Любительская черно-белая фотография. Размытые сосны, серая трава, светло-серые одуванчики. Хотя, может, это и не цветы вовсе, а камни - понять сложно. Верхний левый край срезан тенью, это папа, прицеливаясь фотоаппаратом, нечаянно закрыл объектив пальцем. Папа торопился, потому что Юля в то утро не хотела позировать, капризничала и норовила сбежать с залитой солнцем дорожки. И потому лицо у Юли угрюмо. Она смотрит с фотографии тяжелым взглядом бурого медведя, посаженного на цепь цыганами и выставленного на потеху ярмарке. Ей четыре года. И уже половину своей недолгой жизни она помнит все.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ВСПОМНИТЬ ВСЕ.
Воспоминания лежат у нее в голове, словно увесистая стопка фотографий.
Юля помнит себя с того момента, когда ей исполнилось два года и четыре месяца. Она нашла под диваном длинную шпильку для высоких причесок. Шпилька, как согнутая по полам в припадке ярости шпага, не могла быть создана всего лишь опорой для накладных волос. Как-то само по себе в Юлиной голове сложились воедино шпилька и затаившаяся в стене розетка. Юля боялась розеток, этому ее научила мама.
- А почему нельзя трогать?
- Они больно кусаются.
- Эта кусается?
- Да.
- А эта?
- И эта, и та. Все розетки кусаются.
Врагов-Розеток было много. Они следили за Юлей из стен и прятались по углам. Каждое Юлино утро начиналось с ехидного взгляда Розетки-от-ночника над изголовьем кровати и заканчивалось ухмылкой Розетки-для-телевизора, из которой папа выдергивал шнур после Степашкиного "Спокойной ночи, девочки и мальчики!". Розеток было слишком много. И поэтому Юля даже не сомневалась, что шпилька это оружие для их уничтожения, маленький серебряный стилет с двойным жалом. Два жала должны проникать в оба глаза розетки, добираться до ее розеточной сердцевины и протыкать насквозь. Раз! - и одной меньше.
Юля подошла к Мишане, который сосредоточенно сопел, пытаясь запихнуть в кабину деревянного грузовика красный кубик, и сказала:
- Миш! Мишка! А давай ТЫ сделаешь это.
Молчун Мишаня отложил машину в сторону, тяжело поднялся на ноги, взял шпильку и пошел к Розетке-для-пылесоса. Юля очень испугалась и спряталась за спину Мишки, приобняв его за плечи.
Мама Мишани мыла пол на общественной кухне, когда услышала детский крик. Дети часто плачут и нередко кричат. Это нормально и естественно. Но сейчас Юля кричала неестественно, слишком истошно и басисто, словно паровозный гудок. Мама Мишани бросилась в комнату, скользя босыми ногами по мокрому полу. Там сразу увидела, что Мишаня молча бьется возле розетки, сжимая в кулачке раскаленную докрасна шпильку. А Юля держит его за плечи и бьется еще ужасней. Из ее растянутого в напряжении рта вырывается наружу тяжелый низкий рев.
Мишкина ладонь еще долго была перечеркнута багровой полосой ожога. Юля, можно сказать, не пострадала, если не брать в расчет, что с того момента она помнит все. Через два года родители Юли вернулись в Ленинград, а Миша остался в Сибири. И только спустя тридцать лет они встретились. Вместо привычных слов приветствия и смущенных улыбок Михаил протянул Юле открытую ладонь и спросил:
- Помнишь?
- Помню, - ответила Юля.
Она помнит каждый день из своей детской и недетской жизни. Помнит, как ее испугала огромная ворона. Подскочила боком, шурша полураскрытыми крыльями, и попыталась клюнуть в пряжку сандалии. Помнит, как на противоположном берегу Иртыша застывают в настороженной и горделивой позе горные козлы, и слепят глаза солнечные блики, отскакивающие от речной воды. Помнит, классную комнату, стены которой выкрашены темно-зеленой краской, совсем не похожей на цвет травы и деревьев. Такого цвета нет в природе, и совершенно непонятно, почему он называется зеленым. Стены скучны, как урок математики, который сейчас идет в классе. Юля сидит одна на задней парте, перед ней длинный ряд затылков, чередующихся в шахматном порядке: стриженный - с бантиком; с косичкой - под полубокс. Все затылки повернуты в сторону доски. Юля же смотрит в окно, ничего не слушает и не записывает. Ей можно, потому что она двоечница. Юлю тянет в сон. Скрипит мел по доске, убаюкивающе говорит учительница, шуршат страницами одноклассники. Вдруг один из затылков поворачивается к Юле, и, недобро сверкнув глазами, протягивает тайком от учителя записку: "Дестрофикам вход в школу строго заприщон! Деректор". Юля понимает, сегодня будут бить.
Еще она помнит каждое возвращение папы из экспедиции. Пахнет домашними булочками, на столе желтая скатерть с длинной бахромой и ваза с цветами. Папа вытаскивает из рюкзака и раскладывает на полу удивительные камни. Такие камни нельзя найти на улице, их не бывает в ленинградской природе. И рассказывает о тайге.
Еще Юля помнит, как к Лене приходят гости, большие мальчики и взрослые девочки, и Юлю выгоняют из комнаты. А в комнате осталась книжка и карандаши с раскраской. Юля требовательно бьет в дверь кулаками, кричит и плачет. Но Лена делает проигрыватель погромче и ничего не слышит.
Еще - как нечаянно придавили дверью котенка. Как он молча бился в агонии, запрокидывая голову назад, и пытался удержаться за воздух растопыренными когтями.
Помнит разбитую хрустальную пепельницу и страх перед наказанием.
Как она боялась турникетов метро.
Помнит похороны бабушки.
Как проползает между пальцев растаявшее мороженое и капает на темно-синее платье.
Кружок мягкой игрушки и прошитого черными нитками коричневого зайку, его пуговицы-глаза и злую неполучившуюся улыбку: "Юля, давай поиграем!"
Как тошно и болит живот, если съесть слишком много масляных розочек с торта.
Зачем ей все это помнить? За что ей все это помнить?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
ЮЛЯ ВО ВРАЖДЕБНОМ МИРЕ.
Но время замедляет ход,
Знакомый мир срывает маску,
А вот и Смерть.
- Я - Юля, здравствуй.
(Юля)
Самые отчетливые воспоминания связаны со старшей сестрой Леной. Лена несколько раз пыталась задушить Юлю подушкой. Юля помнит, как страшно задыхаться в темноте, как бьется ее тело, пытаясь добраться до воздуха, но Лена сидит на животе, крепко стиснув коленями Юлины ребра, и ее не скинуть. Никак. Словно оседлала Юлю злая ведьма из сказок братьев Гримм. Юля помнит, ощущение беззащитности и незащищенности. Вокруг не было никого, кто защитил бы ее. На Юлины слезы ("Мама, возьми меня с собой, не оставляй с Леной. Он меня задушит!") взрослые присаживались на корточки и, глядя нежно в глаза, говорили:
- Юленька, что за глупости. Лена тебя очень любит. Правда, Леночка?
Леночка кивала, мама уходила, закрыв дверь на ключ.
- Давай поиграем в дочки-матери, - сразу же подкрадывалась к Юле Леночка. - Чур, я буду мама, а ты дочка. А теперь, дочка, тебе пора спать...
Еще Юля помнит, как папа и мама ссорились. Всегда бурно и зло. Мама кричала, что она больше так жить не может. Что всему есть пределы. Что она повесится от такой жизни прямо сейчас. И, действительно, вешалась. Хватала с крючка на стене полотенце, ловко скручивала из него петлю, перекидывала через спинку кровати, ныряла в нее и повисала на полом. Папа, опрокидывая стулья, кидался маму спасать. Поднимал хрипящую от слез и ненависти маму на руки, снимал с нее полотенце и оттаскивал подальше от кровати. Мама билась, пыталась вывернуться и цеплялась за мебель, затем пила успокоительные капли, клацая зубами по краю стакана. После папа уходил в лес, хлопнув дверью, гулять с ребенком, то есть с Юлей.
Они уходили в тайгу. Далеко-далеко. Всякий раз в новые места. Папа у Юли высокий (один его шаг равнялся трем Юлиным) и, привыкший к дальним переходам, в принципе не умел ходить медленно. Поэтому прогулки превращались для Юли в длительные марш-броски. Папа несся вперед, погрузившись в свое взрослое горе, а Юля бежала следом, подпрыгивая, как заяц, в высокой траве, чтобы не упустить папу из вида. И когда все равно теряла, продолжала бежать в заданном направлении, громко плача. И папа всегда появлялся непонятно откуда, высмаркивал Юле нос, вытирал мокрые щеки и брал за руку, чтобы спустя несколько минут снова забыть о Юлином существовании и умчаться по тайге, ломая валежник и приминая траву.
Но все это было сущей ерундой по сравнению с тем страхом, который ей довелось пережить 18 февраля 1978 года. Юля хорошо запомнила этот день.
Мама с Леной ушли в магазин и обещали вернуться через час, а чтобы Юля не скучала одна в пустой квартире, включили ей телевизор. По телевизору шел документальный фильм о ядерной бомбардировке Хиросимы. Над незнакомым городом, клубясь, разрастался гигантский дымовой гриб. Наверное, его можно было бы назвать красивым и величественным, если бы не падали вокруг него дома, словно поставленные друг за другом костяшки домино. Вылетали стекла, рушились стены, кричали люди, пытались спрятаться и закрыть руками голову и тотчас вспыхивали, словно пучки сухой травы. Сколько тут людей? Наверное, столько же, сколько живет в Ленинграде. На ступенях белого здания с колоннами сидел человек. Вспышка - и от него осталась только тень. Или это пепел? Женщина пыталась спасти своего ребенка. Закрыла его собой, в глазах ужас. Мгновение - и нет ни ее, ни ребенка. От ядерного удара невозможно спастись, некуда спрятаться. А выжившие завидуют погибшим. На экране проплывали длинные больничные коридоры, заполненные койками с искалеченными людьми. Показали человека, на котором сгорела вся кожа, до последнего кусочка. Он лежал неподвижно, полностью замотанный в бинты, словно ватная кукла. Дальше - маленький мальчик без глаз. Наверное, они расплавились, когда он смотрел на вспышку. Еще - человек, утыканный трубочками. Он не может дышать. Женщина с рукой-головешкой. Но и это еще не все. Диктор рассказал, что даже те, кто вроде бы не пострадал от ядерного удара, не получил ожоги и не лишился кожи и глаз, даже эти немногие люди будут еще долго ощущать на себе последствия радиоактивного излучения. Много-много поколений будут рожать больных и уродливых детей. Худенькая черноволосая женщина склонилась над детской ванночкой, ласково приговаривая что-то, купает крепкого малыша. В ванночке плавает круглая губка и резиновый утенок. А у малыша две головы.
Дальше Юля ничего не видела и не слышала. Она ревела так отчаянно и самозабвенно, словно в последний раз. Юля рыдала минут десять. Она всегда очень быстро переходила из одного состояния в другое, и десять минут для нее были немалым отрезком времени. За десять минут боль становилась меньше, страх отступал, а горе переставало казаться бесконечным. Отдышавшись, она увидела, что ужасный фильм закончился, и начались новости. Сперва рассказали про политбюро. Показали огромный зал, полный людей в одинаковых костюмах и красную трибуну, на которой кто-то кого-то с чем-то поздравил. Эту часть выпусков новостей Юля считала самой скучной. Дальше перешли к рубрике "Новости из-за рубежа". Обычно тут Юля тоже мало чего понимала, но на этот раз ей очень доходчиво объяснили, что американские империалисты готовятся нанести СССР ядерный удар, точно такой, как они нанесли японским городам Хиросиме и Нагасаки. И тут Юля испугалась так, как еще никогда не пугалась. Ей вдруг стало ясно, почему так долго нет мамы и Лены. Час уже давно истек. Где они могут ходить так долго? Магазин-то рядом, две минуты ходу. Значит, не вернуться вовремя они могли только по единственной причине - бомбардировка уже началась. Скорее всего, они уже погибли. И теперь настала Юлина очередь. Она тоже исчезнет, как тот человек на ступенях белого здания, и останется только ее тень на стене. Или сперва на ее теле сгорит вся кожа, и она умрет в страшных мучениях. А если и не умрет, то у нее, как пить дать, вырастет вторая голова. И стоит ли дожидаться всего этого? И Юля сама же себе и ответила: нет, конечно, не стоит. Надо все сделать самой. Быстро и немедленно.
Юля решила отравиться. Лекарствами. Она побежала на кухню, нашла в коробке с неразобранными вещами аптечку, но в аптечке ничего не было, кроме сладкой аскорбинки, завернутой в красно-белый фантик. Этим не отравишься. Юля поискала еще в ящиках стола. Бесполезно. Напрасная трата времени, которого, как Юля понимала, и так мало.
Тогда Юля решила утопиться в ванне. Но тут ей просто не повезло. Кран только зашипел и выплюнул глоточек ржавой воды. Дом новый, перебои с водой были делом обычным.
Выброситься из окна? Третий этаж, слишком низко. Юля принялась было снова плакать, но тут ее взгляд случайно упал на перевязанную бельевой веревкой огромную коробку с книгами. То, что надо! Раз есть веревка, можно повеситься. Она зубами развязала тугой узел, вытащила веревку из-под коробки и скрутила петлю. Померила, пролезает ли голова. Голова пролезала. Юля залезла на коробку и попыталась дотянуться до торчащего в потолке крюка для люстры. Но ее роста не хватало. Надо подставить что-нибудь. Стул, например. Но стулья папа еще не перевез. Они остались на старой квартире. Может, сделать из книг стопку повыше? Нет, слишком неустойчиво получилось. На такую стопку страшно вставать, можно свалиться и переломать ноги, так и не повесившись. Поставить перевернутую кастрюлю? Все равно мало, до крюка не достать.
Возможно, Юля и придумала бы чего-нибудь, но в этот момент вернулась мама.
- Юля! Боже мой! Ты зачем надела на шею веревку? И слезь немедленно с коробки!
- Я играла. В горную козочку, - соврала зачем-то Юля.
Как Юле удалось пережить свое детство, остаться в живых среди всех розеток, родственников и американской угрозы, она до сих пор не понимает. И, слава богу, что детство все-таки заканчивается, а во взрослой жизни нет ничего страшнее того коричневого зайки, игры в "дочки-матери" и страха перед ядерным оружием.