* (Вольта - знак в нотном письме, отмечающий различные окончания повторяющегося раздела произведения. Прим. авт.)

Хильда. Впервые я увидел её в студенческой постановке какого-то авангардного спектакля, осуществлённого таким же студиозусом, как и все мы, естественно, с претензией на гениальность и бунт против всего сложившегося и устоявшегося.

Точнее будет сказать, что вначале предо мною предстали лишь её руки. Этот этюд был частью безумного замысла. Сцена была оформлена в виде черного кабинета, где потолок, стены и ширма были, соответственно, чёрного цвета, над которыми парили две самых удивительных руки на свете.

Они колдовали и лепили атмосферу в зале: обычно нетерпимая и дерзкая студенческая аудитория заворожено скрестила, соединив с пучком света театрального софита, свои жадные взгляды на ярком пятне, в котором творили, превращаясь то в надломленные стебли роз, то во встревоженных чаек, то в сплетённые тела руки-оборотни, лисы-обманщицы.

Я не мог отвести пойманный в плен взгляд, страшась вспугнуть наваждение движением век или даже вздохом. И лишь когда углекислота рванула мои лёгкие, я судорожно втянул воздух, который обжёг пересохшее горло.

Она сама могла быть любой, это уже не имело никакого значения: я влюбился в её руки безоглядно и безнадёжно. Но когда я увидел её, то понял, что они могут принадлежать только ей.

Посредством наведения нехитрых справок, мне удалось выяснить, кто она, как её имя и место учёбы. Звали её Хильда, училась она на филологическом факультете одного со мной университета. Я моментально вычислил общих знакомых, которые могли бы нас представить, и стал ждать подходящего случая.

Ангел, заступивший на дежурство в тот день, честно заработал свою медаль, или чем там ещё поощряют на небесах: она шла по длинному коридору в сопровождении моего однокурсника, подающего большие надежды физика.

Я стоял и любовался тем, как чётко отпечатывается её стройный, фантастически гибкий силуэт на фоне далёкого дверного проёма. Вблизи я рассмотрел строгий овал лица и высокие скулы, очерченные прямыми тёмными волосами.

Мой однокашник представил нас, а я едва дождался того момента, когда смогу дотронуться до её божественной, отмеченной небесами длани.

Она подняла на меня серые, ясные глаза и её тонкие, фарфоровые пальцы, проделав идеальное легато, легли в мою, внезапно ставшую влажной ладонь. И в ту же секунду нам обоим стало абсолютно ясно, чем закончится этот вечер.

Нас замкнуло внезапно и разом, не оставляя ни места, ни времени для раздумий. Мы ускользали из под любопытных взглядов, пока не исчезли для них совсем.

А потом я отчётливо помню лишь утренние тени, плывущие вдоль её разметавшихся по подушке волос и тонких изгибов кошачьего тела. Всё остальное слишком похоже на боль, чтобы вызывать это из дебрей памяти.

Дни с Хильдой были полны берлинской небесной лазури и ангелов, которые раскланивались с нами, моего щенячьего восторга от неожиданно открывающихся граней, казалось бы, давно изученных и простых вещей. Она цитировала по памяти сложнейшие высказывания и мысли гениев пера и тут же легко объясняла все сложнейшие хитросплетения, обнажая суть высказанной мысли, её сердце и пламя.

А ночи... Ночи Хильды принадлежали небесам и бездне, которые вели сладкую борьбу между предрассудками и полнейшим их отрицанием. Казалось, мы можем сыпать искры, соприкасаясь лишь мысленно, а находясь рядом, наэлектризовывали атмосферу до предгрозового состояния. Миновав высшую точку наслаждения и срываясь вниз, я хватался за тонкую веточку её пальцев и плавно возвращался к покою нирваны по ним, как по лестнице с восхитительными ступеньками.

Так, находясь изо дня в день в состоянии эйфории, равно возбуждённый и утомлённый, я не сразу заметил изменений, происходящих с Хильдой.

Сначала были эти её внезапные головные боли, когда она, пытаясь обуздать их, утыкалась горячим лбом в моё плечо. Потом стало стремительно таять её и без того лёгкое тело.

А однажды, вернувшись домой, она долго молчала, потом развела своими волшебными руками, будто извиняясь за что-то передо мной, и сказала, запинаясь, - рак. Это рак мозга, представляешь, что же делать, но ведь это ещё лишь ранняя стадия, мы же не сдадимся, правда, есть же химиотерапия, радиация какая-то, лечение всякое, правда ведь, ну почему ты молчишь, поговори со мною, пожалуйста!

А я молчал.

Короткое слово в бурном потоке других её слов схватило меня своими клешнями, сжав их на моём горле, скапливая в каждом кровеносном сосуде по шарику страха, поднимающемуся вместе с кислородом к моему сердцу. Оно же, напитавшись отравленной кровью, сошло с ума и билось в грудную клетку как узник газовой камеры, без надежды выломать дверь.

Страх расползался по моим клеткам, злокачественный и неудержимый.

Как я мог объяснить всё это Хильде?! Она ждала от меня поддержки, а я готов был оттолкнуть её и бежать из дома, уже пошатнувшегося и грозящего осыпаться мне на голову.

Я уже видел ржавчину, разъедающую мозг Хильды, её разрушение, беспомощность и муку в молящем о помощи взгляде. Я видел вперёд, зная исход этой партии, я чувствовал запах разложения и смерти.

Хильда.

Она всё поняла в тот же момент, и её гигантского великодушия хватило для того, чтобы накрыть мою мелкую, трусливую душонку мягким одеялом взаимной лжи. Она сделала вид, что не нуждается во мне, а я, - что верю в это.

Плюшевые приветы, передаваемые по телефону и через друзей, бархатные благодарности... И всё это - ради того, чтобы не уловить в её взгляде отражения моего ужаса перед разрушением красоты и жизни, уходящего праздника тех дней, когда ещё не было чужеродного монстра, нагло занявшего место между причудливыми извилинами её мозга.

Спасаясь от наваждения её лица, отделённого стеклом больничного бокса, я бежал. Позорно, впопыхах собирая вещи, едва уладив в деканате вопрос о своём переводе в другой университет и найдя откровенно шитый какими попало нитками повод.

Прости, дорогая, надо ехать, буду звонить, конечно, писать тебе письма, ах да, пожалуйста, держись, ты же умница, справишься, конечно, ты это знаешь, само собой, целую, прости, опаздываю на поезд, как доберусь, позвоню! Буду скучать по тебе и Берлину!

Хильда умерла в больнице через месяц.

Но мой страх и не подумал последовать за ней.

Её лицо проступало как на проявляющейся фотографии, из светотеней дымчато-голубых Парижских вечеров, из лиц проходящих мимо девушек и стен отелей, в которых я жил.

Она стояла и смотрела на меня с жалостью, которой я ни в коей мере не заслуживал. Казалось, она хотела что-то объяснить мне. Но разве мог я слушать?! Ужас делал меня глухим и слепым.

И я кидался убегать, не зная, куда деть себя и этот стыд. Я ведь даже не приехал на её похороны, боясь увидеть обезображенное смертью тело, а лишь отделался дорогим венком из белых роз и лилий, дорогой Хильде от скорбящего...

Я бежал, меняя адреса, затем города и страны. Если бы можно было, я поменял бы и планету. Страх гнал меня по свету как бич.

Потом я получил по почте рукопись. Она, всё же, настигла меня, несмотря на моё непрерывное бегство.

Прочитав имя на обёрточной бумаге бандероли, я мгновенно взмок и одновременно испытал царапающий холод. К рукописи прилагалась короткая записка: Это - мой последний тебе подарок. Не плачь. Хильда.

Она угадала.

Я плакал.

Забившись в угол комнаты, я скулил, выдавливая сжатыми кулаками глаза, останавливая слёз. Я задыхался и хрипел, хватая воздух, которого мне внезапно стало так мало.

В тот миг я увидел ясно её агонию, её последнюю попытку вырвать у жизни ещё один вдох и ни малейшей надежды на выдох. Воздух выходил из её уже мёртвого рта...

Я долго не решался открыть рукопись. Но дрожащие пальцы добрались до обложки под плотной бумагой и открыли первую страницу.

Хильда. Впервые я увидел её в студенческой постановке какого-то авангардного спектакля, осуществлённого таким же студиозусом, как и все мы, естественно, с претензией на гениальность и бунт против всего сложившегося и устоявшегося...

... А потом я отчётливо помню лишь утренние тени, плывущие вдоль её разметавшихся по подушке волос и тонких изгибов кошачьего тела. Всё остальное слишком похоже на боль, чтобы вызывать это из дебрей памяти...

... рак. Это рак мозга, представляешь, что же делать, но ведь это ещё лишь ранняя стадия, мы же не сдадимся, правда, есть же химиотерапия, радиация какая-то, лечение всякое, правда ведь, ну почему ты молчишь, поговори со мною, пожалуйста!..

И я стоял, стоял перед нею, мертвея от ударившей в самый центр моего сложившегося прекрасного мира молнии, исторгнутой разрушающим созданием, поселившимся в теле, которое я жадно присвоил.

Рак щёлкал клешнями и таращился выкаченными глазками, намекая на то, что он-то отберёт её у меня, и что я смогу с этим поделать?

Я закричал ему: нет, не позволю, не отдам! Схватил, прижал её к себе, пытаясь спрятать, уберечь...

Мне было страшно, безумно страшно: видеть её запавшие глаза и ввалившиеся щёки, это было жутко и больно. Но я понял, что ей было намного страшнее и больнее. Ведь вскоре ей начали проводить курс радиотерапии, а затем и химиотерапии. Она сокрушалась по поводу выпавших волос, но я убеждал её, что вырастут новые, ещё лучше. И она с радостью соглашалась верить в эту примитивную ложь.

В тот вечер, измученная уже непрекращающейся болью и сильнодействующими лекарствами, она лежала в нашей спальне. Её отпустили из больницы, и мы оба знали, почему.

Хильда держала меня за руку, как когда-то я цеплялся за её пальчики, у неё была хрупкая кисть, такая слабая, что мне пришлось придерживать её другой рукой.

Она улыбнулась запекшимися губами и сказала: умирать вовсе не так уж страшно, гораздо страшнее было бы для меня твоё бегство, ведь тогда я осталась бы совсем одна, лицом к лицу со смертью и её гадкими хирургическими инструментами, которые разрушают мой мозг. Но ты был рядом, делил этот страх со мной, оттягивая на себя и от моей половины, оставляя не так уж много... Спасибо тебе, знаешь, это, наверное, прозвучит глупо, но эти дни были самыми лучшими в моей жизни, они объединили нас крепче взаимной страсти, ведь это - любовь, лишь она способна охватить и победить боль и страх, выдержав набеги смерти...

Да, Хильда, ты права, отвечал я ей, только ты не знаешь того, что мой страх отступил только перед тобой, перед твоим мужеством улыбаться, когда для этого не было причин, мне всё ещё бывает страшно, но лишь иногда и ненадолго, это проходит, потому, что ты ещё есть, и я люблю тебя, Хильда! Ты слышишь меня, Хильда!..

Я очнулся над последней строкой рукописи и понял, что давно уже плачу: горько и безутешно, но уже изливая тот яд, который разъедал моё измученное сердце.

И когда я вновь увидел её, стоящую в сумерках у окна, я понял, что вижу её в последний раз. И что я прощён ею, принесшей себя в жертву моей трусости и собою, отрекшимся от неё из-за страха...

Хильда переписала половину нашей истории, изменив финал и, заставив пережить страх как болезнь, от начала и до конца, чтобы я смог излечиться от него полностью.

И ещё я понял, что мне больше не хочется искать щель, в которую можно было бы забиться, потому, что гениальная писательница, нет, просто гениально любящая Хильда даровала мне свободу.

Мой аккорд, Хильда, финальный. Можно, я сыграю его?

- Я не буду больше убегать!

Coda.