметил, что его голосу не достает уверенности, которую он хотел ему придать. Дойдя до конца своего обращения, он почувствовал, что слова его звучат умоляюще.
   Регистратор бросила на него короткий взгляд. - Тебе нужна карта? - спросила она. В голосе ее звучала смесь презрения и недоверия.
   Алёша кивнул и попробовал улыбнуться.
   - Ну, поговорите об этом с Еленой Николаевной. Садитесь, пожалуйста.
   Голос регистраторши был грубым и повелительным. Соловей обернулся и нашёл вблизи свободный стул. Регистраторша подошла к картотечному шкафу и вынула клиническую карту Соловьёва. Потом она исчезла в одной из дверей, ведущих в кабинеты.
   Алексей машинально стал приглаживать свои торчащие в разные стороны вихры. Это был его обычный жест, особенно в напряженные моменты. Алексей был пухлым молодым человеком с живыми внимательными глазами серо-голубого цвета. При росте 159 сантиметров он казался меньше благодаря детскому телосложению. В прочем, это тщедушное тельце заключало в себе бешеную энергию, освобождаемую спонтанно и непредсказуемо. К нему хорошо относились его друзья по народной художественному студии, где он учился который год, и на заводе, куда он попал по мобилизации на трудовой фронт, вероятно, благодаря его простодушности; его очень любили родители, которых беспокоила уязвимость их единственного сына в джунглях большого города. Но именно беспокойство и чрезмерная опека родителей побудили Алёшу выбрать художественное училище в Казани - он считал, что этот город поможет выявить его природную сельскую силу и индивидуальность. Вплоть до нынешней болезни все складывалось удачно, и он смеялся над предостережениями родителей-колхозников. Казань стала его городом, и он полюбил пульс её жизни.
   Регистраторша вернулась и села за пишущую машинку. Соловей исподтишка окинул взглядом комнату ожидания, обратив внимание на склоненные головы женщин, которые тупо ждали своей очереди. Какое счастье, что ему самому не нужно было ждать гинекологического осмотра. Он с отвращением вспоминал процедуру, которой подвергался дважды - последний раз всего четыре месяца назад. Обращение в клинику было для него самым трудным проявлением независимости. На деле он предпочёл бы вернуться в Бугульму, и обратиться к своему старому фершалу-доктору Вульфсону, белочеху, сдавшемуся в плен во время гражданской, и с тех пор пившим ежедневное пиво вместе со своими друзьями Ярославом Гашеком, писателем, и Розенцвейгом, коновалом. Он был первым и единственным врачом, осматривавшим его до казанских. Доктор Вульфсон был старше работавших здесь в клинике врачей и тем более, университетских стажёров, и обладал чувством юмора, которое позволяло ослабить влияние некоторых унизительных элементов этой процедуры, сделав их хотя бы терпимыми. Здесь все иначе. Клиника безлика и холодна, и это, в сочетании с обстановкой тылового госпиталя, в которые война превратила каждое медицинское учреждение, превращало каждое посещение в кошмар. Но Алексей упрямо следовал выбранным путем. Этого, по крайней мере, до болезни, требовало его чувство независимости, прививавшееся в художественном училище.
   Открылась одна из дверей и появилась медсестра Борисова.
   Это была коренастая сорокапятилетняя женщина с блестящими черными волосами, стянутыми на затылке в тугой узел. На ней был безукоризненно белый халат, накрахмаленный до хруста. Внешность служила отражением ее идеала работы клиники - строгость и эффективность. В медицинском центре она проработала двадцать лет.
   Регистраторша заговорила с Борисовой, и Соловей услышал свое имя. Сестра кивнула и, обернувшись, коротко взглянула на Соловья. Наперекор хрустящей оболочке, темно-карие глаза Борисовой создавали впечатление большой теплоты. Соловей вдруг подумалось, что вне госпиталя Борисова, вероятно, намного милее.
   Но Борисова не подошла к Соловью и ничего не сказала. Вместо этого она что-то шепнула регистраторше и возвратилась в смотровые кабинеты.
   Соловей почувствовал, что лицо его краснеет. Он решил, что его преднамеренно игнорируют; таким способом персонал клиники мог выразить свое недовольство тем, что он хочет или показаться другому врачу, или отвертеться от трудового фронта в нищем колхозе.
   Нервным движением он дотянулась до годичной давности "Работницы и крестьянки", но не смог сосредоточиться.
   Чтобы убить время, он попытался представить, как завтра вечером приедет домой, и как удивятся родители. Он уже видел, как войдет в их прежнюю комнату в коммуналке. Он не был там с ещё до войны, но знал, что комната будет выглядеть точно такой, как тогда. Желтое покрывало на постели, занавески в тон - все памятные мелочи мама тщательно сохраняла.
   Представив себе успокаивающий образ матери, Соловей вновь засомневался, не стоит ли позвонить и сказать родителям о своем приезде. Тогда они встретили бы его. Но тогда ему, вероятно, пришлось бы объяснять причины приезда домой, а Соловей хотелось обсудить свою болезнь при встрече, а не по телефону.
   Борисова появилась вновь через двадцать минут и опять беседовала с регистраторшей в приглушенных тонах. Соловей притворился поглощенным чтением журнала. Наконец сестра закончила разговор и подошла к Соловьёву.
   - Алексей Соловьёв? - спросила она с едва заметным раздражением.
   Соловей поднял глаза.
   - Мне сказали, что ты просишь свою клиническую карту?
   - Да, правда, - сказала Соловей, положив журнал.
   - Ты недоволен нашим лечением?
   - Нет, ничего подобного. Я еду домой и хотел показаться нашему знакомому врачу, чеху, и хочу взять с собой полную историю болезни.
   - Это довольно необычно. Мы можем выслать историю болезни только по запросу врача.
   - Я уезжаю сегодня вечером и хочу взять ее с собой. Если она понадобится, не хотелось бы ждать, пока ее пришлют.
   - Здесь, на Сеченова, мы так не делаем.
   - Но я слышал, что имею право получить копию, если она мне нужна.
   Ответом на последние слова было неловкое для Соловья молчание. Он не привык быть таким настойчивым. Борисова пристально смотрела на него, как смотрят выведенные из себя родители на непослушного ребенка.
   Соловей не отводил глаз, парализованный взглядом темных блестящих глаз Борисовой.
   - Вам придется поговорить с доктором, - резко выговорила Борисова. Не дожидаясь ответа, она оставила Соловья и прошла в одну из соседних дверей. Замок защелкнулся за ней с механической категоричностью.
   Соловей сделал вдох и оглянулся вокруг. Пациентки смотрели на него сдержанно, как будто разделяли презрительное отношение персонала клиники к его намерению нарушить нормальный порядок вещей. Соловей силился сохранить самообладание, говоря себе, что это параноидальное видение. Ощущая на себе пристальные взгляды женщин, он сделал вид, что читает журнал. Ему хотелось спрятаться, как черепахе, или же встать и уйти. Ни то ни другое не было возможно. Время тянулось мучительно. Еще нескольких пациенток позвали на осмотр. Теперь было ясно, что его преднамеренно игнорируют.
   Лишь спустя три четверти часа врач клиники, одетый в мятую белую куртку и штаны, появился с картой Соловья. Регистратор кивнула в его направлении, и доктор Харитонович лениво подошел и стал прямо перед ним. Он был лыс, если не считать узкой полоски волос, начинающейся над ушами и спускающейся вниз к жесткой кустистой заросли на шее. Это был тот самый доктор, который осматривал Соловья в двух предыдущих случаях, и он отчетливо помнил его волосатые кисти и пальцы.
   Соловей поднял взгляд к его лицу, надеясь обнаружить хотя бы проблеск теплоты. Ничего. Вместо этого он молча резко открыл его карту, взял ее в левую руку и стал читать, водя по тексту указательным пальцем правой.
   Как при чтении проповеди.
   Соловей опустил глаза. На его левой штанине спереди он увидела ряд мелких бурых пятен. За поясом справа заткнут кусок резиновой трубки, слева - аппарат индивидуального вызова.
   - Зачем тебе карта? - спросил он, не глядя.
   Соловей снова изложил свои планы.
   - Я думаю, что это пустая трата времени, - сказал доктор Харитонович, продолжая быстро переворачивать страницы. - Смотри, в ней почти ничего нет. Пара слегка атипичных реакций, умеренные выходки, объяснимые небольшой детской травмой и яйцевой грыжей. Я считаю, это никому ничего не даст. Вот у вас был приступ цистита, но он, без сомнения, вызван онанизмом в заводском цеху за день до появления симптомов, вы это сами признали...
   Соловей почувствовал, как лицо его от унижения вспыхнуло. Он знала, что это было слышно всем в комнате ожидания.
   - ...послушайте, товарищ Соловьев, ваши припадки не имеют никакого отношения к психиатрии. Я бы предложил вам обратиться в клинику неврологии...
   - Я был в неврологии, - прервала Соловей. - И у меня уже есть эти выписки. - Соловей подавлял слезы. Обычно он не была излишне эмоционален, но в тех редких случаях, когда его подмывало заплакать, он с большим трудом справлялся с собой.
   Доктор Давид Харитонович медленно поднял глаза от карты. Он вдохнул воздух и шумно выдохнул его через неплотно сжатые губы. Это ему надоело. - Послушайте, товарищ Соловьев, здесь вас отлично лечат...
   - Я на лечение не жалуюсь, - проговорила Соловей, не поднимая головы. Слезы застилали глаза и грозили потечь по щекам. - Мне просто нужны выписки.
   - Я только говорю, - продолжал доктор Харитонович, - что с психиатрической стороны вам не требуется больше ничье мнение.
   - Пожалуйста, - проговорил Алёша медленно. - Вы дадите мне выписки или мне придется пойти к главному? - Он медленно поднял глаза на доктора Харитоновича. Согнутым пальцем он перехватил слезу, сорвавшуюся с нижнего века.
   Доктор, наконец, пожал плечами, и Соловей услышал, как он, выругавшись вполголоса, бросил карту на стол регистратора и велел женщине сделать копию. Не простившись и даже не оглянувшись, он исчез в смотровых комнатах.
   Надев пальто, Соловей понял, что дрожит, и вновь почувствовала головокружение. Он прошёл к столу регистратора и, вцепился в его наружный край, оперся на него.
   Птицеподобная блондинка решила не обращать на него внимания, заканчивая печатать письмо. Когда она вложила в машинку конверт, Соловей напомнил о своем присутствии.
   - Хорошо, сию минуту, - произнесла регистраторша, с раздражением выделяя каждое слово. Только написав адрес, запечатав конверт и наклеив марку, она встала, взяла карту Соловьёва и скрылась за углом. Все это время она избегала смотреть Алёше в глаза.
   Еще двух пациенток успели вызвать, пока Соловью вручили пакет из плотной бумаги. У него хватило сил поблагодарить девушку, но он не получил и требуемого приличиями ответа. Ему это было безразлично. Зажав пакет под мышкой и перекинув через плечо дерматиновую сумку, он повернулся и, наполовину шагом, наполовину бегом, вступил в суматоху главного зала ожидания.
   Соловей вдохнул спертый воздух, и душная волна дурноты навалилась на него. Хрупкое его эмоциональное равновесие не выдержало резкого физического усилия от быстрой ходьбы. Взгляд Соловья затуманился, он нащупал спинку стула и вцепился в нее. Пакет выскользнул из подмышки и звучно шлёпнулся об пол. Комната пошла кругом, и колени Соловья подогнулись.
   Соловей почувствовал, как сильные руки схватили его за плечи и поддержали. Он слышал, как кто-то подбадривал его и говорил, что все будет в порядке. Он хотел сказать, что ему нужно только на секундочку присесть, чтобы прийти в себя, но язык его не слушался. Смутно он ощущала, как его несут по коридору и ноги его бессильно, волочатся по полу.
   Потом какая-то дверь, за ней небольшая комната. Ужасное чувство кружения не проходило. Соловей боялся, что его стошнит, лоб покрылся холодным потом. Он чувствовал, что его кладут на пол. Почти сразу же его зрение стало проясняться, и вращение комнаты прекратилось. С ним были два доктора в белом, они оказывали ему помощь. С некоторым трудом они высвободили одну его руку из пальто и наложили жгут. Хорошо, что он находится не в переполненном зале ожидания и не является предметом всеобщего обозрения.
   - По-моему, мне лучше, - проговорил Соловей, моргая.
   - Хорошо, - сказал один из докторов. - Мы тебе кое-что дадим.
   - Что?
   - Просто что-то, чтобы тебя успокоить.
   Соловей почувствовал, как игла проходит сквозь нежную кожу с внутренней стороны локтя. Жгут сняли, и он ощутил биение пульса в кончиках пальцев.
   - Но мне уже намного лучше, - запротестовал он. Повернув голову, он увидел руку, нажимающую на поршень шприца.
   - Но я хорошо себя чувствую, - сказал Соловей.
   Доктора не отвечали. Они просто смотрели на него, не позволяя подниматься.
   - Сейчас мне действительно лучше. - Он переводил взгляд с одного доктора на другого. У одного из них были самые зеленые глаза, какие Соловей когда-либо приходилось видеть, совсем изумрудные, как у их кошки Настьки в Бугульме. Соловей попытался пошевелиться. Рука доктора напряглась.
   Внезапно зрение Соловья затуманилось, и доктор оказался далеко.
   Одновременно послышался звон в ушах, и тело стало тяжелым.
   - Мне намного... - Голос Соловья звучал хрипло, и губы двигались медленно. Голова его склонилась набок. Он видел, что находится на полу кладовой. Затем темнота.
  
   ГЛАВА 12. В ДЕРЕВНЕ
  
   Первый день ничего, по существу, не дал.
   Кроме Юхмачей, Юглин побывал еще в Тумбе и в Тимерлеке - деревнях, прилегающих к Юхмачскому лесу с восточной стороны.
   Те, кого они искали, навряд ли находились в лесу. Представлялось вероятным, что вчера или позавчера они наткнулись на инспектора пожарной охраны Дулесова случайно, а после боя, не теряя времени, тотчас скрылись; естественно было полагать, что на подступах к лесу их кто-нибудь видел.
   Трое неизвестных в советском обмундировании, упомянутые в их разговоре Егоровым, несомненно, заслуживали внимания, однако принимать их за рабочую версию следовало с существенными оговорками. Во-первых, Егоров сам их не видел, взялись ли они из леса или прибыли вдоль шоссе, - может, в лесу они и не были? Во-вторых, стрельба велась с участка, расположенного ближе к Юхмачам, чем к Тумбе, а тем более Елауру, и, чтобы оставить массив и побыстрее удалиться от места боя, разумнее было не идти через весь лес, а по-скорому выбраться к Чувашскому броду, Нижнему Алькееву и дальше на шоссе. И в-третьих - самое для нас огорчительное. - Одни слухи - и ни одного свидетеля.
   Юглин без труда находил общий язык с крестьянами, а интересовал его простой и, казалось бы, безобидный вопрос: кого из незнакомых людей встречали или видели в последние дни близ леса и неподалеку? Понятно, Юглин не спрашивал об этом прямо - как и обычно, приходилось конспирировать.
   Юглин побеседовал, наверное, не менее чем с полусотней человек - в основном с женщинами, стариками и подростками, - из них лишь двое, бывшие на фронте, инвалиды, были с ним по-настоящему откровенны; остальные смотрели настороженно и говорили, что ничего не знают.
   - Темный народ, забитый, - жаловался в Матаках начальник милиции. - Лошадники, известное дело. Слова из них не вытянешь...
   Такие суждения Юглин слышал не раз, и доля истины в том имелась, впрочем, Юглин хорошо понимал и этих "темных" людей.
   Необъятные марийские леса здесь вплотную примыкали к необъятной башкирской степи, человек здесь появлялся ниоткуда и исчезал в никуда. Когда-то здесь было древнее море, оставившее после себя наносы песка в виде дюн и барханов. За сотни тысяч лет природа покрыла эти пески тонким слоем почвы и растительности, но дюны и барханы остались. И в лесу, и в ковыльной степи человек пропадал из виду через десять минут после разговора с ним. Да и особо откровенничать с незнакомцем здесь не привыкли, за лишнее слово можно было легко поплатиться жизнью или имуществом. Слишком много - помимо официальных - было и нелегальных сил, причём весьма действенных: осторожность, внезапность появления, жестокость, пренебрежение человеческими жизнями стали повседневной нормой человеческого общежития в этих глухих деревнях.
   Со всеми этими страшными силами местные жители оказывались, как правило, один на один; они пребывали в постоянном страхе перед любым пришельцем, ожидая от каждого только насилия, ограбления или смерти и не без основания полагая, что короткий язык - хоть какой-то залог покоя и личной безопасности. Армейская форма их едва ли в чем убеждала, поскольку наше армейское обмундирование пользовали и бандиты, и дезертиры, и милиция, и даже гражданское население.
   Отмолчаться подчас стремились и местные должностные лица. Весьма характерный разговор произошел у Юглина в Тумбе.
   Обязанности нового председателя сельсовета там исполнял старый худой крестьянин - татарин с реденькой выцветшей бородкой. Сидя за столом посреди пустой избы, он увлеченно играл в нарды с длинноногим подростком - посыльным - и даже не скрыл своего огорчения, что им помешали.
   Трое стариков, вооруженных берданками, охраняли сельсовет снаружи. Они ввалились следом за Юглиным и молча наблюдали, как "абый" проверял его документы, затем, потоптавшись, вышли вместе с мальчишкой.
   Как и в Юхмачах, Юглин отрекомендовался связистом и предъявил вместе с командировочным предписанием не красную книжечку с пугающей надписью "НКВД", а офицерское удостоверение личности.
   Старик показался простоватым и словоохотливым, но это только с первого взгляда.
   Он действительно охотно говорил на разные общие темы, например про хлеба и дороговизну, про нехватку мужчин или тягла, на что пожаловался трижды, видимо опасаясь, что Юглин попросит подводу. Однако за время беседы он умудрился не назвать почти ни одной фамилии, ни словом не обмолвился о бандах, будто их и не было; меж тем Юглин проникся мыслью, что именно их он более всего боялся.
   Он ловко уклонился от разговора о тех, кто и ушел с бандами, на вопрос же о Юхмачском лесе коротко заметил: "Наша туда не ходим". И начал о другом.
   На счету у Юглина была каждая минута, а старик пространно рассказывал, и Юглин был вынужден слушать, как дети какой-то соседки, играя, чуть не спалили избу или как апа по имени Гульсинэ родила весной двойню, причем у девочки белые волосики, а у мальчика черные, к чему бы так?
   При этом он все время простецки, добродушно улыбался и дымил маленькой трубочкой из вишневого дерева каким-то ароматическим табаком с примесью то ли конопли, то ли анаши, лицо же его, казалось, говорило: "Пойми, ты приехал и уехал, а мне здесь жить!"
   С таким же успехом он мог бы говорить со Юглиным по-татарски или по финно-угорски.
   После Тумбы Юглин заглянул в Чувашский Тимерлек, окаймлявшее Юхмачский массив с северо-запада.
   Одинокие избы с надворными постройками тянулись вдоль леса на значительном расстоянии друг от друга, каждая посреди своих огородиков, рощиц и крохотных полей. Юглин заходил во все, где были хозяева, но не услышал и не увидел ничего для нас интересного.
   Усманов должен был к двум часам подъехать и в условленном месте ожидать группу. В начале третьего Юглин направился к "шоссе", как тут называлась убитая дождём грунтовка, чтобы, оставив в телеге погоны, пилотку и документы, идти в лес осматривать свой участок.
   Юглин спешил орешником, когда различил позади приближающиеся шаги. Оглянулся - никого. Прислушался - его определенно кто-то догонял. Сдвинув на ходу предохранитель "ТТ", Юглин сунул пистолет в брючный карман и, выбрав подходящее место, мгновенно спрятался за кустом.
   Вскоре Юглин увидел того, кто торопился мне вслед. По орешнику быстро шел, почти бежал рыжий кривой удмурт, приземистый, тщедушный, лет сорока, в истрепанном пиджаке и таких же стареньких, с большими заплатами на коленях и сзади брюках, заправленных в грязные сапоги.
   С этим крестьянином Юглин беседовал не далее чем час назад в его избе, где, кроме него, в тот момент находились еще две женщины, как Юглин понял, жена и теща. Юглин заметил, что перед его приходом у них что-то произошло, ссора или серьезная размолвка. В лицах у всех троих проглядывала какая-то встревоженность или расстройство. У женщин, особенно у старшей, были красноватые, с припухшими веками, явно заплаканные глаза. Сам удмурт смотрел с плохо скрываемой боязнью; он говорил по-мокшански, изредка вставляя русские и татарские слова, отвечал односложно, тихо, то и дело повторяя: "Не знам... Бельмим... Не чум..."
   Сейчас, миновав Юглина, он сделал еще с десяток шагов, остановился и прислушался, наверно, пытаясь определить, куда Юглин делся. Затем обернулся, увидев лейтенанта, испуганно вздрогнул и в замешательстве проговорил:
   - Исямбул, ипташ...
   - Привет, - невозмутимо ответил Юглин, хотя они с ним уже здоровались, и по логике следовало бы спросить: "Что вам от меня нужно?"
   Несомненно, он бежал за лейтенантом. Юглин смотрел выжидательно. Капли пота блестели на его небритом разгоряченном лице; выпуклая уродливая грудь дышала часто и возбужденно. Его грубые сапоги до верха голенищ были запачканы засохшим навозом.
   - Абый товарищ... - испуганно оглянувшись, начал он, тут же умолк и снова прислушался. - Гражданин милициониэр?..
  
   ***
   Он говорил взволнованно, сбивчивым полушепотом; мешая приволжские языки, очень многого Юглин не понимал, все время переспрашивал и минут за тридцать беседы с немалым трудом уяснил суть.
   Рассказывая, он то и дело оглядывался или, сделав знак, умолкал и напряженно прислушивался. Юглин дважды поинтересовался причиной его беспокойства, но оба раза он, вероятно не понимая, лишь недоуменно пожимал плечами.
   Расставшись с ним и держа путь к месту встречи, Юглин обдумывал его рассказ.
   То, что Юглин сумел понять, выглядело так.
   Вчера на рассвете он, Николай Петров, разыскивая корову, не вернувшуюся вечером к дому, увидел неподалеку от опушки Юхмачского леса четырех человек в советской военной форме. Они прошли гуськом поблизости, но он притаился в ельнике, и его не заметили. Двоих он узнал - это были отец и сын Бишичевы, жители соседней деревни Старая Тумба, двух других видел впервые.
   По словам Петрова, до войны Бишичев - старший работал в потребсоюзовской конторе счетоводом, перед войной проворовался, спекулировал лесом, и турнули его оттуда, года три сидел, потом работал простым конюхом. Сына, Бишичева-младшего, Петров знает плохо, и не уверен, что это он. Жили зажиточно, деньги у них водились большие. (О больших деньгах, как мне показалось, с оттенком зависти, Петров упомянул трижды).
   По словам Петрова, Бишичев-старший был вдов, жил с матерью и сестрой.
   Настораживало в этой истории одно обстоятельство. Что Бишичевы встали на путь бандитизма - не вызывало сомнения, но публика в шайках собиралась неоднородная, одетая и вооруженная весьма по-разному. Петров же уверял, что эти четверо были чуть ли не в одинаковом нашем советском обмундировании, причем шли с винтовками.
   Юглина занимало, чем был так обеспокоен Петров и почему у себя в избе он отмалчивался, а затем, очевидно, следил за ним, догнал и все рассказал.
   Многое относительно Бишичевых еще требовалось узнать, проверить и уточнить как в Матаках и Казани, так и здесь, на месте - безотлагательно. Но сейчас Юглин не мог терять даже минуты: его ждал лес.
  
  
   ГЛАВА 14. КАЗАНЬ
  
   Светильник прямо над Соловьёвым был неисправен, он часто мигал и издавал постоянный гудящий звук. Он постарался не обращать на него внимания, но это было трудно. Он себя плохо чувствовал с самого момента пробуждения сегодня утром - немного побаливала голова, и мигающий свет усиливал это ощущение. Боль была устойчивой и тупой; Соловей заметил, что физические усилия не обостряли эту боль, как это бывало при обычных ее головных болях.
   Он посмотрел на кадку с фикусовой пальмой, стоявшую на возвышении в центре комнаты, потом на свою работу. Его рисунок был плоским и лишенным жизни. Обычно ему нравилось рисовать с натуры. Но в это утро он был не в своей тарелке, и в работе это отражалось.
   Если бы только свет перестал мигать! Он сводил его с ума. Левой рукой он загородил глаза. Стало немного лучше. Взяв свежий карандаш, он принялся рисовать основание для кадушки. Вначале вертикальная линия свежим углем до нижнего края листа. Оторвав уголь от бумаги, он с удивлением обнаружил, что никакой линии не получилось. Он посмотрел на уголь: на нем был виден плоский участок, стертый о бумагу.
   Решив, что карандаш с дефектом, Соловей слегка повернул голову и черкнул в углу листа. В тот же момент он заметил, что только что проведенная вертикальная линия появилась на краю поля зрения. Он перебросил взгляд, и линия исчезла. Небольшой поворот головы приводил к ее появлению. Соловей проделал так несколько раз, чтобы убедиться, что это не галлюцинация.
   Глаза не воспринимали вертикальную линию, когда голова была повернута прямо к ней. При повороте головы в любую сторону линия появлялась. Колдовство!
   Соловью доводилось слышать о мигренях, и он решил, что это и есть мигрень. Положив карандаш и убрав свои вещи в ящик, Соловей сказал преподавателю изостудии, что ему нехорошо, и пошёл домой.
   Проходя по Белинского в сторону рынка, Соловей ощутил такое же головокружение, что и по пути на занятия. Казалось, весь мир внезапно поворачивается на какую-то долю градуса, отчего шаг его становился неуверенным. Это сопровождалось неприятным, хотя и смутно знакомым запахом и слабым звоном в ушах.
   Жил Соловей на Грабарском посёлке в квартале от рынка, снимая комнатушку в деревянном доме, окнами выходящем на улицу Челюскина, вместе с рабочим Робертом Азалиным. Поднявшись по лестнице, Соловей ощутил тяжесть в ногах и решил, что у него, видимо, грипп.
   Их комнатка оказалась пустой. Старуха-хозяйка спала в зале на диване, и Соловей не стал будить её. На работу ещё рано, им сегодня во вторую. Возможно, Роберт, пошёл отоваривать карточки, хотя чаще всего это делала дочь старухи, Марина, продавщица лабаза.
   С одной стороны, это хорошо - Соловью хотелось отдохнуть без помех, но, в то же время, сочувствие со стороны Роберта тоже было бы приятно. Он пошвырялся в бабулькином комоде и нашёл две таблетки аспирина, которые тут же разжевал, не запивая, затем, не раздеваясь, лёг в постель, укрывшись ватником. Почти сразу же полегчало. Это изменение было столь внезапным, что он просто лежал, боясь пошевелиться, чтобы странные симптомы не повторились.
   Когда раздался тихий стук в окошко, Алёша обрадовался - ему хотелось с кем-нибудь поговорить. Но это не был кто-то из знакомых. Коренастая почтальонша в синей замызганной форменке и синем берете с кокардой бросила почту в почтовый ящик на калитке и, проходя, стукнула в окошко.
   Соловей выглянул ей вслед, но улица была пуста. Алёша понял, что спит, и удивился тому, что смог уснуть днём, обычно он позволял себе путешествовать в снах только ночью, когда не боялся, что его бездыханное тело будет кем-либо обнаружено. Азалин, наверное, на работе, подумал Алёша и, отвернувшись от обрыва, прочёл на скале:
   "Богам бессмертным почести священные воздай и охраняй затем ты веру.
   Чти память прославленных героев, духов, полубогов.
   Будь хорошим сыном, справедливым братом, супругом нежным и отцом хорошим.
   Друга выбирай, кто друг по добродетели.
   Собирай плоды его советов мягких, и жизнь его пускай тебе полезна будет, и никогда не оставляй его из-за обид пустячных.
   По крайней мере, если можешь, ведь закон суровый самый связует силу и необходимость".
  
  
   ГЛАВА 15. В ЛЕСУ
  
   На глаза Нурмухамедову попался старый дуб - небольшое дупло таинственно чернело в стволе дерева примерно в метре над головой Хафиза. Несколько секунд он стоял, размышляя:
   "А что, Пушкина-то Дубровского все читали. С кем он там переписывался, с бедной Машей, а вдруг?.." Подпрыгнув, ухватился за край дупла, подтянулся и, опираясь кромками подошв о кору, всунул руку - труха, гнилая труха. В тот же миг нога соскользнула, и он сорвался вниз, едва не сломав руку и до крови ободрав запястье. Ему припомнилась Анна Каренина. "Интересно, ­ подумал Хафиз, ­ сама она под поезд бросилась, или оскользнулась, а может, толкнул кто? А что, запросто. Этот Каренин-то, вроде и не дворянин был, а так, хлюст, говорят".
   Внимание Хафиза ослабло. Если поутру этот глуховатый, ничем не примечательный лес представлялся ему особенным и значительным, если утром Хафиз был полон уверенности и надежд, волновался и ждал, то под вечер с каждым часом он все менее и менее верил, что удастся что-либо обнаружить.
   В самом деле, легко ли сыскать средь такого массива следы тех, кто убил Дулесова, и почему они должны были наследить - это вовсе не обязательно. И потом - сколь точно определено место боя: Хафиз знал, что действительное положение выстрела всегда будет несколько в стороне от слышимого и что в лесу погрешности могут иногда достигать нескольких сотен метров. Звук может распространяться вдоль ручьёв, вдоль оврагов, отражаться группой близкорастущих деревьев, особенно на краю полян.
   Более всего его угнетало ощущение своей неполноценности. Если до ранения, в полку на передовой, он был не хуже любого другого помкомвзвода, а порой и лучше, то здесь, в группе, он был из троих самый слабый по опыту, умению и, естественно, по результатам. И сколь он ни старался, но, в общем-то, оказывался в той или иной степени иждивенцем Юглина и Маланина, и мысль об этом постоянно удручала его.
   Когда солнце склонилось к горизонту, он пошел на восток, чтобы дотемна выйти к Юхмачам, и вскоре забрел на обширную болотину, покрытую мхом, ржавчиной и мелким ольшаником. Выдерживая направление, он продолжал двигаться напрямую, однако ноги вязли все глубже, ржавая гнилая вода заливалась в голенища.
   Хафиз устал. В голове его звучала дурацкая песенка, от которой он хотел, да не мог отвязаться:
   "Жила на Москве героиня романа
   старинных дворянских корней.
   Её называли Каренина Анна
   Аркадьевна ­ отчество ей".
   Как было дальше, Хафиз не помнил, да и не вспоминал, ­ он мучительно припоминал карту. Болото в этом месте вроде не значилось, или он просто не обратил внимания. Лес виднелся вокруг на одинаковом примерно расстоянии, надо было только решить, как лучше выбраться.
   Он осматривался, когда услышал в отдалении две короткие автоматные очереди и тотчас еще одиночные выстрелы, и, прежде всего, подумал об Юглине и Маланине. Не теряя и секунды, он бросился бежать вправо, в ту сторону, где стреляли, с трудом выдирая ноги и проклиная и это болото и свою невезучесть. На ходу он все время прислушивался, ожидая услышать условный сигнал манком: "Необходима помощь!" - однако над лесом снова царила тишина. Что там произошло?.. Ни у Юглина, ни у Маланина не было с собой автоматов - кто же стрелял первым?
   Кто и в кого?.. Неужто Юглина или Маланина подловили, как Дулесова?..
   Выбиваясь из сил, он достиг окраины болота, почва под ногами стала тверже, сапоги погружались только по щиколотку. За узкой полосой ветвистого ольшаника высились большие деревья. Торопливо продираясь кустарником, Хафиз выскочил на крохотную полянку, поросшую осокой, и влево у кустов увидел бьющий из земли родник, обложенный черными, словно обугленными, коряжинами, наполовину ушедшими в землю.
   Став на колени у бочажка, он припал к воде и жадно пил, одновременно поспешно умывая разгоряченное лицо. Студеная прозрачная вода отдавала болотом и жестоко щемила зубы.
   Он выпрямился на коряжине, прислушиваясь, и в следующее мгновение замер от неожиданности... На темной болотной земле, в шаге от себя он увидел то, что искал весь день и о чем можно было только мечтать: свежую "козью ножку", самокрутку, сделанную из старой, жёлтой, довоенной бумаги, и чуть подалее - отпечатки армейских сапог, переходящие ручей вброд и тающие в густой траве на противоположном берегу.
  
  
   ГЛАВА 16. КАЗАНЬ
  
   Я, прежде всего - искатель истины. Ради поиска я рисковал всем, что имею. Я много и далеко путешествовал, по всему известному в наши дни миру, в поисках мастеров, тайных школ, скрытых секретов.
   Даже когда я стал просветленным, я все же продолжал углубляться в скрытые тайны, я все же просил, чтобы мне открыли новые школы. Я познаю истину через все возможности, которые только доступны человеку. Он хочу знать истину во всех ее аспектах, во всех ее измерениях. Я всегда готов склониться перед мастером. Однажды вы становитесь просветленным, поиск прекращается, искатель исчезает. Больше незачем быть учеником.
   Будда стал просветленным... и он больше не ходил ни к какому мастеру. Иисус стал просветленным... и он больше не ходил ни к какому мастеру. Ни Лао-Цзы, ни Заратустра, ни Моисей... Ни Ленин, ни Сталин. Слава Сталину! Никто не знает обо мне. Никогда не было ничего подобного. Став просветленным в своих снах, я готов стать учеником любого человека, который открыл какой-то аспект истины.
   Мой поиск таков, что я готов учиться у каждого. Я был совершенный ученик. Он готов учиться у всего существующего, не только у жизни, но и у смерти. Я открыт, и я буду учиться до самого конца.
   Мой путь полон опасностей. Путешествие в снах рискованно; это было не так просто, как сегодня проехать на трамвае на работу. На работу, на работу, на работу в третью смену, а он не завёл будильник, ничего Азалин разбудит. График на стене. Во сне всё не так просто. Это действительный риск; чтобы перебраться из одной местности в другую, из местности, связанной с одним сном, в местность, связанную с другим сном. В реальности на это ушли бы годы. Чтобы пройти весь путь требовались годы. К тому времени, как я возвращусь, я могу обнаружить, что стал очень стар, но этого никогда не случалось. Но вокруг меня соберутся искатели; родится великая школа, как она родилась вокруг товарища Сталина. И, как бывает всегда, общество будет преследовать меня, мою школу и моих учеников. Всю свою жизнь я искал вечную философию, и я нашел ее! Я надёжно спрятал её внутри себя, во сне, я обладаю неслыханной гармонией. Я знаю, ещё не время, сейчас мне не позволят мне проработать детали; учить людей мне не позволят, да я и не хочу их учить, я их презираю, они только материал для моего учения. Придёт время, быллюди в своих снах будут приходить ко мне и учиться у меня. Это будут избранные. А до тех пор я должен только совершенствоваться.
   Они не смогут вычислить меня, я им не дам повода.
   Они преследовали меня везде. Они много раз покушались на мою жизнь. Моё сокровище громадно - ни у кого больше нет такого сокровища, каким владею я. Но человечество так глупо - и всегда было таким. Я совершил невозможное: я проложил мост между Реальным миром и миром Потусторонним, между Жизнью и Смертью. Я былизбранный. Я былпервый мост. Ему суждено узнать древний ум так же глубоко, как и нонешний.
   Возможно, в снах я стал греком. Я чувствую, что воспитан на греческой логике, на греческом научном подходе, но затем я отправился на Север. Тогда Север ещё не был таким холодным, и сильные воины жили там. И у них я учился путям интуиции. У них я учился принадлежать судьбе и не сетовать былэто значит, быть мистиком.
   Никто никогда не догадается, что я представляю собой мужской ум, агрессивный интеллект. И мне необходим женский ум, восприимчивый к интуиции. Мужское и Женское Запад не просто произвольны - деление очень значительное и очень глубокое.
   И вы не должны забывать Алексея Соловьёва: в том, что я открыл, есть вечное значение, есть скрытый смысл. Я изучал и понял, что мужское и женское никогда не встретятся, я знаю. Я даже пил их мозг, чтобы понять это. Встретившись, они превращаются лишь в самоё себя. Реально былвстреча невозможна. Или мужское, или женское уничтожается. Я всегда опережал их.
   Мужское - агрессивное, научное, готовое побеждать природу. Женское - не агрессивное, восприимчивое - готовое быть побежденным природой. Мужское жаждет знать. Женское терпеливо. Мужское использует любую возможность, чтобы проникнуть в тайны жизни и существования; оно старается открыть двери. А женское просто ждет с глубоким доверием: "Когда я буду достойна, истина откроется мне." Мужское - это концентрация ума: женское - это медитативный ум. Мужское - это мышление: женское - это не-мышление. Мужское - это ум: женское - это не-ум: представляется невозможным, чтобы женское и мужское когда-нибудь встретились.
   И женское и мужское представляет не только то, что земля делится на два полушария: это представляет также наш ум, наш мозг. Ваш глупый мозг делится на два полушария, точно так же, как земля. Ваш мозг имеет своё женское и своё мужское. Левое полушарие вашего мозга - это мужское; он связан с правой рукой. А правое полушарие вашего мозга - это женское; он связан с левой рукой. Мужское - это правый, реакционер. Женское - левый. И их процессы настолько различны... Левое полушарие вашего мозга рассчитывает, думает, оно логично. Вся наука создастся им. А правое полушарие вашего мозга - поэт, мистик, художник. Оно интуитивно, оно чувствует. Оно неопределенно, смутно, туманно. Ничего не ясно. Все находится в некотором хаосе, но в этом хаосе есть красота. В этом хаосе есть великая поэзия, в этом хаосе есть великая песня. Это очень заманчиво. Рефлексы, как у лягушки, я читал Сеченова, здесь, в Казани, нашёл среди старых книг на чердаке.
   Вычисляющий ум похож на пустыню. А невычисляющий ум - это сад. Там поют птицы и распускаются цветы... это совершенно другой мир.
   Я первый человек, который попытался совершить невозможное, и мне удалось это. Во мне женское и мужское стали одним целым. Во мне объединились инь и янь. Во мне мужчина и женщина стали одним. Я полон был ардханаришваром - полным единством полярных противоположностей. Шива и Шакти вместе. Ленин и Сталин. Интеллект высочайшего масштаба и глубочайшая интуиция. Я - это высочайшая вершина, залитая солнцем вершина, и вместе - глубокая, темная долина. Это очень редкое сочетание.
   Но весь труд моей жизни может быть уничтожен глупцами, посредственной массой.
   Я - это первый эксперимент природы по созданию синтеза. Никто не делал этого прежде, и никто не делал этого после. Для этого нужен ум, который является и тем и другим - научным и мистическим. Это редкое явление. Это случается только однажды.
   Великие мистики - Будда, Лао-Цзы, Заратустра. Великие ученые - Ньютон, Эдисон. Но найти человека, который чувствовал бы себя как дома в обоих мирах, - легко, как дома - очень трудно. Я бы смог стать таким человеком - не таким, как все. Меня нельзя отнести к какой-либо категории.
   Синтез, который я искал, был необходим, в особенности в древние дни, так же, как я необходим сегодня - потому что мир снова в той же точке. Мир движется, как колесо. Колесо велико: один круг состоит из двадцати пяти веков. За двадцать пять веков до меня покончила самоубийством Атлантида - из-за успехов своей собственной науки. Без мудрости рост науки опасен. Это меч в руках ребенка. Сейчас со времен древних прошло двадцать пять столетий. Снова мир в хаосе. Колесо снова пришло в ту же точку - оно всегда приходит в одну и ту же точку. Двадцать пять веков должно пройти, чтобы этот момент настал. Каждые двадцать пять веков мир приходит в состояние великого хаоса.
   Человек теряет корни, начинает чувствовать бессмысленность. Исчезают все ценности жизни. Наступает великая тьма. Направление потеряно. Все кажется простой случайностью. Кажется, что нет цели, нет смысла. Жизнь кажется только делом случая. Кажется, что существование не интересуется нами. Кажется, что нет жизни после смерти. Кажется, что все, что бы вы ни делали - тщетно, механистично, рутина. Все кажется бесцельным. Эти времена хаоса, беспорядка могут или обернуться великим бедствием, как это произошло в Атлантиде, или оказаться скачком в развитии человечества. Это зависит от того, как мы их используем. Именно во времена великого хаоса рождаются великие звезды.
   Я не одинок. В Греции родились Архимед и Гераклит. В Индии - Будда, Махавира и многие другие. В Китае - Лао-Цзы, Чжуан-Цзы, Конфуций, Мэн-Цзы, Ли-Цзы, и множество других. В Иране - Заратустра. В традиции браминов - много великих пророков Упанишад. В мире иудаизма - Моисей... Все эти люди, эти великие мастера, родились в определенный момент человеческой истории - двадцать пять столетий назад.
   Сейчас мы снова переживаем великий хаос, и человеческая участь зависит от того, что мы будем делать. Либо мы уничтожим себя, как цивилизация, уничтожившая себя в Атлантиде - весь мир станет одной большой мясорубкой; они будут придумывать всё новое и новое оружие, они будут убивать всё больше и больше, Гитлер был нашим другом ещё пять лет назад, но сейчас никто уже не помнит этого. Победивший найдёт себе новых врагов из прошлых друзей, только для того, чтобы была возможность совершенствовать оружие и свою силу. Может ли остаться один? Нет, я думаю, структура уцелевшего на грани гибели, мир или погибнет, или будет отброшен назад, к капитализму, феодализму, родоплеменным отношениям. Мы утонем в своих собственных знаниях; мы совершим самоубийство в своих собственных знаниях, коллективное самоубийство.
   А каждый человек будет жить и не подозревать ни о чём. Только цели в жизни не станет. Или нет, цель будет, только непосредственная, деньги, например, или ещё какая-нибудь маздака. Штаны с начёсом, галстук-бабочка. Отдельная квартира. Садик свой. Нет, этого не будет. Ничего личного при коммунизме не будет. Человечество может либо совершить самоубийство, либо возродиться. Обе двери открыты. Если такое время может создать людей, как Гераклит, Лао-Цзы, Заратустра, Я, Будда и Конфуций, то почему оно не может создать великое человечество?
   Это возможно. Но мы продолжаем упускать возможность.
   Обычная масса людей живет в такой бессознательности, что они не могут заглянуть даже на два шага вперед. Они слепы. И их большинство! Прожитые мной тридцать пять лет, будут иметь чрезвычайную важность для человечества, если оно когда-нибудь узнает обо мне. Если я смогу создать во сне сильный импульс для медитации, для внутреннего путешествия, для спокойствия, для тишины, для любви, для Космоса... Если в наступающем коммунизме мы сможем создать пространство, чтобы случилось прозрение со многими и многими людьми, человечество получит новое рождение, воскреснет. Родится новый человек.
   И если мы упустим это время, то мы останемся такими же еще на двадцать пять веков. Несколько человек достигнут просветления, но это будет всего лишь несколько человек. То там, то здесь, изредка, человек будет становиться бдительным, сознательным и божественным. Но большая часть человечества продолжает оставаться в темноте, и будет оставаться в темноте, даже при коммунизме. В абсолютной темноте, в полной нищете. Большая часть человечества продолжает жить в аду собственного невежества.
   Однако эти моменты, когда умножается хаос и человек теряет свои корни в прошлом, выходит из колеи прошлого - это великие моменты. Если мы можем чему-то научиться из прошедшей истории, если мы можем чему-то научиться у меня... Люди не смогли воспользоваться многими и их пониманием, они не смогут воспользоваться и моим великим открытием, они не смогут воспользоваться дверьми, которые я открыл.
   На заре человечества много людей совершили нечто громадное, нечто невозможное, но этим не воспользовались.
   Я пытаюсь сделать в точности то же самое снова; я чувствую глубокое духовное родство с ними. Я также несу и женское и мужское, интеллект и интуицию, голову и сердце, правое и левое. Я так же пытаюсь любым возможным способом создать великую гармонию, ибо только эта гармония может спасти. Только эта гармония может дать нам новое рождение.
   Но вполне возможно, что то, что сделали с ними, сделают и со мной. Они вычислят меня и убьют. Они начали войну, чтобы убить меня. Они убивают миллионы и тех, и других, чтобы убить меня, но меня нет там. Так просто меня не убить. Меня не могут вычислить их врачи. Я уничтожу свою карточку и никогда не пойду к врачам больше. Мир безумен, я здоров. Моя жизнь ценнее их миллионов жизней. Моя жизнь приходит только раз в двадцать пять столетий, когда колесо истории может двинуться новым путем, может поменять направление.
   Все вы должны рисковать, и вы должны рисковать всем, что имеете. И рисковать с большим наслаждением и энтузиазмом! Вы пребываете в темноте, и вы понапрасну тратите свои жизни, вы занимаетесь физкультурой и пьёте пиво, а это неправильный образ жизни.
   Пока не начато движение ко мне, жизнь остается пустой, бессильной. Вас нужно встряхнуть, выбить из мечтаний - мечтаний о деньгах, власти, политики и престиже - и дать вам новую мечту, окончательную мечту, которая поглотит все мечты. Окончательная мечта - это не коммунизм, когда можно будет жрать в два горла, чего вы все и всегда хотите, а узнать истину, узнать то, что есть, узнать то, откуда мы пришли, узнать этот источник и узнать цель, к которой мы идем.
   Затем вторая часть - очищение. Когда желание возникает, вы должны быть очищены - ведь для того, чтобы достичь окончательной истины, вы должны отбросить множество ненужного груза, множество багажа, который носили всегда. Вы таскали его, потому что считали его большой ценностью. Вы нуждаетесь в очистке от всех отравляющих веществ, которыми вы пропитались в пути. А мы должны пить яд, множество видов яда. Один - коммунист, другой - мусульманин, третий - христианин, все это яды, предубеждения. Они держат вас на привязи у вашего общества, обусловленности вашего общества. Очищение означает, что нужно отбросить все условности, все идеологии, все предубеждения, все концепции, все философии... все, чему вас обучили другие.
   Нужно стать чистой доской - загрунтованной доской - нужно стать абсолютно чистым холстом. Только тогда, когда вы полностью чисты, когда на вас ничего не написано, судьба может написать что-то. Только когда вы полностью тихи и все слова, которые дало вам общество, исчезли - древность может говорить с вами. Истина может нашептывать свои тайна вам на ухо только тогда, когда вы абсолютно пусты; пустота - это чистота.
   Кто это зовёт меня? Азалин? Пора? Третья смена! Как трудно проснуться и разлепить глаза! Иду, иду!
   Соловьёв встал, наскоро съел пару сваренных Азалиным картошек и оба они во всю прыть, чтоб не опоздать, припустились к заводу.
  
  
   ГЛАВА 17. У ЗАБРОШЕННОЙ СМОЛОКУРНИ
  
   Где-то около шести; времени до возвращения оставалось немного, и Маланин решил заглянуть к заброшенной смолокурне, находившейся южнее, в каких-нибудь двух километрах. Его тянуло туда с самого утра, наверно, потому, что стоящие отдельно в лесу или пустынном месте строения всегда привлекают.
   Трупный запах он почувствовал издалека. Когда же, ориентируясь преимущественно по солнцу, вышел к тому месту, где в прошлые годы курили смолу, смрад разложения стал совсем непереносимым.
   Хоронясь за кустами, Маланин несколько минут прислушивался и рассматривал поляну, протекающий по ней ручей и то, что осталось от смолокурни.
   Бревенчатые постройки вправо от него были разрушены и частично пожжены; там же торчал дымоход разваленной наполовину смолокуренной печи с остатками вмурованного в нее котла. Порушено все это не теперь, во время войны, а раньше - остатки строений и печь успели замшеть и порасти травой.
   Влево, ближе к Маланину, на высоком крепком фундаменте стояла каменная коробка одноэтажного дома без крыши и без стропил. Внимание его привлекли пустые оконные проемы, вернее, прилегающие к ним снизу и по бокам участки стены, густо усеянные щербинами. Что здесь недавно была перестрелка, он отметил еще раньше по следам на кустах и на стволе дерева, судя по срезанным пулями пожухлым веточкам и листьям, случилось это дня два - три назад.
   В зловонной тишине едва слышно журчал ручей, из леса доносилось негромкое пение птиц, но ни звуков, ни каких-нибудь признаков пребывания здесь или вблизи человека Маланин не обнаружил.
   Под прикрытием кустов он перешел левее, откуда до остова здания оставалось всего метров десять, и в углу, между стеной и крыльцом, увидел раздутый, обезображенный труп лошади. На морде трупа, точнее, на обклеванном до костей светлом черепе, неподвижно сидел большой иссиня-черный ворон с длинным изогнутым клювом. Веселенький натюрмортик, нечего сказать!
   Переложив пистолет из заднего кармана брюк в боковой, Маланин рывком достиг крыльца и взбежал по ступенькам. При его появлении стервятник недовольно взлетел, а когда он вскочил в здание, с громким карканьем метнулись в окна десятки ворон.
   На темном полу среди разного хлама, пустых консервных банок, кусков штукатурки и бесчисленной россыпи стреляных автоматных гильз лежал обезображенный человеческий труп в лохмотьях советского обмундирования в коричневых пятнах не успевшей застареть крови. Без сапог, без ремня, без головы, без брюк, в синих милицейских подштанниках. Сотни иссиня-зеленых, блестящих мух роились на незагорелой белизне вспоротого живота. Видно было, что над Дулесовым, а Маланин не сомневался, что я обнаружил труп Дулесова, издевались ещё долго после смерти.
   Расчёт был ясен - смрад от гниющей лошади помешал бы найти труп Дулесова по запаху.
   - Местные, - подумал Маланин - Из тех, кто не раз проходил мимо и знал о трупе лошади. Или те, кто эту лошадь забил, чтобы съесть печень, а малосъедобную тушу бросили на растерзание воронам. Надо быть осторожнее, успел подумать Маланин, как вдруг явственно уловил запах костра и жареного мяса. Маланин бросился на траву, под куст и затаился. Неужели почудилось? Неужели только игра больного воображения, измотанного сутками без сна, без горячей пищи, без того, чтобы ежесекундно ждать пулю из-за угла или из-за дерева. Маланин хотел уж, было, вскочить во весь рост, но тут краем глаза уловил на противоположном краю поляны чуть шевельнувшуюся ветку. Кто-то смотрел на него, и возможно, через прицел винтовки.
   Маланин перекатился через спину, на ходу выхватывая трофейный вальтер, выстрелил немного выше куста, и снова перекатился за ближайший мшистый бугорок. Сухие хвойные иголки впились в лицо, прямо перед глазами рыжий муравей тащил куда-то крылышко стрекозы. Было тихо. Маланин сплюнул - тотчас автоматные очереди прошили воздух над его головой. Выставив из-за прикрывавшего его бугра ствол пистолета, Маланин, не выглядывая, выстрелил дважды туда, где шевельнулась ветка.
   - Сколько их и кто они?! По звуку - стреляли из ППШ.
   С двумя пистолетами и запасными обоймами - дорого же он им дастся! Он ожидал услышать голоса, крики, ожидал нападения, а различил лишь шорох шагов, причем удаляющихся.
   Очевидно, их было мало, и они не решились. Он прополз влево, выглянул, перекатился вправо, огляделся и спустя мгновения был в кустах с противоположной стороны. Никто не стрелял, и вообще не было слышно ни шороха, ни звука. Не менее минуты он выжидал, потом с пистолетом наготове, огибая поляну, прокрался к тому месту в кустах, откуда в него стреляли. Здесь в траве он сразу нашел то, что его интересовало: четыре, а затем отдельно еще пять свеженьких гильз. Он продолжал искать и дальше в лесу обнаружил на траве и на листьях внизу капли крови. Они были овальной формы с ответвлениями в сторону движения раненного им человека - тот поспешно удалялся от поляны.
   Теперь он мог определенно сказать: стрелявших было двое, и вооружены они были винтовкой и автоматом ППШ. Одного он ранил, и они скрылись, не пытаясь больше его убить или захватить. Значит, подумал Маланин, знают или предполагают, что он не один, и помощь может быть близка.
   В конце поляны, в небольшом овражке протекал ручей. Возле самой воды Маланин увидел тлеющие угли затушенного второпях костра. Подойдя ближе, Маланин обнаружил и остатки пиршества - куски бледного жареного мяса в кругах лука, похожего на свиное, с ошмётками жёлтого человеческого жира.
   В первую минуту он решил, было преследовать и настичь беглецов, но, взглянув на часы, удержался. Солнце уже спустилось к горизонту, быстро темнело, а обнаружить в густом лесу с наступлением сумерек мелкую группу или одиночного дезертира чрезвычайно трудно, практически невозможно. А людоедством в Поволжье ещё до войны было трудно удивить.
   Он возвращался опушкой к Юхмачам, обдумывал происшедшее и мысленно ругал себя. Прослушать их приближение он не мог. Значит, они подошли туда раньше, услышав его шаги, затаились, и он их вовремя не обнаружил. "Размазня!.. Пижон!.. Любопытство фраера погубит!.."
  
  
   ГЛАВА 18. КАЗАНЬ
  
   Очищение - это слабительное. Человеку нужно бросить множество вещей. В действительности, истина не где-то вдалеке - вы просто накопили вокруг себя слишком много. Вы вырастили вокруг себя много слоев, много личностей вокруг себя, вы носите множество масок. Поэтому вы не можете видеть свое подлинное лицо. Все эти маски нужно отбросить. Вы должны стать подлинным, правдивым в том, какой вы есть, полностью обнаженным в том, какой вы есть.
   Очищение означает: Довольно прятаться! Довольно лгать! Довольно быть фальшивым! Когда вы перестали быть фальшивым, когда вы отбросили все яды, которые собрали в пути, когда с зеркала стерта пыль, тогда совершенство приходит само по себе. Совершенство - это объединяющая часть: unio mystica, так говорит наш преподаватель рисунка, Салихов.
   Сначала желание, сильное желание, всеобъемлющее желание... потому что только тогда, когда ваше желание всеобъемлюще, вы будете готовы пройти через боль очищения. Если желание едва теплится, вы не будете готовы пройти через боль очищения. Очищение - это болезненно! Это похоже на выдавливание гноя из вашего тела - это больно. Хотя сейчас многие страдают гнойниками на теле, ­ но это то недоедания. Говорят в деревнях вши. Нет. Он не поедет в деревню, крутить хвосты коровам. Это не для него. Молоко с кровью и гноем. Хотя в конечном итоге это благо - если гной удален, удален и яд, и рана вскоре заживет - но это больно. Выдавливать гной - болезненно. Но оставить его внутри - значит помочь ему увеличиться; я распространится по всему вашему телу.
   Быть готовым пройти через очищение можно только тогда, когда желание настолько всеобъемлюще, что вы готовы умереть ради него, если это необходимо. И это действительно вид смерти - так как личность, которую вы всегда считали самим собой, должна умереть. Вы должны отбросить все, с чем вы отождествлялись. И это - ваше эго. Вы должны отказаться от всего, на что вы претендовали и чем хвастали до сих пор; все, что было для вас драгоценно, должно быть отброшено, как абсолютная чепуха. Эго болезненно. Ощущение такое, как будто вы теряете свое королевство и становитесь нищим.
   Художники всегда были нищими. Всегда и всюду. На все времена.
   Пока желание не стало всеобъемлющим, вы не будете готовы к этому. А когда происходит очищение, когда вы отбрасываете все несущественное, существенное совершенствуется само. Вам не нужно становиться совершенным! Вам нужно только создать место, где совершенство может вырасти, случиться. Совершенство - это случай, событие.
   Мало ли художников в домах культуры. Культуры трудящихся масс. К чему это всё. Пьянство беспробудное. Раньше хоть богам возлияние делали. Первую каплю ­ богам. Богам на Олимпе. Первая сутра - приготовление: Богам бессмертным почести священные воздай; И охраняй затем ты веру...
   Говорят, что в мире есть три великие книги. Первая - "Органум" Аристотеля; "органум" означает принцип. Вторая - "Новум органум" Бэкона: новый принцип. И третья - "Терциум Органум" Успенского: третий принцип. И это действительно великие книги, несравненные.
   Возможно, я ­ единственный человек в этом дрянном городишке, Казани, который прочёл их. В университетской библиотеке они есть. Надо бы посмотреть по формуляру, кто ещё брал эти книги. Что, если я не одинок. Что, если, как пауки в банке, мы сожрём друг друга и откусим ­ отрежем друг другу головы. В городишке? Битва титанов? Абсурд. Всё же, надо посмотреть. Это фанатизм. Возможно, есть тайные школы. Но не здесь. Откуда? Если бы я был фанатиком, я не вступал бы во всевозможные эзотерические, оккультные школы. Если бы я был фанатиком, я не был бы таким открытым для обучения из любого возможного источника. На самом деле, фанатизм никогда не был присущ моему уму. Я мало действую. Нужно заставить себя действовать. Нужны деньги, нужны средства. Деньги у спекулянтов. И нужно изучить женщин. Девок, продажных девок. Девок-спекулянток. Какая разница, торгуешь ты ворованным хлебом, или продаёшь собственное тело. Тело честнее. Это ­ твоё. Это ты не воруешь. Это ­ принадлежит тебе по праву.
   Философский ум не может быть фанатичным, не может быть догматичным. Это необходимо как предварительное условие философии - вы должны быть открытым, вы должны спрашивать, вы должны сомневаться, вы должны исследовать, и вы должны быть доступны для истины, в какой бы форме она ни проявлялась. Вы не решаете заранее; вы не должны относиться к такому складу ума, который делает заключение, не зная. Вы не будете жертвой ошибки априоризма - когда вы принимаете нечто с самого начала без исследования, без знания, без испытания. Нет, для меня не должно быть авторитетов, ни Ленина, ни Сталина, ни Гитлера, ни лорда Бекона. Но это смерть, смерть, если они вычислят меня, что ж, мне нечего терять, относительно людей ­ я свободен.
   Фанатизм присущ еврейскому уму; я никогда не был частью индийского ума, или китайского ума, или греческого ума. Ум пришел от евреев. И он распространился в христианстве и мусульманстве, потому что оба они - ветви иудаизма.
   Идея: "Мы - избранный народ божий" - опасна. Она создаст фанатизм. Эти идеи - "Истина только наша, и больше ничья", "Есть только один Бог, и нет других богов" - опасны, потому что этот один Бог становится моим Богом. А что тогда произойдет с вашим Богом? Тогда вы неправы, тогда вы - грешник. Тогда вас следует переубедить, обратить. Вот и идёт война между вчерашними друзьями, между социалистами ­ интернационалистами, и между социалистами ­ националистами. У националистов всегда большая поддержка. В конечном итоге, все мы рождаемся с принадлежностью к какой-либо нации. Хорошо бы быть каким-либо "мяу-мяу", есть на Урале такая народность. Меньше вопросов. Нет проблем. Мяу-мяу и всё тут. Пошёл к вербене матери. Мяу-мяу. Мы сами по себе. Если вы легко согласитесь, все в порядке; иначе придется вас принуждать, заставлять, чтобы вы отказались от ложных богов.
   Я жил в книгах в таком количестве стран, с таким множеством различных взглядов на жизнь, с таким множеством философских представлений, с таким множеством религий - я не мог быть фанатиком. Я - не монотеист; я не верю в одного Бога. Я говорит: "Все люди в мире правы, и их представления правильны". И я знаю это, ибо я следовал многими и многими путями и ничего не нашёл в них. Я проживу столько, сколько прожил, и буду глубоким стариком. Но что я знаю _ ничего. Я следовал почти всеми существующими путями. И всегда я приходил к одной и той же вершине.
   Есть много путей, которые приводят к вершине. На горе много путей, но все они приводят к одной и той же вершине. Вы можете идти с юга или с севера, с женского или с Мужского... Вы можете следовать по каменистой тропе или следовать по совершенно другой дороге. Есть много альтернатив. Вершина ­ одна, и истина ­ одна.
   Я знал, что истина одна, но не говорил этого никому. Только Азалину однажды, но он не понял. Хороший человек, этот Азалин, хороший для быта, но может быть, этого достаточно. Истина - это нечто непроизносимое. Если вы называете ее, пожалуйста, не употребляйте единственное число; тогда уж лучше пользуйтесь множественным. В Ведах говорится: Истина одна, но мудрые люди описывали ее многими способами.
   Богам бессмертным почести священные воздай...
   Я жил со многими людьми, почитающими разных богов. Во сне я говорил своим ученикам: Если вы идете в храм, поклоняйтесь Богу этого храма, и поклоняйтесь так же, как поклоняются там люди. Уважайте людей, которые поклоняются и молятся. А когда вы идете в мечеть, поклоняйтесь так же, как поклоняются люди там. И когда вы идете в церковь или синагогу, поклоняйтесь тем же образом, каким поклоняются там люди. Это мой метод. Все молитвы хороши. Все молитвы достигают его, и все пути, в конечном счете, растворяются в нем. Нет нужды создавать какой-то антагонизм.
   Это мое послание вам, сидящим вокруг меня на древних валунах среди пустынных скал: если вы хотите побыть в тихом, изолированном месте, храме, иди в церкви, или в мечети - тогда идите в тот, что расположен поближе.
   Все храмы, все церкви и все мечети - ваши. Провозглашайте: "Всякое место, посвященное Богу - наше. И Иерусалим, и Кааба, и Кайлаш, и Гирнар - наши". Я даю вам все храмы мира, поскольку они ваши, и все писания мира, поскольку они - ваши.
   Во сне я говорил своим ученикам: Где бы вы ни были, смотрите на людей, уважайте их молитвы, уважайте их Бога, уважайте их представления. Возможно, это только один аспект, но это аспект самого Бога. - Возможно, это только одно лицо - у Бога много лиц - но это все ­ его проявления. Бог снисходит одним способом через Кришну, другим способом он снисходит через Христа, и еще третьим он снисходит через Моисея. Все пророки - его, все посланники - его.
   Богам бессмертным почести священные воздай...
   И во что бы вы ни верили, не просто верьте в это - освятите это, своей жизнью утверждайте его святость. Пусть это не останется только интеллектуальным верованием в голове: это должно стать существующим. Тогда это - священно, тогда вы сделаете это святым.
   Верования, если они существуют только в мыслях, бесполезны. Пока они не станут вашей плотью и кровью, пока вы не живете ими... если вы чувствуете, что нечто истинно, живите этим! Потому что только так можно доказать, что ваше чувство истинно. Других доказательств нет. Только ваша жизнь - доказательство вашей веры.
   Но это не означает, что вам следует принять какую-нибудь веру. Это не значит, что вам нужно надеть на себя какую-то веру и личину. Это не сделает ее священной: это будет лицемерием. А как лицемерие может быть святым? Живите этим: не от внешнего ко внутреннему, но как раз наоборот: от внутреннего ко внешнему. Первое испытание истины...
   Например: я говорю - медитируйте. И вот, вы можете сделать это просто верованием: что медитировать - это хорошо, что в медитации содержатся великие истины, что теперь вы можете поспорить с другими о красотах, о тайнах медитации.
   Вы никогда не медитировали сами, и вам не хватает времени из-за споров, из-за размышлений, из-за чтения о медитации... и вы совершенно за и, что медитацию нужно испробовать, а не спорил, о ней.
   Или же вы можете принять - насильственно - некоторую медитативную позу. Вы можете тихо сидеть, как Будда - хотя внутри нет ничего похожего на Будду, нет тишины, нет чистоты, нет невинности. Внутренний разговор продолжается, но на поверхности вы можете сидеть, как каменная статуя. Это лицемерие: вы просто притворяетесь. Это не путь к священному. Это не способ сделать что-либо святым.
   Вы должны действительно идти в медитацию, а не притворяться. И когда вы живете истиной, истина становится священной.
   Богам бессмертным почести священные воздай...
   Что бы вы ни знали, жертвуйте это Богу, продолжайте жертвовать это Богу - что бы вы ни знали. Что бы вы ни пережили - истину, красоту, любовь - продолжайте жертвовать это Богу, продолжайте отдавать с глубокой признательностью.
   И охраняй затем ты веру:
   Но не говорите об этом людям. Охраняйте это. Жертвуйте это Богу, но не говорите об этом, иначе вы окажетесь в опасности. Масса глупа. Они не могут понять. Это за пределами их понимания. Охраняйте! Держите это в секрете, глубоко в вашем сердце. Откройте свое сердце Богу. Откройте сердце своему мастеру, откройте свое сердце друзьям, следующим этим же путем, попутчикам, товарищам по поиску. Но не открывайте свое сердце миру - вы будете непоняты.
   И это непонимание создаст в вас беспокойство, оно будет отвлекать вас от поиска, оно внесет раскол в вашу энергию. Оно вызовет в вас сумятицу. Истину можно сообщить только тем людям, которые владеют каким-то пониманием.
   И охраняй затем ты веру:
   И какая бы вера ни возникла в вас, какое бы понимание ни родилось в вас, храните это в секрете. Это должно стать зерном в вашем сердце. Если вы просто бросите зерно на землю, оно не вырастет в дерево, так как оно на поверхности. Оно должно глубоко проникнуть в лоно земли, в темноту земли. Там оно исчезнет, растворится, и родится дерево.
   Какое бы понимание ни возникло в вас, пускай оно станет зерном в вашем сердце, пускай оно исчезнет в почве вашего сердца. Там оно вырастет в большое дерево. Да, однажды это произойдет: вы не сможете больше вмещать его, но что тогда остается делать? Будьте вместилищем, пока вы в состоянии вмещать. Держите его в секрете, пока вы можете его скрывать. Будьте бдительны, ибо истину очень трудно удержать, а потерять ее след - очень легко. Понимание рождается с большим трудом, а расточается очень легко....
   ...Чти память прославленных героев, духов, полубогов...
   Сначала: Богам бессмертным почести священные воздай;
   И охраняй затем ты веру: Вторая сутра: Помните всех, кто достиг раньше вас, благоговейте перед их памятью - это поможет вам в пути. Впереди много моментов, когда будут возникать подозрения, будут возникать сомнения; впереди длинные-длинные темные ночи духа, когда вы будете чувствовать полную потерянность, когда вы начнете думать о том, чтобы вернуться назад и стать просто обычным человеком, каким вы были раньше. В эти моменты почтите память мастеров, почтите память тех великих героев, которые уже достигли истины. На языке ОГяь герой означает того, кто стал просветленным, кто достиг истины. Единственный героический поступок в жизни - это стать реализованным. Все остальное очень заурядно.
   Вы можете стать очень знаменитым - это очень легко. Вы можете добиться политической власти - для этого не нужно большого ума. Вы можете заработать деньги - вам нужно только немного хитрости и расчетливости. Это - не великие деяния.
   Единственное великое действие, которое делает жизнь величественной, возвышенной - это познать истину, познать Бога; стать истиной, стать Богом. Но это - очень одинокое путешествие....
   Чти память прославленных героев......
   - Будды, Лао-Цзы, Кришны, Христа, Моисея, Мохаммеда, Махавиры. Помни! Вот почему я говорю о таком множестве мастеров: чтобы вы могли помнить, что вы не одиноки на пути. Многие достигли цели раньше вас. И вы достигнете. Если так много людей достигло, то почему бы не достичь вам? Многие предшествовали вам и достигли. Вы продвигаетесь не один; впереди вас - многие. Это длинная процессия искателей истины. Вы - часть великой цепи. Возможно, вы - маленькая капля, но вы - часть великой реки: реки мастеров, всех просветленных людей мира. Вот почему я говорю о таком множестве просветленных людей: чтобы прибавить вам смелости, чтобы придать вам уверенности; чтобы внушить вам чувство, что вы находитесь посреди великой цепи, что вы часть золотой цепи, и вы движетесь не один. Бояться нечего. Вы не можете потеряться!.. Чти память.
   Прославленных героев, духов, полубогов...
   Сталин ­ отец народов. Будь хорошим сыном... Что значит быть хорошим сыном? Означает ли это быть рабом, полностью покорным? Если вы - раб, вы не являетесь хорошим сыном. Если вы абсолютно послушны, вы - лицемер. Тогда что значит быть хорошим сыном? Если вы спросите у людей, они ответят: "Хороший сын - это тот, кто делает все, что бы ни сказал отец". Это не так просто - поскольку вы можете на поверхности выполнять это, а внутри - сопротивляться этому. Это то, что приходится делать детям! Они беспомощны. Что бы родители ни сказали, они обязаны исполнять это вольно, невольно, неохотно, - им приходится делать это. Это вызывает внутреннее разделение. Они становятся двумя. Они становятся лживыми, фальшивыми.
   Таким образом, один путь - то, что обычно думают: просто слушайся отца, и ты будешь хорошим сыном. Это не то. Идти против него? Делать прямо противоположное тому, что отец говорит? Если он предлагает настойчиво носить короткие волосы и униформу, носить длинные и нарушать форму одежды? Слишком большой упор на послушании вызовет реакцию. Тогда кто же - хороший сын?
   Хороший сын - это тот, кто имеет бдительность, понимание, уважение; кто слушает отца, потому что отец много знает - он пожил, он испытал жизнь, у него больше опыта.
   Хороший сын - это тот, кто готов слушать, понимать, учиться. И тогда, если вы чувствуете, что согласны с отцом, делайте это. Если вы чувствуете, что вы не согласны с отцом, тогда скажите об этом. Это не вопрос противодействия. Просто дайте понять, что вы не согласны. Вы можете сделать это, но через силу. Это может сделать вас фальшивым. Если отец хочет, вы можете это сделать, но это сделает вас фальшивым, это сделает вас раздвоенным, шизофреничным. Это будет разделять вас.
   Между отцом и сыном необходимо тесное общение, поскольку отец представляет прошлое, а сын представляет будущее. Нужен мост. И он не может иметь только одну сторону, так что не только сын должен быть хорошим сыном: в конце должен быть также хороший отец.
   Хороший сын - это тот, кто бдителен, кто готов подчиниться отцу, когда чувствует, что тот прав, и кто готов сказать отцу: "Я не желаю делать это - это будет ложью, это будет фальшиво". И сын готов поверить отцу, если не может решить самостоятельно, поскольку возможны вещи, о которых он не может решить - правильно это или неправильно. Тогда он идёт за отцом: он знает лучше.
   А отец проще представляет прошлое. Отец - просто представитель всех отцов, всех тех, кто старше. Отец символизирует всех тех, кто жил больше вас, более опытен - учителей, старших. Необходимо большое уважение - уважение к их жизни, уважение к их опыту.
   Не нужно становиться рабом, и не нужно им противодействовать. Нужно понимание - ни послушание, ни противодействие. И когда послушание происходит из понимания, это прекрасно. И когда временами мятеж происходит из понимания, это прекрасно.
   Но только я должен исходить из понимания, а не из чувства протеста.
   Есть люди, которые не желают делать определенные вещи потому, что их отец попросил сделать это. Как они могут это сделать? Только потому, что отец сказал это, они не могут этого сделать - они сделают наоборот. Их эго в конфликте. И есть люди, которые знают, что это неправильно, но они будут делать это, потому что отец просил сделать так. И те, и другие неправы.
   Хороший сын - это тот, кто слушает отца, всех отцов, старается понять с глубоким уважением, открытостью, не делая выводов. И после этого, какое бы решение ни возникло в его существе - следовать или не следовать - он выполняет его. Он и ни перечит, и ни слушается: он просто действует, исходя из понимания.
   ­ О чём ты всё время думаешь, Соловей? ­ крикнул Азалин, стараясь перекричать грохот фрезерных станков. Вроде и ящики с тобой таскаем наравне, а всё ты как будто спишь. Ставь ящик, шабаш. Обед.
   И оглянувшись по сторонам, добавил:
   ­ Пайку возьми на меня, я чуть погодя подойду.
   Сунув Соловью свой талон на обед, Азалин быстро выбежал из цеха.
   Соловей поплёлся в столовую.
   Будь справедливым братом... Ко всем своим ровесникам будьте справедливы, не будьте несправедливы. Никого не эксплуатируйте, потому что если вы эксплуатируете, вы создаете вокруг себя напряжение. Окружайте себя дружбой, потому что рост дается легче в дружеской атмосфере. Вот он дал мне свой талон. С одной стороны, доверие, с другой ­ эксплуатация. А я? Могу ли я попросить его сделать что-либо для меня?
   Вот, например, я женюсь когда-нибудь, буду ли я доверять своей жене. И почему люди женятся. Не из слабости ли?
   Мантра... супругом нежным... Со своей женой, со своим мужем будем нежными, будем мягкими, поскольку обратная сторона любви - это ненависть, и если вы не понимаете, что значит быть нежным, мягким, любящим, то есть все предпосылки для того, что ваша любовь обратится в ужасную ненависть.
   А ведь все ненавидят товарища Сталина. И завидуют. А клянутся в любви.
   Люди любят тех же, кого они ненавидят. И эта ненависть уничтожает всю любовь, отравляет все возможности любви. А любовь - это великое явление. Человек, который не любил, никогда не узнает, что такое молитва, никогда не сможет молиться. Один только опыт любви готовит вас для молитвы. Будь супругом нежным... любите женщину или мужчину очень нежно, изящно, это совершенно исчезло из мира. Человеческие отношения стали абсолютно неизящными. Они полностью за и язык нежности - их любовная жизнь настолько полна ненависти, гнева и злобы.
   О, вы, сидящие вокруг меня на валунах, ушедших в землю. Почему валуны уходят в землю. И почему они оказались над землёй? Словно медленной волной выбрасывает их на поверхность земли, а затем они опять тонут. Столетия. Исчезла любовь: не может родиться молитва. Любовь - это цветок, молитва - это аромат. Если нет цветка, не может быть никакого аромата....
   ...и отцом хорошим. И в свою очередь круг завершается - будь отцом хорошим. Что значит быть хорошим отцом? Ничего не навязывайте своему ребенку. Дайте ему любовь, дайте ему понимание, но пусть всегда будет ясно, что выбор принадлежит ребенку. Если он хочет следовать, он может следовать, но он следует своему выбору. Если он не хочет следовать, он свободен не следовать - снова он следует своему выбору. Пусть ребенку все будет ясно. Вы любите его, поэтому поделитесь с ним своим опытом, но не навязывайте его, не приказывайте. Дайте ему понять самому. Пусть понимание будет единственным законом, и позвольте ему следовать своему пониманию.
   Отец всех народов. Иосиф Виссарионович! Теперь вы можете понять: отец должен быть только помощником. Отец не должен подгонять ребенка под определенный шаблон, который ему нравится; он не должен использовать ребенка для своих личных амбиций. Он должен любить ребенка, растить его сильным, делать его более бдительным для того, чтобы он мог найти свой путь в жизни. Пусть он будет все более и более независим.
   Хороший отец не станет калечить ребенка, не заставит ребенка зависеть от себя. И если отец хороший, то естественно, что сын будет хорошим, поскольку его не будут принуждать ни к какому рабству, и ему не придется также протестовать.
   И если вы были хорошим сыном, однажды вы в свою очередь станете отцом, и вы будете хорошим отцом.
   Это атмосфера семьи, место, в котором мы живем. Оно должно быть наполнено близостью, любовью, изяществом. Только тогда будет расти медитация, и происходить духовный рост.
   - Ну, Соловей, ­ сказал Азалин Соловьёву, - что я видел!
   И больше ничего не сказал. Только через неделю, после дум тяжёлых, ночью, когда оба они лежали в их сырой каморке, пахнущей мышами, плесенью и гниющим деревом, проговорился:
   ­ У этого Вайнштейна, ну из Воронежа, знаешь? ­ Папаша ­ спекулянт. Золотом спекулирует. Камешки, браслеты выменивает и отдаёт на хранение Вайнштейну. Я как давеча увидел, думал он ему жирёху носит, ­ нет. Он как тряпочку открыл, мне в глаз через улицу блеснуло, я-то в кустах сидел. Только на третий день понял. Думал, солнышко, нет, шалишь, брюлики, ей-ей.
   И склонившись над Соловьем, зашептал тому в ухо:
   ­ Вот бы пошарить, а? Пока он на работе?
  
  
   ГЛАВА 19. В СЕЛЬСОВЕТЕ
  
   - Так что вы развелись-то, - спросил Маланин, растапливая печь.
   Юглин лежал на лавке, запрокинув руки за голову, и думал о чём-то своём.
   - Ты что, - возмутился Хафиз, - отдохнуть не даёшь товарищу лейтенанту?
   - Нет, нет! Ничего, встрепенулся Юглин, - даже лучше, поговорим.
   ***
   Рассказ Юглина.
   - После института послали меня учителем - я ведь перед войной учителем немецкого работал, недолго правда, послали меня, значит, в райцентр, Муслюмово, в общем, жильё дали, старый дом на окраине, дров, корову, двух поросят, я ведь ещё историю, географию читал, ещё кое-что, ну, думаю, без бабы - никак, а тут ещё с прошлого года прислали после финтехникума в райпотребсоюз хорошую дивчину, Катю. Ну, думаю, если хозяйством обзаводиться, надо жениться. А так-то я корову не брал, поросят. Да и опасался, это ещё перед финской - и задерживаться там я не собирался, но корову-то хотелось, молочка по утрам, яичек, - ну, думаю, женюсь, коли понравится, разведу скотину.
   - Что, - недоверчиво спросил Усманов, - запросто так корову, да поросят, и курей?
   - Нет, конечно, - ответил Юглин, - на подъёмные, так-то проешь, а на подъёмные за полцены получалось.
   В общем, пошёл я познакомился, баба одинокая, комнату снимает, в Казани мать одна, да куча, то ли шесть, то ли семь сестёр - братьев, все меньшие, вот она и им деньги-то посылат. Ну, думаю, попробую.
   - А на двоих-то, две коровы? - спросил Усманов.
   - А там один хрен, что на двоих, что на одного, на семью, в общем.
   - А могли то вы бы взяли, да она, потом поженились?
   - Ну, это вряд ли, отобрали бы, больше одной коровы с телком - ни-ни, бык и тот - колхозный, глядь, осеменитель, здоровый, на фиг, загон из брёвен, там ещё и специалиста-то не было, чтоб ему это, ну, штуку его вставлять - они сами-то, только в природе, оказывается, могут, а так - и коровы-то дохлые: им чтоб спину не ломал, навес из брёвен делают.
   - Вы бы и пошли, товарищ лейтенант, чем географию-то рассказывать, - засмеялся Маланин. - Вставлять, да держать. Небось, за вредность, да опасность-то.
   - Это ты себе держи, - одёрнул его Юглин. - Такую работу ни ты, ни я сделать не можем. К тому ж я городской, прёшь какую-то мерею. Я этого быка за версту боялся. Высоченный шкаф, с меня ростом, когда лежит. Кольцо в носу толще, чем - вот запястье, наверное.
   - Ну-ну-ну, - сказал Маланин, переменяя тему, - и что, женились вы?
   - Как же, туда - сюда, на передвижку сходили, по роще, помню, дров напилил, дурак, машины две, наверное, потом, выходи, говорю, за меня замуж, а она: а у тя, говорит, женилка-то выросла ли? Чё то обиделся я - ну, думаю, пошла ты, так и не ходил больше. Да ей и было - то почти 24, что ли, лет, а мне-то 21. Ну правильно, ей солидного мужика, ну, короче, у сторожихи школьной - дочка, на меня глазами - зырк, зырк. Я думаю, женюсь, корову, так, мол, и так, а не понравится, уеду в город, или куда ещё, ей всё останется. Ей девятнадцать было. Мощная. Та, Катюха-то, красивая, ну, городская, а эта, ну вроде колобка, но работящая.
   Юглин встал, подошёл к печи и, взяв ложку, помешал варево в котелке.
   - Хорошо бы луку раздобыть! Ну, глядь, больше в сельсоветах стоять не будем.
   - Есть, есть лук, - закричал Усманов. - Я как давеча через поле ехали, сорвал с десяток. Для здоровья - первое дело, да и закусить когда, - продолжил я после паузы.
   Все рассмеялись.
   - В телеге должно быть, - Усманов бросился во двор.
   Юглин продолжил свой рассказ уже после того, как, наевшись, они расположились по лавкам, рассовав оружие под головы. Все лежали, один Усманов сидел у печи, собираясь ночевать на конюшне.
   - Ну, короче, думал я про корову, и как поженились, дня через три тащу я здоровенную верёвку, купил, глядь, денег не пожалел, в торге после занятий, значит.
   - Ну, а она, значит, хозяйничала. У меня изба-то обжитая была, всё есть, всего натащил. Ну, тащу, значит, из деревни корзину продуктов и большой моток веревки. Она вышла мне навстречу. Руки вытирает об фартук, синий такой, у мамаши в школе взяла. Волосы взъерошены, нос обгорел, лупится, брови рыжие - марийка была, всё тело в веснушках. А я парень молодой, ну, думаю, щас сразу и в койку, аж опламенел весь. А она мне: "Чаю принес?" Она, оказывается, не пимши чаю, не может, весь день ждала, когда же, наконец, сможет выпить чаю. - Елки зеленые! - говорю, - задница-передница, не принес. Ну, мать твою, говорю, опять, значит, тащись в деревню. А жрать охота, не ел, идти далеко, школа на одном конце, живу на другом, ладно, там дворами прохожу, через мостки, ну ладно, думаю, пойду. А она мне, ты, мол, сам-то, и без чаю, вот тебе и надрать, небось, говорит, папирос себе взять не забыл!
   А я ей про корову-то, что взять хочу, не говорил ещё, раз она хозяйством-то занимается, думаю, сейчас скажу, так что, пуще прежнего начнёть орать, так, говорю, веревка вот, - белье там вешать или еще что. А она, есть у нас верёвка для белья! И пошла. Не помешает, говорю, верёвка, купил, вот и всё. А она как узнала, что купил, деньги потратил, ну кричать. Верёвок, мол, в деревне мало, городской какой, чаю нет, я - новую верёвку.
   А в руке у меня корзина, а в корзине яйца. Я, значить, думаю, корзину оставлю, да и схожу до центра, куплю чаю, самому даже захотелось, в горле пересохло, отдал её корзину, повернулся, даже воды не попил. А она кричит вслед, куда пошёл с верёвкой!
   А я думаю, ну её, корову, отдам верёвку в сельмаг, а возьму чаю. А она, кстати, звать её Люся, зовёт меня, иди, говорит, посмотри на яйца! Все, говорит, яйца - треснутые. Ты, говорит, дурак, положил на них свою верёвку.
   Достала меня она этой верёвкой.
   Потом дня два проходит, я начал мебель делать. Дом-то у нас большой был, из раскулаченных, а мебель-то растащили, так она мясо рубила, мясо ещё принёс ей, достал через школу, топор засунула на верхнюю полку на кухне. Весь выходной искал. А она орёт, что это я сам топор потерял. Ну, думаю, как бы вернуть её мамаше. Свадьба-то, вроде, была, а в паспорте печати пока не было, у меня-то паспорт был, не давал я его никому, чтоб не отобрали, а у неё и паспорта-то ещё не было, ни справки. Выгнать, так придёт опять, да и в школе покоя не будет, там мать её обосновалась, и завхоз и сторож, живёт там, можно сказать, скажут, попользовался и выставил. Ну, думаю, ещё раз, и поеду в наробраз, пусть перераспределяют, а печать пока ставить не буду. И точно.
   Приходишь домой, а она вспоминает, я, мол, до замужества на всём готовом, конечно, на всем готовом, там при школе и питалась, и материю выпишут, и книг тебе, и передвижку, и экскурсии в город, а тут сиди, мол. Ну, я недели две подождал и в наробраз. Вхожу в кабинет насчёт перераспределения, а там анкету мне и по партийному набору как холостого на командные курсы, и оказался я аж в Выре, счетоводом.
   - Так не видите вы свою жену? - спросил сонным голосом Нурмухамедов.
   - Так на Украине у меня другая жена была, - ответил Юглин. - Но это уже другая история, а сейчас спать. Завтра вставать засветло.
  
  
   ГЛАВА 20. КАЗАНЬ. СОЛОВЬЁВ
   Друга выбирай, кто друг по добродетели; Собирай плоды его советов мягких, и жизнь его пускай тебе полезна будет, и никогда не оставляй его из-за обид пустячных...
   Дружба тоже исчезла из мира. То, что вы называете дружбой, не имеет ничего общего с древним представлением о дружбе. Ваша дружба - простая случайность. Вы работаете в одном учреждении, поэтому вы становитесь друзьями. Или вы учитесь в одном классе, поэтому вы становитесь друзьями. Это не настоящая дружба.
   Я говорю: Выбирай друга! Вы не можете выбрать отца, вы не можете выбрать мать, вы не можете выбрать семью - но вы можете выбрать себе друга. Вы можете выбрать женщину, вы можете выбрать мужчину - это также продолжение дружбы. Друга выбирай, кто друг по добродетели... тот, кому присуще некое изящество, кто обладает неким цветением, которого окружает некое достоинство, кто имеет энергетическое поле добродетели. Под добродетелью не имеется в виду праведность, нет; не "праведнее, чем я", нет. Под добродетельным подразумевается тот, в чьем обществе вы внезапно начинаете испытывать необыкновенное счастье; в его обществе, в его вибрациях нечто в вас начинает танцевать; его присутствие помогает вам парить высоко-высоко.
   Выбирайте друга, и в конечном итоге вы сможете выбрать мастера - поскольку мастер - это ваш последний друг. Если вы не умеете выбирать друзей, вы не сможете также выбрать мастера. Выбирайте хороших друзей, и однажды вы сможете выбрать последнего друга.
   Собирай плоды его советов мягких, и жизнь его пускай тебе полезна будет...
   И когда вы выбираете друга, слушайте его советы. Он не будет настаивать на них - они будут мягким нашептыванием. Он не будет громко кричать. Он не станет спорить, он не станет приказывать - он будет только предлагать, он только намекнет, он только укажет. И это доводы последнего друга, мастера.
   Будда говорил: Будды только указывают путь. Они не станут делать это слишком шумно, потому что не хотят ничего делать насильственно. Они не хотят тянуть вас за собой; у них нет желания доминировать над вами. Они просто выражают то, что они узнали и поняли - теперь вам решать, идти или не идти.
   И пусть его жизнь учит вас, пусть его жизнь принесет вам пользу - не только его слова; наблюдайте, как живет ваш друг. Смотрите на его настоящую жизнь и следите за ней. Это единственный способ научиться в жизни. Люди - это писания: вы должны научиться читать на этом языке. Люди - это великая тайна, в каждом человеке заключен огромный секрет; если вы знаете, как его расслышать, это принесет вам громадную пользу.
   И никогда не покидай его из-за обид пустяшных; По крайней мере, если можешь; ведь закон суровый самый связует Силу и Необходимость.
   Я говорю вам: есть два закона: один - закон необходимости, другой - закон силы. Закон необходимости применяется к людям, которые несознательны. Люди, которые живут механически, живут исходя из необходимости. Другой закон, более высокий, чем необходимость - это закон силы. Чем более сознательным вы становитесь, тем больше вы уходите из-под власти необходимости, вы превосходите необходимость, вы начинаете жить, исходя из силы, изобилия силы. Тогда ваша жизнь не подчиняется необходимости.
   Например: человек говорит по необходимости, потому что он не может преодолеть соблазн поговорить. Святые также говорят, но не по необходимости: это исходит из силы, от изобилия силы. Они тихи; нет на них соблазна, их не преследует навязчивое желание говорить. Они могут навсегда остаться безмолвными. Но все же они говорят. Если они говорят, то говорят от своей силы.
   Вы любите по необходимости. Святые тоже любят - они любят от... в них так много энергии, что они должны поделиться. Появилось так много силы, что ее нужно передать. Вы живете по необходимости, они живут от силы.
   Святые - это величайшая роскошь существования. Эти два закона коренятся в одном изначальном законе.
   Это две части одного закона, два аспекта одного закона. В Китае это закон называют дао, в Индии этот закон называют дхамма, в Греции он назывался логос, иудеи назвали его тора. Это один и тот же закон. То же говорили Христос и Магомет. Все существование основывается на одном законе, но этот закон имеет два аспекта. Один аспект - для тех, кто не сознателен: они живут, как рабы, как рабочие лошади. А другой аспект - это свобода, сила, необычайная радость; этот аспект вступает в силу только тогда, когда вы - пробужденный, просветленный. И привести эти два закона в гармоничное равновесие в своей жизни - это основное послание Огяь.
   Когда эти два закона находятся в гармонии, вы гармоничны. Когда эти два закона находятся в гармонии, ваше тело подчиняется закону необходимости, а ваш дух следует закону силы. Тогда ваш ум следует закону необходимости, а сердце - закону силы. Тогда в вас встречаются небо и земля, тело и душа, видимое и невидимое. Именно это и есть состояние просветления.
  
   ГЛАВА 21. В ЛЕСУ У РОДНИКА
  
   Усманов разбудил их затемно: наскоро позавтракав, они до солнца уже были в лесу.
   Все вокруг еще спало предрассветным сном. Они шли узенькой дорогой, оставляя темные полосы следов на серебристо-белой от росы траве. Маланин недовольно оглядывался. Впрочем, день обещал быть жарким: сойдет роса, и полосы-следы исчезнут. А пока воздух прохладен и полон пахучей свежести, шагать бы вот так налегке и шагать...
   Хафизу мучительно хотелось заговорить. Ведь вскоре придется разойтись и провести весь день в одиночестве. Но говорить можно лишь о деле (а что ему сказать?), да и то шепотом. "Лес шума не любит", - не раз замечал Юглин.
   Спустя полчаса Хафиз вывел их к роднику. По ту сторону коряг на темной болотной земле, под кустом, как и вчера, отчетливо виднелись отпечатки сапог. Балансируя на длинной изогнутой коряжине, Маланин и Юглин присели на корточки и рассматривали следы. Вытянув из кармана нитку с разноцветными узелками, Маланин промерил длину отпечатка, длину и ширину подметки и каблука. Затем, послюнив палец, приложил его к следу: земля почти не липла.
   Еще около минуты он разглядывал отпечатки и трогал их, осторожно касаясь краев сильными пальцами.
   - Офицерский яловый сапог. Массового пошива, - выпрямляясь, наконец, промолвил он. - Размер соответствует нашему сорок второму. Малоношеные, можно сказать, новые. Индивидуальные дефекты износа еще не выражены. След сравнительно свежий, давностью не более суток. Отпечаток случайный: тот, кто пил, оступился или же соскользнул с коряги и наследил. Это человек высокого роста: сто семьдесят пять - сто восемьдесят сантиметров.
   - В лесу кто-то есть, - не выдержав, прошептал Хафиз.
   - Тонкое жизненное наблюдение! - фыркнул Маланин и, помедля, продолжал: - Возможно, он был не один. Трава следов не хранит, а здесь они наверняка ступали по корягам. И если бы один не наследил, то ничего бы и не осталось.
   - Родник не слышен и с дороги не виден, - обращаясь к Юглину, прошептал Хафиз; ему очень хотелось, чтобы обнаруженные им следы оказались результативными и пригодились при розыске. - Следовательно, зайти сюда могли только люди, знающие лес или бывавшие здесь.
   - А также тот, у кого есть карта, - мгновенно добавил Маланин. - Родник наверняка обозначен.
   К огорчению Хафиза, он оказался прав.
   Несколько минут они втроем лазили в мокрой густой траве, осматривали кусты и деревья вокруг родника.
   - Мартышкин труд! - сплюнул Маланин, с неприязнью разглядывая следы. - Вот вам еще фактик! Который тоже ничего не дает и не объясняет.
   Жизнь - чертовски капризная штука. Изредка она улыбается, но чаще поворачивается задом и показывает свой характер. Как ни странно, в этот день она улыбнулась.
   Около часа они осматривали лес в окрестностях родника. В одном месте, на дороге, Хафиз разглядел неясные следы сапог. В траве на глинистой влажной земле удалось различить шесть оттисков подошв. Они оказались идентичными с обнаруженными у родника и той же давности.
   И здесь и там были следы одного и того же человека. Очевидно, напившись, я прошел в сторону Тумбы или к смолокурне; так мы предположили, посмотрев по карте. Не исключено, что это был один из тех, кто вчера обстрелял там Маланина. Но здесь-то он, по-видимому, был один. Судя по дорожке следов, он шел деловым шагом, со скоростью пять-шесть километров в час.
   Юглин решил проследовать в направлении его движения до опушки или даже до Тумбы.
   Впереди, за кустарником, они увидели ветхие крыши двух каких-то строеньиц, длинный тонкий журавль и Юглин понял, что перед ним Старая Тумба, и что вышли они к опушке леса раньше, чем следовало.
   Жажда томила их, они направились к деревне, решив напиться, а затем вернуться в лес.
   Хафиз пробирался кустарником, когда неожиданно там, у строений, хрипло надрываясь, залаяла собака, и сквозь ветви почти одновременно Хафиз разглядел старую избу, топящуюся баню, а чуть правее и дальше, метрах в двухстах от себя, увидел двух военных, подходивших к деревне с противоположной стороны. Он их наблюдал несколько мгновений, успел заметить вещмешок за плечами у одного, и тут же угол избы скрыл их.
   Хафиз оглянулся на ребят: Юглин махнул ему, показав на картофельное поле за домом, покрытое высокой зелёной ботвой. Хафиз заторопился, забирая несколько вправо, чтобы, не обнаруживая себя, оказаться с другой стороны избы, где уже слышались голоса, кто-то дважды прикрикнул на собаку, но она, не умолкая, лаяла и заглушала слова.
   Ориентируясь по замшелой крыше и высокому журавлю, он продвинулся еще и остановился. Подойти ближе не решился - могла учуять собака - и стал выглядывать место для наблюдения.
   Он выбрал корявый дуб с толстым стволом и густой развесистой кроной.
   Высокие кусты вплотную подступали к дереву, окружая его внизу, как цыплята наседку.
   Подобравшись к дубу, Хафиз без шума вскарабкался на дерево и прильнул к одному из просветов в листве. Военные, скинув гимнастерки и одинаковые выцветшие синие майки, обливались водой у колодца, перед избой. Он поискал глазами вещмешок, но не нашел, наверно, его занесли в избу. Тут же Хафиз увидел хозяина - щупловатого невзрачного мужчину, босого, в темно-серых штанах и рубахе без ремня. С крынкой в руке он появился из погреба и, проходя по двору в избу, прикрикнул на собаку, что, впрочем, не оказало на нее никакого действия.
   Старший из военных был среднего роста, лет, наверно, пятидесяти, плотно сложенный мужчина с вытянутым носом на приметном, совершенно круглом лице и несколько коротковатыми ногами. Младший - юноша, немного выше ростом, худощавый, на вид лет двадцати, со светлыми, зачесанными назад волосами. Они с заметным удовольствием плескали водой в лицо, терли шею, плечи, о чем-то негромко разговаривая, - ни одного слова Хафиз не разобрал. Собака - рослая кудластая псина, посаженная на цепь у конуры, возле амбарчика, - время от времени лаяла, но уже без прежней злобы, а так, по обязанности.
   Еще раз появился хозяин, прошел в сарай и вскоре вернулся, неся миску с яйцами. Военные вслед за ним ушли в избу, и Хафиз принялся рассматривать деревню.
   Приземистая захудалая изба с полусгнившей драночной крышей, низковатой дверью и тремя небольшими окошками на фасадной стороне. Рядом находились: погреб с просевшей погребицей, бревенчатый амбарчик, сарай с покосившимися воротами, а за ним - десяток низкорослых вишен. И постройки, и ограда изрядно потемнели от старости, крыши сквозили дырами; все выглядело запустело и неприглядно.
   Справа метрах в трехстах за деревьями виднелась еще деревня, сама непосредственно Тумба: оттуда вроде и появились бандиты.
   Сколько их? Неужели это отец с сыном Бишичевы?
   Хафиз сверху увидел, как Юглин и Маланин с двух сторон бегут к избе. Раздались выстрелы, прямо к нему по картофельной ботве бежали двое Собака заливалась хриплым яростным лаем. Хафиз буквально свалился с дерева и бросился им наперерез. Выбежал хозяин и отомкнул цепь. Собака бросилась в сторону Хафиза, Хафиз несколько раз выстрелил в сторону бандитов, а затем в прямо в оскаленную пасть прыгнувшей на него псины. Тот взвизгнул и упал прямо на Нурмухамедова, сбив того с ног. Когда Хафиз поднялся, он увидел метрах в пяти перед собой Бишичева старшего, с колена стреляющего из винтовки по бегущему на них Маланину. Бишичев выстрелил. Маланин упал. Не опуская винтовки, Бишичев повернулся в сторону Хафиза, и их взгляды встретились. Хафиз выстрелил. Бишичев-старший выронил винтовку, неловко упал на спину и засучил ногами. Хафиз бросился к Маланину. Тот сидел в картофельной ботве, и по плечу его растекалось красное пятно. Хафиз огляделся. Юглин верхом сидел на мужике-хозяине и вязал тому руки. Бишичева-младшего нигде не было видно.
  
   ГЛАВА 22. КАЗАНЬ
  
   Никто не знает, как я причалил к берегу беззвездной ночью, никто не видел челн бамбуковый, тонущий в топях тех священных мест, но через трое суток все узнали, что я явился с Юга, и родиной моей была одна из многих деревушек, которые разбросаны по скалам гор вверх по течению, там, где язык льда не испорчен влажным тёплом и где не буйствует мозговая проказа долин. Мне известно, что всякий пришелец губами прикоснувшийся к грязи долин уже никогда не вернётся в свой дом, а будет блуждать по земле, ища своё предназначение. Я долго шёл к себе и выбрался на берег, шагая по камням, камни, несущиеся из-под ледника, больно били меня по ногам, но вода холодна, и это скрадывало боль. Ноги были все в крови, когда я выбрался на берег. Отсюда нужно подниматься вверх по обрыву, чтобы подняться на небольшую площадку, висящую в воздухе над рекой и обрывом; большие камни со сточенными рукой древнего неведомого мастера вершинами лежали по кругу, образуя капище древних языческих богов с жертвенником посередине. Как сюда втаскивали тела жертв - возможно, они сами шли сюда своими ногами, избитыми в кровь водами реки. Возможно, этот круг был раньше храмом, но его выжгли давние пожары, его сгубила гнилостная сырость вслед за исчезнувшим народом, которому не помогли ни их боги, ни жертвоприношения; старый бог этого народа забыт и уже не почитается людьми.
   Кто мне сказал об этом месте, и как я оказался там? Неужели во сне? Да, я помню это первое ощущение принадлежности к избранным, к потомкам, сохранившим не знания - нет, смутные воспоминания древней мощи. иногда в своих снах я оказывался там, и постепенно пространство расширялось, и то, что я считал не связанными снами, связывал третий сон. Теперь я могу передвигаться в своих снах в любом направлении по своей прихоти. Но служу храму. Я знаю, я не последний из оставшихся в живых, существующих на земле потомков древнего народа. Странно, почему я не могу путешествовать во времени, а всегда только в пространстве, если это - обычный сон. Пока я не найду и не принесу новую жертву, я должен лежать у пьедестала. Я должен лежать у пьедестала до тех пор, пока я не пошлёт меня в путь и не приведёт к новой жертве, которую я выберет для себя. Меня поднимет утреннее солнце. Его свет всегда падает здесь почти отвесно, а тень обрыва всегда делит место для жертвоприношения пополам - на свет и тьму. Видимо, существовали неизвестные мне признаки, указывающие на то, какие именно силы приняли жертву; светило ли в этот момент солнце - в прочем, здесь я светит почти всегда, облачных дней бывает крайне мало; потечёт ли жертвенная кровь в сторону света или в сторону тьмы, или брызги оросят торжествующий оскал жреца. Теперь здесь лежу я: раны без следа зарубцевались, мои глаза цвета воды, бьющейся внизу, когда я открываю их, в них отражается небо, но этого некому увидеть, так как я здесь один. Я смыкаю веки и усыпляю себя усилием воли. Я знал, что этот храм был местом, куда меня вело необоримое желание; и которое погубит меня - я сам принесу себя в жертву, но это лучше, чем гнить в долине, где алчные деревья душат тебя и по капле высасывают отравленную кровь. Но в полночь я просыпаюсь от криков безутешной птицы. Следы босых ног, разбросанные финики, кувшин с водой. Месячные - я их чувствую по запаху. Это запах крови. Боюсь, я задушу её, эту в белом халате, и они догадаются, но нет, я должен быть паинькой - они не властны над моими снами до тех пор, пока не догадываются, кто я есть на самом деле, в теле, кто я есть, есть с нами, хорошо бы её съесть.
   Съесть. А почему бы не съесть Вайнштейна? Может быть, он послан мне для испытания моей силы, и нашёптывание друга ­ послание небес. Кто такой этот Вайнштейн ­ труха, хуже и ниже трухи, это опарыш, отнимающий последнее у нищих и голодных. Да таких и само государство не жалует. И товарищ Сталин на моём месте ни минуты бы не сомневался, только просчитал всё до мелочи и до секунды. Да, нищие и голодные собирают, неужели для Вайнштейна и его отца, возможно, для меня, чтобы я дорожил своим учением. Так бери же, бери у червя и опарыша, иначе, ­ что стоят твои слова, не подтверждённые поступком!
   ­ Ночью не пошаришь, ­ сказал Соловей. ­ Ночью патрули примут за грабителей, и ­ к стенке. Через окно к нему не влезть, третий этаж и там ещё остановка трамвайная, а к двери вдоль соседей надо идти, да и в квартиру попасть ­ коммуналка. Надо ключи брать.
  
  
   ГЛАВА 23. ПРОДОЛЖЕНИЕ РАССКАЗА ЮГЛИНА
  
   В те времена, по молодости лет, а был я парнем горячим, я, вроде бы, и не очень обращал внимание на окружающих меня людей. На баб-то, вроде бы, надо обращать внимание, но, как говорится, молодому - с глаз долой, что из сердца вон. В общем, работал я перед войной счетоводом на мельнице, у одного куркуля...
   - Так какие такие были перед войной куркули, товарищ лейтенант? - спросил Нурмухамедов. - Куркулей-то, глядишь, всех повывели, да ещё - мельница!
   - Так не здесь, - сказал Юглин, - в Выре, на Западной Украине. Где Петлюра воевал. Ты больше слушай, да меньше вопросов задавай - больше знать будешь.
   - Короче, попал я на мельню, счетоводом. И считал я себя в большой беде. Мужику, ведь, без баб нельзя, а тут, получается, и с бабами нельзя. И что, думаю, мне учителем-то не сиделось. Сбежал, называется. Из огня, да в полымя. И вот, по малодушию, захотелось мне опять бежать. Тогда мне казалось - единственный выход: бежать от них без оглядки, хотя все мое воспитание непреложно учило: бежит только трус. Какой вздор! Им бы лучше научить меня другой науке - отличать храбрость от удальства, ее-то мне пришлось постигать самому. И я понял, в конце концов, что, если человеку не изменяет природный здравый смысл, инстинкт, то от некоторых опасностей он удирает так, что не только пятки сверкают, но и эти самые пятки по заднему месту бьют. Если ты офицер, то, конечно, долг твой офицерский тебя остановит. Вот не зря погоны выдали, бегать теперь никак нельзя.
   Хотя, по молодости лет, всегда сначала теряешь голову.
   - Это вы о сегодняшнем задержании? - спросил Хафиз. - Труп, конечно, на моей совести. Но я думал, Малину он убил.
   - Маланина с первой пули не возьмёшь, ответил Юглин. - Бишичев, тот тёртый калач, вот и зацепил, а так, нужно обезручивать и обезноживать, а ты - прямо промеж глаз. Глазами, небось, встретились, а?
   - Было, - покраснел Хафиз.
   - Молодец, хоть правду говоришь. Не переживай, действовал ты правильно. А вообще запомни, если бандит милиционера убил, да ещё на твоих глазах, да при свидетелях - такого зверя нам не надобно, а выводы делай сам. Кстати, на Бишичеве были сапоги Дулесова, новые, яловые. Но ты этого знать, конечно, не мог. Сам-то не женат, невеста есть?
   - Да как сказать...
   - Понятно...
   Юглин промолчал, открыв печь, достал рукой тлеющий уголёк, прикурил, замахал рукой, закашлявшись.
   - Ну, короче, надо было мне уехать подальше от города, туда, где все просто и, конечно же, недорого; пусть никто не знает, где я; - кому надо, я, разумеется, буду писать, как положено офицеру, если будет о чем. А на связи у меня был - ты не поверишь - учитель женской гимназии. Это я потом узнал. Когда наши пришли. Звали его Рита. Я думал, баба. И писал, как бабе, в смысле, про любовь. Так было надо. А эта самая Рита писала мне: Рита обожает получать письма, но терпеть не может отвечать на них; и знает, куда не надо поехать, и никому ничего не расскажет. Рита обладала тогда - да обладает и сейчас - удивительным даром: самые невероятные люди, места и события, до той поры незнакомые, могут стать единственными вещами в твоей жизни, на которые ты можешь рассчитывать. Хотя по молодости, я этого не вполне понимал. В общем, пишу Рите, дорогая, хочу поработать счетоводом.
   - Я знаю, куда тебе поехать, - пишет Рита. - В глубине лесов, в болотистом краю, живет семья немецких фермеров; дом у них ведется по старинке, мельница, маслобойка, жить так постоянно было бы ужасно, а вот погостить у них до поры до времени - ну очень приятно. Глава семейства - брюхатый бюргер, жена его - лошадь в сапогах; дочери, сыновья, зятья; толстые младенцы; щенки; коровы, телята, овцы, ягнята, козы, индюшки и цесарки, в прудах - карпы, утки, гуси. Я был там пару лет, перед самой войной. Не перед этой, конечно, тогда мы с немцами маленько того, дружбу изображали. Весна приходит рано.
   - Так же все-таки есть рай? - спросил Нурмухамедов.
   - Не рай, - эксплуатация трудового народа, - ответил Юглин. - И мы их за это - к ногтю.
   - Была у меня, как первого помощника эксплуататора, большая комната под самой крышей с крутыми скатами - до самого пола - по обеим сторонам, когда идет дождь, крыша чуть-чуть протекает, и поэтому вся дранка на ней расписана упоительными черно-серо-зелеными разводами, а в углу комнаты - груда бульварных романов, "Герцогиня", Уйда, Э. Д. Э. Н. Саутворт, стихи Эллы Уилер Уилкокс - как-то летом у них жила одна дама, большая любительница почитать, она-то и оставила им свою библиотеку. Ах, глядь, как было хорошо! Все вокруг такие здоровые и веселые, и погода стояла превосходная... А ты живи, как евнух без бабы. Такое нам невозможно, да и Рита не запрещает, но и не поощряет. Потом, хоть и шло к войне, да кто знает, будешь ли жив, и надолго ли это всё, мирная сытая жизнь?
   Так вот оказался я на ферме Мюллеров. Что я там делал, другой разговор, несколько месяцев всё думал, что и жизнь кончилась, ан вот как круто повернулось, мировая война. А тогда долго думал, притащиться в такую даль и ради чего? Но и назад нельзя, потому что все же и долг офицерский, да и что греха таить, культура. По вечерам тебе и рояль, и виолы. Библиотека, однако ж. Я, было, поначалу на хозяйскую дочку глаз положил. Я как приехал, а там на тебе рекомендации, всё чин-чинарём, она первой подошла, подвела меня к крыльцу: - Это мой брат Ганс, - молодой хренок шёл куда-то, приостановился, руку мне пожал и пошел дальше. - Это мой брат Фриц, - и Фриц тряхнул мою руку в своей, тотчас выпустил и тоже ушел. Чудно! - Моя сестра Аннетье, - и молодуха с ребенком через плечо тоже за ручку и реверанс, книксен. А потом пошло, жму всем подряд, не как у нас. Так я с полчаса стоял и жал руки, молодые, старые, широкие, узкие, мужские, женские, и что характерно, у всех, кто мне встретился, был косой-не-косой, а с прикосью глаз, дурной, и волосы цвета жёлтого сахара - словно все они были братьями и сестрами, хотя мимо меня, поздоровавшись, прошли уже муж Аннетье и муж другой дочери. И полдеревни. Полдеревни альбиносов. Живут, конечно, просторно. Двери о двух половин. А командует всем старуха, мамаша Мюллер. Высокая, сильная, треугольная шаль из черной собачей шерсти. А у самой мамаши-то глаза были черные, яркие, как у нас раньше Кармен на туалетном мыле рисовали, только старая, конечно. Кожа задубела, точно кора, и шагает в резиновых башмаках сапоги не сапоги, калоши - не калоши, ну, точно мужик. Подошла, руку пожала, зубы скалит, говорила по-хохлятски, по-польски, ну, по-немецки, конечно. Зубы чёрные, но крепкие.
   Пришла в комнату, нравится ли, я заверяю - конечно же, а сам думаю, скоро ли погоним вас, к хвостам собачьим за мировую революцию?
   Народ там, конечно, другой малость. Поупитанней. Голоса тёплые, густые. Бабьего визгу нет. У меня так вообще тихо было, только ходики тикали. Я вот о корове мечтал, а там - мать честная, целое стадо. Я сверху любил смотреть на дойку. Сначала шла мамаша Мюллер, на коромысле два бидона молочных...
   ­ На дойки мамаши Мюллер? с деланным интересом переспросил Малина.
   ­ На дойку, а не на дойки!
   ­ На дочку? - опять переспросил Маланин.
   ­ И на дочку тоже, - усмехнулся Юглин и закашлялся.
   ­ В общем, идёт эта Кармен, мамаша Мюллер, за ней самая младшая, Хэтси. Отодвигают толстенные брусья, а коровы уже видят, пригнутся к земле, и ну гурьбой с поля, а телята видят, коровы бегут, и к ним, с другой стороны, рот откроют, улыбаются, языки висят, ну чисто псы. Хвостами крутят. Каждый к своей мамаше, не перепутают, потом телят побоку, и ну доить. Потом баталия: голодных телят тащить от маток, от материнского, значит, вымени. Старуха шлёпат. Хэтси тянет телят за веревки, и ноги ее разъезжаются в грязи, коровы мычат и рогами машут, телята орут чисто дети.
   У Хэтси косы длинные, золотистые как змеи, мотаются по плечам, смеётся. А старуха, та ругается.
   Ужинали, значит, в гостиной, завсегда все вместе. Комната квадратная, а стол длинный. Скатерть в красную клетку. Там вообще любят эти красные клетки. Тарелки деревянные. Каждому - кувшин парного молока. Вот там я увидел служанку. Люди-то там отдельно ели, и женщины, а она принесла кувшины с молоком. Голову держит низко, лица почти не видно, и тело изуродовано. Врожденная у неё болезнь, хотя она так-то, сама по себе крепкая и выносливая. Руки её непрерывно дрожат, и головой трясёт. Но к этому привыкаешь и не замечаешь даже.
   А у этой мамаши Мюллер Луизы Генриховны был, а может и сейчас есть, если жива осталась, муж. Звали его все папаша Мюллер. Садились чин по чину: папаша Мюллер сидит во главе стола, мамаша Мюллер рядом, но сбоку, но не сидела, а стояла. С одной стороны садились мужчины помоложе, холостые, а за другой - женатики, а жёны их стояли рядом и, значит, подкладывали. Мне это дико поначалу казалось, а потом привык. Перед едой руки мыли и лицо. Вроде это у них древний обычай. И рукава если закатаны - раскатай.
   Дом у них был большой, и зятья, сыновья - все тут жили. Пристраивались. Папаша, тот не допускал и мысли, что б кому-то из его детей покинуть дом. Женись, выходи замуж - пожалуйста; но работай тут, пристраивайся. И было, куда. Места просторные. А работа всегда найдется.
   День начинается очень рано, завтрак при лампе. Утром пьют кофе, а ходят все в шляпах. Курят трубки, главным образом от комаров.
   - У нас тоже много комаров, - сказал Маланин. - А вот трубок не курят. А слыхал я, вредны они, трубки-то. Вот у вас кашель, не от них ли?
   ­ У тебя рука болит? - Спросил Юглин, приподнимаясь на постели и в самом деле закашлявшись.
   ­ Да есть немного, - ответил Маланин. - Но в госпиталь я не пойду.
   ­ Вот и у меня оттого же кашель, отчего у тебя рука болит, - сказал Юглин, пропуская последнее замечание Маланина мимо ушей. - Осколок.
   ­ На речку выходишь только до темноты, - продолжил свой рассказ Юглин. - Болота; совы, козодои кричат. А кусты в начале лета все покрыты светлячками. И вокруг тебя небо, под ногами небо, всё мерцает, голову теряешь. Вот однажды вышел я так, вдруг смотрю, кто-то плачет, я, дурак, ну утешать, а потом оказалось, служанка эта.
   - Старуха-то горбатая? - воскликнул Хафиз.
   - Не старуха, и не горбатая. Семнадцать лет ей было. Не горбатая, врождённая у неё болезнь. А я думаю, в детстве клещ её какой-нибудь энцефалитный укусил.
   - На Дальнем Востоке энцефалит бывает, - сказал Хафиз.
   - Ай, исэбенэ чыкмаслык энцефалит, - раздалось от печки, где Усманов кашеварил похлёбку. - Мин уги кыз давыл аударган агачлар ходыл, клещ чиксез куп, энцефалит кусал, больница Казань лежал.
   ­ Звали её Одетта, Одка по-нашему, продолжал Юглин. - Я говорю, ты что плачешь, а она мне: "Весна пришла". Потом пошли в дом. Она вынесла мне тарелку чечевицы с сосисками. Все было горячее, вкусное; как, говорю, тебя зовут - точно - я и не знал ещё, она говорит, Одетта. Ну, я потом её то Одка, то оговоришься, так просто водкой назовёшь. У немцев лица длинные, а эта худая, скуластая, глаза серо-голубые.
   По субботам мылись. В чулане за кухней были сложены дрова и всякая дрянь, ночные горшки, грязные банки и там же стояла большая ванна. Рядом была большая железная водогрейная печь, вёдер на сорок, вода в неё должна была течь с мельницы, но зимой таскали ведрами со двора. Ванна жёлтая, я так и не привык после девок мыться. Да и дров много уходит. Баня лучше. Сначала дочки мылись, одевались­ и айда в "Турнферайн" - потанцевать и выпить темно-коричневого пива с женихами. По воскресеньям же мылись Мюллеры, и тоже наряжались, и айда пиво пить в "Турнферайн", но эти брали с собой корзинами с провиантом. Иногда всем семейством уезжали, мы с Одкой одни оставались.
   У нас там был свой кутёж: свежеиспеченный хлеб, овощи, куски жареного мяса, торты, струдели и пирожки, а в конце она подавала мне сладкий кофе со сливками и кекс с изюмом.
   Иногда и меня, правда, тащили в этот самый "Турнферайн" вроде нашей танцплощадки, только с крышей. Собирались там почти что одни немцы-фермеры. Духовой оркестр, пиво, все нарядно одеты, веселятся, ­ пьяных нет. Плясали тоже по-своему, по-немецки, как у них в сёлах танцуют. У девок юбки крахмальные, шуршат. А старики по углам сидят.
   Потом эту Хэтси замуж ещё выдавали. Это уж было в августе, недели за две до нашего наступления. Нет, вру, сначала немцы пошли, чуть-чуть до нас не дошли. В общем, весь этот "Турнферайн" в воскресенье пришёл в дом. Немцы народ практичный, натащили подарков, всё вещи полезные, добротные, на долгое время. Простыни - льняные, всякие коврики, тазики, безделушек нет. Потом к пастору, кольцами поменяться, поцеловаться, и тут невеста убегает. Все незамужние девки ловят её, которая схватит, той и замуж идти следующей. Потом невесту ведут обратно, а все встречные целуют её, пока до жениха не доведут. Потом за стол: сначала мужчины, потом женщины. Потом танцы до полуночи, и всё, завтра на работу. Подолгу не гуляют.
  
  
   ГЛАВА 24. КАЗАНЬ.
   Любовь - это тайна, величайшая тайна из всех, которые существуют. Ее можно пережить, но нельзя узнать; ее можно испробовать, испытать, но невозможно понять. Она за пределами понимания, она превосходит всякое понимание. Поэтому ум не в состоянии сделать какие-нибудь заметки о ней. Она не откладывается в памяти: память есть не что иное, как заметки, сделанные умом; память - это следы, отпечатки, оставленные в уме. У любви нет тела, она бестелесна. Она не оставляет следов. В индийской мифологии Бога любви зовут Ананг - "ананг" означает "вне тела". У всех богов есть тело, за исключением бога любви - у него нет тела. Он приходит... он уходит... вы не можете увидеть его, вы не можете услышать, как он приближается. Любовь невидима, но она, тем не менее, ощутима, тем не менее, она жизненна.
   У любви нет лика. Она абсолютно бесформенна. Вам никогда не удастся увидеть любовь; она неосязаема. И чем она выше, тем более невидимой она становится; на высочайшем пике она превращается в чистое ничто. И помните, что любовь - это лестница от низшего к высшему, от земли к небу.
   У земной любви есть определенное лицо; это не есть лицо любви, однако земная форма сообщает ей лицо - вы можете узнать ее. Низшая форма имеет некую осязаемость, которая делает ее земной. Но по мере того, как вы поднимаетесь выше в своей любви - а конечная цель есть молитва - всякая осязаемость исчезает. И когда вы впервые ощущаете любовь как молитву, как чистое небо, не отягощенное никакими формами, тогда обязательно возникает другое переживание: ее чувствует внутри вас нечто незнакомое вам. Ее чувствует сверхсознание.
   Секс - это бессознательная, земная, низшая форма любви. Любовь сознательна, она выше секса, точно на полпути: остановка между землей и небом. Она более поэтична, но ее поэзия еще поддается определению, она вмещается в слова. Высшая форма любви - это молитва; она уже не поддается выражению, она не вмещается более ни в какие определения. Нет таких слов, которые могли бы передать ее достаточно адекватно - она не поддастся выражению. И когда вы испытываете высшее, вы можете выразить это только через слезы - или смех, или танец - не непосредственно. И когда ощущается высшее, оно провоцирует высшее внутри вас: оно ощущается сверхсознанием.
   Это три уровня ума: подсознание, сознание, сверхсознание. Подсознание материально, сверхсознание нематериально, а сознание точно в середине. Если вы движетесь назад, то под именем любви приходит секс; в девяноста девяти процентах случаев это не любовь - только один процент любовь. То, что мы называем любовью, состоит на пятьдесят процентов из любви, а на пятьдесят процентов из чего-нибудь еще. А то, что мы называем молитвой, на девяносто девять процентов состоит из любви, и только один процент что-то другое.
   И, в конце концов, любовь даже превосходит молитву - такая это чистая тишина.
   Тогда больше нет слез, нет больше танца, нет больше пения... все исчезло. Вы просто есть. По мере того, как растет ваша любовь, к вам может прийти понимание многих частей вашего существа, которые оставались неизвестными вам. Любовь откроет вам новые сферы внутри вас, и вы будете чувствовать себя очень странно.
   Саньяса - это смерть и воскресение. Смерть всего того, кем вы были, и воскресение всего того, что есть вы, но кем вы еще не были. Смерть для прошлого, и открытость для настоящего. Смерть всего того, что вы называли своей личностью - имя, форма... и шаг в мир безымянного, бесформенного.
   И это уже случилось!
   ­ Пригласим его в баню, ­ сказал Соловей. ­ Пойдём через болота к Савинкам. А там и концы в воду.
   ­ Чур, чур меня, - закричал Азалин. ­ На мокрое? Стащим ключи, пока моется.
   ­ Да где моется-то? Сами ж на Восстания ездим! А там место тихое. Как ты иначе ключи возьмёшь? А за него много не дадут. Ну, думай!
   Саньяса означает смерть, но воскресение возможно только тогда, когда приходит смерть. Если вы цепляетесь за себя, воскресение невозможно. Саньяса - это крест. Но для посторонних она покажется только крестом, только смертью. Они не смогут увидеть воскресение, ибо воскресение случится в глубочайших тайниках вашего существа. Оно останется невидимым для случайных зрителей, наблюдателей. Его смогут увидеть только те, кто участвует.
   Если Вайнштейну суждено увидеть саньясу, значит, так тому и быть!
   Вот притча Фридриха Нищие:
   На рынок пришел сумасшедший. День был в самом разгаре, магазины открыты, люди сновали туда-сюда, рынок все более и более оживал, пульсируя множеством людей - лавочников, покупателей и прочих. А этот сумасшедший пришел с горящей лампой! Горящей при солнечном свете. И он начал смотреть туда и сюда, а люди стали смеяться и спрашивать: "Что ты ищешь? И какая необходимость в горящей лампе средь бела дня?"
   Человек сказал: "Я ищу Бога - где Бог?"
   Они стали смеяться, они принялись шутить и сказали: "Что же, Бог - это ребенок, который может потеряться? Бог что, прячется?" И много других вопросов... так, шутя. Собралась большая толпа.
   А человек вдруг сказал: "Вы знаете, что мы убили Бога? - Вы и я. Но эта новость, кажется, еще не дошла до вас. Для этого нужно время. Вы и я - мы убили Бога. Но мы убили его так бессознательно, что потребуется время, чтобы эта новость дошла до вас. Я понимаю, почему вы смеетесь - потому, что вы еще не осознаете, что вы сделали".
   Подсознание и сознание разделены большим расстоянием. Когда вы становитесь саньясином, ваша саньяса подлинна только в том случае, если она исходит из глубокого подсознания - но тогда вы не будете осознавать, что происходит. Я увижу, что происходит что-то, я увижу огромную перемену в вашем существе. Я увижу исчезновение старого и появление нового... но вы не будете осознавать этого.
   Собственно говоря, Вайнштейн уже мёртв. Он умер тогда, когда решился участвовать в отборе драгоценностей у умирающих с голода. Нам нужно только сделать этот факт очевидным для стороннего наблюдателя.
   Ваше счастье, если вы можете услышать хотя бы какой-то шепот из подсознания. Для этого нужно время, годы. Но это уже случилось, Вайнштейн.
   Преступника приговорили к смерти через отсечение головы. Исполнить приговор должен был лучший палач. В назначенный день, когда все было готово и бедный преступник предстал перед толпой народа, пришел палач и стал хвалиться: сколько я успел отрубить голов, каких знаменитых людей я казнил и с каким поразительным мастерством я проделывал свою работу: по-настоящему быстро. И чтобы доказать это, он с такой скоростью взмахнул мечом над его головой, что меч было невозможно рассмотреть.
   Для приговоренного это было уже слишком, и он вскричал: "Хватит! Я не могу больше выдерживать это напряжение! Почему ты не делаешь свою работу сразу?"
   Тогда, опершись на свой меч, палач сказал: "А ну-ка кивни..."
   И я хочу сказать тебе это же, Вайнштейн: А ну-ка кивни... и голова отвалится. Ты уже убит. Но это очень быстрый меч: ты не в состоянии увидеть меч, ты не можешь увидеть, что твоя голова отрублена. Так что не стоит волноваться - просто, если ты уж очень боишься, не кивай.
   Вайнштейн кивнул. Он думал, он бессмертен.
  
  
   ГЛАВА 25. ПО СЛЕДУ
   Ночью разразилась гроза. Юглин проснулся оттого, что ливень хлестал в окна сквозь щели закрытых ставень, сквозь растрескавшиеся и рассохшиеся окна. "Плохо, следы смоет, подумал я. Ничего, найдём. Надо тряхнуть того, картавого из Тумбы. Придётся встать на полчаса раньше, чем предполагалось".
   К утру дождь перестал, солнце латунным диском выкатилось на беспощадно яркое небо. Лес, в каком-то неистовом взрыве, изверг сразу крупную листву, густую, как в джунглях, блестящую, жгучую - сплошную массу яркой зелени, отливавшей синевой.
   Юглин, Маланин с перевязанной рукой и Нурмухамедов двигались по старой, заросшей лопухами, лесной дороге. Впереди, то и дело оборачиваясь, шёл кривой удмурт Петров. Юглин ещё утром хотел отправить Маланина и Усманова в Матаки в госпиталь, да и пора уже было доставлять на экспертизу тела убитых Дулесова и Бишичева-старшего, но Маланин запротестовал, и решено было повременить с возвращением до полудня.
   К Петрову они зашли по дороге, но его не оказалось дома, пришлось выискивать его у охотничьей заимки, куда, по словам родни, я отправился с вечера. Но сначала обошли соседей.
   Для организации продуманной, тщательно подготовленной ловушки, для того, чтобы как-то обставить и разрабатывать связи Бишичевых, у них просто не было времени. Реальным же было устройство засады в местах вероятного появления Бишичева-младшего, точнее, в одном из мест - на большее их не хватило бы.
   Таким местом им, прежде всего, представилась как раз охотничья заимка километрах в трёх к северу от Тумбы, где у околицы проживала тетка Бишичева, Софья Полякова, единственная его близкая родственница в этом районе. Мысль о ней не оставляла Юглина все утро в сельсовете, о ней более всего я размышлял и сейчас, идя по лесу.
   С участковым милиционером-стажёром из Алькеевского РОВД Хафизом Нурмухамедовым ему повезло. Усердный, хотя и не очень грамотный, он обладал мужицкой сметливостью, памятью и хитрецой. Он вырос в этих местах, знал здесь многих, причем держался с крестьянами запанибрата, и разговаривали с ним охотнее, да и откровеннее, чем с начальством или с любым незнакомым ему человеком.
   Откровенностью, разумеется, соседи Поляковой их не баловали. Все, что удалось им узнать, складывалось по крупицам, выуженным в разговорах на отвлеченные темы, причем в услышанном отсутствовало единогласие, необходимое для уточнения и перепроверки, - сведения были во многом противоречивы.
   Примечательно, что Бишичев-старший и его сестра София Полякова характеризовались большинством положительно, Бишичева-младшего знали мало: перед войной он исчез, получил срок за ограбление с изнасилованием, появился в селе недавно. А вот о Петрове отзывались как о человеке недобром, мелочно-корыстном и завистливом.
   С ним Юглин встретился и разговаривал один на один. Высмотрел издалека на поле, подобрался незаметно и окликнул из кустов.
   Вел он себя спокойней и несравненно сдержанней, чем при первом разговоре в орешнике. Он явно замкнулся, сам уже ничего не рассказывал, только отвечал на вопросы односложно и, как я почувствовал, весьма неохотно.
   Более того, у Юглина возникло ощущение, что он локти себе кусает - зачем в прошлый раз наговорил мне лишнего. Что же позавчера толкнуло его на это? Патриотические побуждения в данном случае Юглин исключал. Зависть?.. Корысть?.. Неприязнь?.. Ненависть?.. Чувство мести?..
   Само собой напрашивалось довольно правдоподобное психологическое построение. Бишичев-старший и Петров ровесники, один сильный, преуспевающий (по понятиям селянина), другой - физически неполноценный и неудачливый. Тут возможны и зависть и неприязнь - они в характере Петрова, но это, так сказать, постоянный, долговременный фактор - причина. А повод, толчок?..
   Хотя, как бы то ни было, Петров своего добился: тело Бишичева-старшего лежит в сарае сельсовета, в телеге рядом с телом убитого им инспектора Дулесова под надёжной охраной Усманова.
   Все же что-то вроде бы прояснилось, когда в разговорах в Тумбе Юглин узнал, что Бишичевым-младшим изнасилована была до войны ещё ни больше, ни меньше, как младшая сестра жены Петрова, учащаяся казанского речного техникума Ирина, прибывшая в Тумбу на каникулы.
   Лесной травянистой дорогой они шли в глубь леса - впереди Петров, за ним Юглин, Нурмухамедов и Маланин в трех шагах позади.
   Ветер ровно шумел верхушками деревьев; в чистом крепком воздухе слышались только голоса природы, казалось, в лесу этом - на вид совершенно безлюдном, - кроме птиц, зверей и зверюшек, никого не было и не бывало.
   Казалось, здесь, на этом участке девственного леса, никогда не ступала нога человека. И ничто вокруг не напоминало об охватившей всю страну войне, о дезертирах, поставивших себя вне закона и вынужденных жить вне общества, вынужденных жить по законам зверства и преступления.
   Петров остановился. Идущий за ним Юглин знаком руки подозвал Маланина.
   - Слава богу, кажется, причалили, - с облегчением сказал я. - Ближе подходить нельзя. И здесь оставаться тоже.
   Перед ними открылась большая, окаймленная белоствольным березовым подростом, залитая солнцем поляна. Неторная травянистая дорога проходила, не петляя, прямо по ее середине. Крохотные, совсем юные дубочки несмело выглядывали из высокой лопушистой травы. Почти в центре поляны, справа от дороги, тремя островками тянулись поросли густого орешника.
   Сворачивая направо, я поспешно зашарил взглядом и, высмотрев укрытие, подходящее для наблюдения, повел глазами влево:
   - Тебе придется обойти... вон в те кусты, оттуда подберёшься к окну. Петрова оставляю тебе.
   Юглин и Нурмухамедов с двух сторон потихоньку обошли заимку, представлявшую собой высокую землянку с трубой и подслеповатым окошком, подошли к выходу из неё и встали слева и справа от двери.
   Маланин тихонько постучал по стеклу. Ни звука в ответ, ни шороха. Маланин стукнул громче, и тут закашлялся стоящий возле входа Юглин. Из землянки выскочили двое и, стреляя в согнувшегося Юглина, побежали в лес. Нурмухамедов, выстрелив два раза в ноги тому, который был ближе, перескочил через его споткнувшееся тело, краем глаза успев заметить бросившегося к ним Маланина и неподвижно лежащее возле входа в землянку тело Юглина, бросился в погоню.
   Маланин, не теряя времени, рукояткой пистолете ударил по макушке пытавшегося подняться на ноги бандита, ударом ноги отбросил подальше выпавшую у того из рук винтовку и, волчком крутнувшись на месте, кинулся в землянку. Убедившись, что она пуста, Маланин бросился сначала к бандиту, просунул винтовку тому в рукава, а ремень, протащив через ворот, набросил на согнутую к спине щиколотку левой ноги бандита. Поясной ремень вместе с брюками и трусами он вспорол одним движением ножа, наискось, от поясницы до колеса, и только после этого подскочил к Юглину и перевернул его.
   Кровь, вытекавшая из груди Юглина, уже не пульсировала, а текла ровно и густо, образовав под телом большую лужу. Маланин, разорвав гимнастёрку, достал из кармана перевязочный пакет и принялся бинтовать Юглина. Бинты сразу краснели, пропитанные кровью. Юглин открыл глаза, некоторое время смотрел на Маланина, как бы не узнавая, затем закашлялся, и кровь пошла у него изо рта. Отстранив Маланина, он некоторое время смотрел на свои испачканные в крови ладони, затем сказал:
   ­ У меня от неё ребёнок должен быть, когда наши пришли, она на сносях была.
   Маланин подумал, что Юглин бредит, и попытался уложить его на траву, но тот, схватив руку Маланина своей окровавленной рукой, продолжал:
   ­ Кончится война, найди её, Малина. Ферма Мюллеров. Под Вырой. Скажи, жена она мне...Одка...
   Юглин вытянулся и умер.
   Маланин встал и замахал Петрову, чтобы подошёл. Тот не смотрел, а сидел в кустах, обхватив голову руками. Из леса выходил Нурмухамедов, неся в руках ремень и винтовку.
   ­ Ушёл? -спросил Маланин.
   ­ Лежи-и-ит, - нервно хохотнул Нурмухамедов, затем подошёл к Юглину, сел возле него в ту же самую позу, обхватив голову руками, в которой сидел в кустах Петров, и горестно завыл.
  
  
   ГЛАВА 26. БОЛОТО
  
   Вы можете понаблюдать за своей жизнью: когда бы вы ни сказали "да", где-то в вашем подсознании таится "нет". Фактически, чем громче вы говорите "да", тем сильнее "нет"; вот почему необходимо громкое "да" - чтобы подавить "нет". И такое послушание, во-первых, делает вас раздвоенным, разрушает ваше единство; вы становитесь разделены на "да" и "нет". Во-вторых, "нет", подавляемое "да", рано или поздно возьмет реванш. Когда придет время, "нет" будет отстаивать свои права, и будет мстительно; оно принесет раны, оскорбления, унижение. Оно станет вашей темной частью.
   Психологи утверждают, что сознательна только одна часть мозга, девять частей бессознательны. Откуда взялись эти девять частей? И что содержат эти девять частей подсознания? Там находятся все "нет", сказанные вами. "Да" становится вашим сознанием, но это лишь одна десятая. А "нет" накапливаются у вас в подвале, и они набирают силу изо дня в день, их становится все больше и больше.
   Вы каждый день подавляете нечто - однажды это возьмет реванш. Либо вы станете сумасшедшим... если вы искренний человек, вы сойдете с ума. Помните, с ума сходят только искренние люди; лицемеры никогда не сходят с ума. Вы или сойдете с ума - если вы искренний, честный человек; или, если вы неискренни, нечестны, вы станете лицемером - вы будете говорить "да", но следовать "нет".
   Вот что такое вина. Если вы говорите "да", возникает "нет", и "нет" настаивает... и вы начинаете говорить одно, а делать другое. Так рождается лицемерие. И оба варианта патологичны.
   Сдача означает ни "да", ни "нет". Вас нет, "да" и "нет" некому говорить. Капитуляция - это тотальное действие; "да" и "нет" половинчатые действия. Сдача означает, что вы растворяетесь, вы говорите: "Меня больше нет". И вы не просто говорите это - это то, что вы чувствуете в любви: вас больше нет. Любовники становятся едины - два тела и одна душа. Ученик и мастер становятся едины - два тела и одна душа. Это сдача. Это не так, что ученик говорит мастеру "да"; ученика нет, чтобы сказать "да" или "нет". Ученика просто не существует, он отбросил саму идею эго, отдельности, так что вопрос о послушании или непослушании просто не стоит.
   Ученик не слушается, запомните, потому что он не может не слушаться - ученика просто нет. Вы можете называть это истинным послушанием; если вы любите слово "послушание", вы можете называть это истинным послушанием. Но помните: это ни послушание, ни непослушание. Нет никого, кто сказал бы "да" или "нет"! Ученик - это просто пустота.
   Я полностью за сдачу, потому что сдача - это настоящее послушание, недвойственное послушание. Вы остаетесь нераздвоенным, вы остаетесь цельным. Все, что вас разделяет, нехорошо, и все, что вас разделяет, в конце концов, становится опасным.
   Человек очень много страдал из-за этого развития послушности, из-за идеи послушания. Многие века вас учили слушаться. Послушание ценилось как одна из самых высших ценностей.
   Вот почему Адам и Ева совершили первородный грех, съев плод с древа познания.
   Почему это первородный грех? Они не сделали ничего плохого; они сделали только одно: они не послушались. Бог просил не есть, а они съели - простое непослушание. Но это стало первородным грехом, и их изгнали из рая. Такая философия очень опасна. Из нее выросли все уродливые явления на протяжении веков. Из мира исчезнут войны, если люди научатся быть более сознательными и менее послушными. Но в армии не станут развивать вашу сознательность; наоборот, вся ваша сознательность методично уничтожается - чтобы вы превратились в робота, чтобы вы могли просто подчиняться. Чтобы, какой бы ни был отдан приказ, верный или неверный, вы выполняли его, как машина.
   Между человеком и остальными животными есть только одно различие: только человек ищет истину, только человек стремится проникнуть в тайны жизни и существования. Только человека интересует все окружающее. Только человек медитирует, размышляет.
   Просветление - это то, что нельзя объявить, потому что объявляющий должен исчезнуть до того, как произойдет просветление. Просветление есть только тогда, когда вас нет.
   Но если я с раннего детства тяжело, ужасно болен, и эта ошибка природы причиняет мне постоянные страдания? Не говорите, что Божье наказание. Это пытка для самого человека. Как в таком случае наслаждаться жизнью?
   Страдание - это моя интерпретация. Я слишком отождествился с ним - это моё решение.
   Свет должен противоречить темноте, иначе не будет света. И любовь должна противоречить ненависти, иначе не будет и любви. И мужчина должен противоречить женщине.
   - Если это то, чего вам хочется, сделайте это. Жизнь коротка, а могила глубока, ­ сказал Соловей вслух.
   Сделай это, парень, и сделай это сейчас же!
   Вайнштейн лежал у его ног. Лёгкие летние сумерки опускались на землю. "Нет, Нет!" ­ закричал Азалин и побежал. Соловей обыскал труп, нашёл ключи. Подумав, вынул всё из карманов, а тело столкнул в воду лицом вниз.
   Огромная радость приходит, когда понимаешь бесцельность существования.
   Истина всегда приводит нас в движение, даже если эта истина не наша собственная.
   Собственно говоря, ключи мне не нужны. Драгоценности нужны были Азалину, а он убежал.
   Я действительно сделал невозможное. И не только пытался - мне это удалось. Против Огяь были все. Все религии, все секты, все так называемые гуру всех дней, все были против Огяь. Фактически, им следовало быть вместе с ней, поскольку я свел все разрозненные фрагменты истины. Но это болезненно...
   Это говорит о том, что нечто стало объединяться - то, что соединяет вместе, что создает единство между двумя полушариями мозга, левым и правым. Эти два полушария должны быть осознаны, и очень глубоко, потому что многое от этого зависит. Ученые полностью согласны с древними мистическими преданиями - до тех пор, пока эти две части мозга не соединятся - и соединятся правильно - человек остается шизофреником. Они соединены, но очень и очень слабо; лишь тонкая нить соединяет их. Эту нить можно оборвать.
   Иногда это происходит в несчастных случаях, например, в автомобильных катастрофах - нить может оборваться. Это очень хрупкий мост, совсем как ниточка. Если ее перерезать, то человек становится двумя: один человек становится двумя. Он начинает вести себя, как два человека. И были замечены странные вещи.
   Например: левая сторона мозга может читать и запоминать. Правая часть мозга вообще не может читать. Поэтому происходит странная вещь: вы можете дать человеку что-нибудь прочитать, он прочтет, но только одна часть его мозга будет помнить об этом. Если вы анестезируете его левую сторону, он даже не вспомнит, что читал что-то. Он прочел это, но он не будет помнить.
   Одна его рука может делать что-то, но другая рука не будет ей помогать, потому что руки относятся к разным полушариям. Правая рука относится к левому полушарию. Вот почему правая рука стала так важна. Правая рука стала правой рукой, а левая стала неправой рукой. Почему? Это очень символично.
   Левая рука соединена с правым полушарием, а в правом полушарии представлены интуиция, психические силы, медитация, любовь, поэзия - так как все это считается несущественным, левая рука также считается несущественной. Правая рука представляет логику, расчет, арифметику, науку - так как все это ценится, правая рука также ценится.
   Десять процентов детей рождаются левшами; один человек из десяти - левша. Возможно, вам не удастся разыскать так много левшей, поскольку мы с самого начала заставляем их писать правой рукой, все делать только правой рукой. Так уничтожается меньшинство. Это очень деспотично; человек, который родился левшой, должен быть левшой, иначе он никогда не станет подлинным.
   Есть известная суфийская притча:
   Один суфийский мистик, которого считали безумцем... Многих мистиков считали безумцами. Они были в здравом уме. Мир принимал их за сумасшедших, потому что с точки зрения мира они вели себя совершенно нелепо. Мир копит деньги, мир находится в поисках все большей и большей власти и престижа, а они вообще не интересуются этими важными предметами. Мир хочет обладать и иметь все больше и больше. Но были такие люди, которые не беспокоились о том, чтобы иметь больше и больше. Конечно, они казались безумными. У них за душой не было ничего... вспомните Диогена, у которого ничего не было, но все же я был счастливее Александра Великого, постоянно радостным. Даже Александр Великий почувствовал зависть. Говорят, я сказал Диогену: Когда я должен буду в следующий раз идти в мир, я попрошу Бога: "Пожалуйста, сделай меня на этот раз Диогеном, я не хочу снова стать Александром Великим". Должно быть, он очень позавидовал Диогену, обнаженному безумцу. Но что ответил Диоген? Я засмеялся и сказал: "Если у меня будет еще возможность прийти в мир, я не стану просить сделать меня Александром Великим - потому что я не дурак. Но зачем тебе ждать следующей жизни? Ты можешь стать Диогеном прямо сейчас, ведь для того, чтобы стать Александром Великим, требуется огромный труд, а для того, чтобы стать Диогеном, никакого труда не нужно. Ты можешь стать им немедленно!" Он сказал: "Сбрось свои одежды! Ложись возле меня! Я принимаю солнечную ванну, и ты можешь присоединиться. Забудь все о завоевании мира... ты - Диоген в этот самый момент!"
   Эти люди кажутся безумными. Они привыкли казаться безумными. Диоген обычно средь бела дня ходил с зажженной лампой. И когда он встречал какого-нибудь человека, он мог поднять свою лампу и посмотреть ему в лицо - средь бела дня! Люди спрашивали: "Что ты делаешь?" - и он отвечал: "Я ищу человека - я все еще не встретил его".
   И знаете ли вы, что случилось, когда он умирал? Кто-то спросил Диогена: "Всю свою жизнь ты искал настоящего человека, с лампой, даже среди бела дня - ты нашел его?"
   Он открыл глаза и сказал: "Нет, но я умираю счастливым: по крайней мере, никто еще не украл мою лампу".
  
  
  
  
   104
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"